Текст книги "Мужчины не ее жизни"

Мастурбационная машина

В первый месяц того лета Рут и секретарь писателя редко видели друг друга. Они не встречались на кухне дома Коулов главным образом потому, что Эдди там не ел. И хотя четырехлетняя девочка и секретарь писателя спали в одном доме, делали они это в разное время, а спальни их располагались далеко друг от друга. По утрам Рут уже успевала позавтракать с отцом или матерью, пока Эдди еще спал. К тому времени, когда Эдди просыпался, уже приходила первая из трех нянек девочки, и Марион отвозила Рут с нянькой на берег. Если для пляжа погода была неподходящая, Рут с нянькой играли в детской или в гостиной этого большого дома, которой практически никто не пользовался.

Тот факт, что дом был огромен, сразу же делал его экзотическим для Эдди О’Хары; поначалу он рос в небольшой преподавательской квартирке экзетерского студенческого общежития, а позднее – в отдельном преподавательском доме, размерами немногим больше квартиры. Но то, что Тед и Марион разъехались (что они больше никогда не спали в одном доме), было для него куда непонятней (и давало больше почвы для размышлений), чем размер дома Теда и Марион. То, что ее родители разъехались, и для Рут было новой таинственной переменой – четырехлетняя девочка приспосабливалась к странностям новой ситуации с не меньшим трудом, чем Эдди.

Независимо от того, что это разделение означало для Рут и Эдди в будущем, первый месяц этого лета был наполнен главным образом неразберихой. В те ночи, когда Тед оставался в арендуемом им доме, Эдди должен был заезжать за ним утром на машине; Тед любил возвращаться в свою мастерскую не позже десяти утра, а потому у Эдди оставалось время заехать по пути в Центральный магазин Сагапонака и на почту. Эдди брал письма, кофе и сдобные булочки для них обоих. Если в арендуемом доме оставалась Марион, Эдди все равно заезжал на почту, но завтрак брал только для себя – Тед уже успевал поесть с Рут. А Марион могла сама водить машину. Если Эдди не исполнял какие-то поручения (а исполнял он их довольно часто), то большую часть дня проводил в пустом арендуемом доме за работой.

Работа эта была не ахти какой трудной: ответы на письма поклонников, перепечатка на машинке различных написанных от руки редакций «Шума – словно кто-то старается не шуметь». Не меньше чем раз в неделю Тед добавлял новое предложение или уничтожал уже написанное; еще он добавлял или уничтожал запятые, заменял точки с запятой на тире, а потом возвращал точки с запятой. (На взгляд Эдди, Тед переживал кризис пунктуации.) В лучшем случае появлялся абсолютно новый абзац, кое-как накорябанный от руки – почерк у Теда был ужасный – и тут же небрежно отредактированный карандашом. В худшем случае тот же самый абзац на следующий вечер полностью изымался.

Эдди не вскрывал и не читал почту Теда, и большинство перепечатываемых им для Теда писем были ответами Теда детям. Что касается матерей, то им Тед отвечал сам. Эдди никогда не видел писем матерей Теду или ответы им Теда. (Когда Рут слышала, как ее отец печатает по ночам – только по ночам! – по большей части он не работал над очередной детской книгой, а писал ответ какой-нибудь молодой матери.)

Договоренности между парами, имеющие целью соблюсти приличия, когда развод неотвратимо приближается, нередко достигают вершин изощренности, если провозглашаемый приоритет состоит в защите интересов ребенка. Пусть четырехлетняя Рут и видела, как ее мать охаживает сзади шестнадцатилетний мальчишка, ее родители никогда в гневе или злобе не повышали друг на друга голос, и ни мать, ни отец никогда ничего особо плохого не говорили Рут друг о друге. В этом смысле Тед и Марион были в высшей степени добропорядочными. И ничего, что их договоренности по поводу второго, съемного дома были такими же хлипкими, как и само это обиталище. Рут все равно никогда не пришлось в этом доме жить.

