Текст книги "Пережитки большой войны"

Подъем антивоенного активизма накануне Первой мировой войны

Одинокие голоса противников войны, иногда очень выразительные, звучали очень давно. Но представление о войне как о зле, с которым необходимо покончить, оформилось в политическую идею лишь чуть меньше столетия назад (впрочем, идее, что злом является рабство, тоже всего лишь две сотни лет). Началом последовательной антивоенной агитации можно считать 1889 год, когда австрийская аристократка Берта фон Зутнер опубликовала яркий, пусть и напыщенный антивоенный роман «Долой оружие!» (Die Waffen Nieder!). Гротескное описание жестокостей войны в этом произведении потрясло сложившийся литературный канон. Роман, который известный своим пацифизмом Лев Толстой с восторгом сравнивал с «Хижиной дяди Тома» Гарриет Бичер Стоу, произвел сенсацию. Книга, выдержавшая 37 изданий и переведенная более чем на дюжину языков, сделала фон Зутнер, возможно, самой известной женщиной Европы своего времени. К концу XIX века антивоенное движение обрело определенную действенность как политическая сила. Противники войны издавали книги и брошюры, организовывали международные конференции, проводили акции протеста и выступали в поддержку различных механизмов и программ действий с целью искоренить или обуздать войну[90]90
  Активисты антивоенного движения во многом напоминали «транснациональных предпринимателей от этики» – этот типаж обнаруживает Этан Нейделманн: в XIX веке люди такого склада могли успешно агитировать против пиратства, каперства и рабства, а в наши дни выступают против международной наркоторговли, загрязнения окружающей среды и истребления слонов и китов (Nadelmann 1990, 479–526). Напоминают они и «предпринимателей от идеологии», о которых пишет Нета Кроуфорд (Crawford 2002) (на самом деле это могли быть одни и те же люди) – в XX веке они первыми в истории человечества возвели идею деколонизации до уровня международной нормы (Crawford 2002). Подробнее об истории антивоенного движения см. следующие работы: Beales 1931; Hinsley 1963; Chickering 1975, chap. 1; Howard 1978, chap. 2; Mueller 1989, chap. 1; Cooper 1991.


[Закрыть].

Антивоенное движение конца XIX века, в основу которого легли доводы, приводившиеся на протяжении столетий и порой имевшие отношение к другим набирающим силу интеллектуальным конструкциям той эпохи, наподобие либерализма и идеи прогресса, представляло собой гибкую и иной раз неестественную коалицию. Некоторые участники движения, наподобие квакеров, отрицали войну из соображений морали и религии. Другие, например фон Зутнер, похоже, выступали против войны по принципиально эстетическим и гуманистическим соображениям: они считали бойню и военную разруху чем-то отвратительным, диким, нецивилизованным и мерзким. Такую позицию едко осмеивал Оскар Уайльд: «Пока войну почитают за зло, в глазах общества она не утратит своей привлекательности. Она перестанет быть популярной, только если ее сочтут вульгарной»[91]91
  Wilde 1946, 133–134.


[Закрыть].

Некоторые присоединявшиеся к пацифистскому движению исповедовали экономический подход. Они полагали, что завоевание, которое рассматривалось как главная цель войны, бесполезно и даже контрпродуктивно для экономики, поэтому на смену войне в качестве института международного соперничества должны прийти торговля и коммерческий дух. Некоторые сторонники такой точки зрения были предпринимателями: например, Эндрю Карнеги профинансировал создание в Нью-Йорке Фонда Карнеги за международный мир, а швед Альфред Нобель, наживший состояние на открытии технологии безопасного обращения с нитроглицерином, изобретя динамит, учредил премию собственного имени, чтобы почтить усилия тех, кто пытался найти способы решения межнациональных проблем без использования его открытия. Одним из наиболее влиятельных сторонников экономического пацифизма был английский журналист Норман Энджелл, автор книги «Великая иллюзия», многократно переизданной и разошедшейся общим тиражом более миллиона экземпляров как минимум на семнадцати языках (впоследствии, как и фон Зутнер, он стал нобелевским лауреатом)[92]92
  Angell 1951, 145–149; J. D. B. Miller 1986, 4–8.


[Закрыть].

Другие активисты также высказывались против войны. Например, социалисты, которые нередко сторонились буржуазных обществ борьбы за мир, а на деле и сами зачастую отстаивали революционное насилие, все же были склонны рассматривать межгосударственные войны как зло на службе капиталистов, использовавших рабочих в качестве пушечного мяса. Именно в этом контексте социалисты присоединялись к антивоенному протесту: штык, гласила одна из их максим, – это оружие, на обеих концах которого находится рабочий[93]93
  Joll 1984, 176–182. Об антивоенной деятельности французских социалистов см. Chickering 1975, chap. 8.


[Закрыть]. За мир во всем мире в качестве желанной цели выступали и многие представители феминистского движения.

Военный энтузиазм не сдает позиции

К 1914 году война как институт впервые в истории спровоцировала значительные проявления организованного презрения и противодействия исходя из моральных, эстетических, идеологических и экономических оснований. Порой борцам за мир удавалось доносить свои идеи до сильных мира сего (среди которых был какое-то время даже российский император[94]94
  Имеется в виду Николай II, который выступил инициатором Гаагской конференции 1899 года и поддерживал идеи разоружения и мирового арбитража. Его отец Александр III также не испытывал симпатий к войне и заслужил неофициальный титул Миротворца, поскольку при нем Россия не вела ни одной войны. – Прим. ред.


