Текст книги "Дело Локвудов"

– Ах, вот оно что.

– Или «Карбюраторный зал». Что же ты забываешь друзей-однокашников? Дал бы хоть знать о выгодном дельце.

– Когда мы с Пеном сами о нем узнали, ни один друг-однокашник, если он в здравом уме, не стал бы связываться, – ответил Джордж Локвуд. – Все вы так заняты куплей-продажей акций, что ничего другого и не видите. А мы с Пеном выпестовали эту идею. На полученные от нас гонорары адвокаты могли бы… приобрести несколько теннисных кортов.

– Золотых кортов, – сказал О'Берн. – Так говорят. В следующий раз, если подвернется что-нибудь в этом роде, вспомни и про меня.

– Не обещаю, Нед. Если дело выгодное, то я – то есть вместе с Пеном – целиком возьму его на себя. А если невыгодное, то как я буду потом смотреть в глаза своим старым добрым друзьям? Ну, а что ты мне предложишь?

– Дружбы ради, во избежание qui proquo[4]4
  недоразумение (лат.)


[Закрыть], могу предложить кое-что в порядке совета. Сегодня при закрытии биржи цена на эти бумаги остановилась на одиннадцати с четвертью пунктах, но я намерен держать их, пока она не поднимется до сорока. Это случится примерно в середине января, как раз к тому времени, когда придут счета за рождественские покупки.

– Это акции чего-то крупного?

– Разумеется, нет. По правде говоря, акций не так уж и много, чтобы заинтересовать таких вкладчиков, как ты. Но меня устроит и скромная сумма в полсотни косых. А потом я выйду из игры.

– А дальше что?

– Дальше? Я же спекулянт и этого не скрываю. Даю заработать кое-кому из друзей, рассчитывая, конечно, на взаимность, если и им подвернется что-нибудь. Но для тебя, Джордж, это мелочь.

– Пятизначное число – не мелочь, Нед. Мы только что закончили строительство нового дома, и, если найдутся желающие оплатить за меня расходы, я не стану возражать.

– Ну так присоединяйся.

– Спасибо, Нед, не стоит. А то я еще захочу выйти из игры раньше тебя и начну продавать, и ты мне этого никогда не простишь.

– Конечно, мне ни к чему, чтобы ты сразу же все и продал. Этак ты действительно расстроишь мои планы, так что лучше не ввязывайся. Но раз ты не собираешься участвовать, скажу тебе по секрету, о чем идет речь. Ты хоть последишь за развитием событий в ближайшие три месяца.

– Я буду молчать, – сказал Локвуд.

– Речь идет о «Магико».

– На конце «ко»?

– Да. Радиоприемник. Восьмиламповый. Двое чикагских парней изобрели приспособление, устраняющее почти все помехи, которые появляются в городах из-за множества стальных конструкций, электрических лифтов и так далее. Если то, что они говорят, правда, то сорок пунктов – далеко не предел. Но я удовлетворюсь и сорока.

– Хорошо. Но сразу же возникает вопрос: почему фирмы «Этуотер Кентс» и «Стромберг – Карлсон» сами не усовершенствовали приемник? Почему за него взялись какие-то чикагские парни?

– Ты помнишь, Джордж, что я никогда не участвовал в викторинах? Я же не собираюсь держать эти акции вечно. Говорю, что слышал. Пока суд да дело, я немного заработаю, а потом потихоньку выйду из игры и скроюсь. Быть может, эта затея провалится, но я-то уплыву в буквальном и переносном смысле. У меня есть цель. Когда я ее достигну – это произойдет через пять лет, – то куплю себе в Ирландии деревню, где родился мой дед, и стану там царствовать. Весь остаток жизни буду ловить лососей и попивать виски. По натуре я не стяжатель. Конечно, бродягой меня не назовешь, но и в Мэлоны не мечу.

– Все понятно. У меня нет желания ехать в Ирландию, где таких, как я, будет, мало, но то, что ты собираешься делать, я уже делаю.

Джеральдина Локвуд и Кэтлин О'Берн в это время разговаривали о своем, в частности о том, где что можно купить, но тут Кэтлин вдруг сказала:

– Я слышала вашу последнюю фразу, Джордж. Что вы такое уже делаете, а Нед только собирается делать? Мне хотелось бы это знать, чтобы иметь какое-то представление о планах Неда.

– Как, вы тоже не знаете планов мужа? – удивилась Джеральдина.