На жаргоне гемптоновских торговцев недвижимостью 1958 года это была так называемая собачья будка – маленький дом с одной спальней над гаражом под две машины, собранный на скорую руку и обставленный дешевой мебелью. Расположен он был на Бридж-лейн в Бриджгемптоне не далее чем в двух милях от дома Коулов на Парсонадж-лейн в Сагапонаке, и ночью его было вполне достаточно, чтобы Тед и Марион спали вдалеке друг от друга. А днем там работал секретарь писателя.

Кухня собачьей будки никогда не использовалась для приготовления еды; кухонный стол – столовая в доме отсутствовала – был завален письмами, ждущими ответа, или незаконченными письмами. Днем это был стол Эдди, а Тед занимал место за пишущей машинкой, когда ночевал в этом доме. На кухне имелась всякого рода выпивка, кофе и чай… больше ничего. В гостиной, которая была фактически продолжением кухни, были телевизор и диван, на котором Тед периодически вырубался, смотря трансляции бейсбола; телевизор он включал, если только была трансляция бейсбола или бокса. Марион, если ее мучила бессонница, смотрела ночные фильмы.

В стенном шкафу спальни не было ничего лишнего, только одежда Теда и Марион на какой-нибудь чрезвычайный случай. В спальне никогда не было совсем темно; в этой комнате имелось мансардное окно без шторы, которое нередко протекало. Марион (чтобы загородиться от света и уменьшить протечку) накидывала на это окно полотенце, но если в доме ночевал Тед, то он полотенце снимал. Без мансардного окна он не знал бы, когда ему вставать; настенных часов здесь не было, а Тед нередко ложился спать, не зная, куда сунул свои наручные.

Та же горничная, которая убирала в доме Коулов, убирала и в собачьей будке, но тут она только проходила по дому с пылесосом и меняла белье. Возможно, потому, что собачья будка находилась на расстоянии действия нюхательных рецепторов от моста, на котором краболовы ловили крабов (обычно используя свежую курятину в качестве наживки), в односпальном домике постоянно царил запах птицы и рассола. А поскольку владелец дома пользовался гаражом на две машины, Тед, Марион и Эдди – все жаловались на непреходящий запах моторного масла и бензина, висящий в воздухе.

Если что и улучшало обстановку хотя бы немного, то это несколько фотографий Томаса и Тимоти, привезенных Марион. Она забрала эти фото из гостевой спальни, в которую поселился Эдди, и из соседней гостевой ванной, которой теперь тоже пользовался Эдди. (Эдди не мог предугадать, что небольшое количество пустующих гвоздиков на голых стенах было предвестником куда большего числа гвоздиков, которые обнажатся в близком будущем. Как не мог он предсказать, что долгие, долгие годы его будет преследовать образ гораздо более темных обоев, где висели снятые потом фотографии мертвых мальчиков.)

Несколько фотографий Томаса и Тимоти все еще оставались в гостевой спальне Эдди, который часто разглядывал их. На одной из них была и Марион, и эту фотографию Эдди рассматривал чаще других. На фотографии, снятой солнечным утром в номере парижского отеля, Марион лежит на старомодной перине, вид у нее взъерошенный, сонный и счастливый. Рядом с ее головой на подушке босая детская ножка, видимая только по щиколотку – дальше вместе со штаниной пижамы нога исчезала под одеялом. Далеко на другой стороне кровати видна еще одна белая нога, судя по всему принадлежащая второму ребенку – не только из-за значительного расстояния между двумя босыми ногами, но и потому, что пижама на второй другая.

Эдди не было известно, что снята эта фотография в Париже, в восхитительном в прошлом отеле «Дю Ки-Вольтер», где останавливались Коулы, когда Тед приезжал поспособствовать продвижению на рынок французского перевода «Мыши за стеной». И все же Эдди почувствовал какую-то иностранную атмосферу, возможно европейскую, – в кровати, в мебели. Эдди также пришел к выводу, что босые ноги принадлежали Томасу и Тимоти, а снимал Тед.

