Текст книги "Лучше для мужчины нет"

Мне это приснилось, или из коляски действительно послышался стон? Я задержал дыхание, чтобы не потревожить Его. И, ясное дело, раздался еще один едва различимый стон. У меня упало сердце. Всегда одно и то же. Сначала стоны будут слабыми – прерывистые, робкие попытки растормошить себя, словно кто-то пытается завести машину с севшим аккумулятором. Но когда я закрою глаза и попытаюсь не обращать на звуки внимания, стоны превратятся в мычание, мычание перейдет в захлебывающийся плач, а плач – в требовательный крик, который будет нарастать и нарастать, пока двигатель, наконец, не заведется и не взревет на полную катушку.

Я лежал без сна, слушая яростные крики, и не мог собраться с силами, чтобы перевести свое отяжелевшее тело в вертикальное положение. Катерина на моем месте уже давно бы вскочила – не дай бог, Милли проснется. В своем стремлении продемонстрировать материнский инстинкт, она вечно ограждает детей от несуществующих опасностей. У входа скрипнула половица.

– Альфи меня разбудил, – прохныкала Милли, кутаясь в одеяло.

– О нет, – вздохнул я.

Чтобы младенец заткнулся, я взял его на руки. Милли протянула руки, чтобы я взял и ее. И вот я стоял в темноте, окутанный ночью, удерживая на весу двух орущих детей. Мое усталое тело едва ли не гнулось под их весом; я гадал, что же делать дальше.

Хуже детей, отказывающихся спать, только самодовольные родители легко засыпающих детей. Они верят, что это их заслуга. Всякий раз, когда мы с Катериной впадали в отчаяние, нам приходилось выслушивать от Джудит, ее глупой сестрицы-хиппуши, самодовольные объяснения, что именно мы делаем не так. Мне хотелось схватить Джудит и заорать: «Это потому, что тебе повезло! А вовсе не потому, что ты рожала в воду, кормила экологически чистой пищей или обустроила свою чертову детскую на принципах фэн-шуй. Это как выигрыш в лотерею!».

Мы с Катериной перепробовали все, и я опустился до пустых угроз.

– Подождите, когда станете подростками, – сулил я, – тогда я отыграюсь. Я буду гонять ваших друзей-приятелей в пурпурных рубашках, отплясывать твист на школьных дискотеках, а когда вы приведете домой свою первую любовь, я достану ваши младенческие фотографии, где вы корчитесь голышом на ковре!

Но мои угрозы ничего не значили, а ставки были высоки, как никогда. Я не хотел, чтобы проснулась Катерина. Если она проснется и увидит, что я позволил Альфи разбудить Милли, начнется ссора, которая не закончится до тех пор, пока утром Катерина не склонится над унитазом. Не спящая Милли – катастрофа, как ни посмотри. Предрассветная кормежка и переодевание младенца – само по себе крайне рискованное предприятие. А если рядом отирается раздраженный ребенок двух с половиной лет, положение становится совсем аховым.

– Я хочу посмотреть «Барни», – сказала Милли.

Мы были не очень строгими родителями, но в одном сходились: Милли не разрешается просыпаться посреди ночи, чтобы посмотреть кино про дурацкого лилового динозавра. Теоретически правило выглядело великолепно, но оно не принимало в расчет упорства Милли. Тут она не уступала Маргарет Тэтчер. С Милли невозможно вести переговоры, она никогда не опускается до компромисса, ее невозможно подкупить или уговорить. Если уж она что-то вбила себе в голову, то достаточно взглянуть в ее дьявольские глаза, чтобы понять – этот ребенок убежден в абсолютной праведности своей миссии. Вот и сейчас ничто не могло поколебать ее убежденности в том, что нужно срочно посмотреть «Барни».

В одной из книг по воспитанию детей говорится, что самая умная линия поведения с двухлетним ребенком – не пытаться противоречить ему напрямую, а попытаться обмануть его, постаравшись сменить тему или отвлечь чем-то неожиданным. Творческий подход к тому, как отвлечь ребенка, возможен лишь, когда ты бодр и полон сил. Надеюсь, сила и бодрость вернутся, когда Милли пойдет в школу.

