Текст книги "В диких условиях"

Алекс Маккэндлесс

Мэдисон, Южная Дакота 57042»

Как ни удивительно, восьмидесятиоднолетний Франц отнесся к нахальным советам двадцатичетырехлетнего бродяги с полной серьезностью. Он перевез всю свою мебель и большинство пожитков на склад временного хранения, купил просторный «GMC Duravan» и оснастил его спальными местами и всем необходимым для жизни на природе. После этого он съехал с квартиры, отправился в bajada и разбил там лагерь.

Франц остановился там же, где некогда жил Маккэндлесс, невдалеке от горячих источников. Он замостил площадку для парковки фургона камнями, навел красоту, пересадив на участок несколько грушевых деревьев и кустов аморфы, а потом просто день за днем сидел в пустыне, ожидая возвращения своего юного друга.

Для человека на девятом десятке, да еще и пережившего уже два инфаркта, Роналд Франц (в действительности его звали по-другому, но я придумал ему этот псевдоним по его собственной просьбе) выглядит мужчиной весьма крепким. За метр восемьдесят ростом, с мощными ручищами и массивным торсом, он ходит, расправив плечи и с прямой спиной. Непропорционально велики по сравнению со всеми остальными частями тела у него не только узловатые, мясистые руки, но и уши. Когда я вхожу в его лагерь на краю пустыни и представляюсь, он встречает меня в старых джинсах, безупречно белой футболке, декоративном кожаном ремне собственной работы, белых носках и потертых черных лоуферах. Возраст его выдают только глубокие складки на лбу да горделивый, но рябой нос, словно искусной татуировкой покрытый лиловой филигранью вен. По прошествии года с малым после смерти Маккэндлесса старик взирает на мир настороженным взглядом голубых глаз.

Чтобы развеять недоверие Франца, я показал ему набор фотографий, снятых мной в прошлое лето во время поездки на Аляску, когда я попытался повторить последний путь Маккэндлесса через Стэмпид-Трейл. На нескольких первых фотографиях запечатлены окружающие ландшафты – заросшая тропа, виднеющиеся вдали горы, река Сушана. Франц рассматривает их в полном молчании и время от времени кивает головой, когда я объясняю, что на них изображено. Мне кажется, что он благодарен мне за возможность их увидеть.

Тем не менее, когда дело доходит до фотографий с автобусом, в котором умер парень, Франц внезапно напрягается всем телом. На некоторых фотографиях были видны разбросанные по салону автобуса пожитки, личные вещи Маккэндлесса, и когда Франц понял, что видит, его взгляд затуманился, и он вернул мне пачку снимков, даже не досмотрев до конца. Я бормочу невнятные извинения, а он поднимается на ноги и уходит в сторонку, чтобы немного успокоиться.

Франц живет уже не там, где когда-то стоял лагерь Маккэндлесса. Ведущий туда проселок размыло одним из паводков, и он, переместившись километров на тридцать дальше в направлении пустошей Боррего, поселился рядом со стоящей на отшибе тополиной рощей. Боже Мой Каких Горячих Источников тоже больше не существует. По распоряжению Комиссии по здравоохранению долины Империал их разровняли бульдозерами и залили бетоном. Власти графства оправдывали свои действия опасениями, что термальные бассейны могут служить идеальной средой для размножения вирулентных микробов, способных довести купальщиков до серьезной болезни.

«Может, это, конечно, и правда, – говорит продавец магазина в Солтон-Сити, – но основная масса людей думает, что источники снесли, потому что они стали привлекать в эти края слишком много хиппарей, бомжей и прочей такой швали. Ну, на мой взгляд, и скатертью дорога».

Больше восьми месяцев с момента прощания с Маккэндлессом Франц терпеливо ждал его возвращения. Он почти безвылазно сидел в своем лагере и не сводил глаз с дороги, надеясь, что на ней вот-вот появится силуэт молодого человека с большим рюкзаком за спиной. В последнюю неделю 1992 года, на следующий день после Рождества, он съездил в Солтон-Сити проверить почту, а на обратном пути подобрал двух автостопщиков. «Один, сдается мне, был из Миссисипи, а другой – индейских кровей, – вспоминает Франц. – По пути к горячим источникам я начал рассказывать им о своем друге Алексе и о большом приключении на Аляске, в которое он отправился».

