Текст книги "Живой роскошный ад"

Меня одели в грубый костюм рабочего и погрузили на грузовой корабль, трюмы которого были набиты медной проволокой: он шёл в Кейптаун, потом в Нуакшот, потом в Лиссабон. Все эти бродячие дни, проведённые в море, я думал: может, я по-прежнему оставался в миазмах? Может, я их не покидал?

Наконец я нашёл берега потеплее.

Теперь у меня всё в порядке. Деньги моей семьи – всю свою жизнь я ни в чём не нуждался – мне перевели сюда. Мои издатели знают, что я до сих пор жив, но кроме них – мало кто. Почти все контакты с Махерой я оборвал – зачем их хранить? У Видаля длинные руки. Я не смел возвращаться домой, не смел снова издаваться. Не думаю, что я теперь могу сочинять.

Поэт видит то, что преподносит ему мир, во всей его чудесной странности, и озвучивает это. На мир и всех, кто по нему ходит, мы смотрим откровенно и описываем их беспощадно. Там, в камере на горном склоне, я лишился не только глаза – гораздо, гораздо большего.

Манускрипт останется тайной, пока не придёт время, чтобы всё стало явным.

Я доволен – насколько могу быть доволен.

Некоторые знания исключают счастье. От некоторых знаний невозможно действовать. Я провожу свои дни в попытках, насколько могу, испытывать удовольствие: они полны креветками с чесноком, полентой и прекрасными богатыми винами, а мои ночи полны благоуханного дыма, писко, сладостей, негромкой музыки и ароматом Альборана.

И забытыми снами о том, что сделал я и что сделали со мной.

Прости, что я забыл твоё имя.

Прости, что я забыл.

Прости меня, Алехандра.

5

Око был определённо безумен – возможно, причиной данного конкретного психоза оказался стресс изгнания. Мы, выходцы из Махеры, все склонны к паранойе благодаря либо опыту, либо необходимости. Эта рукопись – по-видимому, единственное, что Авенданьо написал после переворота – была тому свидетелем. Больное воображение автора одновременно впечатляло и вызывало отвращение. Увечье, которое понёс его глаз во время переворота Видаля (в это, по крайней мере, я верила – в увечье), могло привести к инфекции, достигшей мозга и исказившей восприятие реальности, породив беспорядочные толпы образов: части тела, кровь, гнусности, потеря, вина, увечья, фекалии, светотень, пища. Едва дыша, я поражённо читала, торопясь вниз по тёмным тропам среди мучительной психической боли, достигающей уровня порнографии, и чем дальше, тем больше росло жуткое осознание безумия: если его не осознавал автор, то определённо осознавала читательница – я.

Один только стресс от жизни в бегах сломал бы большинство мужчин и некоторых женщин. Время, проведённое в лапах тайной полиции Видаля, разбило Авенданьо и оставило с бременем вины, которое он мог и не заслуживать – это оставалось неясным. Чем дальше я погружалась в его исповедь, тем более мутной она становилась, но, невзирая на всё это, благодаря ей я начинала догадываться, что могло произойти с моей матерью. И за это я была благодарна, какую бы боль это ни принесло.

Одно мне стало ясно – нельзя было бросать и забывать Авенданьо. Если бы я оставила его на милость судьбы, которую он найдёт, ослабев от безумия, я отказалась бы от последнего права вернуться домой. Авенданьо оказался заразой – много лет я не думала о родине, а теперь лишь она занимала мои мысли. Непрошеной вернулась мать, а отец – каким он был, пока не спился – смешался в моей голове с Оком. Авенданьо растворится в забытых землях, станет очередным не лицом. Ради собственного психического здоровья я не могла это допустить.

Я должна была найти Авенданьо и помочь ему.

* * *

Клаудия не звонила.

Семестр приблизился к неизбежному концу: курсовые, отметки, ноющие студенты, пустота в деканатах и столовых и наконец – кампус, опустевший на короткие две недели, пока всё не начнётся заново. Я пришла к решению насчёт Ока. Он так и не связался ни со мной, ни с банком. Что-то нужно было делать.

– Мне нужно взять отпуск, – сказала я своему декану Матильде Орес. – Только на лето.

– Вы не вернётесь, – покачала головой она.

– Почему вы так думаете?

– Ходят слухи, у вас появился богатый спонсор. Похотливый старик.

Не знаю, какие преображения претерпело моё лицо, но декан поняла, что её слова мне не понравились.

– Я возвращаюсь в Махеру. По срочным семейным причинам, – ответила я.