[Закрыть]), однако их протесты и предложения зачастую были безрассудными, сумбурными и политически наивными. По утверждению одного из современников, сторонницу крестового похода за мир идеалистку Зутнер окутывал «легкий флер абсурда», а учрежденное ею Немецкое общество мира в общественном мнении представало «комичным кружком шитья, участниками которого были сентиментальные тетушки обоих полов», как выразился один исследователь. Норман Энджелл писал, что его приземленные друзья «советовали избегать в текстах всей этой чуши, если ты не хочешь стоять в одном ряду с эксцентриками, чудаками и высоколобыми умниками, которые появляются на публике в сандалиях и с длинной бородой и питаются чем бог пошлет»[95]95
  О фон Зутнер см. Chickering 1975, 92–93, 327–328. Angell 1951, 146–147. См. также O’Connell 1998, 248–249.


[Закрыть].

Важной причиной того, почему сторонники мира столь часто оставались не у дел, было то, что многие попросту не соглашались с утверждением «война – это зло». Антивоенным активистам отчаянно требовалось придать весомость этой исходной идее, поскольку из нее очевидным образом проистекали все их предложения, задумки и методы. В попытке справиться с этой проблемой пацифисты провозглашали свою центральную аксиому громко, постоянно и с навязчивой неотложностью. Но большинство людей относились к их возгласам равнодушно или даже пренебрежительно: Европа, как утверждает Киган, оставалась «обществом воинов» или же, по словам Томаса Джефферсона, «ареной для гладиаторских боев», в пределах которой «война представляется естественным состоянием человека»[96]96
  Keegan 1993, 21; Jefferson 1939, 262–63.


[Закрыть].

До Первой мировой в Европе и США было действительно легко отыскать состоявшихся писателей, исследователей и политиков, отвергавших мир и прославлявших войну. Роланд Стромберг, автор обстоятельного труда об общественных настроениях той эпохи, впечатлен «кучей трактатов и манифестов, в которых интеллектуальная элита Европы принимала войну с распростертыми объятьями не просто как некую неприятную необходимость… или хотя бы как событие, способное развеять скуку долгих спокойных лет, а видела в ней духовное спасение и надежду на обновление»[97]97
  Stromberg 1982, 1–2. См. также Mueller 1989, chap. 2.


[Закрыть].

Создается впечатление, что мотивация многих самых ярых поборников войны едва ли поддается осмыслению с точки зрения логики или практики – настолько романтическими были их представления о войне. Среди тех, кто считал войну привлекательной, были и люди, уверенные в ее благотворности и прогрессивном характере, а многие, включая некоторых ненавистников войны, приходили к фаталистическому выводу, что она является чем-то естественным и неизбежным.

К числу «романтиков» принадлежал выдающийся американский юрист Оливер Уэнделл Холмс-младший[98]98
  О. У. Холмс – младший (1841–1935) был участником Гражданской войны (получил три ранения), в 1902–1932 годах входил в состав Верховного суда США, установив возрастной рекорд среди членов этой организации. – Прим. ред.


[Закрыть]. Выступая в 1895 году перед выпускниками Гарвардского университета, он констатировал, что мир, который не знает «священного безумия чести», не будет долговечным. Свою эпоху Холмс ощущал как время «краха убеждений», когда единственным, что является «истинным и достойным восхищения», оказывается «вера… которая заставляет солдата отдавать свою жизнь, покорно исполняя безоговорочно принятый долг, несмотря на то что он мало что понимает в деле, за которое стоит, не имеет ни малейшего представления о плане кампании, а тактика кажется ему бесполезной». Уинстон Черчилль в 1900 году отмечал, что в условиях цивилизации «радость» приносится в жертву «роскоши», но на поле битвы жизнь предстает «в своем лучшем и самом здоровом проявлении», когда вы «ждете, как поведет себя капризная пуля». Великий французский социолог Алексис де Токвилль приходил к заключению, что «война почти всегда расширяет сознание и укрепляет характер людей», а Фридрих Великий полагал, что «война открывает плодороднейшую почву для всевозможных достоинств, ведь в каждом миге войны сияют верность, жалость, великодушие, героизм и милосердие». Немецкий военачальник XIX века Хельмут фон Мольтке свидетельствовал, что война «формировала благороднейшие добродетели человека», а в Англии в 1899 году преподобный Г. И. Д. Райдер писал, что война вызывает к жизни «лучшие качества человеческой натуры, наделяя дух господством над плотью». В 1866 году английский эссеист и художественный критик Джон Рёскин заявлял, что война «есть основа всех возвышенных добродетелей и способностей людей», а также является «величайшим из всех искусств» (хотя, предполагал А. А. Милн, воинский опыт самого Рёскина «заключался, должно быть, в нескольких салонных изображениях атаки легкой кавалерии»[99]99
  Имеется в виду эпизод Крымской войны, имевший место во время Балаклавского сражения 25 октября 1854 года, когда британские кавалеристы под командованием лорда Кардигана совершили героическую, но бессмысленную и гибельную для них атаку на позиции русской армии. Этот сюжет лег в основу многочисленных произведений английской литературы и живописи. – Прим. ред.


[Закрыть])[100]100
  Холмс цит. по: Lerner 1943, 20. Черчилль цит. по: Weidhorn 1974, 20. Токвиль цит. по: Stromberg 1982, 186. Фридрих Великий цит. по: Bernhardi 1914a, 27. Мольтке цит. по: Brodie 1973, 264; Ryder 1899, 727. См. также Ruskin 1866, 84, 85, 89 (Рёскин 2018, 46, 48); Milne 1935, 56.


[Закрыть].