Внезапно его перебил молодой индеец: «А его звали не Алекс Маккэндлесс?»

«Да, точно, это он. То есть вы с ним знакомы…»

«Очень тяжело сообщать вам об этом, мистер, но ваш друг погиб. Замерз в тундре. В журнале Outside писали, я только что прочитал».

Ошеломленный Франц устроил автостопщику длительный допрос. Подробности совпадали, история была похожа на правду. Что-то пошло не так, и случилось ужасное. Маккэндлесс уже никогда не вернется.

«Когда Алекс уехал на Аляску, – вспоминает Франц, – я молился. Я просил Бога присмотреть за парнем, я говорил Ему, что это совершенно особенный человек. Но Он позволил Алексу умереть. Поэтому 26 декабря, узнав о случившемся, я отрекся от Бога. Я отказался от членства в своей церкви и стал атеистом. Я решил, что не могу верить в Бога, который позволил случиться страшному с таким парнем, как Алекс».

«Высадив своих пассажиров, – продолжает Франц, – я развернул фургон, вернулся в магазин и купил там бутылку виски. Потом я уехал в пустыню и выпил ее. Пить я не привык, и поэтому меня стошнило. Я надеялся, что умру от алкоголя, но ничего не вышло. Мне просто стало очень-очень плохо».

Глава седьмая. Последнее великое приключение

Это правда, что многие творческие люди не умеют выстраивать зрелые личные взаимоотношения с другими, и по этой причине зачастую живут в почти полной изоляции. Также правда, что в некоторых случаях перенесенная в раннем возрасте психологическая травма в форме разлуки с родными или потери близких подталкивает потенциально креативного человека к развитию в себе тех аспектов личности, которые могут быть реализованы только в относительной изоляции. Но это не означает, что сам по себе одинокий творческий поиск является патологией…

Уклонение от внешних контактов – это реакция, сформировавшаяся для предотвращения поведенческой дезорганизации ребенка. Если перенести эту концепцию во взрослую жизнь, мы увидим, что ребенок с такой реакцией избегания вполне может превратиться в человека, основной потребностью которого является поиск какого-то смысла или схемы жизни, не полностью или даже не в первую очередь зависящих от межличностных отношений.

Энтони Сторр

«Одиночество: Возвращение к себе»

Большой комбайн «John Deere 8020» беззвучно застыл под косыми лучами вечернего света посреди недокошенного поля сорго в Южной Дакоте, вдали от любых городков и поселков. Перепачканные грязью кроссовки Уэйна Уэстерберга торчат из разверстой пасти комбайна, будто машина начала заглатывать его целиком, будто он был добычей, которую уже переваривала эта железная рептилия-переросток. «Даст мне кто-нибудь, наконец, чертов ключ или нет? – приглушенно звучит из чрева машины сердитый голос. – Или вы там все кроме как стоять руки в брюки больше ни на что не годитесь?» Комбайн сломался в третий раз за три дня, и Уэстерберг торопится до темноты заменить какую-то труднодоступную деталь.

Спустя час, успешно закончив ремонт, Уэстерберг вылезает весь измазанный машинным маслом и облепленный соломой. «Простите, что сорвался, – извиняется он. – Мы уже какой день работаем по восемнадцать часов. У меня, наверно, уже нервы не выдерживают, потому что сезон близится к концу, а у нас рабочих рук не хватает. Мы рассчитывали, что Алекс к этому моменту уже вернется на работу». С тех пор, как на аляскинском Стэмпид-Трейл обнаружили тело Маккэндлесса, прошло пятьдесят дней.

Семью месяцами ранее, в морозный мартовский день, Маккэндлесс ввалился в офис зернового элеватора в Картаге и заявил, что готов приступить к работе. «Мы утром отмечаемся, что пришли занимать свои рабочие места, – вспоминает Уэстерберг, – и тут входит Алекс со своим здоровенным рюкзаком на плече». Он сказал Уэстербергу, что планирует остаться до 15 апреля, то есть в аккурат до первой зарплаты. Он объяснил, что собирается на Аляску и поэтому ему нужно закупить целую кучу нового снаряжения. Маккэндлесс пообещал вернуться в Южную Дакоту как раз к началу уборки осеннего урожая, но к концу апреля хотел быть уже в Фэрбенксе, чтобы до возвращения успеть как можно больше времени провести на Севере.