– Тоже? Ты всегда в курсе моих планов, Джеральдина, – сказал Джордж.

– Ничего подобного. Мне объявляют решения, а планов я не знаю.

Позже, когда они вернулись в гостиницу, Локвуд сказал:

– Ты удивила меня, сказав, что не знаешь моих планов. Ты действительно так считаешь или на тебя просто кьянти подействовало? Мне кажется, Джо малость подкрепляет его.

– О, я и без кьянти сказала бы то же самое. И даже без чая. А что?

– Ничего. Это одно из тех заявлений, которые женщины делают в присутствии посторонних, но никогда не делают с глазу на глаз с мужьями. Когда муж и жена остаются наедине, подобные заявления приводят к ссоре. На людях же они стараются избегать ссор. Стало быть, раз ты предпочла сказать это на людях, значит – не хотела спорить со мной. Спокойной ночи, Джеральдина. Я не буду тревожить тебя утром, так как уеду рано. Весь день пробуду в деловой части города. Позавтракаю в ресторане.

– Очень хорошо. Спокойной ночи, Джордж.

На следующий день после ужина у Уилмы Локвуды играли в бридж, поэтому размолвка между Джорджем и Джеральдиной не была замечена ни хозяином, ни хозяйкой. Когда они снова возвратились в свой номер, Джеральдина сказала:

– Если у них что-нибудь и неладно, я этого не заметила. Не знаю, что они подумали о нас.

– Вот именно. Завтра я возвращаюсь в Шведскую Гавань. Едешь со мной?

– Нет, благодарю. Если пришлешь за мной машину, то приеду в субботу.

– В субботу? Тогда я посоветовал бы тебе справиться через Эндрю, где состоятся в этот день футбольные матчи. Если играть будут в Истоне, Бетлехеме или Аллентауне, то ты надолго застрянешь в пути.

– Не беда, если и надолго.

– Дело твое.

– Быть может, к тому времени ты оттаешь. Но после длительной поездки и всего прочего, возможно, я буду изрядно холодна.

– И то и другое не исключено, – сказал он. – Если я не увижу тебя утром, то встретимся в субботу. Спокойной ночи.

Утром он оставил ей записку:

«Дж.! Сегодня я вышлю Эндрю в Нью-Йорк, чтобы завтра ты могла выехать в любое время, когда пожелаешь. Вели Деборио забронировать ему номер в гостинице „Рузвельт“. Дж.Л.»

Джордж Локвуд взял ключи от своего «паккарда» у начальника станции в Рединге и к середине дня был уже дома.

– Вымой «паккард», Эндрю, а потом поезжай в Нью-Йорк. В гостинице «Рузвельт» тебе забронирован номер. Когда приедешь, позвони миссис Локвуд в гостиницу «Карстейрс». Без сомнения, у нее будет уйма вещей, которые надо доставить домой. Она скажет, в котором часу вы завтра отправитесь. Возьми «пирс-эрроу», он самый вместительный.

– Миссис Локвуд не любит ездить в «пирсе», когда далеко. Она жалуется, что в нем продувает.

– Без «пирс-эрроу» ей не обойтись. Если будет холодно, задерни боковые шторы. И захвати с собой побольше теплых вещей.

– Я думаю, что «линкольн» так же вместителен, если никто не сидит сзади.

– Это все, что ты думаешь? Надеюсь, сам-то ты не против, если обдаст чуточку свежим ветерком?

– Я нет. Да вот миссис Локвуд. Она против, – Эндрю улыбнулся.

– Чему улыбаешься?

– Только между нами. Она рассердится, если узнает, что я вам это рассказываю. Дело не только в сквозняках. Она жаловалась, что когда ездит в «пирсе», то выглядит старой – как те старые леди, что ездят в «пирсах» по Гиббсвиллу. Кроме того, эта машина ужас сколько жрет горючего.

– Кто это успел поговорить с тобой, Эндрю? Агент по продаже «кадиллаков»? Флиглер? Если да, то напрасно стараешься. «Кадиллак» я все равно не куплю. Так что скажи своему Лютеру Флиглеру, что из вашего заговора ничего не выйдет. Ну как, будешь ты мыть «паккард»? Поедешь в Нью-Йорк?

– Никто другой вам не предложит за «пирс» семьсот долларов, – сказал Эндрю.

– Не стоит он семисот долларов. И за «кадиллак» просят слишком мало.