Пока пацифисты доказывали аморальность и экономическую нецелесообразность войны, ее апологеты заявляли, что это мир аморален, а вдаваться в экономические соображения – низко и подло. Например, незадолго до рубежа столетий немецкий историк Генрих фон Трейчке в своих собиравших большую аудиторию лекциях уверял слушателей, что «война справедлива и не противоречит морали… Идеал же вечного мира не только недостижим, но и аморален». По мнению немецкого генерала Фридриха фон Бернхарди, «во время затяжного мира на первый план выходят всевозможные мелкие и эгоистичные интересы. Себялюбие и интриги предаются разгулу, роскошь ставит крест на идеализме. Деньги обретают чрезмерную и неоправданную мощь, а сильный характер не получает должного уважения». Рёскин считал, что спутниками мира были не любовь, изобилие и цивилизованность, а чувственность, себялюбие, падение нравов и смерть[101]101
  Treitschke 1916, 2: 599; Bernhardi 1914a, 26; Ruskin 1866, 88–89.


[Закрыть].

Кое-кто приходил к выводу, что периодические войны необходимы для того, чтобы очистить нацию от декаданса мирного времени. Например, Бернхарди с одобрением цитировал немецкого философа Гегеля: «Войны ужасны, но необходимы, поскольку спасают государство от социального окостенения и стагнации». Трейчке сожалел о «разлагающем влиянии мира» на голландцев, которые некогда были «прославленным народом». Согласно Фридриху Ницше, «было бы совершенно иллюзорно и довольно сентиментально ожидать многого (и вообще чего-то ожидать) от человечества, которое забыло, что значит воевать», а фон Мольтке объявлял «вечный мир» «мечтой, причем отнюдь не прекрасной… Без войны мир погрязнет в материализме». Аналогичным образом британский профессор истории Дж. А. Крэмб характеризовал всеобщий мир как «погружение во всеобщее оскотинивание». Иммануил Кант за пять лет до написания трактата «К вечному миру» относил войну к «возвышенному» и утверждал, что «длительный мир способствует обычно господству торгового духа, а с ним и низкого корыстолюбия, трусости и изнеженности и принижает образ мыслей народа». В Америке первый президент Военно-морского колледжа США Стивен Люс считал, что мир «наносит больше ущерба», чем «примитивная дикость» войны[102]102
  Bernhardi 1914a, 26; Treitschke 1916, 1:50. Ницше цит. по: Barclay 1911, 16. Мольтке цит. по: Chickering 1975, 392–393. См. также Cramb 1915, 128, 146; Kant 1952, 113 (section 28) (Кант 2020, 130). Кант оказался в хорошей философской компании, поскольку в том же духе рассуждал еще Аристотель: «Война вынуждает быть справедливым и воздержным, наслаждение же благосостоянием и досуг, сопровождаемый миром, скорее способны избаловать людей» (Aristotle 1958, 221–222/Аристотель 2016, 464). Высказывание Люса цит. по: Linderman 1987, 292.


[Закрыть].

На рубеже веков представление о том, что война может быть очищающим и облагораживающим опытом, было чрезвычайно популярно среди европейских интеллектуалов. Английский писатель Хилэр Беллок с воодушевлением заявлял: «Я жду не дождусь, когда грянет великая война! Она выметет из Европы весь сор, как метла!» Немецкий юрист Карл фон Штенгель сравнивал войну с бурей, которая «очищает воздух и повергает наземь чахлые и гнилые деревья». Стромберг отмечает, что «суть воинственности была одной и той же в Лондоне (а на деле и в Дублине) и в Москве». Война рассматривалась «как восстановление общества и избавление от вульгарного и банального образа жизни», даже «как спасение». А когда война наконец началась, «самыми распространенными ее изображениями… были очистительный огонь или поток»[103]103
  Беллок цит. по: Stromberg 1982, 180. Штенгель цит. по: Chickering 1975, 394; Stromberg 1982, 11, 189.


[Закрыть].

Некоторые сторонники социал-дарвинизма, например британский статистик Карл Пирсон, утверждали, что «движение к прогрессу устилают обломки наций… которые не обнаружили тернистый путь к великому совершенству. Эти мертвецы, по сути, являются лишь ступеньками, по которым человечество поднялось к своей сегодняшней жизни, обладая более высоким интеллектом и более глубокими эмоциями». Во Франции Эрнст Ренан называл войну «одним из условий прогресса, щелчком хлыста, который не дает стране погрузиться в сон и побуждает даже довольного жизнью обывателя выйти из апатии», а Эмиль Золя приравнивал войну к «самой жизни… Для выживания мира мы должны поедать других, а другие должны поедать нас. Преуспевали лишь воинствующие нации: как только какая-то нация разоружается, она погибает». В Америке Генри Адамс приходил к выводу, что война сделала людей не только «жестокими», но и «сильными», «вызвав к жизни качества, лучше всего подходящие для выживания в борьбе за существование». Адмирал Стивен Люс провозглашал, что «война является одним из важнейших двигателей человеческого прогресса». Чуть проще эту же мысль выразил русский композитор Игорь Стравинский: война, по его мнению, «необходима для человеческого прогресса»[104]104
  Пирсон и Ренан цит. по: Langer 1951, 88–89. Золя цит. по: Joll 1984, 186. Адамс и Люс цит. по: Linderman 1987, 292. Стравинский цит. по: Stromberg 1982, 51. Представлением о том, что война может быть прогрессивной, прельстились даже некоторые противники войны, хотя они пытались утверждать, что времена, когда война действительно была полезной и необходимой, уже в прошлом. В лекции, опубликованной в 1849 году, американский эссеист Ральф Уолдо Эмерсон заключал, что «война воспитывает чувства, пробуждает к действию волю, совершенствует физическое телосложение, стремительно и близко сталкивает людей друг с другом в критические моменты, давая помериться силами». Но, по мнению Эмерсона, «воевать тянет именно невежественную и незрелую часть человечества». Поскольку цивилизация уже созрела для того, чтобы перейти на «более высокие стадии» стадии развития, считал Эмерсон, война идет на «спад», фактически «находится на последнем издыхании» (Emerson 1904, 151, 152, 155, 156, 159). Герберт Спенсер, видный сторонник социал-дарвинизма, пришел к аналогичному выводу. Он утверждал, что в прошлом война была «незаменима» в качестве «процесса, посредством которого нации были объединены, организованы и дисциплинированы», однако теперь она выполнила свою работу. Благодаря тому, что «Землю уже населяют более могущественные и разумные расы», нам остается только ждать, пока под «незримым давлением распространения индустриальной цивилизации варварство окончательно сойдет на нет» (Spencer 1909, 664–665); см. также: Langer 1951, 89).


