Текст книги "Пережитки большой войны"

Наиболее показательно сравнение Первой мировой с Гражданской войной в США 1861–1865 годов, которую часто называют первой современной войной. Сходств между этими войнами немало. Обе войны были спровоцированы инцидентами, которые при ретроспективной оценке оказываются совершенно незначительными. Обе войны исходно вызвали огромный энтузиазм. В начале обеих войн ожидалось, что они будут краткими и с однозначным исходом. При этом в обеих войнах сражались преимущественно обычные люди, а на деле ситуация обернулась четырьмя годами боевых действий, для которых были характерны удручающе безрезультатные сражения, ужасающее кровопролитие и нарастающее ожесточение. Таким образом, сама по себе Гражданская война в США была столь же жестокой и ужасной, как Первая мировая. Однако полученный опыт не заставил американцев отказаться от войны как таковой: на деле они уже очень скоро стали романтизировать войну точно так же, как европейцы, которые еще не испытали на себе, что такое «современная» война[122]122
  Linderman 1987, 266–297; Mueller 1989, 30–32, 38–39.


[Закрыть]. Время для представления о том, что войну нужно полностью устранить из списка человеческих занятий, еще не наступило.

Первая мировая как «литературная» война

Опыт Гражданской войны в США также бросает тень сомнения на общеизвестное представление о том, что Первая мировая была чем-то особенным, поскольку она оказалась среди прочего первой литературной войной. Как указывает Эдмунд Уилсон, об американской Гражданской войне в целом можно утверждать то же самое. Однако Дж. М. Винтер отмечает одно различие: книги о Первой мировой снискали «необычайную популярность», среди них были очевидные бестселлеры, наподобие романа Эриха Марии Ремарка «На Западном фронте без перемен», экранизация которого также имела огромный успех (а самые крупные кассовые сборы за всю историю немого кино получил антивоенный фильм режиссера Кинга Видора «Большой парад», вышедший на экран в 1925 году). Подобные литературные произведения, утверждает Винтер, «решительно и постоянно задевали за живое общественный вкус и коллективную память»[123]123
  О Первой мировой как первой «литературной» войне см. Fussell 1975, 157. Wilson 1962, ix; Winter 1989, 826.


[Закрыть]. Однако отсюда напрашивается вывод, что новизна Первой мировой заключалась не в ее воздействии на писателей, а в том, что она не оставила равнодушными послевоенных читателей.

Экономическая экспансия XIX века

Как демонстрирует таблица 1 (с. 55), специфика Великой войны заключалась в том, что ей предшествовало столетие феноменального экономического роста, которому отчасти способствовало почти полное отсутствие войн на европейском континенте. Таким образом, европейцы наслаждались благами мира, даже несмотря на то что по-прежнему считали войну нормальной жизненной ситуацией, а в большинстве своем и вовсе трепетали от одной лишь мысли о ней. Именно поэтому европейцы были идеальным образом настроены на то, чтобы пережить катаклизмы Первой мировой как шок особой силы.

Это рассуждение выглядит резонно, однако американский опыт ставит его под сомнение. Таблица 1 явственно свидетельствует, что Соединенные Штаты в преддверии Гражданской войны также пережили невероятный период экономического роста и также не участвовали в значительных войнах. Однако опыт участия в этом сокрушительном конфликте не привел к широкому распространению требования о прекращении войн.

Предчувствия апокалипсиса

Уникальность Первой мировой заключалась в том, что она пробудила апокалиптические опасения: при определенном сочетании воздушных бомбардировок с газовым или бактериологическим оружием новая большая война может уничтожить планету – погибнут и победители, и побежденные. В 1925 году Уинстон Черчилль отмечал, что война превратилась в «потенциальную погибель рода человеческого… Прежде человечество никогда не сталкивалось с подобной ситуацией. Не сумев уверенно стать на путь добродетели и не обладая мудрым руководством, люди впервые получили в свое распоряжение инструменты, при помощи которых они способны на неотвратимое самоуничтожение». А Зигмунд Фрейд в заключительной части своей знаменитой книги «Недовольство культурой» (1930) констатировал: «Ныне люди настолько далеко зашли в своем господстве над силами природы, что с их помощью легко могут истребить друг друга вплоть до последнего человека». Премьер-министр Великобритании Стэнли Болдуин, как и многие другие его современники, предостерегал, что «в случае следующей войны… европейская цивилизация [будет стерта] с лица Земли»[124]124
  Brown 1968, 65, 164, 180–181; Churchill 1932, 246, 248; Freud 1930, 144 (Фрейд 2013, 64). Высказывание Болдуина цит. по: Kagan 1987, 26. Кроме того, на Западе было широко распространено мнение, что большая война приведет к глобальному экономическому кризису – при условии, конечно, что на планете вообще что-нибудь останется (см. Milward 1977, 16). См. также: Bialer 1986, 46–47, 158.