– Нет. Ты не будешь смотреть «Барни», Милли.

Услышав столь твердый отказ, Милли бросилась на пол, изображая муки родителя, понесшего тяжелую утрату. Она повторила свое требование сто сорок семь раз, пока я менял Альфи подгузник. Я не обращал на нее внимания. Все было отлично, я держал себя в руках и не собирался позволять мной манипулировать.

– МИЛЛИ, РАДИ БОГА, ЗАТКНИСЬ!

В глубине души я знал, что так или иначе, но она добьется своего и посмотрит «Барни» еще до наступления утра. Я все еще пытался надеть на Альфи чистый подгузник, но тот все время вырывался. Лосьон, которым я смазывал его красную попку, капнул на липучку, и подгузник теперь не держался. Я отшвырнул его и огляделся в поисках упаковки. Именно эту минуту Альфи выбрал, чтобы облегчиться. Огромная струя выгнулась над кроватью, словно кто-то включил в спальне поливальную установку. Старым подгузником я попытался перехватить последние несколько капель, но это было бессмысленно – бо льшая часть уже оросила всю комнату. Распашонка промокла насквозь.

Милли подкрепляла свое желание посмотреть «Барни» ударами. Я не подозревал, что в руке она сжимает ярко-красный деревянный кубик. Милли ударила меня им прямо по лицу, и деревянный угол вонзился чуть выше глаза. В приступе ярости я схватил Милли и швырнул на кровать, она ударилась затылком о твердый подголовник. Теперь Милли вопила по-настоящему. Напуганный родственным ором, а, может, просто из братской солидарности Альфи тоже завопил на всю катушку. Я в панике попытался заткнуть ему рот рукой, но, понятное дело, его это не успокоило. Альфи лишь задергал головой. Я испугался, осознав, что в приступе ярости и бессилия могу запросто задушить ребенка.

Изо всех сил я ударил кулаком по подушке – еще и еще.

– НУ ПОЧЕМУ ВЫ НЕ ЗАТКНЕТЕСЬ НА ХРЕН?! ПОЧЕМУ НЕ ДАДИТЕ МНЕ ПОСПАТЬ, МАТЬ ВАШУ!

Я поднял голову и увидел, что в дверях стоит Катерина.

Судя по выражению ее лица, я не очень хорошо справлялся со своими обязанностями. Она взяла Милли на руки и шепнула ей, что отнесет ее в кроватку. Должно быть, Катерина передала какой-то шифрованный сигнал, потому что Милли покорно согласилась.

– Я так и собирался поступить, – неубедительно проговорил я. – Справился бы и один. – Катерина молчала. – Тебе нужно поспать! – прокричал я ей вслед с запоздалым вызовом.

– Милли проснулась из-за Альфи? – прямо спросила она, возвращаясь в спальню.

– Да… ну то есть, я встал и все такое, но он не хотел успокаиваться.

– Отлично, завтра Милли весь день будет в дурном настроении. – Катерина раздраженно вздохнула, и тут я обратил внимание, что она держит в руке бутылочку с молоком. – Почему ты не дал Альфи бутылочку?

– Время не пришло.

– Уже три часа.

– Да, сейчас время пришло, но когда он начал кричать, время еще не пришло. Ты сказала не кормить его раньше времени. Я лишь делал то, что ты сказала.

Катерина взяла Альфи на руки и сунула ему в рот соску.

– Я сам его покормлю. Сказал же, что сегодня все сделаю сам. Ложись и постарайся заснуть.

Она передала мне ребенка и бутылочку, но вместо того, чтобы вернуться на свой диван, забралась на нашу двуспальную кровать, откуда могла следить, как я кормлю Альфи.

– Не держи его так, иначе у него ничего не получится, – сказала Катерина тоном стороннего наблюдателя.

Я просто был обязан проигнорировать это неуместное замечание, и Альфи, разумеется, тут же начал с криком вырываться.

– Что ты делаешь? Почему ты нарочно все делаешь не так?

– Вовсе не нарочно.

– Дай его мне, – она встала и забрала у меня ребенка.

