Текст книги "В поисках советского золота. Генеральное сражение на золотом фронте Сталина"

Глава 8
Что-то не так с медью

В последние годы я читал книги, в которых пытались объяснить происходящее в России в период моей работы в этой стране. Интересно отметить, что многие авторы выбирают 1930 год как самый критический со времен Гражданской войны для политической группы, находящейся у власти. В 1930 году, полагают эти наблюдатели, было неясно, завершится ли победой борьба с мелкими фермерами, а тем временем нехватка продовольствия становилась настолько острой, что промышленные рабочие были на грани мятежа.

Авторы большинства книг о России – либо туристы, которые почти никогда не сообщают ничего ценного, либо те, кого русские назвали бы специалистами. Эти последние очень любят изучать данные, предоставленные им советскими властями. Меня не удивляет, что у таких наблюдателей, сидящих в Москве, читающих обеспокоенные статьи в московских газетах и видящих, что страна действительно испытывает нехватку продовольствия, возникло представление о том, что промышленные рабочие на грани восстания против властей.

Но я провел этот период в рядах промышленной армии, вкалывая, как и окружающие меня рабочие, чтобы удовлетворить растущие требования к добыче. И у меня никогда не возникало ощущения, что рабочие на грани бунта. Это правда, что даже в нашем тресте, где условия были лучше, чем в среднем по стране, рабочих – мужчин и женщин – заставляли работать все более интенсивно, и условия жизни почти во всех отношениях становились все менее сносными, чем в 1928 году или ранее. Промышленных рабочих все более и более уплотняли в любом доступном жилье в заводских и шахтерских городах, а запасы продуктов и одежды, даже с учетом преимуществ продовольственных карточек и закрытых распределителей, становились далеко не достаточными. Это был период, неприятный для всех.

Оглядываясь на те времена, я думаю, что люди были чрезмерно заняты, чтобы помышлять о восстании. Они слишком часто оказывались в новом окружении, чтобы организовать какое-либо оппозиционное движение. Вероятно, правда, что действия властей в то время пользовались поддержкой лишь небольшой части населения. Большинство населения в России было крестьянским, и значительной части этих людей не нравилось то, что происходило. Но коммунистические лидеры владели всем важным оружием и использовали его с большим мастерством. Они разместили свои «ударные отряды» в нужном месте, чтобы добиться должных результатов.

Я не думаю, что какая-либо группа людей пыталась сделать так много всего и одновременно в какой-нибудь другой период истории, разве что, возможно, во время войны. Происходящее напоминало войну и на самом деле было войной. Коммунисты показали, что считают ситуацию таковой, используя военные термины в своих газетах и журналах, на радиостанциях и в публичных выступлениях на шахтах, заводах и в деревнях. Коммунистические пропагандисты – «люди четырех минут», тут и там кричали об одной «победе» за другой на одном «фронте» за другим. Методика, разработанная во время мировой войны, была улучшена и использована и для этого нового типа сражений. Всякий, кто становился на пути любой из коммунистических кампаний, был назван «врагом», и вся мощь пропагандистской машины обрушивалась на таких людей. Однако сомнительно, чтобы власти в Москве хотели, чтобы эта кампания осуществлялась так безжалостно, как это было. Позже я встретил немало людей, которые были сурово наказаны за некоторые принятые ими меры.

Неудивительно, что при таком множестве событий, происходящих одновременно и среди такой преднамеренно поднятой шумихи, русский народ был слишком сбит с толку, чтобы думать о каком-либо бунте. Такого масштабного переселения людей я никогда раньше не видел и надеюсь не увидеть снова. С одной стороны, миллионы мелких фермеров были с корнем вырваны из мест, где, как они считали, проведут всю жизнь, и переброшены в отдаленные края, к новым занятиям. С другой стороны, миллионы необученных или слабо обученных мужчин и женщин отправляли в отрасли промышленности, которые возникали из ничего, под надзор других мужчин и женщин, имеющих почти такое же слабое представление о том, что с этим делать. По выражению одного американского комика, это было «колоссально».