– Махеру? Санта Мария, вы точно напрашиваетесь!

– Мне просто нужно знать, останется ли место за мной, когда я вернусь.

Матильда пожала плечами:

– У вас немного нагрузки, но заменить вас на летних парах будет нелегко. Что за причины?

– Мой дядя умирает, – ответила я. – Рак. Я единственная, кто остался в его семье.

При достаточной подготовке я хорошо вру.

– Мне очень жаль, – неубедительно ответила она.

– Нам всем жаль, – сказала я.

Декан достала официальный бланк Малагского университета для заявления на отпуск и заставила меня сесть и заполнить его. Я подчинилась, она подняла бумагу, осмотрела и положила в конверт, адресованный деканату:

– Студентов, за которых вы отвечаете, придётся передать другим научрукам. Со всеми клубами и группами под вашим руководством тоже придётся что-то делать. Вы входите в магистерские или докторские диссертационные советы?

– Нет, – ответила я.

– Буду откровенна – здесь у вас нет близких друзей, которые вас бы прикрыли. Если бы вас тут любили, преподаватели тут же пришли бы на помощь, но…

– Меня не любят. – Я осмотрела себя: – Я ношу только чёрное и в столовой сижу одна.

– Неожиданный переход… однако это правда, – кивнула Матильда. – Всё, что я могу вам сказать – когда вернётесь, вряд ли место останется за вами. Если вас приходится заменять на одно лето, с таким же успехом можно заменить вас навсегда, – она пожала плечами. – Я мало что могу поделать. Но вы молоды, – добавила она, будто поэтому утраты или перемены действовали на меня слабее, чем на старших. Может, Матильда и была права. – Возможно, замену вам мы и не найдём, так что будьте на связи. Если у вас с ним всё испортится раньше, чем ожидалось… – Поняв, что она говорит, декан потрясла головой и нервно принялась собирать бумаги и запихивать их в портфель. – Позвоните или напишите письмом. Мой номер у вас есть. – Остановившись, она поглядела на меня: – Вы хороший преподаватель, и я не хочу вас терять, но управление нашим университетом становится всё больше и больше похоже на бизнес. Надо мной есть люди, перед которыми я несу ответственность. Так что… сделаю для вас, что могу.

Затем я направилась в банк:

– Я хочу снять все свои деньги, – сто тысяч песет, которые заплатил мне Авенданьо, и кое-что ещё. Впервые в жизни разбогатев, я ни разу не сумела растратить весь гонорар и всю ежемесячную стипендию.

Служащий отсчитал мне больше денег, чем я видела или держала в руках за всю свою жизнь, я расписалась и пошла домой, прижимая сумку к груди.

В квартире я проверила автоответчик – два звонка и каждый – минута трескучей тишины. Не Авенданьо и не Клаудия. Я удалила сообщения, позвонила в справочное бюро, потом – местному турагенту, спросив о полётах в Буэнос-Айрес. Агент ответила, что спланирует поездку до конца недели.

Тем вечером я обратилась к фотографиям «Opusculus Noctis», которые играли такую важную роль в исповеди Авенданьо. Сравнив свои переводы с цитатами из манускрипта в его записях, я продолжила, сосредоточившись на фото, которое, как я поняла, изображало «Путь во сны» – «дверь» из камеры поэта. Возможно, эта фотография содержала подсказки о причинах безумия Ока – зная их, я поняла бы его мысли. Клаудия до сих пор не позвонила. Я разбирала латынь: «Quam alibi, ex solis luce refulgens. Caro referta regia mundi et villae multa cubicula iure pretium, pretium clarissimae licet adhuc in atriis gallerys paris…» «Кроме этого мира существуют и другие. За правильную цену можно ходить из одной комнаты или коридора вселенной в другие. Pretium велик».

Я выложила Томасу (так я теперь называла кота) тунца, налила себе водки со льдом, уселась за кухонный стол и принялась курить в окружении пишмашинок, вглядываясь в фотографии.