Видны были обнаженные плечи Марион – с одними штрипками ее сорочки (или ночной рубашки?), – одна из ее обнаженных рук. Судя по едва видимой подмышке, Марион тщательно выбривала эти места. На этой фотографии Марион была, вероятно, лет на двенадцать моложе, чем теперь, до тридцати ей еще оставалось года четыре, хотя Эдди казалось, что она ничуть не изменилась. (Вот только счастье ушло.) Может быть, дело было в косых солнечных лучах на подушке кровати, но волосы на фотографии у нее казались светлее.

Как и все другие фотографии Томаса и Тимоти, эта была увеличена до размера восемь на десять с дорогим глянцевым покрытием и помещена в рамочку со стеклом. Эдди снимал эту фотографию со стены и ставил ее на стул рядом со своей кроватью так, чтобы, мастурбируя, видеть лицо Марион. А чтобы усилить иллюзию, будто ее улыбка предназначается ему, Эдди нужно было только выкинуть из головы детские ножки. Проще всего было эти ножки укрыть, а для этого хватало двух клочков бумаги, которые он налеплял на стекло.

Это занятие превратилось у него в еженощный ритуал, но вот как-то раз, едва он успел приступить к своим сладострастным упражнениям, как раздался стук в дверь, на которой не было замка, а потом голос Теда:

– Эдди, ты не спишь? Я вижу у тебя свет. Можно нам войти?

Эдди, вполне понятно, вскочил как ошпаренный. Он натянул на себя все еще влажные и отвратительно холодные трусики, которые сушились на подлокотнике кресла у кровати, и устремился с фотографией в ванную, где неровно водворил ее на соответствующий гвоздик в стене.

– Заходите! – крикнул он, открывая дверь, и только тут вспомнил о двух клочках бумаги, оставшихся на стекле фотографии и скрывающих ноги Томаса и Тимоти. К тому же дверь в ванную он оставил открытой, и сделать что-либо теперь было уже поздно – Тед с Рут на руках стоял в дверях гостевой спальни.

– Рут приснился сон, – сказал ее отец. – Правда, Рути?

– Да, – ответила девочка. – Плохой сон.

– Она хотела убедиться, что одна из фотографий все еще здесь. Я знаю, что мамочка Рут эту фотографию не уносила в другой дом, – объяснил Тед.

– Вот как, – сказал Эдди – ему казалось, что девочка видит его насквозь.

– У каждой из этих фотографий есть своя история, – сказал Тед, глядя на Эдди. – И Рут знает все эти истории, правда, Рути?

– Да, – снова сказала девочка. – Вот она! – воскликнула Рут, указывая на фотографию, висящую над ночным столиком у помятой кровати Эдди.

Кресло, которое было подтянуто вплотную к кровати в известных целях, стояло не на своем месте, и Теду с Рут на руках пришлось неловко обойти его, чтобы получше рассмотреть фотографию.

На фотографии Тимоти, ободравший коленку, сидит в просторной кухне на столе. Томас демонстрирует медицинский интерес к царапине брата – он стоит рядом с Тимоти, держа бинт в одной руке и пластырь в другой, изображая доктора, лечащего окровавленную коленку. Тимоти в то время был, видимо, на год старше, чем Рут сейчас. Томасу, вероятно, было семь.

– У него кровь на коленке, но он поправится? – спросила Рут у отца.

– Он поправится. Ему только нужно забинтовать коленку, – сказал Тед девочке.

– И без всяких швов и иголок? – спросила Рут.

– Без всяких. Только забинтовать.

– Он только чуть-чуть сломался, но он не умрет, правда? – спросила Рут.

– Правда, – ответил Тед.

– Пока не умрет, – добавила четырехлетняя девочка.

– Да, Рути.

– Тут крови совсем немножко, – заметила Рут.

– Рут сегодня порезалась, – объяснил Тед. Он показал Эдди пластырь, наклеенный на стопу девочки. – Она наступила на ракушку на пляже. А потом ей приснился сон…

Рут, удовлетворенная историей про ободранную коленку и фотографией, теперь смотрела через плечо отца – ее внимание привлекло что-то в ванной.

– А где ножки? – спросила девочка.

– Какие ножки, Рути?