[Закрыть].

Все эти высказывания подразумевают, что подобному апокалиптическому визионерству во многом способствовали впечатляющие достижения науки, и с тем, что во время Первой мировой наука разработала новые эффективные методы массового убийства людей, разумеется, невозможно поспорить. Благодаря развитию дальнобойной артиллерии и в особенности бомбардировочной авиации были вполне резонны ожидания, что в ходе следующей большой войны эти методы массового уничтожения с легкостью обрушатся на гражданское население. Конечно же, так в действительности и произошло, хотя во Второй мировой войне человечество все-таки не было уничтожено.

Тем не менее существует по меньшей мере два основания не принимать во внимание апокалиптические настроения как важную причину изменения отношения к войне. Во-первых, как указывалось ранее, войны на уничтожение и войны с массовой гибелью мирных жителей едва ли были чем-то новым: история полна соответствующими примерами. Возможно, новизна заключалась в том, что теперь уничтожение могло быть взаимным – однако это различие выглядит слишком уж тонким. В эпохи, когда войны на уничтожение были привычным явлением, то обстоятельство, что победитель и проигравший не уничтожали друг друга одновременно, было в большей степени вопросом очередности, нежели любых других факторов. Сторона А могла ликвидировать сторону В, но если затем сторона А не могла господствовать над всеми остальными, сохранялся значительный риск, что она сама будет уничтожена в следующей войне с некой стороной С[125]125
  В качестве примера этого теоретического рассуждения можно привести события Смутного времени в России. Войскам царя Василия Шуйского осенью 1607 года удалось нанести поражение армии Ивана Болотникова, которая незадолго до этого контролировала значительную часть южнорусских городов и грозила захватить Москву. Однако к тому моменту в России уже объявился новый претендент на престол (Лжедмитрий II), справиться с которым своими силами Шуйский не смог. В результате в 1609 году ему пришлось обращаться за военной помощью к Швеции, что привело к утрате значительных территорий на северо-западе, а поражения от вторгшейся в Россию польской армии летом 1610 года привели к падению Шуйского и фактическому распаду государства. – Прим. ред.


[Закрыть]. В прошлом конфликты, для которых были характерны подобные «призы», не способствовали появлению существенных усилий по искоренению войны.

Во-вторых, представляется вероятным, что предчувствие апокалипсиса было в большей степени следствием антивоенных настроений, а не их причиной. Иными словами, противники войны хотели, чтобы все верили, будто следующая война станет катастрофической, отчаянно надеясь, что эта вера снизит вероятность такой войны. Подобная логика подразумевается следующим обстоятельством: апокалиптическая литература о грядущей войне по большей части появилась в 1930-х годах, когда нарастала опасность еще одной войны, а не в 1920-х, как прямое следствие Первой мировой. После этой войны в самом деле появилось несколько рассказов и романов, изображающих следующую войну как катастрофу мирового масштаба, однако, как отмечает И. Ф. Кларк в своем исследовании художественной литературы этого периода, «примечательно, что массовое производство историй о будущем началось лишь после 1931 года». По мнению Кларка, это наглядно свидетельствует о том, что «авторы описывали войну, чтобы научить миру»[126]126
  Clarke 1966, 169–170. Аналогичным образом в Великобритании официальные дискуссии о будущей опасности воздушных бомбардировок, похоже, вошли в обиход только в 1930-х годах, когда на горизонте явственно проступили очертания еще одной войны (а кроме того, конечно же, гораздо более совершенной стала авиация). По словам одного военного аналитика того времени, авиация «из подающего надежды юноши, родившегося в начале столетия, к началу 1930-х годов превратилась во Франкенштейна» (Bialer 1986, 12, 1–2). Примечательно, что те немногие европейцы, которые все еще хотели войны (в частности, Адольф Гитлер), верно предполагали, что провидцы судного дня ошибались (Ibid., 133–134). Неапокалиптические представления 1930-х годов о грядущей войне представлены в работах: Stockton 1932, 501–549; Dupuy and George 1937.