Все четыре проведенные в Картаге недели Маккэндлесс трудился без устали, выполняя самую грязную и тяжелую работу, за которую не хотел браться никто другой. Он чистил амбары, уничтожал грызунов и вредителей, красил заборы, косил сорняки. В какой-то момент Уэстерберг решил поощрить Маккэндлесса переводом на более квалифицированную работу и попробовал научить его управлять фронтальным погрузчиком. «Алекс по жизни с техникой не очень часто общался, – качая головой, говорит Уэстерберг, – и поэтому очень смешно выглядел, когда пытался почувствовать на тракторе сцепление и разобраться в рычагах. Одним словом, с техникой он явно не дружил».

Кроме всего прочего, Маккэндлесс не страдал и от избытка практического здравомыслия. Многие знавшие его люди по собственной инициативе отмечали, что он, так сказать, с большим трудом замечал за деревьями лес. «Нет, не поймите меня неправильно, – говорит Уэстерберг, – он не был, как говорят, инопланетянином или полным психом. Но в мышлении у него были какие-то пробелы. Помню, однажды заглянул в дом, зашел в кухню и чувствую, какая жуткая там стоит вонища. Ну, я хочу сказать, запах там был отвратительный. Открываю микроволновку, а там целая лужа прогоркшего жира. Алекс готовил в ней курицу и даже не подумал о том, что стекающему с нее жиру будет некуда деться. И дело было не в лени, ему не было лень вымыть микроволновку – Алекс все и всегда держал в полном порядке – он просто не обратил на этот жир никакого внимания».

Той весной, вскоре после возвращения Маккэндлесса в Картаге, Уэстерберг познакомил его со своей давнишней подружкой, с которой он то сходился, то расходился, но никогда не прекращал общаться, по имени Гейл Бора. Это была миниатюрная длинноволосая, тощая как цапля блондинка с тонкими чертами лица и печальными глазами. Двадцатипятилетняя разведенная мать двоих детей подросткового вида быстро сблизилась с Маккэндлессом. «Поначалу он немножко меня стеснялся, – говорит Бора. – Он вел себя так, будто ему сложно общаться с другими людьми. Я просто подумала, что это все из-за того, что он слишком много времени проводил в одиночестве».

«Я почти каждый вечер приглашала Алекса домой на ужин, – продолжает Бора. – Едок он был знатный, никогда ничего после себя на тарелке не оставлял. Да и готовил тоже хорошо. Иногда звал меня в дом Уэйна и делал там на всех ужин. Рис очень часто варил. Казалось, он должен был ему давно надоесть, но не надоедал. Он говорил, что на одном десятикилограммовом мешке риса может прожить целый месяц».

«Когда мы оказывались вместе, Алекс много со мной разговаривал, – вспоминает Бора. – Обо всяких серьезных вещах. Вроде как всю душу мне выкладывал. Говорил, что мне может рассказывать все, чем не может поделиться с другими. Было видно, что его что-то беспокоит и гнетет. Он, очевидно, не ладил с родными, но говорил о них мало. Рассказывал только о младшей сестре Карин, с которой они, по его словам, были очень близки. Говорил, что она очень красивая, что мужчины оборачиваются и провожают ее взглядами, когда она идет по улице».

Уэстерберг, со своей стороны, семейными проблемами Маккэндлесса не заморачивался. «Я подумал так: если он дуется на свою семью, то у него на то должны быть хорошие причины. А теперь он умер, и я больше ничего не знаю. Если бы Алекс был здесь прямо сейчас, то я бы, наверно, постарался хорошенько его пропесочить: „О чем ты, черт побери, думаешь? Столько времени не общаешься с родными, ни в грош их не ставишь!“ У меня один парнишка работает, так у него, блин, вообще нет родителей, но я от него никогда никакого нытья не слышал. Чего бы там ни произошло у Алекса с родителями, я гарантирую, что и похуже ситуации видел. А зная Алекса, я думаю, что он, наверно, зациклился на чем-то, что произошло между ним и отцом, и никак не мог оставить все это в прошлом».