Я угрюмо залез под одеяло и откинулся на подушки, исполненный гнева и отчаяния. С ритмичным довольством Альфи сосал молоко, расслабившись в материнских руках. Как только он начинал тормозить, Катерина хлопала его по ножкам. Такое впечатление, будто в этих пухлых складках затерялась тайная кнопка, о которой знала только Катерина, – нажмешь, и противоположная часть тела начинает всасывать пищу. Даже сейчас, полный обиды и возмущения, я подумал: как же замечательно, что она все обо всем знает.

Наконец, Катерина легла рядом, и я благоразумно решил не настаивать, что запросто справился бы и сам.

– Поспал всего полтора часа, – простонал я в надежде на сочувствие.

– Я обычно сплю меньше, – парировала она.

Ребенок был сыт, переодет и согрет. Разумеется, теперь он заснет. Молча и неподвижно лежали мы рядом, прекрасно понимая, что ждем первого скрипучего стона из коляски. Словно пациенты в кресле стоматолога, мы не могли расслабиться: вот-вот взвизгнет бормашина – первый раздраженный крик, предвещающий, что наш ребенок снова собирается впасть в свое излюбленное и прискорбное состояние. Когда это случилось, я почувствовал, как Катерина рядом со мной дернулась. Чья сейчас очередь? Похоже, ничья. Стоны все учащались, их требовательность нарастала, но никто из нас не подумал изменить безнадежно оптимистичную позу спящих. Мы напоминали супружескую пару, принимающую солнечные ванны под проливным дождем.

– Давай попытаемся оставить его в покое, – сказал я, когда крик перешел в полноценное завывание.

– Одна я такую роскошь себе позволить не могу.

– Но сегодня же я дома. В эту ночь можно показать, что мы не всегда будем плясать под его дудку.

– Я не могу.

– Хотя бы до четырех.

Часы показывали 3:52. Я встал и закрыл дверь, чтобы Милли опять не проснулась. Катерина ничего не сказала – но она лежала лицом к циферблату. Альфи бился в сдавленных рыданиях.

По прошествии целой вечности, а именно в 3:53, Катерина сердито прихлопнула голову подушкой. Думаю, она хотела этим мне что-то продемонстрировать – ухо из-под подушки осталось торчать. По мне, так уровень громкости младенца уже зашкаливал, его маленькие легкие и слабые голосовые связки не способны на бо льшую мощность. Тем не менее, в 3:54 крик неожиданно приобрел квадрофоническое гиперзвучание, мощность и ярость его удвоились. Обычно в такие минуты на сцене запускают фейерверк, а хор дружно гаркает во всю мочь. Откуда у него столько сил? Откуда он черпает стойкость и целеустремленность среди ночи, когда родители, раз в двадцать превышающие его весом и силой, уже несколько часов как готовы выбросить белый флаг? Теперь я понимал, почему в прежние времена матери беспокоились, что раскрылась большая металлическая булавка, удерживающая подгузник, и воткнулась ребенку в ляжку, – крик Альфи был полон муки. Даже у меня зашевелилась мысль, что он проткнул себя булавкой, – а ведь мы пользовались одноразовыми подгузниками.

Яростные вопли продолжались на протяжении 3:55 – по-прежнему на полной мощности, но ровно в 3:56 переключили передачу, и звуки сделались короче и сумбурнее. Это были напряженные, мучительные, недоуменные выкрики. «Мать, о мать, почто оставила меня ты?» И хотя мать лежала спиной ко мне, я догадался, что теперь и она плачет. В первые месяцы, когда Катерина кормила грудью, я пытался убедить ее, чтобы она не бросалась к ребенку по первому зову. Как только ребенок начинал хныкать, Катерина кидалась к коляске, из ее глаз брызгали слезы, а из груди – в полном соответствии с учением Павлова – молоко. Ничего не оставалось, как пойти на попятный. Иначе ей грозило полное обезвоживание.