– А миссис Гофман предлагают за ее «пирс» всего триста. Того же года выпуска, что и наш. Старой миссис Гофман.

– Сейчас он больше и не стоит. Брось, Эндрю. Может быть, ты и заработаешь свои два процента, но не на «кадиллаке». В моем гараже ему не стоять.

– Ну, как знаете, сэр.

– Что-то я хотел тебя спросить, да забыл за твоими разговорами, – Джордж Локвуд стоял перед Эндрю, который, сняв ботинки, надевал резиновые сапоги. – Да, вот что: говорят что-нибудь об этом мальчике, который убился?

– Вчера вечером был суд.

– Ты имеешь в виду допрос у следователя?

– Да. В газете утром писали, что это – смерть от несчастного случая. Вчера были похороны. Я слыхал, вы на них деньги давали.

– Где ты слыхал?

– В городе.

– Это правда. Но людям ни к чему об этом знать.

– По-моему, вы хорошо поступили, – сказал Эндрю. – По закону не обязаны были, да для людей лучше.

– Я не потому это сделал.

– Понимаю. Поэтому и считаю, что вы хорошо поступили.

– Говори прямо. Что у тебя на уме?

Эндрю встал.

– Никто не может винить вас, и я не это хочу сказать. Но кое-кто поговаривает, что стена-де и так достаточно высока. Не было никакой нужды в пиках.

– Ясно. Что еще говорят?

– Больше ничего.

– А по-моему, было еще что-то.

– Да, было, но все в том же роде. Говорят, что не следовало вам ставить пики. Они и весной так говорили, и вот теперь, начиная со вторника, опять говорят. Что вы всю жизнь прожили в доме с низкой железной оградой – я ведь говорю то, что слышал. Это не мое мнение. Всю жизнь жили в открытую, на виду у людей, и вдруг решили строить дом в долине. Поставили высокую стену да еще сверху пики. И вдобавок ко всему снесли все постройки на старой ферме Оскара Дитриха. Один парень сказал: «Что это с ним стряслось, зачем ему захотелось прятаться?» – Эндрю помолчал. – Знаете, мистер Локвуд, я буду говорить с вами как мужчина с мужчиной. Я у вас работаю и доволен вашим отношением, поэтому защищаю вас. Но тут дело в другом.

– И спасибо, что защищаешь. В чем же тут дело?

– Вас-то мне нечего защищать. – Эндрю запнулся и с надеждой посмотрел на Джорджа Локвуда, как бы прося его помочь выйти из затруднения.

– Кого же, в таком случае, надо защищать, если не меня?

– Вашу жену, миссис Локвуд. Некоторые ее во всем винят. Вы-то прожили в этом доме всю жизнь, и родители ваши – тоже. Наверное, и отец ваш здесь родился. Вот люди и говорят, что новый дом, стена, пики на стене и то, что вы снесли ферму Оскара Дитриха, – все из-за того, что вы во второй раз женились.

– Но это моя идея – не ее.

– Конечно. Только есть люди, которых невозможно в этом убедить.

– Я и не собирался никого ни в чем убеждать.

– Знаю. Я передаю лишь то, что люди говорят. Вы мало знались с жителями города, но они к вам привыкли.

– Моя первая жена тоже с ними не зналась. Почему же должна якшаться эта?

– Но у той была причина: она часто болела, и все это знали. А теперешняя миссис Локвуд – сильная, здоровая леди. Я передаю вам лишь то, что говорят.

– Ты приехал сюда из Нью-Йорка, Эндрю. Тебе еще пало знакома жизнь маленького городка.

– Однако мне здесь нравится.

– Да, но ты не знал, например, что когда моя мать вышла замуж за моего отца и переехала жить сюда, то городские жители считали ее выскочкой, потому что она разговаривала только по-английски.

– Как это понимать, сэр?

– Она была родом из Рихтервилла, всего в десяти милях отсюда, и, кроме английского языка, знала еще немецкий. Но отец плохо понимал этот язык, поэтому она и разговаривала только по-английски. А горожанам это не нравилось. Они обращались к ней по-немецки, а она отвечала им по-английски. Они осуждали ее за все, что бы она ни делала. И знаешь почему?

– Ну, причин может быть много.

– Причина одна. Она была женой Авраама Локвуда, моего отца, который вздумал искать себе невесту в десяти милях отсюда. Теперь история повторяется. Но я рад, что ты за меня заступаешься. Полагаю, что и за миссис Локвуд – тоже.