[Закрыть].

Вне зависимости от представлений о связи между войной и прогрессом многие считали войну естественным явлением. Холмс в упоминавшемся выше выступлении 1895 года уверял своих слушателей, что «по меньшей мере сегодня, а возможно, и с того самого момента, как человек обитает на земле, его удел – это битва, и ему приходится испытывать свою судьбу в войне». Что же касается Трейчке, то он заявлял своим слушателям, что «изгнание войны из нашего мира изуродует природу человека». Даже пацифист Уильям Джеймс не спорил с тем, что воинственность «коренится в натуре человека», а Лев Толстой, к концу XIX века ставший ярым сторонником пацифизма, в 1868 году делал вывод, что люди убивали друг друга миллионами во исполнение «стихийного зоологического закона»[105]105
  Холмс цит. по: Lerner 1943, 19–20; Treitschke 1916, 2: 396; James 1911, 300–311; Tolstoy 1966, 1372 (Толстой 1981, 364).


[Закрыть].

Многим из этих суждений, в особенности романтического толка, способствовало широко распространенное допущение, что война в Европе будет короткой и малозатратной. Типичнейшие апологеты войны, наподобие Трейчке, в значительной степени идеализировали ее потому, что были убеждены: «войны станут более редкими и менее продолжительными, но при этом гораздо более кровопролитными». Носители подобных взглядов считали, что конфликты континентального масштаба типа Наполеоновских войн или Семилетней войны канули в прошлое. Все европейские войны середины XIX века действительно были короткими, а апологеты войны искусно закрывали глаза на происходившие в тот же самый период в других частях света затяжные войны. Одной из них была Гражданская война в США, которую один высокопоставленный немецкий генерал пренебрежительно охарактеризовал так: «Ватаги вооруженных людей гоняются друг за другом по стране. Из этой истории нечего почерпнуть». Сторонники таких воззрений предполагали, что новая война в Европе будет «бодрым и веселым» делом, как выразился один немецкий дипломат в 1914 году. В результате, хотя сторонников войны, которые прямо приветствовали перспективы длительного конфликта, было немного, военный энтузиазм в преддверии Первой мировой во многом был основан на предположении, что любая будущая война будет краткой и терпимой. Как напишет в 1915 году в одной из своих статей Зигмунд Фрейд, «мы представляли себе рыцарский поход армий, который сведется к установлению превосходства одной из сторон в борьбе; по мере возможности будет избегаться причинение страданий, не влияющих на исход сражения»[106]106
  Treitschke 1916, 2: 443. О «ватагах вооруженных людей» см. Esposito 1979, 217. О войне как «бодром и веселом деле» см. Lebow 1981, 251. Об иллюзии короткой войны см. Farrar 1973; Snyder J. 1984; van Evera 1984, 58–107. Впрочем, Бернхарди считал, что еще одна Семилетняя война «объединит и возвысит народ и уничтожит болезни, угрожающие здоровью нации» (Bernhardi 1914, 233). С этой точкой зрения соглашались некоторые соотечественники Бернхарди, см. Chickering 1975, 390–391; Freud 1957, 278 (Фрейд 2020, 94).


[Закрыть].

Положение дел в 1914 году

Таким образом, к 1914 году война находилась под значительным контролем и была предметом политических калькуляций, а некоторые европейские страны стали стремиться к полному выходу из военной системы. Тем не менее война сохраняла свою привлекательность и, как отмечал Ховард, «почти для всех считалась приемлемым, возможно, неизбежным, а для многих и желательным способом урегулирования разногласий между народами». Либо, как сформулировал эту мысль Шредер, «абсолютное большинство политических лидеров и влиятельных общественных деятелей повсеместно полагали… что война естественна и так или иначе неизбежна». Отчаявшаяся Берта фон Зутнер в 1912 году писала: «Война все еще существует не потому, что в нашем мире есть зло, а потому, что люди по-прежнему считают ее проявлением добра». «Простая истина заключается в том, что люди хотят войны», отмечал Уильям Джеймс[107]107
  Howard 1984, 9; Schroeder 2001; см. также: Joll 1984. Фон Зутнер цит. по: Chickering 1975, 91; James 1911, 304 (курсив в оригинале). Роберт О’Коннелл так размышляет о предвоенном времени: «Для многих утверждение о том, что столь фундаментальный институт, как война, мог изжить свою целесообразность, было не просто неправдоподобным – оно полностью противоречило представлению людей о происходящем вокруг… [Они рассматривали] войну как паллиативную меру, как некий противовес скуке и сомнениям повседневности… [который] открывал возможность пережить приключение в современном сверхцивилизованном мире… Есть все основания полагать, что такие представления были широко распространены… среди людских масс во всех уголках промышленно развитого мира» (O’Connell 1998, 248).


[Закрыть].