[Закрыть].

Наличие предвоенного пацифистского движения

Как отмечалось в предыдущей главе, за несколько десятилетий до Первой мировой впервые в истории появилось значительное организованное антивоенное движение. Число его сторонников росло, но оно по-прежнему оставалось слишком незначительным – его существенно перевешивали те, кто считал войну естественным, неизбежным, почетным, будоражащим, мужественным, духоподъемным, необходимым и часто прогрессивным, славным и желательным инструментом разрешения международных споров. Но несмотря на то что пацифистов зачастую высмеивали, их нарушающие спокойствие доводы были настойчивыми и неотвратимыми, так что наличие антивоенного движения, возможно, помогло европейцам и американцам по-новому взглянуть на институт войны, когда масштабный конфликт 1914–1918 годов обогатил их опыт.

Таким образом, Первая мировая послужила важным катализатором антивоенных настроений. Это была не первая ужасающая война в истории, но благодаря усилиям довоенного пацифистского движения это был первый случай, когда люди в массе своей смогли осознать эти ужасы, проникнуться к ним отвращением и приобрести принципиальное понимание того, что действенные альтернативы войне существуют.

Британский и американский вклад

Несмотря на то что идея запрета войны привлекла существенное внимание еще до 1914 года, похоже, что ее популяризации чрезвычайно поспособствовали два ключевых и в определенном смысле взаимосвязанных момента, имеющих отношение к победителям в Первой мировой. Во-первых, для британцев главной целью войны с самого ее начала стало достижение вечного мира, а во-вторых, важным фактором для вступления в конфликт американцев стала перспектива прекращения войн.

Мотивы большинства участников Первой мировой – Франции, России, Германии, Австро-Венгрии – были довольно старомодны и легко понятны: они сцепились в смертной схватке за территории и континентальную гегемонию. Британией, в отличие от них, двигали более абстрактные соображения. Разумеется, едва ли стоит сбрасывать со счетов такие конкретные вопросы, как гонка военно-морских вооружений с Германией и стратегические расчеты по поводу баланса военных сил на континенте, однако спусковым крючком для вступления Великобритании в войну стало жестокое вторжение Германии в нейтральные Бельгию и Люксембург. Именно этот эпизод больше, чем все остальные, спровоцировал в Британии значительный всплеск публичных антигерманских настроений в момент начала войны в августе 1914 года. По воспоминаниям Дэвида Ллойд Джорджа, «угроза вторжения немцев в Бельгию зажгла огнем войны весь народ от моря до моря»[127]127
  Lloyd George 1933, 65–66 (Ллойд Джордж, 1934–1938, I, 71). О превращении групп пацифистов и сторонников нейтралитета в сторонников войны под впечатлением от вторжения в Бельгию см. Robbins 1976, 30–32.


[Закрыть]. Таким образом, Британия отчасти сражалась за вполне пацифистский принцип: малым государствам, которые не желают участвовать в конфликтах своих более крупных соседей, а фактически и полностью выйти из военной системы, должно быть позволено совершить «голландизацию».