Так получилось, что наша золотодобывающая промышленность оказалась оазисом спокойствия во всем этом хаосе. Серебровский был первоклассным организатором и заложил прочную основу для этой быстро развивающейся отрасли. Вызывая доверие своей уверенностью, он собрал группу управленцев и инженеров, которые быстро освоили дело и хлынули на производство из его новых учебных заведений, как только получили основные теоретические знания.

Мы с самого начала были привилегированной группой, и система фаворитизма еще более подкрепилась введением продовольственных карточек и закрытых распределителей. Эта система также сыграла определенную роль в формировании преданности коммунистическому режиму. Предпочтение обычно оказывалось работникам, объединенным в большие группы, у которых было больше возможностей собраться вместе и обсудить ситуацию. Именно они получили доступ к лучшей еде и промышленным товарам, нежели разрозненные группы. Оглядевшись вокруг и убедившись, что находятся в лучшем положении, чем некоторые другие, представители этих групп почувствовали, что они кровно заинтересованы в сохранении такого положения вещей.

Во второй половине 1930 года наш трест был объединен с медно-свинцовым в один гигантский трест цветных металлов. Хотя в то время я этого не знал, но шаг этот принес мне немало проблем. Медные и свинцовые рудники доставляли немало беспокойства властям, и они поручили Серебровскому взять их под контроль в дополнение к золотодобывающим и выяснить, как исправить положение.

Москва вложила огромные средства в медные и свинцовые рудники; было привезено лучшее современное оборудование и наняты зарубежные специалисты самых разных направлений. Однако производство не дало результатов, соизмеримых с количеством затраченных средств и энергии. Даже с поправкой на тот факт, что в качестве шахтеров привлекали неподготовленных крестьян и многими шахтами руководили инженеры-новички, только что окончившие краткосрочные курсы, результаты были удручающие.

Наш трест «Главзолото», хотя теоретически и подчинялся Народному комиссариату тяжелой промышленности, фактически сохранял независимое положение благодаря личному влиянию Серебровского в Кремле и его тесным отношениям с Орджоникидзе. Но медными и свинцовыми рудниками руководили ведущие коммунистические лидеры на Урале, и в частности Юрий Пятаков, заместитель наркома тяжелой промышленности, старый большевик, как и Серебровский.

К этому времени я уже наладил отношения с некоторыми русскими и был в курсе циркулирующих сплетен о том, что между Серебровским и Пятаковым весьма натянутые отношения. Мой шеф был очень прямолинеен и не щадил ничьих чувств, когда знал, что должен сказать правду, хотя характером обладал сдержанным. В тресте шутили, что Серебровский кричал и ругался только на тех, кто ему симпатичен; если же с кем-то он всегда был вежлив, это считалось верным признаком того, что человек ему не нравится.

Но он ясно дал понять, что Пятаков ему не нравится. Говорили, будто он неоднократно публично заявлял, что не доверяет Пятакову. Поэтому для Пятакова стало пощечиной, когда медные и свинцовые рудники передали Серебровскому. В то время все это я счел не важным, но позже пережил из-за этого некоторые из моих самых драматичных событий в России.

Сообщалось, что хуже всего обстоят дела на медных рудниках Уральского горного региона, в то время самого перспективного для добычи полезных ископаемых в России, на который затратили львиную долю средств, доступных для отрасли. Американских горных инженеров десятками нанимали для работы в этой области, и сотни американских техников привлекли для обучения рабочих в шахтах и на заводах. По четыре или пять американских горных инженеров назначили на каждый из крупных медных рудников Урала, работали здесь также американские металлурги.

Все эти люди были тщательно отобраны. В Соединенных Штатах у них имелись отличные послужные списки. Но, за очень редким исключением, результаты, которых они достигали в России, вызывали разочарование. Когда Серебровский получил контроль над медными и свинцовыми рудниками наряду с золотыми, он захотел выяснить, почему эти заграничные специалисты не достигли должных результатов, и в январе 1931 года отправил меня вместе с американским металлургом и русским политработником изучить состояние дел на уральских рудниках, попытаться выяснить суть проблем и наметить пути их устранения.