Ночь всё ползла и ползла. Я отварила яиц и съела, сварила кофе, но он был безвкусным. Налила себе ещё водки. Взяла телефон, и моя рука застыла над диском с цифрами – я вспоминала номер Клаудии. Наконец повесила трубку, не позвонив. Стала перечитывать отрывки из «Внизу, позади, под, между», посвящённые переводу Авенданьо. Состояние, в котором я пребывала, походило на то, что я испытывала в аспирантуре после долгих исследований без перерыва – бессонница, измождённость и непонимание, где нахожусь. Кроме того, на чём я сосредотачивалась, мозг был совершенно пуст до последней извилины. Я скручивала концы сигаретных фильтров, как кончики маленьких белых сарделек, отрывала, и тогда сигареты становились сильнее обычных – дым обжигал лёгкие при вдохе. Я искала в комнате Ока сама не зная что, вернулась на кухню, а там передо мной лежал «Маленький ночной труд» – и мятые фотографии, и перепечатанный Оком на машинке латинский текст. Водка была на вкус как вода, сигареты, даже без фильтра, – как воздух. «Надо собираться, – подумала я. – Собственно, я и собираюсь. Что мне нужно? Тёплая одежда, сапоги, перчатки, много-много денег. И больше ничего». Я почувствовала духовное родство с Авенданьо, трудившегося, как раб (если это правда случилось), на Сепульведу и Клива, и пребывала в сомнамбулическом состоянии между сном и явью, одновременно ощущая себя бездомной и потерянной, пока в голове теснились правила грамматики и склонения. Я уезжала домой – из дома.

Произнося латинские слова вслух, я перекатывала их на языке, точно горькую пилюлю, а потом торопливо записывала свою передачу этих фраз на испанском. Я стояла посреди реки, а ведь говорят, что в реку нельзя войти дважды. Включив проигрыватель с пластинкой Луи Армстронга и Эллы Фитцджеральд, я, опьянённая латынью, начала подпевать песне «They Can’t Take That Away from Me»[12]12
  Это у меня никто не отнимет (англ.).


[Закрыть] на ином наречии. Если кот бродил поблизости или кто-то проходил внизу по улице, они наверняка решили, что я сошла с ума.

Когда в комнате появился силуэт в чёрном, я не заметила: я сидела, сгорбившись, над фото «Пути во сны», нагнувшись так низко, что волосы закрывали лицо с обеих сторон, и силуэт показался мне просто одной из тёмных прядей, висевшей в тени, на самом краю поля зрения. Я видела тень фотографа и ножку стула, попавшую в угол фото – передо мной была та самая фотография и те самые слова, что Авенданьо прочитал, прежде чем вырвать себе глаз.

Я так много курила, что горло болело. Из-за опьянения моё настроение было приподнятым и трезвым. В комнате висел туманом сизый дым; высокие стеклянные двери на балкон оставались приоткрыты, воздух был тёплым, снаружи доносились звуки – беседа прохожих, торопливые гудки машин и мопедов, крики продавцов с их тележками на Пасео-Маритимо внизу, у берега – и смешивались с пронзительной трубой Луи Армстронга.

Пластинка закончилась, игла прыгнула в её середину, держатель, благодаря некоему сенсорному механизму, уловил это, поднялся с виниловой поверхности и вернулся на своё место.

Тишина.

Музыка, внешний мир, море, машины, прохожие – всё замолкло, будто никогда не существовало.

Мои глаза забегали внутри глазниц; невзирая на парализующий страх, я напрягала зрение. Свет в помещении замигал, и я почему-то поняла, что он так же мигает по всей Малаге. А может, дело было не в нерешительном и ненадёжном электроснабжении города, просто нечто иное пыталось пробраться к нам. Я не знала.

По капле пришло осознание. Задержав дыхание, я медленно отвела взгляд от фотографии. В пепельнице лежала сигарета с несколькими сантиметрами пепла на конце – из неё к потолку поднималась тонкая струйка сине-белого дыма. За этой дымовой завесой стоял человек – его фигура была размытой, словно я смотрела на него из длиннофокусного объектива с недостаточной глубиной резкости, но он мог оказаться в фокусе в любой миг. Невзирая на водку, сердце заколотилось в груди. Найдя рукой карандаш, я сжала его, как кинжал.

Отодвинувшись от стола, я склонила голову, пытаясь разглядеть пришельца получше – его образ трепетал и ходил волнами, будто тень марионетки от свечи. Каким-то образом силуэт оставался за дымовой завесой. Мутная, неясная атмосфера, окружавшая его, заполняла всю потемневшую комнату. Над моей головой заблестела вода, полная ила и осадков, а мои волосы расплылись ореолом, будто я была на дне; вода тут же исчезла, но удушье осталось. Я подумала, может быть, что-то горит? Может, я не выключила плиту, когда варила яйца?

Но я не задыхалась, а дышала – ни дыма, ни блеска воды. На стене увеличилась тень – силуэт, нет, человек словно стал больше.

Приблизился.