– Еще как, – ответил Эндрю. – Одному парню даже по морде пришлось дать.

– За что? Он сказал что-нибудь о миссис Локвуд?

– Он взял свои слова обратно.

– Рыцарство – хорошее дело, но побереги себя. Доброй ночи.

– Доброй ночи, сэр.

Джеральдина Локвуд вернулась домой, в свою красную кирпичную коробку, на следующий день к вечеру.

– Ага, затопил камин! Как хорошо, – сказала она, входя в кабинет мужа.

– Это все, что ты можешь мне сказать при встрече?

– Ты хочешь знать, собираюсь ли я тебя поцеловать? Нет, не собираюсь. Я, кажется, простудилась: чихаю от самого Истона. Могла бы отомстить тебе и заразить, но я не такая зловредная. И потом – какое право ты имеешь на поцелуй? Ты вел себя по-хамски, Джордж, и мне это совсем не правится.

– Возможно. Бывает.

– Так вот: мне это не нравится. Да, да, не нравится. А ты даже не извинился.

– Это избавило бы тебя от простуды?

– Не связывай простуду с моими чувствами. Простуда здесь ни при чем. Впрочем, нет. Почему ты послал Эндрю не на «линкольне»?

– Потому что в «пирс-эрроу», как я надеялся, легче простудиться.

– Этого я тебе не прощу, вот увидишь. Припомню все, что было в последние два-три дня. Пойду приму ванну и лягу в постель. И не утруждай себя, не приходи желать мне спокойной ночи.

– Хорошо, Джеральдина. Как тебе будет угодно.

– Где моя почта? Пришли посылки?

– Спроси у Мэй.

Одним из пассажиров вечернего поезда, прибывшего из Филадельфии в конце февраля 1921 года, был Бинг Локвуд, иными словами Джордж Бингхем Локвуд-младший, высокий стройный молодой человек двадцати двух лет. На нем были светло-коричневая шляпа и длинная енотовая шуба. Шуба была расстегнута, и из-под нее виднелся светло-серый английский костюм. Ноги были обуты в черные ботинки с квадратными носами, перетянутые в подъеме черными союзками. Он вышел из пульмановского вагона и, став на носки, посмотрел поверх толпы сначала в одну сторону, потом в другую. На перроне, по бокам от него, стояли великолепный английский вещевой мешок из свиной кожи и не менее великолепная теннисная сумка, тоже из свиной кожи. И одежда и вещи этого человека отвечали последней моде, принятой у студентов-старшекурсников, но держался он сейчас без свойственной этой породе людей развязности.

– Привет, Джорджи. Погостить домой на субботу? – спросил Айк Венер, заведующий багажным отделением.

– Здравствуйте, мистер Венер. Не видели нашего Генри?

– Нет. Но я, правда, не искал его. И машины вашей не видел. Может, еще приедет.

Венер ушел, и скоро Бинг Локвуд остался на перроне один, все время поглядывая на часы. Прошло пять минут.

– Видно, придется тебе поразмять свои длинные ноги, Джорджи, – сказал подошедший опять Венер. – Или позвонить к тебе домой? Пойду позвоню, если хочешь. А ты пока здесь посмотришь.

– Нет, спасибо, мистер Венер. Пожалуй, пойду пешком.

– Может, что неладно, Джорджи? Дома что-нибудь не в порядке? Надеюсь, матери не стало хуже.

– Все хорошо, спасибо. До свидания, мистер Венер.

Бинг Локвуд прошел два квартала на восток, потом – три квартала на юг и оказался у родительского дома. Отворив дверь, он вошел, оставил вещи, шубу и шляпу в холле и направился в кабинет отца.

– Здравствуй, отец.

Джордж Локвуд отложил вечернюю газету в сторону.

– Здравствуй, сын.

– Ну, вот и я.

– Вижу, что ты. Садись, чего стоишь. Не жди, когда тебе скажут, что делать.

Сын сел на стул и закурил.

– Давно ли перестал носить подтяжки? Или в Принстоне другая теперь мода?

– Неужели ты начнешь нашу беседу с того, что станешь критиковать мою одежду? – проворчал Бинг.

– Да с чего ни начни, повод покритиковать тебя найдется. Разве не так?

– Наверно, так. Но не с подтяжек же начинать, черт побери.

– Ладно. Оставим подтяжки. Начнем с твоей манеры разговаривать.