Нам не потребовалось много времени, чтобы убедиться, настолько плохой была ситуация с точки зрения инженера. Имейте в виду, что к этому времени я проработал на российских шахтах уже почти три года и знал, чего ожидать. Но я работал почти исключительно на золотодобывающих рудниках нашего треста и был буквально поражен, когда увидел, насколько хуже условия на медных и свинцовых рудниках.

Прежде всего, мы обнаружили, что американские инженеры и металлурги не получали вообще никакого содействия; им не потрудились предоставить компетентных переводчиков, а в некоторых местах у них не было возможности связаться с российскими инженерами и управленцами. Большинство из них старались честно отработать свои деньги; они тщательно обследовали шахты, к которым были приписаны, и давали рекомендации по эксплуатации, которые позволили бы получить стопроцентные результаты, будучи своевременно применены на производстве. Но эти рекомендации либо никогда не переводились на русский язык, либо были отложены в долгий ящик.

Ситуация среди русских руководителей и рабочих оказалась не менее плачевной; я столкнулся с таким упадническим настроением, какого никогда не встречал среди сотрудников золотых приисков, работающих под руководством Серебровского. Как раз отношение к работе людей, с которыми я стал общаться, как только мы начали решать проблемы медно-свинцового треста, произвело на меня более неблагоприятное впечатление, чем что-либо еще.

Наш трест управлялся во всех отношениях лучше, чем медно-свинцовая промышленность, и прежде всего у персонала был другой настрой. Нашим рабочим иногда не хватало еды, и они ворчали, но более или менее добродушно. Все, кто был связан с золотодобывающим трестом, понимали, что мы продвигаемся вперед, и ощущение грядущего успеха компенсировало проблемы.

Но на медных и свинцовых рудниках все было по-другому. Их словно окутывала атмосфера неудачи. Нехватка продовольствия и потребительских товаров здесь была еще острее из-за плохо организованного распределения. Также ощущалась серьезная нехватка оборудования, в основном из-за того, что станки и инструменты, закупленные за границей и произведенные на советских заводах, были бездарно распределены, что не позволяло получить наилучших результатов. Используемые методы добычи полезных ископаемых были настолько неправильными, что даже студент-первокурсник инженерной специальности мог бы указать на большинство ошибок. Вскрывались участки, слишком большие для контроля, и руду вывозили без надлежащего крепления шахт. При попытке ускорить добычу до завершения необходимых подготовительных работ несколько лучших шахт были сильно повреждены, а некоторые рудные тела были на грани того, чтобы оказаться утерянными безвозвратно. В нескольких шахтах произошли значительные обвалы, во многих других – пожары, что привело к потере ценной руды.

Я никогда не забуду ситуацию, с которой мы столкнулись в Калате. Здесь, на Северном Урале, находилось одно из самых важных в России месторождений меди, состоящее из шести рудников, флотационной обогатительной фабрики и плавильного завода с доменными и отражательными печами. Некоторое время назад сюда были назначены семь высококлассных американских горных инженеров, получавших очень большую зарплату. Любой из них, если бы ему дали такую возможность, мог бы привести это производство в надлежащий порядок за несколько недель.

Но к моменту прибытия нашей комиссии они погрязли в бюрократической волоките. Их рекомендациями пренебрегали; им не поручили никакой конкретной работы; они не смогли донести свои идеи до российских инженеров из-за незнания языка и отсутствия компетентных переводчиков. Им настолько опротивела сложившаяся ситуация, что они были почти полностью заняты управлением «американским пансионом», который создали для себя. Эти дорогостоящие инженеры, в которых в то время так остро нуждалась Россия, по очереди работали бухгалтерами, управляющими и снабженцами в их маленьком доме с кухней и спальней, и это почти все, что они делали. Должен сказать, что их таланты с большим успехом реализовались в этой ограниченной области; я не встречал лучшего пансиона в России.

Но, конечно же, они были недовольны такими условиями, как и все остальные американские инженеры, которых мы опрашивали на других шахтах. Они выбились из сил, пытаясь получить назначение на какую-нибудь должность, где могли бы заниматься конструктивной работой. Конечно, они знали, что было технологически не верно с шахтами и заводами в Калате и почему отдача производства составляла лишь малую долю той, какой должна была быть при наличии всего необходимого оборудования и персонала.