Таким образом, в 1914 году противники войны были далеко не в большинстве, и принципиальную неспособность пацифистского движения что-то изменить, конечно же, продемонстрировала разрушительная война, разразившаяся в августе того же года – война, вскоре заставившая большинство борцов за мир выбирать, к какой стороне примкнуть (к счастью для фон Зутнер, она умерла за несколько недель до начала войны). Тем не менее к 1914 году движение за мир в Европе было на подъеме: его участники завоевывали новых сторонников и вполне обоснованно ощущали, что их дело движется вперед. Им лишь требовался невероятный толчок со стороны того самого института, с которым они так страстно боролись. Первая мировая война могла разрушить их надежды на скорое наступление мира и умерить их порой беспочвенный оптимизм, но в то же время благодаря войне пацифисты стали уважаемой силой, их ряды в Европе необъятно выросли, их решимость укрепилась, а почти все их оппоненты стали новообращенными сторонниками мира.

Глава 3. Первая мировая война: переломный момент

В ходе Первой мировой отношение европейцев к войне претерпело глубокие изменения. Дать этим переменам какие-либо количественные оценки невозможно, за исключением, может быть, некоего приблизительного анализа имеющихся в нашем распоряжении данных. Как было показано на многочисленных примерах в предыдущей главе, до начала Первой мировой в Европе и США можно было с легкостью отыскать состоявшихся писателей, исследователей и политиков, которые превозносили войну как нечто желанное, неизбежное, естественное, прогрессивное и необходимое. После Первой мировой войны подобные высказывания стали исключительной редкостью, хотя для некоторых людей эмоциональное возбуждение от присутствия на поле боя сохраняло (и продолжает сохранять) свою привлекательность[108]108
  Все это, к примеру, обессмысливает диалог двух персонажей написанной в 1906 году пьесы Бернарда Шоу «Майор Барбара»:
  «– Ну что ж, чем разрушительнее становятся войны, тем скорее они прекратятся, верно?
  – Ничего подобного. Чем разрушительнее война, тем больше в ней увлекательного» [Шоу Б. Полное собрание пьес в шести томах. Т. 3. Л.: Искусство, 1979. С. 80. Пер. Н. Дарузес].
  Ужасные вещи зачастую привлекательны, но из этого не следует, что они при этом будут считаться желанными.


[Закрыть].

Все это подразумевает, что привлекательность войны как в принципе желанного опыта и эффективного инструмента разрешения международных разногласий в некогда раздираемой войной Европе впечатляюще снизилась. Прежде на этом континенте война признавалась нормальной и устойчивой данностью, но теперь среди европейцев внезапно распространилось прочное представление, что война больше не является неизбежным и необходимым явлением жизни, а для ее искоренения необходимо предпринять большие усилия.

Подобное изменение настроений не раз отмечалось историками и политическими мыслителями. Арнольд Тойнби указывает, что Первая мировая положила конец «пяти тысячелетиям, на протяжении которых война была одним из главных человеческих институтов». Эван Льюард в своем исследовании войн начиная с 1400 года рассуждает, что «Первая мировая изменила традиционные настроения по поводу войны как таковой. Впервые возникло почти всеобщее ощущение, что намеренному развязыванию войны больше не может быть оправданий». Бернард Броуди отмечает, что «отношение европейцев, а также американцев к войне принципиально изменилось». Эрик Хобсбаум приходит к следующему выводу: «В 1914 году народы Европы, хоть и ненадолго, преисполнились желанием с легким сердцем отправиться на всемирную бойню в качестве пушечного мяса. После Первой мировой они уже никогда не повторяли таких желаний». «Когда все это кончилось, почти все были уверены, что такая война не должна повториться», добавляет К. Дж. Холсти[109]109
  Toynbee 1969, 214; Luard 1986, 365; Brodie 1973, 30; Hobsbawm 1987, 326 (Хобсбаум 1999, 468); Holsti 1991, 175.


[Закрыть].

Очевидно, что этого изменения настроений оказалось недостаточно для предотвращения катастрофы 1939–1945 годов или множества более мелких вооруженных конфликтов, случившихся после 1918 года. Однако все эти войны не должны затмевать важность сдвига в общественном мнении, состоявшегося во время Первой мировой. До 1914 года представление о том, что институт войны, в особенности войны между развитыми странами (на тот момент понятие «война» подразумевало преимущественно именно такой конфликт), является отвратительным, нецивилизованным, аморальным и бессмысленным, разделяли лишь небольшие группы людей. Однако после Первой мировой час этой идеи пробил. В этой главе мы рассмотрим и постараемся объяснить то, как Первая мировая повлияла на отношение к войне.

Опыт Первой мировой

В чем же заключалась разительная специфика Первой мировой войны? Как представляется, есть несколько вариантов ответа на этот вопрос. Первый из них самый очевидный: масштаб разрушений. Однако при обстоятельном анализе оказывается, что Первая мировая не была чем-то категорически необычным с точки зрения продолжительности, масштаба разрушений, жестокости, политической нецелесообразности, экономических последствий или территориального охвата. Не было ничего нового и в том, что она была войной, оставившей след в художественной литературе, или в том, что войне предшествовал период впечатляющего экономического прогресса. Возможно, это была первая война, породившая подозрение, что следующий подобный конфликт планета может не пережить, однако подобное убеждение, скорее всего, было не столько причиной, сколько следствием изменившегося отношения к войне. Наконец, Первая мировая выглядит уникальной в еще одном важном аспекте: до нее история не знала больших войн, которым бы предшествовала масштабная и организованная антивоенная агитация.

Разрушительность

Великая война, как называли Первую мировую два десятилетия после ее окончания, разумеется, обошлась чрезвычайно дорогой ценой: потери были гигантскими и тем более интенсивными, что пришлись на сравнительно короткий период времени. Однако в более масштабном историческом контексте разрушительность Первой мировой вовсе не выглядит уникальной.