Эта догадка Уэстерберга оказалась весьма точным описанием взаимоотношений Криса с Уолтом Маккэндлессом. Что отец, что сын были людьми упрямыми, нервными и вспыльчивыми. Учитывая потребность Уолта управлять окружающими и экстравагантно-независимую натуру Криса, противостояние между ними было неизбежным. Внешне Крис на удивление спокойно терпел давление отца на протяжении учебы в школе и колледже, но внутри у него все это время кипела ярость. Он без конца размышлял о том, что считал моральными недостатками своего отца, о ханжеском образе жизни родителей, о тирании их любви, обставленной многочисленными условиями и требованиями. В конечном итоге Крис взбунтовался… и сделал это, конечно, с характерным для себя максимализмом.

Незадолго до исчезновения Крис пожаловался Карин, что родители ведут себя по отношению к нему «настолько иррационально, деспотично, неуважительно и оскорбительно», что он «наконец, достиг предела прочности». Продолжил он следующими словами:

Поскольку они никогда не смогут относиться ко мне серьезно, на протяжении нескольких месяцев после окончания колледжа я позволю им думать, что они правы, я позволю им думать, что я «начинаю смотреть на мир их глазами», что наши отношения стабилизируются. А потом, когда наступит нужный момент, я одним резким и быстрым движением вышвырну их прочь из своей жизни. Я раз и навсегда перестану считать этих идиотов своими родителями и до конца своей жизни не перекинусь с ними обоими ни единым словом. Я покончу с ними раз и навсегда, на веки вечные.

Холод в отношениях Алекса с родителями, о котором догадался Уэстерберг, ярко контрастировал с теплотой, проявляемой Маккэндлессом в Картаге. Общительный и, когда у него было настроение, весьма обаятельный, он умел очаровывать людей. Когда он вернулся в Южную Дакоту, его уже дожидалась большая пачка писем от людей, с которыми он познакомился в ходе своих путешествий. Среди них, как помнится Уэстербергу, были и «письма от какой-то по уши влюбленной в него девушки, знакомой по какому-то местному Тимбукту…(город в африканской пустыне, типичная «дыра». – Прим. ред.) кажется, палаточному лагерю». Но от самого Маккэндлесса ни Уэстерберг, ни Бора никаких рассказов о романтических привязанностях не слышали.

«Я не помню, чтобы Алекс когда-нибудь упоминал каких-нибудь своих подружек, – говорит Уэстерберг. – Хотя пару раз он говорил, что когда-нибудь в будущем хотел бы жениться и завести семью. Было видно, что к отношениям с женщинами он относится серьезно. Он был не из тех, кто бегает снимать девчонок, только чтобы позабавиться».

Гейл Бора тоже быстро поняла, что в бары для одиночек Маккэндлесс захаживал нечасто. «Как-то вечером мы всей компанией отправились в бар в Мэдисоне, – говорит Бора, – и я с огромным трудом вытащила Алекса на танцпол. Но стоило ему только начать танцевать, он больше не присел ни на минуту. Мы оторвались по полной. А когда он уже умер и все такое, Карин сказала мне, что, насколько ей известно, он в жизни больше ни с одной девчонкой, кроме меня, никогда не танцевал».

В школьные годы у Маккэндлесса были достаточно близкие отношения с двумя или тремя представительницами противоположного пола, и Карин помнит, как однажды он, напившись, попытался посреди ночи провести в свою спальню какую-то девушку (они так шумели, поднимаясь по лестнице, что Билли проснулась и отправила девушку домой). Но никаких свидетельств того, что Крис вел активную сексуальную жизнь в подростковом возрасте или, тем паче, что он спал с женщинами после окончания школы, нет. (Если уж на то пошло, то нет и сведений о каких-либо интимных связях с мужчинами.) Судя по всему, Маккэндлесс чувствовал влечение к женщинам, но, тем не менее, он соблюдал почти монашеское благонравие и, возможно, даже полный целибат.

Целомудрие и моральная чистота были качествами, о которых Маккэндлесс размышлял часто и много. В действительности одной из книг, обнаруженных в автобусе рядом с его останками, был сборник, включавший в себя повесть Льва Толстого «Крейцерова соната», в которой обернувшийся аскетом дворянин отвергает плотскую любовь. Несколько фрагментов текста на эти темы были отмечены в потрепанной от многократных прочтений книге звездочками или подчеркиванием, а поля рядом с ними заполнены малопонятными примечаниями, исполненными узнаваемым, почти печатным почерком Маккэндлесса. А в Уолдене Генри Дэвида Торо, экземпляр которого был тоже найден в автобусе, в главе о «Высших законах» Маккэндлесс обвел кружочком фразу «Целомудрие есть высшее цветение человека и то, что зовется Гениальностью, Героизмом, Святостью, – все это является его плодами».