Эдди пришел в движение – встал между Тедом и дверью в ванную.

– Что ты сделал? – спросила Рут у Эдди. – Что случилось с ножками?

– Рути, ты это о чем? – спросил Тед.

Он был пьян, но, даже и пьяный, Тед довольно уверенно держался на ногах.

Рут показала пальцем на Эдди.

– Ножки! – сердито сказала она.

– Рути, веди себя вежливо! – сказал ей Тед.

– Разве показывать пальцем невежливо? – спросила девочка.

– Ты знаешь, что это невежливо, – ответил ее отец. – Извини, что мы побеспокоили тебя, Эдди. У нас есть такая традиция – показывать Рут фотографии, когда она хочет их увидеть. Но мы не хотели мешать тебе… она в последнее время мало их видела.

– Ты можешь приходить смотреть на фотографии когда угодно, – сказал Эдди девочке, которая продолжала сердито смотреть на него.

Они были в коридоре перед дверью в спальню Эдди, когда Тед сказал:

– Рути, скажи Эдди: «Спокойной ночи».

– Где ножки? – повторила свой вопрос Эдди девочка. Она по-прежнему видела его насквозь. – Что ты с ними сделал?

Они пошли по коридору, и отец говорил Рут:

– Ты меня удивляешь, Рути. Ты ведь всегда была вежливой девочкой.

– Я и сейчас вежливая, – сердито сказала Рут.

– Так.

Что еще говорил Тед дочке, Эдди не услышал. Естественно, как только они ушли, Эдди стремглав помчался в ванную и отлепил бумажки от ног мертвых мальчиков и влажной салфеткой стер со стекла следы скотча.

Первый месяц этого лета Эдди О’Хара был настоящей мастурбационной машиной, но он больше никогда не снимал фотографию Марион со стены ванной и никогда больше и не помышлял о том, чтобы спрятать ноги Томаса и Тимоти. Вместо этого он мастурбировал почти каждое утро в собачьей будке, где, как ему представлялось, никто не сможет его прервать или застать за этим занятием.

По утрам, после того как здесь спала Марион, Эдди с наслаждением вдыхал ее запах, задерживавшийся на подушках неприбранной постели. В другие утра прикосновения и запаха какого-нибудь предмета ее одежды было достаточно, чтобы он возбудился. В стенном шкафу Марион держала что-то вроде ночной рубашки, там же был ящик с ее бюстгальтерами и трусиками. Эдди не оставлял надежды, что когда-нибудь она оставит в шкафу свой розовый кашемировый джемпер – тот, который был на ней, когда он впервые увидел ее; она часто снилась ему в этом джемпере. Но в дешевом доме над гаражом на две машины не было вентиляторов, и душный теплый воздух застаивался в этих комнатах. Если в доме Коулов в Сагапонаке обычно было прохладно и чувствовалось движение воздуха даже в самые теплые дни, то в съемном доме в Бриджгемптоне было тесно и жарко. И надежды Эдди на то, что Марион в этом доме когда-либо понадобится ее розовый кашемировый джемпер, были невелики.

Если не считать поездок в Монтаук и обратно за дурно пахнущими кальмаровыми чернилами, бесхлопотный рабочий день Эдди в качестве секретаря длился от девяти до пяти, за что Тед Коул платил ему пятьдесят долларов в неделю. Эдди брал у Теда еще и на заправку машины, водить которую доставляло ему куда меньше удовольствия, чем «мерседес» Марион. Тедов «шевроле» 57-го года был черно-белым, что, видимо, отражало узкие интересы художника-графика.

По вечерам около пяти или шести Эдди нередко отправлялся на пляж искупаться или побегать, что он делал нечасто и без особого энтузиазма. Иногда на пляже ловили рыбу со спиннингами; рыболовы гонялись по берегу на своих машинах, преследуя косяки рыбы. Миноги, выгоняемые на берег более крупными рыбами, бились на влажном примятом песке – еще одна причина, по которой Эдди бегал здесь без всякого удовольствия.