Наша комиссия посетила практически все крупные медные рудники на Урале и провела их тщательную инспекцию. Мы обнаружили, что условия повсюду были примерно такими, как в Калате. Над этими шахтами также висела мрачная атмосфера пораженчества, что стало новым для меня опытом в России. Мы потратили некоторое время на систематизацию собранных нами данных и наконец представили отчет Серебровскому.

Хотел бы упомянуть, что, несмотря на ужасающее положение дел, которое я описал, в советских газетах не трубили о «вредителях» на уральских медных рудниках. Это было любопытное обстоятельство, потому что в то время коммунисты обычно приписывали умышленному саботажу основную часть неразберихи и беспорядка в промышленности. Однако на Урале коммунисты, контролировавшие медные рудники, хранили удивительное молчание по этому поводу.

В июле 1931 года, после того как Серебровский изучил отчет нашей комиссии, он решил направить меня в Калату в качестве главного инженера, поручив разобраться, как наилучшим образом поступить с этим крупным предприятием. Он послал со мной русского коммуниста-управленца, который не имел специальных знаний в горном деле, но был наделен абсолютными полномочиями и, по-видимому, получил указание предоставить мне полную свободу действий. С ним у меня не возникало ни малейших проблем, потому что он имел достаточно здравого смысла, чтобы не претендовать на какие-либо экспертные знания и не вмешиваться в дела людей, имеющих инженерную подготовку.

Семь американских инженеров заметно оживились, когда обнаружили, что у нас достаточно полномочий, позволяющих преодолеть бюрократическую волокиту и нормально работать. И в течение следующих нескольких месяцев они забросили свой пансион и в соответствии с американской шахтерской традицией спускались под землю вместе со своими рабочими.

Вскоре дела пошли на лад, и за пять месяцев производство выросло на 90 процентов.

Коммунист-управленец был основательным человеком; он глубоко вникал в то, что мы делаем и как мы это делаем. Но русские инженеры на этих шахтах, почти все без исключения, были высокомерны и непробиваемы. Они возражали против каждого предложенного нами улучшения. Я не привык к подобным вещам; русские инженеры на золотых рудниках, где я работал, никогда так себя не вели. Я не мог толком понять этих инженеров, но предположил, что они испытывают зависть и не хотят, чтобы американцы преуспели там, где они потерпели неудачу.

Однако мне все же удалось опробовать свои методы на этих шахтах, потому что приехавший со мной управленец поддерживал все мои предложения. И когда новые технологические приемы дали результат, российские инженеры наконец поняли и поддержали идею. Мне показалось, что сама атмосфера в этих местах улучшилась; а между тем территория простиралась более чем на тридцать миль и соединялась узкоколейной железной дорогой. Большинство месторождений еще до революции разработали иностранные концессионеры.

По прошествии пяти месяцев я решил, что могу спокойно покинуть предприятие. Семь американских инженеров успешно работали и, хотя им по-прежнему мешало незнание русского языка, получили возможность своевременно доносить и реализовывать свои идеи. К делу своему они относились достаточно трепетно. Шахты и заводы были полностью реорганизованы; казалось, не существовало веских причин, помешавших производству оставаться на вполне удовлетворительном уровне, которого мы достигли.

Я составил подробные инструкции на будущее, которые помогли бы воплотить в жизнь семь американских инженеров. Я подробно растолковал их все русским инженерам и коммунисту-управленцу, который начал получать некоторое представление о горном деле. Он заверил меня, что мои рекомендации будут исполняться неукоснительно, и я уехал, довольный собой, с чувством выполненного поручения. Производственные показатели на этих шахтах значительно улучшились, и я льстил себя надеждой, что заложены прочные основы для будущего прогресса. Я никогда не питал больших надежд на будущий успех советского проекта, чем когда покидал Калату. Полагаю, мне повезло, что я не мог предвидеть, как пойдут в будущем дела на этих шахтах; это могло бы полностью отбить у меня охоту продолжать работу в России.