– Ну, извини.

Джордж Локвуд встал, открыл лежавший на письменном столе серебряный портсигар и вынул сигарету. Хотел было закурить, но передумал, взял портсигар в руки, осмотрел со всех сторон и протянул сыну.

– Приятно было получить от тебя этот подарок. А теперь возьми обратно.

– Зачем? Я его выиграл, он тебе понравился, и я был рад сделать тебе подарок.

– Да. Но как ты его выиграл?

– О господи. Это же за теннис.

– Тебя вышвырнули из колледжа за жульничество на экзаменах, и, насколько я знаю, ты жульничаешь во всем.

– На чемпионате по теннису одним обманом победы не добьешься, черт побери. Ты замечал, что на возвышении сидит судья и все видит? Если не хочешь этого портсигара – выкинь его в мусорную корзину. Мне он тоже не нужен.

– Зачем ты вообще приехал домой? Мог бы не ехать, деньги у тебя есть. Ты опозорил семью и еще имеешь наглость разговаривать со мной таким тоном.

– Понятно. Значит, это ты не разрешил Генри встретить меня.

– У Генри сегодня свободный день.

– А сам ты, конечно, не пожелал ехать. Впервые за семь с половиной лет меня никто не встретил.

Джордж Локвуд фыркнул.

– Скажи на милость! Ты, может, думал, что мы в духовым оркестром выйдем тебя встречать?

– Ничего такого я не думал, и ты это знаешь, отец. Я заслужил наказание и, надеюсь, приму его как подобает мужчине. Но насмехаться надо мной, начинать разговор о каких-то подтяжках… Возвращать портсигар… – Голос Бинга дрогнул. – Право, отец…

– Ради бога, без слез. Час от часу не легче. То ругаешься, как извозчик, а то хнычешь, словно девчонка. Хочешь реветь – иди к себе в комнату.

– Больше не заплачу. Я уж говорил тебе по телефону и скажу еще: все отдал бы, если бы мог смыть это пятно. Лучше было завалить экзамен, чем обманывать.

– Или быть уличенным в обмане. Насколько я понимаю, однажды тебе это уже сошло с рук.

Сын в нерешительности помолчал.

– Дважды сходило с рук. Но я жалею, что не отдался на волю судьбы и не провалился.

– Верно. Если бы только провал, куда легче было бы устроить тебя в другое учебное заведение. Даже и обратно в Принстон дорога не была бы закрыта. А сейчас тебя не берут даже в Пенсильванский университет и в Бакнелл.

– Ты что, обращался и в Пенсильванский и в Бакнелл?

– Говорил кое с кем из знакомых. Правда, в Бакнелл можно – только не в этом году, а в следующем. У твоей матери есть родственник, он баптистский священник в Уилкс-Барре.

– Я не хочу ни в Бакнелл, ни в какой другой.

– Ах, у тебя свои планы. Можно спросить какие?

– Я еду в Калифорнию. Буду там работать.

– В каком-нибудь банке, конечно?

– Чего ты добиваешься? Так и норовишь ударить ниже пояса. Нет, не в банке. Отец одного моего товарища по общежитию оказался добрее, чем родной отец. Он берет меня к себе на ранчо. На следующей неделе поеду. Могу уехать и завтра, если уж на то пошло.

– Почему же не уехать? Я не держу тебя.

– Ты и не можешь держать. Надеюсь, мы видимся в последний раз. Прощай, отец!

– Подожди минутку, пока ты не совершил еще свой драматический выход. Тебя мать там ждет. Что ты ей скажешь?

– Скажу, что получил место в Калифорнии и что завтра должен ехать.

– Я спросил лишь для того, чтоб в наших ответах не было разнобоя. Это все, что меня волнует. Когда придешь наверх, имей в виду, что это, может быть, твоя последняя встреча с нею. Если ты долго пробудешь в Калифорнии.

– Как долго?

– Если пробудешь там год. Не расстраивай ее, иначе тебе придется отложить свой отъезд на несколько дней. Так что трагедий с ней не разыгрывай.

– И почему не может быть наоборот?

– Будь ты проклят! Не думай, что я это забуду.

– Ладно, – буркнул Бинг.

Увидев сына, мать сняла с головы чепец. Она сидела в кресле с высокой спинкой. На ней был халат, надетый прямо на ночную рубашку; ноги ее в домашних шелковых туфлях покоились на круглой ковровой скамеечке для ног. Быстрым движением пальцев она поправила волосы и протянула к нему руки.