Каждый вечер Эдди с разрешения Теда ездил в Ист-Гемптон или Саутгемптон посмотреть кино или просто съесть гамбургер. За кино (и за все, что он ел) Эдди платил из того жалованья, что получал от Теда, и тем не менее ему удавалось каждую неделю откладывать по двадцать долларов. Как-то вечером в кинотеатре Саутгемптона он увидел Марион.

Она была одна и в своем розовом кашемировом джемпере. В этот раз ночевать в собачьей будке должен был Тед, а значит, вероятность того, что кашемировый джемпер окажется в стенном шкафу тесного дома над двумя гаражами, была чрезвычайно мала. И все же, увидев Марион в одиночестве, Эдди после этого пытался найти ее машину в Саутгемптоне и Ист-Гемптоне. И хотя раз или два ее машина попадалась ему на глаза, в кино Марион он больше ни разу не видел.

Она выезжала из дома почти каждый вечер. Она редко ела с Рут и никогда не готовила для себя. Эдди решил, что если Марион ездит куда-то есть, то предпочитает рестораны подороже тех, которые обычно выбирает он. И еще он знал, что если начнет искать ее в дорогих ресторанах, то его пятидесяти долларов в неделю надолго не хватит.

Что же до того, как проводил вечера Тед, то ясно было лишь, что на машине он никуда не выезжает. У него в съемном доме был велосипед, но Эдди ни разу не видел, чтобы Тед садился на него. Как-то раз, когда Марион не было, в доме Коулов зазвонил телефон, и на звонок ответила ночная няня; звонил бармен из бара и ресторана в Бриджгемптоне, где (по словам бармена) почти каждый вечер ел и выпивал мистер Коул. В этот вечер мистер Коул, отъезжая на своем велосипеде, выглядел как-то особенно неуверенно. Бармен звонил, чтобы выразить надежду, что мистер Коул благополучно добрался до дома.

Эдди поехал в Бриджгемптон и последовал маршрутом, которым, по его представлению, Тед должен был добираться до арендуемого дома. И он сразу же обнаружил Теда – тот крутил педали на Оушн-роуд, а потом – когда фары Эдди осветили его – свернул с дороги на обочину. Эдди остановился и спросил, не нужно ли его подвезти. Теду оставалось проехать меньше полумили.

– Я катаюсь! – сказал Тед, делая ему отмашку рукой.

А однажды утром, после того как Тед провел ночь в собачьей будке, от подушки пахло другой женщиной, и запах был гораздо сильнее, чем запах Марион.

«Значит, у него другая женщина!» – подумал Эдди, который еще не знал схемы, которой пользовался Тед с молодыми матерями. (Текущая хорошенькая молодая мать приходила позировать по утрам три раза в неделю, сначала с ребенком – маленьким мальчиком, но потом одна.)

Объясняя Эдди свое разделение с Марион, Тед сказал только: ему, мол, жаль, что секретарская работа Эдди совпала со «столь грустным периодом в столь долгом браке». Хотя это заявление и подразумевало, что грустные времена могут пройти, но чем больше парнишка понимал, какое расстояние разделяет Тед и Марион, тем больше утверждался в мнении, что их брак кончился. И потом, Тед заявил только, что их брак был «долгим»; он никогда не говорил, что брак был удачным или счастливым.

И тем не менее даже по многочисленным фотографиям Томаса и Тимоти Эдди видел – хорошие и счастливые времена все же бывали и когда-то Коулы были друзьями. В доме были фотографии званых обедов с другими семьями, пар с детьми; фотографии Томаса и Тимоти на днях рождения с другими детьми. Хотя Тед и Марион редко появлялись на фотографиях – там везде были главными персонажами Томас и Тимоти (пусть и представленные подчас только своими ногами), – имелось достаточно свидетельств того, что Тед и Марион когда-то были счастливы, хотя, может, и не обязательно счастливы друг с другом. Даже если их брак никогда не был счастливым, у Теда и Марион было немало хороших дней с их мальчиками.

Эдди О’Хара не мог вспомнить в своей жизни столько счастливых событий, сколько было изображено на этих фотографиях. «Но что случилось с друзьями Теда и Марион?» – спрашивал себя Эдди. Исключая нянек и натурщиц (или натурщицы), он никого в доме не видел.