Уже 25 сентября 1914 года представлявший Либеральную партию премьер-министр Великобритании Герберт Асквит объявил о четкой позиции по этому вопросу: за малыми странами «следует признать не меньшее право на место под солнцем, чем за их более могущественными соседями». Кроме того, Асквит расширял этот принцип, призвав к «решительному отказу от милитаризма как определяющего фактора в отношениях между государствами и при формировании будущего европейского мира», к «приходу на смену силе… европейского партнерства, основанного на признании равных прав, созданного и осуществляемого общей волей». Все это были впечатляющие высказывания: хотя до 1914 года Британия и была очагом антивоенной агитации, Асквит не относился к числу пацифистов. Вполне вероятно, что он и сам был несколько ошарашен тем, насколько его речь оказалась внезапно близка той шумихе, которую поднимали наиболее идеалистические представители антивоенного движения: всего год назад, указывал Асквит, его предложения «звучали бы утопической идеей». Однако, полагал он, победа в войне заодно позволила бы этому идеалу «получить признание среди европейских государственных умов и в скором времени стать их инструментом»[128]128
  Rappard 1940, 20; об аналогичном заявлении лейбористов от 14 октября 1914 года см. Mayer1959, 143. Высказывание Асквита цит. по: Robbins 1976, 11.


[Закрыть].

В последние месяцы того же 1914 года Герберт Уэллс, в довоенное время также не сильно жаловавший пацифистское движение, написал книгу о задачах войны, название которой – «Война против войны (Меч мира)» – со временем превратилось в горький ироничный лозунг. Уэллс считал непосредственной причиной войны вторжение Германии в Люксембург и Бельгию, однако конфликт быстро приобрел характер «войны не народов, но человечества», поэтому ее задачами должны были стать «изгнание беса мирового безумия» и прекращение эпохи войн. Это, настаивал Уэллс, была «война за мир»[129]129
  Wells 1914, 9, 12, 14 (Уэллс 1916, 8).


[Закрыть].

Таким образом, по меньшей мере для британцев уже на ранней стадии Первой мировой ее целью стал мир – не просто победоносный мир, а вечный, устойчивый, установленный силой мир, если такое вообще возможно.

Соединенные Штаты также сыграли важную роль в подъеме идеи устойчивого, обеспеченного силой мира. В своем проливающем свет на этот процесс исследовании швейцарский политолог Уильям Раппард красочно описывает, как «семя» идеи вечного мира, вызревавшее преимущественно в Великобритании, «дало плоды на американской почве, куда оно было с прилежной заботой пересажено британскими садовниками, чтобы впоследствии его богатые всходы вернулись в Европу на крыльях красноречия президента Вильсона»[130]130
  Rappard 1940, 21.


[Закрыть].

Британцы с начала Первой мировой проявляли значительный интерес к настроениям за океаном по поводу войны и старались подтолкнуть Штаты выступить на их стороне. Позже Дэвид Ллойд Джордж, ставший премьер-министром Великобритании в 1916 году, без утайки говорил: «Условия мира были составлены так, чтобы убедить Америку и в особенности пацифистски и антиимпериалистски настроенного американского президента в том, что цели войны в принципе справедливы»[131]131
  Lloyd George 1938, 22 (Ллойд Дджордж 1957, 31). См. также Rappard 1940, 46–47; Herman 1969, 195.


[Закрыть].

За время пребывания в должности президента США Вудро Вильсон дважды отдавал приказ о вводе американских войск в Мексику, а когда в России после революции 1917 года началась Гражданская война, он скрепя сердце отправил небольшой контингент даже туда. Таким образом, у нас совершенно нет оснований считать Вильсона образцовым пацифистом. Однако британцы прекрасно знали о его сильных антивоенных устремлениях: «отвращение к войне», указывает Рассел Уэйгли, у Вильсона было «настолько острым, что граничило с пацифизмом». Аналогичным образом Арно Майер отмечает, что Вильсон испытывал «ярко выраженный ужас перед войной», а Александр и Джульетта Джордж говорят о его «антипатии к насилию». Президент Вильсон действительно издавна был восторженным сторонником таких предлагаемых антивоенным движением механизмов, как международный арбитраж и свобода торговли. В 1908 году он вступил в Американское общество мира, в 1912 году выступил перед Всемирным союзом мира, а первым государственным секретарем в период президентства Вильсона был назначен решительный противник войны Уильям Дженнигс Брайан. Вильсон не был ставленником антивоенного движения, однако его идеалистические взгляды на международные отношения во многом были созвучны идеям пацифистов[132]132
  Weigley 1976, 62; Mayer 1959, 347; George and George 1956, 173. О Вильсоне и антивоенном движении см. Patterson 1976, 205–209. См. также Herman 1969, chap. 7; Mandelbaum 2002.