Глава 9
У меня возникли подозрения

Весной 1931 года, после нескольких месяцев напряженной работы, я решил провести короткий отпуск в Европе – «съездить ненадолго», как обычно описывают такую поездку иностранцы в России. Я обратился за разрешением к Серебровскому, и он спросил, не хотел бы я совместить приятное с полезным. Он сказал мне, что в Берлин направляется большая закупочная комиссия под руководством Юрия Пятакова, который, как вы помните, был тогда заместителем народного комиссара тяжелой промышленности. Приобретать планировали дорогостоящее оборудование для добычи полезных ископаемых. Серебровский предложил мне консультировать комиссию по таким закупкам.

Я согласился и прибыл в Берлин примерно в то же время, что и комиссия. Она состояла из пятидесяти человек, возглавляемых несколькими видными коммунистическими деятелями, главным из которых был Пятаков. Сопровождали их секретари, клерки и технические советники. Были также два американских инженера, которые приехали, чтобы дать технические консультации по другим видам оборудования.

Российские члены комиссии, казалось, не слишком обрадовались моему присутствию. Их отношение заставило меня вспомнить слухи о неприязни между Пятаковым и Серебровским, и я решил, что вызвал настороженное отношение, потому что меня считали человеком Серебровского. Но я сказал им, что Серебровский поручил мне подтвердить необходимость каждой покупки оборудования для добычи полезных ископаемых, и они согласились проконсультироваться со мной.

Среди прочего, комиссия представила заявки на несколько десятков шахтных подъемников мощностью от ста до тысячи лошадиных сил. Обычно эти подъемники состоят из механизмов, установленных на фундаменте из двутавровых балок.

Комиссия запросила расценки на основании числа пфеннигов за килограмм. Несколько концернов подали предложения, но была значительная разница в стоимости – около пяти или шести пфеннигов за килограмм – между большинством заявок и сделанными двумя концернами, предложившими наименьшую цену. Такая разница заставила меня внимательно изучить спецификации, и я обнаружил, что фирмы, которые предложили самые низкие расценки, заменили легкую сталь основания, указанную в первоначальных спецификациях, на чугун и, если бы их предложения были приняты, русские в общей сложности заплатили бы больше, потому что чугунный фундамент был бы намного тяжелее стального.

Это была нечистоплотная уловка, и я, естественно, был горд собой, сделав такое открытие, и поспешил сообщить о своих выводах членам российской комиссии. К моему удивлению, русские были совсем не довольны. На меня даже оказали значительное давление, чтобы я одобрил сделку, сказав, что я неправильно понял, чего от меня хотят.

Я был уверен в своей правоте и не смог понять их позицию. В конце концов я сказал им, что, если они купят эти подъемники, вся ответственность ляжет на них, а я позабочусь о том, чтобы мое противоположное мнение было особо оговорено. Только после моего решительного заявления они сдались.

Этот инцидент оставил у меня неприятный осадок. Либо эти русские были слишком заносчивы, чтобы признать, что проглядели очевидную подмену в спецификациях, либо на то была какая-то личная причина и, возможно, речь шла о взяточничестве, подумал я. Если бы я не обнаружил подмену стали на чугун в спецификациях, комиссия могла бы вернуться в Москву и отрапортовать, насколько успешно удалось сбить цены на шахтные подъемники, тогда как немалые деньги были бы заплачены за много никчемного чугуна и немецкие концерны могли бы выплатить значительные суммы в виде взяток.

Но я выполнил свой долг, и в конце концов комиссия закупила правильный тип подъемников, не причинив вреда государственным интересам. Я решил никому ничего не говорить об этом деле.

Я забыл об этом инциденте и не вспоминал о нем до тех пор, пока весной 1932 года не отправился домой из-за болезни. Вскоре после возвращения в Москву мне сообщили, что медные рудники в Калате находятся в очень плохом состоянии; добыча упала еще ниже, чем была до того, как я провел реорганизацию в предыдущем году. Эти известия ошеломили меня; я не мог понять, как дела могли настолько ухудшиться за столь короткое время, если до моего отъезда все, казалось, шло так хорошо.