Если (как это уже поняла четырехлетняя Рут Коул) Томас и Тимоти обитали в другом мире, то для Эдди они явились из иного мира. Они были любимы прежде.

Всему, чему училась Рут, училась она у своих нянек; няньки по большей части не произвели на Эдди никакого впечатления. Первая была местной девушкой, со своим парнем, похожим на головореза, тоже местным (по крайней мере, так показалось Эдди с его экзонианской перспективы). Парень был спасателем на водной станции и обладал иммунитетом к скуке, каким должны обладать все спасатели. Этот головорез каждое утро привозил няньку и, если Эдди оказывался поблизости, сверлил его злобным взглядом. Эта была та самая нянька, которая регулярно водила Рут на пляж, где загорал спасатель.

В первый месяц того лета Марион, которая обычно возила няньку и Рут на пляж, а позднее забирала их, только раз или два попросила Эдди подменить ее. Нянька с ним не разговаривала, а Рут – к стыду Эдди – спросила его (снова): «Где ножки?»

В тот день нянькой была девица из колледжа на своей машине. Звали девицу Алис, и она была слишком надменная, чтобы разговаривать с Эдди, ну разве что снизошла, чтобы сказать: она, мол, знала как-то одного выпускника Экзетера. Естественно, он закончил академию до того, как Эдди туда поступил, а Алис знала только его имя – то ли Чики, то ли Чаки.

– Возможно, прозвище, – глуповато предположил Эдди.

Алиса вздохнула и сочувственно посмотрела на него. Эдди опасался, что унаследовал от своего отца склонность говорить банальности и что его скоро тоже нарекут какой-нибудь кличкой вроде Мятного и это имя пристанет к нему на всю оставшуюся жизнь.

У няньки из колледжа была еще и летняя работа в одном из ресторанов в Гемптонах, но Эдди туда никогда не захаживал. Она была хорошенькой, а потому Эдди не мог смотреть на нее, не испытывая чувства стыда.

Вечерней нянькой была замужняя женщина, чей муж работал в дневное время. Иногда она приводила с собой двух своих детишек – они были старше Рут, но уважительно играли с ее бесчисленными игрушками, главным образом куклами и кукольными домиками, которыми пренебрегала четырехлетняя девочка. У нее в детской был профессиональный мольберт с отпиленными ножками. А у единственной куклы, к которой Рут испытывала приязнь, не хватало головы.

Из трех нянек только вечерняя относилась к Эдди по-дружески, но Эдди по вечерам уходил из дома, а если оставался, то предпочитал проводить время в своей комнате. Его гостевая спальня и ванная располагались в дальнем конце длинного коридора второго этажа; когда Эдди хотел написать письмо матери или отцу или записать что-то в своем блокноте, он почти всегда оставался там в одиночестве. В своих письмах домой он не сообщал, что Тед и Марион расстались на лето, и, уж конечно, помалкивал о том, что регулярно мастурбирует, прижимаясь к обтягивающим одеждам Марион и вдыхая ее запах.

Тем утром, когда Марион застала Эдди за этим занятием, он очень детально воспроизвел на своей кровати некое подобие Марион. Там была персикового цвета блуза из тонкого полупрозрачного материала (вполне подходящая для душной собачьей будки) и такого же цвета бюстгальтер. Блузу Эдди оставил незастегнутой. Бюстгальтер, который он положил там, где приблизительно можно было предполагать увидеть бюстгальтер, был частично открыт, но в основном был спрятан под блузой, словно Марион начала раздеваться и вдруг остановилась. Это создавало впечатление страсти или, по крайней мере, спешки. Ее трусики (тоже персикового цвета) были положены как полагается (талией кверху, пахом книзу) и на правильном расстоянии от бюстгальтера, то есть как если бы трусики и бюстгальтер и в самом деле были на Марион. Эдди, который разделся донага (и который всегда мастурбировал, ухватив свой пенис левой рукой и натирая его о правое бедро), прижался лицом к раскрытой блузе и бюстгальтеру. Правой рукой он поглаживал невообразимо шелковистую гладь трусиков Марион.