– Иди сюда, Джорджи, дай я отшлепаю тебя как следует. Ну, поцелуй меня.

Он поцеловал ее и сел в такое же кресло, стоявшее по другую сторону камина.

– Кури, не стесняйся. Дай и мне немного дымка.

– Когда ты начала курить?

– Когда я начала курить? Ровно тридцать лет тому назад. Сигареты с яванским перцем курила, когда мне было четырнадцать лет.

– Разве тогда уже курили яванский перец?

– О, не знаю. Я пошутила. Никогда я не курила, а вот ты, я знаю, курил такие сигареты. Когда тебе было четырнадцать и даже меньше.

– Уже тогда знала?

– Могла ли я не знать? От тебя за целую милю разило. Ты ужинал?

– Нет.

– Голоден, значит.

– Не очень. В Рединге на вокзале поел устриц.

– Ты уже разговаривал с отцом, я знаю. Я слышала ваши голоса, только разобрать ничего не могла. Конечно, он очень расстроен. Но он отойдет. Ты ведь помнишь Чарли Ларриби? Впрочем, может, и не помнишь. Это мой троюродный брат. Он как-то приезжал сюда читать проповеди в баптистской церкви и ночевал у нас. Тебе тогда было три или четыре года – не больше. Так вот: он изрядно преуспел как пастор, пастор-баптист, и я где-то прочла, что он стал одним из попечителей Бакнелла. Тогда я посоветовала отцу написать дяде Чарли и изложить все обстоятельства, ничего не скрывая, и попросить его как христианина и священника…

– Знаю, мама. Отец говорил.

– Да? Я была уверена, что он скажет. Тебя зачислили на будущий год или, вернее, зачислят. Одним словом, возьмут. И ты получишь диплом. Всего один год, сынок.

– Не так уж важен мне этот диплом, мама. Довольно с меня колледжей.

– Я боялась, что ты так именно и скажешь. Но не торопись с решением. Я знаю, о чем ты думаешь. Ты думаешь, что тебя берут в Бакнелл по протекции. Но куда бы ты ни поступил, тебе придется гораздо труднее, чем любому другому студенту. За тобой будут следить во все глаза, и первый же неверный шаг… одним словом, ты понимаешь. Но именно поэтому ты должен пойти учиться. Это – лучший способ загладить то, что произошло в Принстоне. Смой с себя это пятно. Бакнелл готов предоставить тебе такую возможность, и я надеюсь, что ты поедешь, получишь диплом и докажешь Принстону, что ты извлек урок из своих ошибок.

– Да, мама, я постараюсь смыть это пятно. Но не с помощью Бакнелла. Я уверен, что они предоставляют мне эту возможность с самыми благородными намерениями, по колледжей с меня хватит. Взгляни на мои отметки за годы учебы: я еле-еле вытягивал, и то не всегда. В прошлом году я ведь тоже жульничал. И вообще мне не следовало поступать в университет, зря только тратили время и деньги. Может, это и хорошо, что меня поймали, хотя жаль, что так получилось почти перед самым окончанием. Еще бы четыре месяца…

– Но, возможно, это и к лучшему. Если бы ты закончил нечестным путем, то неизвестно, как бы это повлияло на твою дальнейшую жизнь. Ну, так каковы твои планы?

– Отец Стива Кинга, с которым мы вместе жили, говорит, что у него есть для меня работа.

– В Калифорнии? Такая даль! Туда целую неделю поездом добираться, сынок.

– Я ведь даже в Китай готов был уехать, а уж сколько туда добираться, я даже и не представляю себе.

– Чем же ты будешь заниматься в Калифорнии?

– Буду работать на ранчо мистера Кинга.

– Ковбоем?

– Нет, он не занимается скотоводством. Фрукты выращивает. Апельсины и прочее.

– Тебе это по душе?

– Не знаю. Сначала надо попробовать.

– Что ты будешь делать? Собирать апельсины?

– Наверно, да. Первое время. Он сказал, что я начну с самого низа. Чернорабочим. На тяжелых работах. Но если я хочу стать человеком, говорит он, то это возможно лишь таким путем.

– А с самим мистером Кингом ты разговаривал?

– Я получил от него письмо. Он ничего толком не говорит о моей будущей работе, только то, что работа будет тяжелой. А от Стива я знаю, что если он говорит «тяжелая», значит, так оно и будет. Гребля для Стива – пустяки после лета, проведенного на ранчо.