Тут появилось другое движение – его источник был меньше размером и менее расплывчат: Томас стоял в приоткрытой двери балкона, пригнув голову, так что его глаза выглядели одновременно злобными и полуприкрытыми. Кот сделал пять медленных, мерных шагов, ступая в комнату и не сводя немигающих глаз с силуэта. Томас не шипел, не издавал ни звука, но шерсть на покрытой шрамами спине агрессивно топорщилась. Животное встало между тёмным силуэтом и мной.

Некая сила заставляла меня молчать, но благодаря появлению кота мне удалось её стряхнуть:

– Кто… Чего вы хотите? – заговорила я.

Не знаю, чего я ожидала – что он (оно) ответит: «Я из ЦРУ» или «Я – киллер от ANI»? Или исчезнет, как чёрт, в облаке дыма и превратится в самого Видаля?

Или в Клива?

Томас сделал ещё шаг – его лапа зависла, словно нащупывая невидимые потоки воздуха. Наконец он её опустил и улёгся, точно сфинкс, на пол. «Серьёзно? Теперь он решил отдохнуть?!» – подумала я, но тут же поняла, что Томас, наоборот, готовится прыгнуть. Я повернулась к силуэту с карандашом наготове – если кот готов напасть, то я и подавно.

Но тут тьма утратила подобие силуэта и рассеялась. Я засмеялась и выпила ещё водки – чего только не покажется в пьяном одиночестве!

Однако Томас остался в квартире до утра – тихий, неподвижный, настороженный.

6

В одном из магазинов спорттоваров, где для жаждущих приключений клиентов продавалось снаряжение для охоты и рыбалки, я купила армейский рюкзак. Вернувшись домой и оказавшись у квартиры, я увидела Клаудию, колотившую в дверь с криком:

– Открывай, Исабель! Я знаю, ты там! От меня не спрячешься!

Я позвала её по имени. Руки Клаудии застыли в воздухе, а её голова повернулась точно на шарнирах.

– Ты… Ты… – Клаудия не находила слов.

Пройдя мимо неё, я отперла и открыла дверь и жестом пригласила Клаудию войти. Она настороженно на меня посмотрела.

Всё-таки я очень похожа на мать: в напряжённые минуты я становлюсь холодной и отстранённой. По-видимому, это отразилось на моём лице. Клаудия всё больше и больше нервничала.

Я оставила рюкзак в спальне и поставила чайник кипятиться. Клаудия тяжело дышала и пыхтела, не сводя с меня глаз. Наконец она достаточно успокоилась, чтобы заговорить:

– И что – ты думала просто уехать? Ни звонка, ни слова?

Я положила в чашку несколько чайных пакетиков, налила туда кипяток и подняла чашку, предлагая её Клаудии. Та яростно – пожалуй, слишком яростно – затрясла головой.

– Честно говоря, я думала, тебе будет всё равно, – ответила я.

– Всё равно? Конечно, не всё равно. Я просто так с людьми не трахаюсь.

– Может, ты была бы слишком занята и не заметила, – пожала я плечами.

– Это из-за Лауры? Лаура классная, тебе она понравилась бы. Мы же приглашали тебя присоединиться.

Я открыла рот и тут же закрыла. «Как легко сейчас будет начать перепалку – обычное выяснение между любовниками, кто что сказал и сделал.

Не буду. Не могу».

– Не только из-за Лауры. Из-за Авенданьо, – ответила я.

– Ты сказала Тилли, что твой дядя умирает от рака, и она просит всех на твоей кафедре заменить тебя на парах.

Не обращая внимания, я продолжила:

– Авенданьо исчез, но, думаю, я знаю, где он. Но я не смогу ему помочь, если не вернусь домой.

– Всем наплевать. Он же древний!

«Мне не наплевать! Он из Махеры! Он – самое близкое подобие семьи, что у меня есть», – хотела ответить я, но это было бы трудно объяснить даже самой себе. Вместо этого я ответила:

– Я только уеду на лето и вернусь.

– Нет, не вернёшься. Ты же едешь в Махеру! Я читала, что там делается. У власти псих, который пытает и убивает студентов, а интеллектуалов – и любого, кто, по мнению его тайной полиции, подрывает устои общества, – «распыляет», – Клаудия была в ярости. – А у тебя на лбу написано, что ты подрываешь устои общества. Не думаю, что сеньор Видаль пощадит профессора-лесбиянку, зачищая страну.

– Я не собираюсь носить табличку о том, с кем целуюсь, – ответила я.