Я чувствовал себя так, словно причина ее слез – во мне. Да, на этот раз я был мучителем – кто как не я заставил бедную мать встать посреди ночи, кто заставил слушать, как кричит и корчится в страшных муках ее родное дитя… Хотя все эти крики и бесили меня, сердце мое разрывалось совсем не так сильно, как разрывалось сердце Катерины.Я мог запросто от них отстраниться, отключить ту часть своего мозга, которой осознавал страдания ребенка. И сейчас я учил Катерину сделать то же самое. Я учил ее стать похожей на мужчину. Возможно, в том состояла месть моего подсознания. Днем Катерина заставляла меня походить на женщину: понимать настроение и потребности ребенка так же, как это делает она. Дневные часы определенно принадлежали Катерине. Но посреди ночи настал мой черед. Я заставлял ее читать те места в книгах, которые подтверждали мою правоту, я предъявлял ей письменное доказательство своихслов: не следует бросаться к ребенку всякий раз, когда он плачет, надо ожесточиться, привязать себя к мачте и терпеть стенания ребенка, чтобы он смог научиться засыпать самостоятельно. Но хотя Катерина и проявляла абстрактнуюготовность к восприятию этой идеи, осуществить ее на практике не удавалось.

Хоть с какой-то стороны я мог показать себя лучшим родителем, чем Катерина. Было нечто, дававшееся мне легко, а ей вовсе недоступное. Есть, наверное, какая-то ирония в том, что у меня открылся талант не обращать внимания на детский плач. Но мне требовалось найти в этом положительную сторону, и я ее нашел. Гораздо лучше, чем у Катерины, у меня получалось лежать на кровати и ничего не делать. Поэтому в 3:56 я сочувственно спросил, как она – терпит ли?

– Да! – рявкнула она, раздраженная моим покровительственным тоном.

– Я знаю, как это трудно, – продолжал я самым понимающим голосом, – но позже сама будешь рада, что я убедил тебя так поступить. – Она не отвечала. – Попробуй проявить силу. Ведь, в конечном счете, мы это делаем во благо малышу.

И тут случилась вопиюще несправедливая вещь. Катерина со мной согласилась.

– Знаю. Ты прав – мы должны взять верх.

– Что? – испуганно переспросил я.

– Так не может продолжаться каждую ночь. Этот ребенок меня измочалил. Мы должны победить его.

А вот этого я совсем не ожидал. Я-то думал, что Катерина подскочит и кинется к коляске с невнятным лепетом: «Прости меня, Майкл, я не такая сильная, как ты. Я не могу удержаться, прости…»

Надо было удержать свой статус строгого родителя.

– Я не стал бы возражать, если бы ты к нему подошла.

– Нет. Мы должны стать сильными.

– Ты очень храбрая, Катерина, но я ведь знаю, что ты хочешь взять его на руки.

– Нет, не буду. Нам нужно показать ему, что к чему.

– Хочешь, я его возьму на руки?

– Только попробуй! Пусть плачет.

И я остался на кровати, слушая завывания ребенка. После того, как у меня отняли последние остатки гордости, мне хотелось зарыдать с младенцем в унисон.

* * *

Альфи сумел-таки заснуть, и нас охватила эйфория – словно мы достигли вершины. Час спустя Альфи полностью позабыл преподанный урок и явно нуждался в повторении. Мы по очереди толкали коляску по спальне, мы подозревали у него колики, газы и прочие заболевания, о которых прочли на замызганной доске объявлений в центре здоровья. А он все вопил. Нас охватила паника, нам пришло в голову, что непрекращающийся плач может быть вызван только менингитом, и я со всех ног помчался за фонарем. Явный признак менингита – светобоязнь, и нужно срочно проверить, боится он яркого света или нет. Понятное дело – и к нашему смятению, – ребенок, проведший ночь в темной комнате, отпрянул, когда ему в лицо сунули лампу в двести ватт. Менингит убивает. Менингит заразен. А что, если и Милли его подцепила? Мы рванули к ней в комнату, растормошили и сунули прожектор в лицо. Она тоже отпрянула. А сонливость… Еще один признак. У наших детей менингит! Очумевшую Милли усадили перед телевизором и кинулись рыться в справочниках, отыскивая прочие симптомы. Головная боль, температура, затекшая шея. Похоже, ничем этим они не страдают. И тут до нас дошло, что Милли с превеликим удовольствием таращится на свет, идущий от телевизионного экрана. А это значит, что никакого менингита у нее нет.