Для начала вспомним, что это была не первая война подобного размаха. В ходе восстания тайпинов – гражданской войны, полыхавшей в Китае в 1851–1864 годах, – количество жертв в абсолютном выражении, вероятно, было еще большим: погибло более 30 млн человек против менее 20 млн погибших в Первой мировой[110]110
  О восстании тайпинов см. Ho 1959, 275. О потерях в Первой мировой войне см. Sivard 1987, 29–31 (все оценки автора этой работы основаны на данных, собранных Уильямом Экхардтом). Что же касается совокупной оценки погибших в ходе восстания тайпинов, то здесь Рут Сивард приводит практически непостижимо заниженные данные (см. Ho 1959, 236–247).


[Закрыть]. Если же представить потери предшествующих войн в относительном выражении, то уникальность Первой мировой становится еще менее очевидной. Согласно верхней планке оценки, из примерно 430 млн человек населения Европы на 1914 год на войне погибли около 17,8 млн – 11,9 млн военнослужащих и 5,9 млн гражданских лиц, то есть примерно 4,1 % жителей континента[111]111
  В данной оценке приведены военные потери в том виде, как они детализированы в работе Сивард (Sivard 1987, 29–31) для европейских участников боевых действий. Иными словами, в эту статистику не входят военные потери Австралии (60 тысяч человек), Канады (55 тысяч), Индии (50 тысяч), Новой Зеландии (16 тысяч), Турции (1,45 млн) и Соединенных Штатов (126 тысяч). Учет неевропейцев существенно повлияет на результаты калькуляции: относительные показатели военных потерь окажутся ниже, поскольку показатели численности населения указанных стран и территорий резко увеличат базу для исчисления доли погибших. По оценке Колина Макэведи и Ричарда Джоунса (McEvedy and Jones 1978, 34), совокупные военные потери в ходе Первой мировой составили 8 млн человек, что существенно меньше, чем 12,6 млн, которые приводит Сивард. Тщательная и получившая широкое признания оценка совокупных военных потерь, выполненная в 1923 году, также ниже – между 10 и 11 млн человек (Dumas and Vedel-Petersen 1923, 144). По другим оценкам, общее число погибших в боях составило 9 млн (Winter 1989, 206; Small and Singer 1982, 89) или 7,7 млн человек (Levy 1983, 91). Общие оценки численности населения представлены в: McEvedy and Jones 1978, 19.


[Закрыть]. Подобный уровень смертности является катастрофическим, но до Первой мировой состоялись сотни, а возможно, и тысячи войн, в которых масштабы потерь были гораздо выше.

Например, в 146 году до н. э. римляне, по сути, до основания разрушили Карфаген. В древние времена победители в самом деле нередко «посвящали» города-государства богам, убивая в них всех людей и животных и полностью уничтожая имущество[112]112
  Botterweck and Ringgren 1986, 189–198. Если рассматривать написанное в Библии как буквальную истину, то народ Израиля предпринимал целый ряд подобных войн. Как утверждается в Библии, Господь был обеспокоен тем, что тогдашние обитатели земли обетованной могут сбить народ Израиля с истинного пути, научив его «делать такие же мерзости, какие они делали для богов своих», и тем самым заставив израильтян согрешить. Следовательно, во избежание этого народу Израиля следовало истребить еретиков до того, как они сделают свое черное дело (Втор. 20: 16–18). В книге Иисуса Навина рассказывается о последовавшем за этим полном уничтожении народов Иерихона, Гая, Ливны, Лахиска, Эглона, Хеврона, Дебира, Асора и районов между ними (однако жители Гаваона пошли на сделку и были просто порабощены).


[Закрыть]. История полна подобных примеров резни. Иосиф Флавий в своем классическом труде «Иудейская война» (это событие завершилось в 79 году н. э.) подробно описывает массовые убийства, эпидемии, человеческие жертвоприношения, голод, каннибализм и казни заключенных, в результате чего погибли сотни тысяч, а возможно, миллионы людей. Когда в XIII веке орды Чингисхана вторглись в Россию, там «исчезли» целые города, которые были разрушены, сожжены дотла и оставлены жителями. В Рязани, например, монголы расстреливали из луков и сжигали заживо, душили, резали и потрошили пленных мужчин, женщин и детей, а из 160 тысяч жителей афганского Герата они пощадили только 40 человек. Когда в 1204 году крестоносцы взяли Константинополь, победители, указывает Дональд Квеллер, вскоре «превратились в толпу, движимую ненавистью, жадностью и похотью»: погрузившись в безумие грабежей, изнасилований и резни, они обратили город в руины. Лоуренс Кили приводит свидетельства, что в ходе примитивных войн уровень смертности был гораздо выше, чем во время Первой мировой, а заодно и Второй[113]113
  Josephus 1982, 450–451. О Рязани см. Brent 1976, 117, 120. О Герате см. Rashid 2000, 37. См. также Queller 1977, 149–153; Keeley 1996, 89–94.


[Закрыть].

Возможно, Первую мировую наиболее уместно сравнивать с предшествующими европейскими войнами континентального масштаба, такими как Тридцатилетняя война (1618–1648), Семилетняя война (1756–1763) и Наполеоновские войны, завершившиеся в 1815 году. В относительных, а иногда и в абсолютных показателях эти войны часто обходились отдельным воюющим странам по меньшей мере такой же высокой ценой, как Первая мировая. По утверждению Фридриха Великого, в Семилетнюю войну Пруссия потеряла девятую часть своего населения, то есть больше, чем почти любая страна, участвовавшая в войнах XX века. Во время Тридцатилетней войны население Германии сократилось примерно на 15–20 %: согласно подсчетам Калеви Холсти, «при оценке масштабов прямых и косвенных человеческих потерь в соотношении с численностью населения» Тридцатилетняя война была самым разрушительным вооруженным конфликтом на территории Европы[114]114
  Оценка Фридриха приведена в: Luard 1986, 51. О войнах в XX веке см. Small and Singer 1982, 82–99. О Тридцатилетней войне см. Parker 1997, 188; Holsti 1991, 313.