[Закрыть].

Чтобы сыграть на склонностях Вильсона, британцы делали акцент на тех аргументах, которые и так органично соответствовали их политике и были важны для поддержания боевого духа их армии. Британцы подчеркивали, что «ведут не только войну за мир, но и войну против войны», как выразился в 1917 году Асквит. Кроме того, они преувеличивали масштабы зверств, творимых немецкими солдатами против мирных жителей Бельгии, приукрашивали нечеловеческую жестокость химического оружия, впервые использованного немцами в бою в 1915 году (для драматического эффекта британцы увеличили число жертв первой газовой атаки немцев в пять раз) и с самого начала проклинали Германию за пристрастие к злу «милитаризма»[133]133
  Высказывание Асквита цит. по: Rappard 1940, 46. О жертвах газовой атаки см. Brown 1968, 14. Дискуссия об уничтожении прусского милитаризма как важной военной цели Британии представлена в: Gooch 1911, chap. 7. Об эффективности британской пропаганды см. Squires 1935.


[Закрыть].

Постепенно Вильсон и американцы согласились с этими доводами. У США было множество причин вступить в войну, но важнейшей из них, подчеркивает Артур Линк, было желание Вильсона, чтобы «Соединенные Штаты выполнили свою миссию по обеспечению справедливого и прочного мирного урегулирования». Вильсону также отнюдь не было чуждо желание оставить свой след в мировой истории. Один из ключевых советников Вильсона полковник Эдвард М. Хауз проникновенно писал ему в 1918 году: «Повсюду стремительно крепнут настроения в пользу организованного противостояния войне, и я считаю необходимым, чтобы Вы стали во главе этой инициативы… Это будет одно из тех начинаний, с которыми Ваше имя будет ассоциироваться в веках». Действительно, знаменитое желание Вильсона «обеспечить миру гарантии демократии»[134]134
  Фраза из выступления Вудро Вильсона 2 апреля 1917 года перед Конгрессом с предложением об объявлении войны Германии (The world must be made safe for democracy). Как правило, она переводится на русский формулировкой «сделать мир безопасным для демократии». – Прим. ред.


[Закрыть] во многом было составляющей его антивоенного настроя. Вильсон, как и многие другие люди в Великобритании, Франции и Соединенных Штатах, пришел к убеждению, что «свобода – единственная гарантия мира», как позже скажет Ллойд Джордж[135]135
  Link 1957, 88–89. О полковнике Хаузе см. Rappard 1940, 33; см. также George A. and George 1956, chaps 9–11. Высказывание Ллойд Джорджа цит. по: Rappard 1940, 42–44.


[Закрыть].

Однако идея отказа от войны в «цивилизованном» мире, возможно, не требовала, чтобы среди ее главных застрельщиков выступал Вильсон. К 1914 году она уже была в ходу и обрела множество сторонников в Великобритании и Франции, да и в Германии и Австрии тоже, а вскоре после начала войны, как отмечалось выше, видные британские политические лидеры и интеллектуалы быстро ею прониклись и стали ее пропагандировать. В Америке с началом войны численность и активность антивоенных групп, и прежде имевших ощутимое присутствие в американской политике, резко увеличились, причем в их ряды вскоре входили уже не только известные представители Демократической партии Вильсона, но и такие ярые лидеры республиканцев, как Теодор Рузвельт и Уильям Говард Тафт[136]136
  Об антивоенном движении в Германии и Австрии см. Wank 1988; Chickering 1975, 1988. Об американских организациях сторонников мира см. Chatfield 1971, 15–87.


[Закрыть]. По всей видимости, даже если бы на посту президента был не Вильсон, а кто-то другой, представление о том, что это должна быть последняя война, определяло бы американскую политику точно так же, как британскую.

Была ли необходимость в Первой мировой войне?