– Ты и так не носишь, – засмеялась Клаудия. Миг – и она уже целовала меня, и я долго не могла думать. Её руки скользили по мне, мои – по ней всю дорогу от кухни до спальни; мы лишились разума, и остались только вкус, осязание и обоняние.

– Рада, что ты передумала, – сказала Клаудия, когда мы снова смогли дышать.

– Я тоже рада, – ответила я, прижимаясь к её телу и радуясь близости и теплу. В спальню вошёл Томас, обошёл кровать, прыгнул в кресло поблизости и долго на нас смотрел.

– Маленький извращенец, – сказала Клаудия. – Что, дружок, пришёл посмотреть?

Я вспомнила, как в опьянении водкой и в переводческой горячке мне явился силуэт, но Томас меня спас. Как он понял, что мне нужен был кто-то или что-то, что, будто играя, отразило бы воображаемого пришельца? Что произошло бы в противном случае, трудно было представить. Могла ли я рассказать всё это Клаудии? Она не поняла бы, а выразить произошедшее так, чтобы она не решила, будто мне нужен психиатр, я не умела.

Поэтому просто поцеловала её.

Томас медленно и скучающе моргнул, затем спрыгнул с кресла и тихо вышел из комнаты.

* * *

Следующие пять дней мы с Клаудией упивались компанией друг друга; если мы и отдалились одна от другой, всё расстояние исчезло на это время. Еда, секс, алкоголь, смех, лёгкость, музыка… До поздней ночи мы смотрели телевизор. Ещё я один раз отвела её в «Синема-ла-Плайя» на мексиканский фильм про лучадоров: герой Торо в маске сражался против орды зомби, созданных с помощью ритуала вуду, которые, в свою очередь, стремились надругаться над пышногрудой тётей Торо Марией. Клаудия весь фильм смеялась, и я невольно нашла сходство между их с Авенданьо чувством юмора. Наверно, они понравились бы друг другу – или возненавидели бы. Определённо, вдвоём я бы их не выдержала.

Однажды, когда мы едва опомнились от послеобеденной сиесты (в которую очень мало спали), пришла почта. Я поднялась, взяла письма, села на кухне с сигаретой и принялась их просматривать. На одном из конвертов не было обратного адреса.

Открыв его, я обнаружила рваный клочок жёлтой гербовой бумаги:

– 19.569912, -70.197901

Рафаэль

– Что там? – спросила Клаудия, стоя в дверях спальни. На ней не было ничего, кроме футболки.

– Ничего, – я сунула бумагу обратно в конверт. – Макулатура для Авенданьо.

– Кажется, я снова проголодалась, – она целовала мою шею сзади.

– Ты всегда голодна.

– Верно, – и больше Клаудия ничего не сказала. Ни «проголодалась без тебя», ни строк из песен Police или Rolling Stones – это мне в ней нравилось. Отложив почту, я стала уделять ей внимание.

На шестой день, проведённый вместе, я, как обычно, встала раньше Клаудии, оделась в джинсы, сапоги и чёрную футболку, собрала волосы в строгий узел, взяла лист бумаги и написала:

Клаудия,

я сообщила домовладельцу, что ты останешься здесь надолго – если пожелаешь. Банк Барселоны выплачивает стипендию в 10 тысяч песет в месяц тому, кто присматривает за квартирой Авенданьо. Думаю, пусть этим человеком будешь ты, а не кто-либо другой. О квартплате, конечно, уже позаботились. Квартира чудесная; я благодарна за время, которое мы с тобой здесь провели. Полагаю, если захочешь, места хватит даже Лауре. Она замечательная. Наверно, вместе вам будет хорошо.

Не волнуйся, что я уезжаю; впрочем, вряд ли ты будешь волноваться – это не в твоём духе. А позволить Авенданьо стать очередным нелицом и даже не попытаться его найти – не в моём духе.

Я вернусь.

Корми кота. Он твой защитник.

Исабель

Записку и ключи я оставила на кухонном столе, взяла набитый одеждой, рукописями и фотографиями рюкзак и вышла на дымящийся от жары утренний воздух Малаги. В заднем кармане брюк лежал билет на самолёт, в кошельке – два клочка гербовой бумаги с именами «Алехандра» и «Рафаэль».

Через час я была в аэропорту Коста-дель-Соль.

Ранним утром я уже была в Мадриде. Полдень ещё не наступил, когда я летела над Атлантическим океаном на запад, в Буэнос-Айрес, за тысячи миль от квартиры.