[Закрыть]. Если сравнить верхнюю оценку показателей смертности во время Первой мировой с соответствующей нижней оценкой для Наполеоновских войн, то окажется, что в относительном измерении человеческие потери в Первой мировой превосходили Наполеоновские войны примерно втрое – разница, безусловно, существенная, но явно не революционная. Если же сравнивать нижнюю оценку потерь в Первой мировой с верхней для Наполеоновских войн, то показатели смертности окажутся примерно одинаковыми[115]115
  По оценкам Рут Сивард, в ходе Наполеоновских войн погибло 2,4 млн военных и гражданских лиц (Sivard 1987, 29). Учитывая то, что население Европы в то время оценивается в 180 млн человек (McEvedy and Jones 1978, 18), доля погибших оказывается равной 1,3 % против 4,1 % для Первой мировой войны. Однако авторитетные оценки потерь в Наполеоновских войнах, выполненные историками в XIX веке (оценки, более актуальные для задач нашего исследования, поскольку они влияли на представления о войне людей того времени), часто были намного выше. Например, Сивард оценивает совокупные военные потери в Наполеоновских войнах в 1,4 млн человек, однако большинство историков утверждали, что только французы потеряли от 1,7 млн до 3 млн солдат. Даже те, кто находил эту оценку завышенной, считали, что совокупные боевые потери в Наполеоновских войнах составляли до 2 млн человек (Dumas and Vedel-Petersen 1923, 28). По оценке Джека Леви (Levy 1983, 90), военные потери составили 1,9 млн человек, что также значительно выше, чем данные Сивард. Оценки численности потерь в Первой мировой войне приведены в прим. 2 на с. 97.


[Закрыть]. Страны-победители вышли из Первой мировой войны с тяжелыми потерями, но в эпоху Наполеоновских войн среди понесших самые тяжелые потери их участников также была держава-победитель – Россия. Вообще, стоит вспомнить, что выражение «пиррова победа» появилось после одного сражения, случившегося еще в 279 году до н. э.[116]116
  Имеется в виду битва при Аускуле между римлянами и армией эпирского царя Пирра. – Прим. ред.


[Закрыть]

До 1914 года не только состоялось множество чудовищно разрушительных войн и даже войн на уничтожение – существовала и принципиальная уверенность, что значительное количество войн были еще более ужасающими, чем реальная картина боевых действий. Рассказы о войне зачастую, а точнее, как правило, существенно преувеличивали масштабы разрушений и кровопролития. Например, на протяжении столетий после окончания Тридцатилетней войны по Европе ходила распространенная легенда о том, что эта война сократила население Германии на 75 %[117]117
  См. Wedgwood 1938, 516.


[Закрыть]. Тем не менее никакие убеждения подобного толка и пережитый опыт не порождали массового желания отказаться от войны как института: она по-прежнему воспринималась как нормальный образ действий.

Не было чем-то уникальным и экономическое опустошение, нанесенное Первой мировой: многие европейские войны велись вплоть до полного экономического истощения их участников. В исследовании Ричарда Каупера, посвященном экономическим последствиям тянувшихся десятилетиями войн позднего Средневековья, содержится такой их список: уничтожение имущества, крах банков, разрыв торговых отношений и рутинных деловых операций, депопуляция целых регионов, ущерб для обрабатываемых земель, упадок производства, сокращение доходов, нарушение чеканки монет и кредитования, накопление неработающих сбережений в золоте и введение конфискационных военных налогов, которым сопутствовала коррупция. Тридцатилетняя война отбросила экономику Германии на десятилетия назад, а Семилетняя война привела к фактическому банкротству Австрию, в то время как многие примитивные войны, по сути, разрушали целые общества. Напротив, в течение нескольких лет после Первой мировой войны в большинстве участвовавших в ней стран произошло существенное восстановление экономики: к 1929 году экономика Германии полностью вернулась к довоенному уровню, а экономика Франции выросла в сравнении с довоенным уровнем на 38 %[118]118
  Kaeuper 1988, 77–117. О примитивных войнах см. Keeley 1996. Данные на 1929 год приведены в: Overy 1982, 16. В ходе Тридцатилетней войны почти две трети расходов баварского города Нёрдлинген поглощали прямые военные затраты, а средний уровень благосостояния резко снизился. Хотя в течение следующих 20 лет город постепенно оправлялся от потерь, очередной цикл войн оставил его «неспособным решить свои финансовые проблемы». Для восстановления потребовалось еще 50 лет (что потребовало внешней помощи), но французские революционные войны вновь погрузили город в долговую яму (Friedrichs 1979, 154, 169). В XIV веке итальянский город Сиена каждые два года подвергался набегам наемных армий, что истощило его экономику и уничтожило состоятельность Сиены как независимого государственного образования (Caferro 1998). Как писал Николас Райт о Столетней войне, «само присутствие „дружественных“ солдат, номинально представлявших ту же воюющую сторону, что и их жертвы, прерывало функционирование хилой фискальной организации и препятствовало справедливому распределению налоговых поступлений. „Вражеские“ же солдаты непременно кормились за счет захваченной страны, и само их предназначение состояло в уничтожении или захвате ее налогооблагаемых ресурсов» (Wright 2000, 122).