Серебровский попросил меня вернуться в Калату. Там я застал удручающую сцену. У всех американцев закончились двухлетние контракты, которые никто не озаботился продлить, и они разъехались по домам. За несколько месяцев до моего приезда коммунист-управленец, который под моим руководством кое-чему научился в горном деле, был отстранен комиссией, присланной из Свердловска, штаб-квартиры коммунистов на Урале. Комиссия признала его несведущим и неэффективным руководителем, хотя ничто в его послужном списке на это не указывало, и назначила вместо него – удивительное дело! – председателя следственной комиссии.

Во время моего предыдущего пребывания на шахтах мы увеличили производительность доменных печей до семидесяти восьми тонн на квадратный метр в день; теперь вернулись к прежней производительности в сорок-сорок пять тонн. Хуже всего было то, что тысячи тонн высококачественной руды были безвозвратно потеряны из-за внедрения в двух шахтах методов, от которых я намеренно предостерегал во время предыдущего визита.

Мы, американские инженеры, разработали для некоторых шахт в Калате более производительную систему обработки очистных забоев и сумели внедрить ее, несмотря на упорное противодействие российских инженеров. Однако мы знали, что этот метод нельзя безопасно применять в других шахтах, и я тщательно и подробно объяснил причины этого как бывшему управленцу-коммунисту, так и инженерам. Для полной уверенности, что правильно понят, я оставил письменные инструкции, предостерегая от широкого распространения этого метода.

Но теперь я узнал, что почти сразу после отъезда американских инженеров те же русские инженеры, которых я предупреждал об опасности, применили этот метод на оставшихся шахтах, в результате чего шахты обрушились и много руды было потеряно безвозвратно.

Сильно обескураженный, я принялся за работу, чтобы попытаться хотя бы частично восстановить утраченные позиции. Атмосфера в коллективе произвела на меня впечатление неприятной и нездоровой. Новый менеджер и его инженеры были мрачны и ясно давали понять, что не хотят иметь со мной дела. В это время на Урале остро не хватало продовольствия, и рабочие пребывали в таком отвратительном настроении, какого я прежде не видел. Условия жизни ухудшались вместе с падением производства.

Я делал все возможное, чтобы снова сдвинуть дело с мертвой точки; но рядом со мной не было семи американских инженеров и дружелюбного управленца-коммуниста, которые помогали бы мне, как раньше. А однажды я обнаружил, что новый управленец тайно отменял почти все мои приказы. Я понял, что больше нет смысла оставаться, и первым же поездом вернулся в Москву. Я был настолько удручен, что готов был подать в отставку и навсегда покинуть Россию.

Добравшись до Москвы, я в точности доложил Серебровскому о том, с чем столкнулся в Калате. Он отмахнулся от моих слов об отставке и сказал, что сейчас я нужен больше, чем когда-либо, и не должен думать об отъезде. Я возразил: мне бесполезно пытаться наладить работу в России, если я не могу добиться сотрудничества с людьми на шахтах.

– Вам не нужно беспокоиться об этих людях, – сказал он. – С ними разберутся.

Он сразу же инициировал расследование, и через короткое время директор шахты и несколько инженеров были привлечены к суду за саботаж. Управляющий получил десять лет, максимальный тюремный срок в России, а инженеры меньшие сроки. Доказательства указывали на то, что они намеренно устранили бывшего управляющего, чтобы разрушить шахты.

В то время я был уверен, что за всем этим кроется нечто большее, чем небольшая группа людей в Калате; но, естественно, не мог предостеречь Серебровского от противодействия видных членов его коммунистической партии. Я никогда не вмешивался в политику, но был уверен: что-то не так в высшем политическом руководстве Урала, и согласился остаться в России только после того, как Серебровский пообещал, что меня не отправят работать на медные рудники Урала.

У моего нежелания возвращаться на Урал была и еще одна веская причина. Однажды, во время моего первого приезда в Калату, я вышел прогуляться с другим американским инженером от одной шахты к другой. Мы несколько минут постояли на отвале руды возле одной из шахт. Наши силуэты отчетливо вырисовывались на фоне неба. Внезапно мимо меня засвистели пули, и я, не теряя времени, бросился в укрытие. Это был неспокойный период, и в советских чиновников нередко стреляли и даже убивали, но я не представлял, чтобы эти пули предназначались мне. Однако впоследствии, обдумывая эти события, начал сомневаться.