– А ну, Милли, марш в кровать!

– Но я смотрю «Барни».

– Ты знаешь, что тебе не разрешается смотреть телевизор ночью.

Она оттопырила нижнюю губу и зарыдала. Мы не могли не сознавать, что, вероятно, растормошить девочку в пять утра, усадить ее перед телевизором, а затем объявить, что ей не разрешается его смотреть, – как-то несправедливо. Поэтому последний предрассветный час я провел вместе с Милли, наблюдая, как гигантского лилового динозавра обнимает толпа хилых американских детишек.

* * *

Завтрак прошел напряженно. Для стресса вовсе не требовалось, чтобы Катерину тошнило, но звуки рвоты настроения не прибавляли. К утру мы настолько прониклись раздраженной иррациональностью, что я решил, будто она специально вызвала у себя рвоту – показать, что ей приходится хуже, чем мне. Пробил час, когда нам настоятельно требовалась разлука. Мне пора возвращаться в свою нору. У отца Катерины тоже имелась своя нора – сарай в дальнем конце сада, который он превратил в кабинет, в личное убежище, где мог предаваться размышлениям, составляя план очередной резни мокриц. А в моем распоряжении был весь Южный Лондон. Катерина, уроженка Северного Лондона, рвалась в путешествие по улицам Балхама не больше, чем в пеший поход по Казахстану. Разумеется, кое-какое представление о том, где эти места находятся, у нее имелось, но ни карт, ни путеводителей, ни мыслей насчет получения виз у нее не было.

Чем скорее я пересеку реку, тем лучше будет для нас обоих. Катерина почувствует себя счастливее, как только я скроюсь с ее глаз. Но сначала нужно решить несколько практических вопросов: приготовить молочную смесь, найти зарядное устройство для телефона, побросать барахло в дорожную сумку, ну и, наконец, мы должны устроить полномасштабную супружескую ссору. Скандал приближался с удручающей неотвратимостью рождественского сингла Клиффа Ричарда.

– Выровняй ножом, – велела Катерина, когда я отмерял порошок для молочной смеси.

– Что?

– Порошок на ложке нужно выровнять ножом, чтобы отмерить строго определенное количество.

– Катерина, что за катастрофа, если детская смесь окажется чуть гуще или жиже? У Альфи случится заворот кишок? Или он умрет от голода?

– Ты должен следовать инструкции, – тут же выпустила она когти.

– Я должен следовать инструкции? И все? Почему, когда я отмеряю несколько ложек этой треханой молочной смеси, ты нависаешь надо мной, точно ястребица, мать твою?

И тут началось. Никто не был виноват в скандале, просто случилось неизбежное – стычка двух изможденных людей, которых запихнули в убогий домишко. Нечто подобное происходит среди бройлерных кур, засидевшихся в одной клетке. Прошло совсем немного времени, и мы уже неуклюже извергали гнев и бессилие направо и налево. Я выкрикивал оскорбления, а Катерина швырнула в меня большой книгой в мягкой обложке. Книга называлась «Заботливые родители» – она пролетела мимо и ударила Милли по ноге. Милли озадаченно оглянулась и продолжила играть, но я принялся так свирепо сочувствовать ей, что она заплакала. Я с ненавистью глянул на Катерину:

– Посмотри, что ты натворила.

И дабы окончательно доказать, кто из нас заботливый родитель, я стал утешать нашу растерянную дочь – усадил ее себе на колени и начал читать книжку Беатрис Поттер[12]12
  Беатрис Поттер (1866-1943) – английская детская писательница


[Закрыть].

«Дурные котятки потеряли перчатки, – сказала миссис Табита Твитчет».

Затем пушистый котенок якобы произнес:

– Ты всегда в таком поганом настроении? Ты – единственная женщина, у которой предменструальный синдром длится двадцать восемь дней в месяц. – Милли посмотрела на меня так, словно не помнила такого места в книжке, но я продолжал: – И вот мимо прошествовали три уточки…

Спор развивался, как симфония, – каждая следующая часть воздвигалась на предыдущей. Катерина объявила, что я никогда с ней не разговариваю, никогда не рассказываю о своей работе и планах. А я сказал, что как бы ни лез я из кожи, все и всегда получается неправильно, и она вечно унижает меня. Меня трясло. На Катерину я уже смотреть не мог и яростно драил пластиковые тарелки, сублимируя гнев в домашние хлопоты. Внезапно до меня дошло, что Катерина уже вымыла тарелки, но я все равно продолжал надраивать их – в надежде, что она не заметит.