Представление о том, что войне как образу действий в рамках развитого мира должен быть положен конец, в преддверии Первой мировой стремительно набирало популярность. Массово распространялись общества борьбы за мир, в дело вступали известные бизнесмены, проводились международные конгрессы за мир, а правительства начинали замечать пацифистское движение и участвовать в нем. Лидеры либеральных политиков и феминистского движения считали противостояние войне частью своего интеллектуального багажа, а многие социалисты превращали это противостояние в ключевой пункт своей идеологии. Во время Итало-турецкой войны 1911–1912 годов и Балканских войн 1912–1913 годов они организовали масштабную и эффективную агитационную кампанию, которая помогла не допустить эскалации этих конфликтов[137]137
  Конференцию США по вопросам поддержания мира и мирному урегулированию конфликтов, состоявшуюся в Карнеги-холле в Нью-Йорке в 1907 году, посетили 8 министров федерального правительства, 2 бывших кандидата в президенты, 10 сенаторов, 4 судьи Верховного суда, 9 губернаторов, 10 мэров, 27 миллионеров, 18 президентов колледжей, 30 лидеров трудящихся, 40 епископов, 60 редакторов газет, а также представители 166 компаний (Patterson 1976, 129). О социалистах см. Wank 1988, 48–52.


[Закрыть]. Благодаря этим тенденциям сторонники мира стали ощущать, что их оптимизм не является совершенно беспочвенным. Выдающийся британский историк Дж. П. Гуч в 1911 году делал вывод, что «теперь мы можем с определенной уверенностью ожидать, что через некоторое время война между цивилизованными нациями станет таким же анахронизмом, как дуэли»[138]138
  Gooch 1911, 248–249. Об аналогичных настроениях того же периода см. Mueller 1995а, 187–190.


[Закрыть].

Разумеется, Первая мировая стала потрясением для оптимизма сторонников мира, даже несмотря на то что усилила доверие к ним и заставила пацифистов работать с удвоенной силой. В ретроспективе некоторые участники движения вспоминали довоенную эпоху с чувством удовлетворения. Например, Норман Энджелл утверждает в своих мемуарах, что если бы Первую мировую можно было отсрочить на несколько лет, то за это время «в Западной Европе, вероятно, уже сложились бы такие настроения», которые позволили бы «избежать войны»[139]139
  Angell 1951, 178.


[Закрыть].

Не исключено, что антивоенное движение двигалось к достижению некой необратимой динамики наподобие той, которую прежде обрело движение за отмену рабства. К тому же развитию антивоенного движения, вероятно, способствовало то обстоятельство, что за столетие, предшествовавшее Первой мировой войне, европейцы, видимо, сами того не замечая, привыкли к благам мирной жизни, особенно в экономической сфере. Основная трудность, однако, заключалась в том, что к 1914 году институт войны в значительной степени сохранял свою привлекательность и ощущение неизбежности, которые он приобрел за тысячелетия своего существования. Несмотря на впечатляющее и беспрецедентно долгое столетие почти полного отсутствия внутриевропейских войн, война по-прежнему была привлекательной не только для закоснелых милитаристов, но и для общественного мнения и интеллектуалов-романтиков как событие порой желательное и облагораживающее, зачастую полезное и прогрессивное и уж всегда волнительное.

Люди, владеющие искусством продаж, всегда готовы использовать случайные события и обстоятельства для продвижения своего товара, а успешная реклама зачастую оказывается не столько искусным манипулированием, сколько умением заработать на исторической конъюнктуре или оказаться в нужном месте в нужное время. Нужно уметь ухватиться за благоприятную возможность при первых же ее признаках и ковать железо, пока оно горячо. Поэтому, несмотря на то что противники войны с течением времени могли доказать, что мир во многих существенных аспектах конкуренции лучше войны, этого было недостаточно для гарантированного успеха. На деле до 1914 года антивоенное движение все еще воспринималось как чудаковатая маргинальная группа.

Иными словами, чтобы идея отказа от войны стала востребованным товаром, быть может, и потребовался еще один наглядный пример того, каким устрашающим на деле является этот убеленный сединами и проверенный временем институт. Первая мировая, возможно, не была намного ужаснее, чем многие предшествовавшие ей войны, но она разрушила комфортное представление о том, что войны в Европе непременно будут щедрыми на славные подвиги и скупыми на кровопролитие, напомнив европейцам о том, насколько чудовищными могут быть войны на их континенте. На сей раз европейцы по меньшей мере были готовы сделать первый шаг, чтобы принять это послание.