Рука матери безжизненно повисла на подлокотнике кресла.

– Когда ты уезжаешь?

– Завтра.

– Я так и знала. Так и знала. Знала, что ты едешь сюда прощаться. Встань, Джорджи. Дай мне посмотреть на тебя. Повернись. Ох, мой сын! Милый мой! – Она протянула руки, и он, став на колени, дал ей обнять себя.

– Не плачь, мама. Все-таки это ближе Китая.

– Не ближе. Для меня не ближе. Но хотя бы это не война. Четыре года назад я ужасно боялась за тебя. Но сейчас войны нет. Для тебя начинается новая жизнь, и это замечательно. Ты ведь тоже так считаешь, да?

– Да.

– Быть может, встретишь там хорошую девушку.

– Рано еще об этом говорить, мама.

– Не рано. Ты взрослее, чем тебе кажется. Жил ты весело, беззаботно, были приятные развлечения, теннис, товарищи… Но теперь, я думаю, все это кончилось.

– Верно, кончилось.

– А теперь сядь, я расскажу тебе об отце. Обо мне ты уже знаешь, я вижу, что знаешь. Вижу по тому, как ты бережно со мной обращаешься. Тебе отец сказал, да? Но это совсем не то, я должна сама тебе рассказать. Плохо у меня с сердцем. Наверное, я уже никогда не спущусь больше вниз. Но не можешь же ты оставаться здесь и ждать, пока со мной случится последний приступ. В таком состоянии я могу прожить годы. Так вот, о твоем отце.

– Ты хочешь сообщить, что он мне не отец?

Она засмеялась.

– В том, что он тебе отец, нет ни малейшего сомнения. Подумай о другом; как переменились времена, если ты задаешь мне такой вопрос. Что было бы, если б дядя Пен задал такой вопрос твоей бабушке!

– Времена не переменились. Это мы с тобой переменились.

– О, может быть. Кажется, что-то в этом роде сказал Шекспир. Во всяком случае, для того чтобы ты понял своего отца, Джорджи, я должна рассказать тебе кое-что о нем. В том, что я скажу, нет ничего ужасного или скандального. Это лишь черта его характера. Он слишком много думает.

– Слишком много думает?

– Да. Ты похож больше на меня, я это поняла, когда ты был еще маленьким. А отец целиком ушел в себя и все думает, думает. Ничего не предпримет, пока не обдумает. И ему приятнее планировать, чем осуществлять свои планы. Не успеет подготовить себя к какому-нибудь делу, как уже теряет к нему интерес. Большое ли, маленькое ли дело – он его изучает. Ты обрати внимание, как он заказывает себе в ресторане еду. На это у него уходит уйма времени, сама же еда, кажется, не доставляет ему никакого удовольствия. Или как шьет себе новый костюм. Шесть раз примерит, а когда костюм готов, то месяцами висит в шкафу ненадеванным.

– Это я знаю.

– Есть и другое, чего ты, возможно, не знаешь. Теперь, поскольку ты выходишь в большой мир, я могу рассказать тебе это. Хоть тут и нет ничего из ряда вон выходящего, но твой отец не всегда был мне верен.

– Ты хочешь сказать, что он вступал в связь с другими женщинами?

– Да. Не так часто, но и не редко. Правда, ненадолго, потому что после года обдумывания и планирования он в конце концов терял к ним интерес.

– Что это за женщины?

– Разные. Я не всегда знала их в лицо или по имени, но, когда они были, я это чувствовала.

– И ты ни разу не подала вида?

– Только в первый раз. Ту женщину я знала. Моя подруга. Тогда мне казалось, что жизнь кончилась, все кончилось. Тем более что в то время я носила Эрнестину.

– Это было ужасно.

Она покачала головой.

– Нет. Когда он все объяснил, мне это не показалось столь ужасным.

– Как же он сумел тебе это объяснить?

– Сумел. И когда объяснил, то я поняла, что вышла замуж за человека, который не способен любить. Поэтому и измены его не так уж много значат.

– Вот те на!