Нас, американцев, тема секса будоражит, завораживает и пугает в одно и то же время. Когда совершенно здоровый человек, особенно совершенно здоровый молодой человек, по доброй воле отвергает зов плоти, мы испытываем шок и начинаем смотреть на него с подозрением.

Тем не менее, очевидная сексуальная невинность Маккэндлесса, как правило, является сопутствующей характеристикой типа личности, которым в нашей культуре принято восхищаться (по крайней мере, в лице его самых знаменитых представителей). В своем равнодушии к сексу он подобен некоторым другим знаменитостям, чьей главной страстью была дикая природа – прежде всего, Торо (который оставался девственником до конца своей жизни) и натуралисту Джону Мьюру, – уж не говоря о бесчисленных менее известных паломниках и искателях приключений. Как и у многих из тех, кто не мог устоять перед чарами соблазнительницы-природы, главной движущей силой для Маккэндлесса служила особая разновидность страсти, заместившая собою сексуальное чувство. В определенном смысле его желания были слишком сильны, чтобы удовлетворить их контактами с другими людьми. Возможно, Маккэндлесса и тянуло к женщинам, но соблазны эти не могли сравниться для него с перспективой первобытного единения с природой, со всей Вселенной. За этим единением он и шел на север, на Аляску.

Маккэндлесс заверил Уэстерберга и Бору, что по завершении своей вылазки на север он вернется в Южную Дакоту. По крайней мере, на всю осень. А после этого видно будет.

«У меня сложилось впечатление, что эта аляскинская эскапада должна была стать для него последним великим приключением, – говорит Уэстерберг, – что потом он предполагал осесть и немного остепениться. Он сказал, что будет писать о своих приключениях книгу. Ему нравилось в Картаге. Никто, конечно, не думал, что он со своим образованием будет до конца жизни вкалывать на дурацком элеваторе. Но он явно собирался на какое-то время вернуться сюда, помочь нам в работе и прикинуть, что делать дальше».

Тем не менее, той весной Маккэндлесс ни о чем, кроме Аляски, и думать не мог. Он заговаривал об Аляске при любой возможности. Он разыскивал в городе бывалых охотников, чтобы они рассказали ему, как выслеживать добычу, обрабатывать туши и заготавливать мясо. Бора отвезла его в универсам «Kmart» в Митчелле, где он закупил остатки необходимого снаряжения.

К середине апреля работы у Уэстерберга стало так много, что просто перестало хватать рабочих рук. Он попросил Маккэндлесса задержаться еще на неделю-другую, но Алекс даже и говорить об этом не хотел. «Когда Алекс вбивал себе что-нибудь в голову, отговаривать его было совершенно бесполезно, – жалуется Уэстерберг. – Я даже предложил купить ему билет на самолет до Фэрбенкса, чтобы он поработал еще дней десять, а потом успел попасть на Аляску к концу апреля, но он сказал: „Нет, поеду автостопом. Самолетом будет нечестно. Так я себе все путешествие испорчу“».

За два вечера до отъезда Маккэндлесса на север Мэри Уэстерберг, мать Уэйна, пригласила его к себе домой на ужин. «Мама не очень-то любит общаться с моими работниками, – говорит Уэстерберг, – и перспектива встречи с Алексом у нее особого энтузиазма не вызывала. Но я не отставал, говорил, что ей обязательно нужно с ним познакомиться, и, в конце концов, она все-таки пригласила его в гости. Они моментально поладили и проболтали часов пять без умолку».

«В нем было какое-то очарование, – рассказывает миссис Уэстерберг, сидя за полированным столом из орехового дерева, за которым они с Маккэндлессом в тот вечер ужинали. – Алекс казался гораздо старше своих двадцати четырех. Чего бы я ни сказала, он сразу начинал расспрашивать меня, что я имею в виду, почему думаю так или иначе. Он жаждал знаний. И, в отличие от большинства из нас, изо всех сил старался жить, не изменяя собственным убеждениям».