– Эти тарелки я уже вымыла.

В конце концов, она велела мне проваливать на работу, а я неубедительно проблеял, что собирался задержаться – помочь ей с домашними делами.

– Какой смысл? – возразила она, пока я надевал пиджак. – Мне все равно надо уходить, пройтись по магазинам, купить детского питания, сводить Милли в детский сад и так далее. Какая же это скука.

– Такая работа не обязательно должна быть скучной. Я купил тебе плейер с радио, чтобы ты могла слушать Радио 4, пока Милли резвится на качелях, а ты им даже не пользуешься.

– Ничего не выйдет, Майкл. Ты не можешь в мгновение ока решить мои проблемы, словно это какие-то пустяки. И я не хочу, чтобы ты избавлял меня от скуки. Я просто хочу, чтобы иногда ты поскучал вместе со мной.

Эта мысль показалась мне столь странной, что я не нашелся с ответом. Она хочет, чтобы я поскучал вместе с ней? Женщина, лучше всех умеющая развлекаться. Женщина, которая сказала голландскому автостопщику, что я совершенно глухой, а потом целый час пыталась меня рассмешить, рассказывая, как я беспомощен в постели. Я хотел вернуть прежнюю Катерину; я хотел вырвать ее из лап похитителей тел и вернуться в те времена, когда нам хотелось только одного: быть вместе. Теперь мы напоминали два магнита: одной стороной притягивались, другой отталкивались. Мы то тянулись друг к другу, то отстранялись, то обожали, то обижались.

И когда я уже направлялся к двери, она нанесла еще один удар ниже пояса:

– Майкл, я ничего не имею против того, что ты не всегда бываешь дома. Я против того, что ты не хочешь быть дома.

И как она находит время придумывать такие сентенции – да еще после бессонных ночей?

У меня осталась единственная форма защиты – нападение.

– Это несправедливо! – крикнул я, повышая голос, чтобы создать впечатление, будто она перешла черту. – Ты считаешь, я специально так много времени провожу вне дома? Ты считаешь, я не спешу домой при первой возможности? Ты считаешь, что я, бодрствуя в три часа ночи, не чувствую себя несчастным из-за того, что не смогу увидеть, как дети просыпаются? Я вижу их реже тебя, потому что мне надо ходить на работу. Я вынужден горбатиться день и ночь, чтобы обеспечивать жену, двоих детей, да еще выплачивать кредит. Когда тебе захотелось посудомоечную машину, деньги волшебным образом нашлись – как и на новую одежду, на отпуск, на дурацкое биде, которое стоит четыреста фунтов, но служит лишь водоемом для резиновых утят. Деньги всегда находятся, а находятся они потому, что я работаю изо всех сил!

Теперь я в самом деле завелся, а Катерина, казалось, утратила дар речи.

– Знаешь, это очень нелегко – приходить в студию выжатым, а потом вкалывать тридцать шесть часов кряду, чтобы сделать работу в срок. Я заканчиваю одну мелодию и тут же берусь за другую, корплю без перерыва в тесной студии на другом конце города, в изнеможении падаю на односпальную кровать, чтобы вскоре вскочить и снова вкалывать-вкалывать-вкалывать. А что мне остается? Ведь дети должны быть сыты и одеты, у них должна быть крыша над головой. Мне приходится гнобить свою жизнь на работе, потому что это единственный способ удержаться на плаву.

Я схватил сумку и устремился к двери, намереваясь триумфально покинуть дом. На коврике у порога лежал конверт, который я узнал сразу. Я подобрал его и швырнул в сумку. Вскрывать его не требовалось. Очередное предупреждение из банка. Там хотели знать, почему я уже четыре месяца не выплачиваю кредит за дом.