[Закрыть].

Первая мировая война привела к краху несколько политических режимов – в Германии, России и Австро-Венгрии, – но в этом вряд ли было что-то необычное. Было бы абсурдным и предположение, что Первая мировая была чем-то новым в анналах военной истории по своей тщетности и политической бессмысленности: по самым скромным оценкам, огромное количество предыдущих войн сопоставимы, а зачастую и превосходили Первую мировую по этим критериям.

В некоторых аспектах Первую мировую можно рассматривать как шаг вперед в сравнении со многими предшествующими войнами. Потери среди гражданского населения, по крайней мере на Западе, в относительных показателях были довольно низкими, в то время как в ходе прежних войн стирались с лица земли целые города[119]119
  В силу этого обстоятельства Первая мировая была существенно более разрушительной, чем предшествующие войны континентального масштаба, в части лишь боевых потерь. Джек Леви, проведя подсчет боевых потерь в показателях доли совокупного населения европейского континента, приходит к выводу, что Первая мировая по этому критерию была в 3,6 раза более разрушительной, чем Наполеоновские войны, и примерно в 2,4 раза более разрушительной, чем Тридцатилетняя война (Levy 1983, 89–91). Однако порождаемый войной ужас должен логически проистекать из тотальной природы ее разрушительной силы, а не просто из того обстоятельства, что на войне гибнут молодые люди в мундирах. «Ненужная» смерть «ни в чем не повинных мирных жителей», как правило, действительно воспринималась как главное злодеяние войны. Квалифицированное рассмотрение этого вопроса см. в: Holmes 1989.


[Закрыть]. Более того, логистика в ходе Первой мировой поднялась на качественно новый уровень, и в результате, в отличие от былых времен, солдатам не приходилось регулярно наведываться к мирному населению в поисках припасов, сексуальных утех и крова. Грабежи и мародерство – обычная практика многих войн – во время Первой мировой также не были нормой. Голод как среди солдат, так и среди гражданского населения – частый спутник прежних войн – в Первую мировую войну был гораздо меньшей проблемой. Кроме того, с военнопленными во многих отношениях обращались в целом достойно, тогда как победители древних и многих примитивных войн обычно устраивали резню отступающему врагу. И, разумеется, в годы Первой мировой ни солдат, ни гражданских лиц не обращали в рабство, что во многих предшествующих войнах было в порядке вещей. Благодаря успешному развитию современной медицины и таким организациям, как Красный Крест, у раненых солдат было гораздо больше шансов на выздоровление в отличие от предыдущих войн, когда раненых, не способных передвигаться самостоятельно, обычно оставляли умирать мучительной смертью от ран и потери крови. Инфекционные болезни в сравнении с большинством предшествующих войн также становились гораздо меньшей напастью.

Многие обращают внимание на необычное отсутствие вокруг Первой мировой флера романтики. Если признать это обстоятельство, то оно было вызвано тем, что люди были готовы посмотреть в лицо жестокости войны и испытать к ней отвращение. Грязь, антисанитария, кровососущие паразиты и дизентерия появились не в 1914 году – это были типичные спутники военных действий. Как и в бесчисленных войнах до этого, в Первую мировую люди сбивались стаями и пытались уничтожать друг друга метательными снарядами, рубили и кололи друг друга острыми или тупыми инструментами. Почему методы уничтожения людей образца 1914 года следует считать худшими, чем предыдущие, не вполне понятно. Пулемет действительно был новинкой, но поля сражений наполнялись потоками смертоносного свинца еще с тех пор, как было изобретено огнестрельное оружие. Танки и дальнобойная артиллерия (как и английский «длинный» лук до них), возможно, в некоторых аспектах сделали сражение более «обезличенным», но люди в целом склонны считать, что убивать друг друга на большом расстоянии не так отвратительно, как делать это лицом к лицу. Технические новшества могли восприниматься как улучшающие психологический климат войны, делающие боевые действия менее грубыми и грязными, едва ли не беспорочным занятием. Газ люди считали омерзительным оружием, но в действительности на его счету было сравнительно мало смертей – менее 1 % общего числа погибших в бою, – а у тех, кто выбывал из строя из-за отравления газом, было гораздо больше шансов выздороветь, чем у раненых пулями или шрапнелью[120]120
  Например, лишь 2 % американцев, пострадавших в ходе газовых атак, умерли в сравнении с 24 % погибших среди тех, кто получил пулевые или осколочные ранения; для британских солдат это соотношение составляло 3 % против 37 %; для германских – 3 % против 43 % (Gilchrist 1928, 48; см. также McNaugher 1990, 5–34). В заключительной главе официальной британской истории Первой мировой химическому оружию нашлось место в сноске, где утверждается, что газ «напрасно сделал войну некомфортной» (Edmonds and Maxwell-Hyslop 1947, 606).


[Закрыть]. Поэтому совершенно нельзя исключать вариант, что газ мог получить признание как более гуманная форма ведения войны, позволяющая решать исход сражений с минимальными человеческими жертвами[121]121
  Кое-кто действительно проникся этой идеей. Например, ведущий специалист армии США по вопросам медицинских последствий применения химического оружия Х. Л. Гилкрайст пришел к выводу, что газ «представляет наиболее гуманный вид оружия из всех когда-либо применявшихся на поле боя» (Gilchrist 1928, 47). В 1925 году британский военный аналитик Бэзил Лиддел Гарт высказал предположение, что «в случае новой мировой войны газ может легко оказаться спасением цивилизации от неизбежной в ином случае гибели» (Mearsheimer 1988, 90). См. также Stockton 1932, 536–539.


[Закрыть].