«Мы несколько часов проговорили о книгах. В Картаге, прямо скажем, не очень-то много любителей побеседовать о литературе. Он много говорил о Марке Твене. Господи, как же с ним было интересно! Мне хотелось, чтобы тот вечер никогда не кончался. Я так надеялась, что осенью мы с ним снова увидимся. Он до сих пор не идет у меня из головы. Я и теперь представляю его лицо… вы сейчас сидите там же, где тогда сидел он. Если учесть, что я провела в компании Алекса всего несколько часов, его смерть подействовала на меня на удивление сильно».

В последнюю ночь перед отъездом Маккэндлесса из Картаге, бригада Уэстерберга устроила ему шумные проводы в «Кабаре». «Jack Daniel’s» лился рекой. Маккэндлесс никогда никому не говорил, что умеет играть на пианино, и поэтому сильно удивил всех присутствующих, когда сел за него и принялся выдавать мелодию за мелодией. Начав с серии кабацких песенок в стиле кантри, он перешел на регтаймы, а потом и на номера из репертуара Тони Беннетта. И он вовсе не был из тех, кто в подпитии любит навязывать свой иллюзорный талант беззащитной публике. «Алекс, – говорит Гейл Бора, – играл реально здорово. Ну, я хочу сказать, мастерски играл. У нас у всех просто челюсти отвисли».

Утром 15 апреля все собрались у элеватора попрощаться с Маккэндлессом. За спиной у него был тяжелый рюкзак, а в ботинке он спрятал около тысячи долларов наличными. Свой дневник и фотоальбом он оставил на хранение Уэстербергу. Также он отдал ему сделанный во время жизни в пустыне кожаный ремень.

«Алекс любил часами сидеть у барной стойки в „Кабаре“ и словно иероглифы расшифровывать для нас вырезанные на нем картинки, – говорит Уэстерберг. – За каждой сценкой стояла длинная история».

Когда Маккэндлесс обнял на прощание Гейл Бору, она заметила на его глазах слезы. «Это меня напугало, – рассказывает она. – Он ведь не планировал расставаться с нами слишком уж надолго, а значит, не стал бы плакать, если бы не собирался пойти на большой риск и не понимал, что может в результате не вернуться. Именно в этот момент у меня и появилось дурное предчувствие, что больше мы Алекса никогда не увидим».

Рядом с элеватором пыхтел на холостом ходу большой трактор с полуприцепом. Работавший на Уэстерберга Род Вольф отправлялся с грузом подсолнечника в расположенный в Северной Дакоте город Эндерлин и согласился подбросить Маккэндлесса до автострады № 94.

«Когда я его высаживал, у него на плече висело здоровенное такое мачете, – говорит Вольф, – и я еще подумал: Господи, если он с этой штуковиной будет голосовать, никто не остановится. Но ему ничего не сказал. Я ему просто руку пожал, пожелал удачи и сказал, чтобы он не забывал нам писать».

Маккэндлесс писать не забывал. Неделю спустя Уэстерберг получил лаконичную открытку с почтовым штемпелем Монтаны:

18 АПРЕЛЯ. Приехал в Уайтфиш на товарняке. От графика не отстаю. Сегодня двину через границу штата и поверну на север. Всем от меня большой привет.

БЕРЕГИ СЕБЯ, АЛЕКС.

Затем, в начале мая, Уэстербергу пришла еще одна открытка, на этот раз уже с Аляски. Судя по почтовому штампу, эта открытка с фотографией полярного медведя была отправлена 27 апреля 1992 года.

Привет из Фэрбенкса! – говорилось в ней. – Пишу тебе, Уэйн, в последний раз. Прибыл сюда 2 дня назад. Здесь, на Юконе, с попутками очень сложно. Но я все-таки добрался.

Всю мою почту, пожалуйста, возвращай отправителям. На Юг я вернусь, возможно, очень не скоро. На случай, если это приключение обернется для меня смертью и ты никогда больше не получишь от меня никаких вестей, я хочу сказать тебе, что ты отличный мужик. А теперь я отправляюсь в дикую глушь.

АЛЕКС

В тот же самый день Маккэндлесс послал открытку с аналогичным сообщением Джен Баррес с Бобом:

Привет, ребята!

Больше от меня никаких вестей пока не будет. Я отправляюсь пожить среди дикой природы. Берегите себя, я очень рад, что с вами познакомился.

АЛЕКСАНДР