Марион понадобились доли секунды, чтобы понять, что Эдди раздет донага, и догадаться, чем он занимается (и с помощью каких визуальных и тактильных вспомогательных средств!), но, когда Эдди увидел ее, она не входила в его спальню и не выходила из нее – она стояла в оцепенении, словно собственный призрак, и Эдди, вероятно, надеялся, что так оно и есть на самом деле; кроме того, Эдди увидел не саму Марион, а только ее отражение в зеркале спальной. Марион, которая могла видеть Эдди в зеркале и во плоти, получила уникальную возможность видеть, как одновременно мастурбирует и тот и другой.

Она исчезла в дверях так же быстро, как и появилась. Эдди, который еще не дошел до эякуляции, знал не только, что она видела его, но и что за долю секунды она узнала о нем все.

– Извини, Эдди, – говорила Марион с кухни, пока он пытался спрятать ее одежду. – Я должна была постучать.

Он оделся, но так и не осмеливался выйти из спальни. Он надеялся услышать ее шаги вниз по лестнице к гаражу (или – что было бы еще более милосердно – услышать звук отъезжающего «мерседеса»), но она, напротив, дожидалась его. А поскольку он не слышал, как она поднималась по лестнице из гаража, то понимал, что, видимо, стонал, мастурбируя.

– Эдди, это моя вина, – говорила Марион. – Я не сержусь. Я просто смущена.

– Я тоже, – промямлил он из спальни.

– Ничего страшного – это естественно, – сказала Марион. – Я знаю мальчиков твоего возраста…

Голос ее задрожал и замер.

Когда он наконец отважился выйти к ней, она сидела на диване.

– Подойди – по крайней мере, посмотри на меня! – сказала она, но он стоял как вкопанный, опустив голову и глядя себе на ноги. – Эдди, это забавно. Давай скажем, что это забавно, и забудем эту историю.

– Это забавно, – сказал он несчастным голосом.

– Эдди, подойди сюда! – приказала она.

Он медленно поплелся к ней, так и не поднимая глаз.

– Сядь! – потребовала она, но самое большее, что он смог себе позволить, это сесть в дальнем от нее конце дивана и замереть там. – Нет, здесь. – Она похлопала по дивану рядом с собой. Он не мог пошевелиться. – Эдди, Эдди… я знаю мальчиков твоего возраста, – снова повторила она. – Мальчики твоего возраста обычно занимаются этим, правда? Можешь ты себе представить, что не делаешь этого? – спросила она его.

– Нет, – прошептал Эдди.

Он начал плакать – не мог сдержаться.

– Нет, не плачь! – сказала Марион.

Сама она теперь никогда не плакала – она уже выплакала все свои слезы.

Марион села рядом с ним, и он почувствовал, как подался под ней диван, и вдруг понял, что притулился к ней. Он продолжал плакать, а она все говорила и говорила.

– Эдди, послушай меня, пожалуйста, – сказала она. – Я думала, что это какая-нибудь из женщин Теда надевает мою одежду – иногда моя одежда была помятой или висела на других вешалках. Но оказалось, что это ты, и ты был такой милый – ты даже складывал мое белье! Или пытался. Я никогда не складываю своих трусиков или бюстгальтеров. Я знала, что уж Тед-то к ним точно не прикасается, – добавила она под рыдания Эдди. – Ах, Эдди, я польщена. Правда, польщена! Это далеко не лучшее лето в моей жизни, и я счастлива, что кто-то думает обо мне.

Она замолчала; внезапно она вдруг показалась более смущенной, чем он. Наконец она скороговоркой произнесла:

– Нет, я не считаю, что ты думал обо мне. Боже мой, какая это с моей стороны самоуверенность, да? Может, все дело в моей одежде. И все же я польщена, даже если дело только в моей одежде. У тебя, наверное, много девушек, о которых ты можешь думать…

– Я думаю о вас! – выпалил Эдди. – Только о вас.

– Тогда не смущайся, – сказала Марион. – Ты сделал старушку счастливой!

– Никакая вы не старушка! – воскликнул он.

– Ты делаешь меня все счастливее и счастливее, Эдди. – Она быстро встала, словно собираясь уходить. Наконец он набрался смелости взглянуть на нее, а она, увидев выражение его лица, сказала: – Эдди, ты только поосторожнее со своими чувствами ко мне. Я хочу сказать, ты береги себя, – предупредила она его.

– Я люблю вас, – храбро сказал он.

Она села рядом с ним с таким волнением, как если бы он снова начал плакать.

– Не надо меня любить, Эдди, – сказала она, и голос ее прозвучал куда мрачнее, чем он ожидал. – Думай лучше о моей одежде. От нее тебе не будет вреда. – Наклонившись к нему поближе (но в этом движении не было ни малейшей кокетливости), она сказала: – Скажи мне, есть что-то такое, что тебе особенно нравится… я говорю о моей одежде. – Он недоуменно уставился на нее с таким выражением, что ей пришлось повторить: – Лучше думай о моей одежде, Эдди.

– То, что было на вас, когда я впервые вас увидел, – сказал ей Эдди.

– Боже мой! – воскликнула Марион. – Я не помню…

– Розовый джемпер… на пуговицах спереди.

– Ах это старье! – вскрикнула Марион.

Она готова была расхохотаться; Эдди вдруг понял, что никогда не видел, как она смеется. Она целиком завладела им. Если он поначалу не мог поднять на нее взгляд, то теперь – не мог отвести от нее глаз.

– Если тебе нравится это, – сказала Марион, – то, может, у меня будет для тебя сюрприз!

Она снова встала – снова быстро. И теперь он готов был расплакаться оттого, что видел: она собирается уйти. У двери на лестницу она перешла на более жесткий тон.

– Давай только без этой безысходности, Эдди… ладно?

– Я люблю вас, – повторил он.

– Не надо меня любить, – напомнила она ему.

Не стоит и говорить, что день этот прошел у него как в тумане.

Вскоре после этого разговора он как-то раз вернулся вечером из кинотеатра в Саутгемптоне и, войдя к себе в спальню, увидел, что там стоит Марион. Вечерняя нянька уже ушла домой. Сердце у него сразу же упало, потому что он понял: она здесь вовсе не для того, чтобы соблазнить его. Она начала говорить о некоторых фотографиях в его гостевой спальне и ванной; она просит прощения, что вторгается к нему, но (уважая его личную жизнь) она позволяет себе заходить в его комнату и смотреть на фотографии, только когда его нет дома. Чаще всего она вспоминает об одной из этих фотографий (она не пожелала ему сказать о какой), а потому задержалась чуть дольше, чем хотела поначалу.

Когда она ушла, пожелав ему спокойной ночи, он почувствовал себя самым несчастным из людей. Но перед тем как лечь, он обнаружил, что она сложила его валявшуюся повсюду одежду. А еще она сняла полотенце с его обычного места на шторке в ванной и аккуратно повесила на его надлежащее место – на вешалку для полотенец. И наконец, хотя это должно было броситься в глаза в первую очередь, Эдди заметил, что его кровать аккуратно застелена. Он никогда не стелил ее, да и Марион (по крайней мере в съемном доме) не стелила свою!

Два дня спустя он, вывалив почту на кухонный стол в собачьей будке, начал готовить кофе. Пока кофе закипал, он зашел в спальню. Поначалу ему показалось, что это Марион лежит на кровати, но это был всего лишь ее кашемировый джемпер. (Всего лишь!) Пуговицы она оставила незастегнутыми, а длинные рукава были закинуты наверх, словно невидимая женщина в джемпере закинула за свою невидимую голову невидимые руки. Там, где пуговицы были расстегнуты, виднелся бюстгальтер; все это выглядело куда более соблазнительно, чем любые комбинации с ее одеждой, которые придумывал сам Эдди. Бюстгальтер был белым, как и трусики, положенные Марион именно туда, куда бы их положил и сам Эдди.