– Да, не так уж много, поскольку… есть вещи, о которых не говорят. Муж и жена могут жить вместе многие годы, иметь детей и никогда не касаться этой стороны супружеской жизни. И мы с твоим отцом не касались, пока он не завел интриги с другой женщиной. И тогда у нас был разговор. Он сознался в измене и дал мне объяснение, показавшее ничтожность его чувства. Или любви, что ли. Да. Видишь ли, он сказал, что мужчина, раз узнавший женщину, уже не может обойтись без физической близости с другими женщинами. И он выбрал даму из нашего круга, так как если она вздумала бы устраивать ему сцены, то рисковала потерять не меньше его.

– Он заводил интриги только с женщинами вашего круга?

Она улыбнулась.

– О, нет. Такого количества неверных жен не набралось бы.

– Значит, другим своим романам он давал иное объяснение?

Она покачала головой.

– Нет. Я больше не требовала от него объяснений. О своей первой связи он рассказывал с таким хладнокровием – я сразу поверила, что он говорит правду. Правду о себе – он даже не сознавал, насколько разоблачил себя при этом. И до сих пор не сознает. Это было так, точно он рассказал мне о какой-нибудь своей болезни. Как я, например, рассказала ему, что у меня с сердцем.

– Ну, а у него сердца нет.

– В этом смысле – да, сердца у него нет. Но пойми и другое: он во многих отношениях хороший муж. Я не променяла бы его ни на одного из тех, кого знаю. Он великодушен, предупредителен, ласков. И таким был всегда, а не только с тех пор, как со мной случился сердечный приступ. Всегда. То, что другим женщинам еще предстоит узнать, я уже знаю, он никогда никого не любил, ибо не может любить. И это знание принесет им горе, не может не принести. Сама-то я прошла через это уже много лет назад.

– Зачем ты мне все это рассказываешь, мама?

– На то есть причина. Дело не в желании посплетничать о твоем отце. Я стараюсь помочь тебе научиться понимать людей. Ты уезжаешь к чужим людям. Не удивляйся, если порой тебе будут непонятны их поступки. И не удивляйся поступкам отца. Он весь ушел в себя, и он очень несчастен оттого, что так много теряет в жизни.

– Видимо, я пойму это когда-нибудь позже.

– Во всяком случае, сейчас не пытайся это понять. Вот подожди, встретишь человека, которого не поймешь, тогда и вспомнишь мои слова. Женщины такого типа тоже ведь попадаются. Не только мужчины.

– Ты в своей жизни кого-нибудь любила?

– Твоего отца. Шесть лет. Потом узнала, что он за человек, и перестала любить. Но к тому времени родился ты, потом Эрнестина, и я стала любить вас и не жалела, что разлюбила отца. Я хочу, чтобы ты ехал в Калифорнию не только полный надежд, но и подготовленный к жизни. Ты можешь разочароваться в людях, разочароваться в тех, кого полюбишь. Если это случится, вспомни, что я прожила пятнадцать лет с мужчиной, которого перестала любить, и никто не знал, что я несчастна. Впрочем, большую часть времени я и не сознавала этого, разве что в те минуты, когда вспоминала о шести годах любви. Тебе ведь никогда не приходило в голову, что я несчастна, правда?

– Нет. Но иногда я задавался вопросом, как ты можешь быть счастлива с таким человеком, как мой отец. Дальше этого я не шел.

– И хорошо, что не шел. Дети должны думать, что их родители счастливы. Но ты теперь взрослый, скоро заживешь самостоятельно, так что некоторая утрата иллюзий тебе не повредит.

– У меня их не так много, как ты, может быть, думаешь. Особенно сейчас. В отношении себя, например, я вообще не питаю иллюзий. До прошлого года я считал себя честным. А потом оказалось, что ошибался.

– Ты был и остаешься честным. Но кое в чем ты, возможно, слаб. Большинству из нар присущи те или иные слабости. Разве тебе не приходилось читать о людях, которые вели тихую, благопристойную жизнь, а потом оказывались не в силах устоять перед соблазном? Брали из кассы деньги и убегали. А тебе ведь не сорок пять лет, всего двадцать два года. Никому, кроме тебя самого, от твоего поступка не было вреда. Никто, в сущности, не пострадал оттого, что тебя попросили из Принстона. Твой отец говорит о позоре, но он настолько оторвался от людей, что никто почти ничего о нас не знает. Конечно, он будет это скрывать от жителей Шведской Гавани, но он и всегда все от них скрывал, так что разница невелика. Будь он более дружелюбным, общительным человеком, молчание его было бы замечено, а так никто, кроме членов нашей семьи, не знает, что ты оставил Принстон.