Я изучил всю информацию, которую смог разыскать, о судебном процессе над управляющим и инженерами в Калате. Мне представлялось очевидным, что подбор членов этой комиссии и их поведение в Калате напрямую связаны с партийной верхушкой в Свердловске, которая должна быть обвинена либо в преступной халатности, либо в фактическом участии в событиях, произошедших на этих шахтах.

Однако первый секретарь Уральского обкома ВКП(б) по фамилии Кабаков занимал этот пост с 1922 года, на протяжении всего периода наибольшей активности в развитии горнодобывающей промышленности Урала. По какой-то причине, которая мне никогда не была ясна, он пользовался полным доверием Кремля и считался настолько могущественным, что его неформально называли «большевистским королем Урала».

В биографии этого человека не было ничего, что могло бы оправдать ту репутацию, которую он имел. При его долгом правлении Урал, один из богатейших полезными ископаемыми регионов России, получавший почти неограниченные средства для развития, никогда не достигал должных масштабов производства.

Комиссия в Калате, члены которой позже признались, что прибыли туда с вредительскими намерениями, была направлена непосредственно из штаба этого человека, и все же, когда доказательства были обнародованы на суде, против Кабакова не было выдвинуто никаких обвинений. Я сказал в то время некоторым своим русским знакомым, что истинные масштабы происходящего на Урале до сих пор не вскрыты и это исходит откуда-то сверху.

Все стало яснее после судебного процесса в январе 1937 года, когда Пятаков вместе с несколькими сообщниками на открытом судебном заседании признались, что занимались организованным саботажем на железных дорогах, шахтах и других промышленных предприятиях с начала 1931 года. Через несколько недель после того, как этот процесс закончился и Пятакова приговорили к расстрелу, первого секретаря Уральского обкома ВКП(б) Кабакова, чьим близким соратником был Пятаков, арестовали по обвинению в соучастии в этом заговоре.

Меня особенно заинтересовала та часть признания Пятакова, которая касалась его действий в Берлине в 1931 году, когда он возглавлял закупочную комиссию, в которую я был назначен консультантом по техническим вопросам. Мне стало ясно, почему русские из окружения Пятакова были недовольны, когда я обнаружил, что немецкие концерны заменили легкую сталь чугуном в спецификациях шахтных подъемников.

Пятаков показал, что антисталинские заговорщики, возглавляемые находящимся в изгнании Львом Троцким, бывшим народным комиссаром по военным делам, нуждались в средствах в иностранной валюте, чтобы создать фонд для своей работы за границей. Он сказал, что внутри России, где многие заговорщики занимали важные посты, получить средства было легко, но советские бумажные деньги не годились за границей. Сын Троцкого, Седов, по словам Пятакова, разработал схему получения иностранной валюты, не вызывающую подозрений.

На суде Пятаков показал, что по предварительной договоренности познакомился с Седовым в Берлине в 1931 году в ресторане рядом с зоопарком. Он добавил: «Седов сказал, что от меня требуется только одно, а именно чтобы я разместил как можно больше заказов у двух немецких фирм, и что он, Седов, позаботится о получении от них необходимых сумм, имея в виду, что я не буду особенно взыскателен к ценам».

При допросе прокурором Пятаков добавил, что от него не требовалось красть или переводить советские деньги, а только размещать как можно больше заказов в упомянутых фирмах. Он сказал, что не имел никаких личных контактов с представителями этих фирм, все организовывали другие, он должен был только заключать нужные контракты.

Пятаков свидетельствовал: «Сделать это было очень просто, особенно потому, что я имел очень много возможностей, и достаточно большое количество заказов поступило в эти фирмы». Он добавил, что в случае с одной фирмой действовать, не вызывая подозрений, было легко, потому что сама фирма имела прекрасную репутацию и речь шла просто о том, чтобы заплатить немного завышенные цены.

Затем на суде были даны следующие показания: