Текст книги "Затерянный остров"

Джон Бойнтон Пристли
Затерянный остров
Роман

Глава первая
Дядя Болдуин

1

Во вторник вечером в гостях у Уильяма, по обыкновению, сидел его приятель Гринлоу из Бантингемской грамматической школы.

– Ну что, сыграем? – спросил Уильям, затушив окурок в кофейной чашке.

Гринлоу кивнул с важным видом.

– Сыграем партейку.

Гринлоу говорил так почти всегда. Четыре вторника из пяти он коротал вечера у Уильяма в Айви-Лодже и неизменно произносил: «Сыграем партейку». Наверное, дурацкие присказки помогали ему отвести душу и отвлечься после целого дня в школе, поэтому он мог часами повторять бородатые шутки и переиначенные цитаты. Однако шутом Гринлоу не был – внушительный, умудренный опытом учитель лет пятидесяти, из тех очкастых, бровастых, прокуренных, которым на роду написано преподавать математику и жить бобылем. С Уильямом его связывала давняя крепкая дружба.

– Пойдем в кабинет, – предложил Уильям, – там камин.

– Веди, Макдуф, – согласился Гринлоу.

В кабинете царил уютный беспорядок. Небольшую комнату с высоким потолком захламляли старые книги, альбомы, бювары, подшивки квитанций, засушенные бабочки в рамках, геологические образцы и прочая околонаучная атрибутика, подтверждающая принадлежность отца Уильяма, Джона Дерсли, к Суффолкскому естественноисторическому обществу. Сорок лет в этом тесном кабинете Джон Дерсли подбивал счета, выписывал чеки, тешил научное любопытство, читал приключенческие романы Райдера Хаггарда… Засушенные бабочки его пережили. Уильяму, оказавшемуся теперь единоличным хозяином дома, даже в голову не приходило вынести все это из кабинета. В комнате витал дух отца, который, стоило взять в руки очередной булыжник, восклицал в тревоге: «Уильям, сынок, что ты делаешь? Положи, положи обратно!» И Уильям оставлял все как есть. У лукаво подмигивающего камина едва хватало места для двух старых кожаных кресел, шахматного столика и еще одного, под виски и табак. Зато здесь было уютно играть в шахматы, особенно промозглыми зимними вечерами, когда отблески каминного огня плясали на краю стола, залитого светом газовой лампы, а ветер и дождь трепали разросшийся за окном плющ.

– Сегодня, Уильям, – заявил Гринлоу, расставляя фигуры, – я разобью тебя наголову. Напомни-ка, кто выиграл в прошлый раз?

– Ты. Запамятовал? Вымотал мне всю душу своим нудным эндшпилем.

– Да, теперь припоминаю, взял твоего короля измором. Усидчивости тебе не хватает, Уильям, вот в чем беда. – Гринлоу закурил трубку. – «Победу не умеет человек держать в руках, но мы достигнем большего – ее заслужим». Никакой у тебя усидчивости, Уильям.

У самого Гринлоу усидчивости было хоть отбавляй, поэтому он спокойно и методично загонял Уильяма в угол, отражая все его остроумные, рискованные ходы.

– Да, – в который раз признал Уильям, – меня утомляет затянутая игра. На этом ты, Гринлоу, и выезжаешь. А я люблю добавить остроты, приключений.

Гринлоу покачал окутанной дымом головой, слегка напоминая добродушного моржа на туманном берегу.

– Для сорокалетнего… Хотя постой, тебе ведь нет сорока?

– Увы, еще как есть! – вздохнул Уильям, которому никто не дал бы его возраста. Худощавый и темноволосый, он выглядел на удивление молодо, словно его в двадцать пять законсервировали.

– Если тебе сорок, то мне все сто. Но я не о том. Какие могут быть приключения в шахматах?

– Могут. У меня могут. Потому я шахматы и люблю.

– В этой игре, – подчеркнул Гринлоу, словно не слыша Уильяма, – приключений не бывает. С таким же успехом можно ждать приключений в математике.

– Математика – другое дело. А шахматы живые. Короли, ферзи, слоны, кони – все по-настоящему, все сражаются не на жизнь, а на смерть.

– Это просто фигуры. Названия условны, главное – ходы и правила. Наверняка в других языках у них и названия другие, и форма может меняться. А если тебе охота искать приключений на шахматной доске, то понятно теперь, почему ты все время проигрываешь. Я же придерживаюсь математического подхода, – заключил Гринлоу, хотя на самом деле никаких подходов не искал.

– Кстати, в школьные годы, – проговорил Уильям с ностальгией, – у меня каждая цифра обладала своим характером. Пятерка – вертлявая проныра. Семерка – благообразная, мечтательная, довольно набожная. Восьмерка – забияка. До сих пор помню.

Гринлоу застонал.

– Сдается мне, кое-кто из нынешних моих четвероклассников мыслит так же. На самом деле, Уильям, приключений не стоит искать нигде. Это неправильный подход к жизни, и уж кому, как не тебе, это знать.

– Почему же?

– Как-нибудь в другой раз. Сейчас нам нужен, как говорится, опрятный очаг и строгое соблюдение правил. – Он потянулся к пешке. – Предлагаю разыграть знаменитый гамбит Гринлоу.

– Ну, еще бы. – Уильям улыбнулся и, по заведенному порядку, сделал ход конем.

Все шло своим чередом. На шахматной доске разворачивалось привычное для вечера вторника сражение, а в соседней комнате, убирая со стола, звенела посудой миссис Герни, экономка. За окнами свистел северо-западный ветер, по бантингемским мостовым хлестал дождь, превращая их в мозаику из скользкого булыжника, блестящих луж и прелых растоптанных листьев. Дежурный полисмен спасался от дождя под козырьком рынка, болтая со знакомым, но не забывая поглядывать на безлюдную Маркет-сквер. Пустые улицы не означали, впрочем, что все давно спят. Шел девятый час вечера, и Бантингем жил насыщенной, но невидимой глазу жизнью. В зале кинотеатра «Олимпик» сто пятнадцать зрителей следили за злоключениями молодого красавца, которого угораздило связаться с нью-йоркской бандой мошенников один другого уродливее. Хор бантингемской баптистской часовни репетировал гимн «Как дороги нам вестники» для воскресной утренней службы. В церкви Святого Петра викарий представлял двадцати семи прихожанам – прихожанкам в основном – мистера Д.П. Кенуорти, магистра искусств, прибывшего читать доклад о поэтическом замысле Уильяма Морриса. В маленькой комнатушке позади мясницкой лавки на Хай-стрит девять молодых людей и три девушки, активисты бантингемской Лейбористской партии, выносили суровые постановления. На втором этаже паба «Суффолкский герб» зачитывал отчет казначей комитета Ежегодной осенней ярмарки урожая, а внизу мистер Джек Барвелл, устроитель аукционов, разыгрывал с хозяином паба Энсделлом партию в бильярд до двухсот пятидесяти очков, на радость небольшой, но шумной компании болельщиков-завсегдатаев. В «Черном быке», забегаловке рангом пониже, играли в дротики на полпинты горького, а в «Соколе» разгорался жаркий спор, грозивший продлиться до самого закрытия, о том, что обещал или не обещал Ллойд Джордж в 1918 году. Доктор Форестер вышел из дома двадцать семь по Ист-стрит, от старушки миссис Кук, чье состояние резко ухудшилось, и направился к дому восемь по Норфолк-роуд, где у молодой миссис Марри уже начинались схватки. Дождливый будничный вечер в Бантингеме был полон событий – пусть и непримечательных.

К их числу относился и приход в двадцать десять поезда из Ипсвича на вокзал в доброй миле от Маркет-сквер – точно по расписанию и без посягательств на изменение чьей бы то ни было жизни. Одинокий дежурный носильщик с интересом наблюдал, как на бантингемскую платформу выгружаются четыре пассажира. Трое из них местные, регулярно катающиеся туда-сюда, вероятно, припозднились, возвращаясь с ипсвичской ярмарки, а вот четвертого носильщик не знал. Пожилой, кряжистый и дородный, поперек себя шире.

– У меня в багажном кофр и картонка, – сообщил он носильщику, отдуваясь. – На фамилию Тоттен.

Когда носильщик вкатил багаж под станционную крышу, поезд уже растворялся, попыхивая, в дождливой мгле.

– Забрали? Да, все правильно, они, – подтвердил новоприбывший и вдруг застонал сдавленно.

– А? – Носильщик подскочил от неожиданности.

– Холодно тут, вот что. Убийственный холод, – простучал зубами незнакомец, пытаясь с головой скрыться в тяжелом пальто.

Носильщик зябко потер руки, демонстрируя солидарность.

– Это все из-за дождя.

– Да какая разница, из-за чего! – искренне возмутился приезжий. – Адская холодина! Зуб на зуб не попадает, кости ломит, того и гляди, заживо сгниешь. Зачем я только приехал?

Носильщик покачал головой, сперва отрицательно – мол, он тоже не знает, а затем утвердительно, обозначая сочувствие и понимание.

– Куда прикажете отвезти вещи, сэр? В «Суффолкский герб»?

– Через мой труп. Мне нужно в Айви-Лодж. Знаете, где это?

– Айви-Лодж… – Носильщик задумчиво подергал кончик носа. – Дайте-ка сообразить, сэр. Айви-Лодж…

– Айви-Лодж? – вмешался подошедший контролер. – Это ведь дом мистера Дерсли, да, сэр?

– Точно. Он мне и нужен, – пропыхтел приезжий. – Мистер Дерсли. Айви-Лодж.

– До него мили полторы будет, – продолжал контролер. – Другой конец города. Насчет вещей можно распорядиться, чтобы доставили утром, сэр, не волнуйтесь.

– А мне где прикажете куковать до утра? Если я в такую погодку потащусь полторы мили пешком, к четвергу можно будет объявлять в розыск. Нельзя ли достать машину?

– Джордж Джексон приедет к поезду в девять двадцать на Ипсвич, – подсказал носильщик. – Я знаю, он что-то собирался отправить. Так что он вас довезет, сэр, за полкроны вместе с багажом.

– Хорошо. – Приезжий дошел до выхода со станции и выглянул на улицу. Контролер с носильщиком последовали за ним. – Это что там, паб?

Ему подтвердили, что паб. Называется «Железнодорожный герб».

– Отлично, там меня этот ваш Джордж как-его-бишь и найдет в девять двадцать, – заявил приезжий. – Моя фамилия Тоттен. – Он дал носильщику шиллинг, а контролеру показал билет. – Только сперва пусть погрузит багаж. Ох, ну и мерзкая же погодка!

Коренастый толстяк со странной фигурой поперек себя шире вперевалку зашагал через едва освещенную площадь и скрылся в «Железнодорожном гербе».

– Как думаете, что за птица? – спросил носильщик контролера.

2

Уильяму не удалось поставить стремительный мат, игра затянулась, и в половине десятого конца еще не предвиделось, хотя на доске остались лишь два растревоженных короля, один загнанный конь, два рвущихся в бой слона, три полуразрушенные ладьи и несколько растерянных пешек. Гринлоу только этого и надо было, а Уильяму, как обычно, уже наскучило.

– Шах! – объявил Гринлоу, делая ход ладьей.

Уильям не вздохнул, но с шумом втянул воздух, так что получилось похоже на вздох. Ему уже в третий раз объявляли шах этой ладьей. Он вывел короля из-под удара едва заметным тычком.

Гринлоу оторвался от доски, вскинув густые брови высоко над оправой очков.

– Партия – петля, чтоб заарканить совесть короля! – провозгласил он, атакуя второй ладьей.

Уильяму вдруг захотелось перевернуть доску и смахнуть фигуры. Но он ограничился малым – просто сделал глупейший ход.

– Что это у нас тут? – протянул Гринлоу, с раздражающим чмоканьем посасывая трубку. – Глазам своим не верю.

Чуя подвох, он битых несколько минут раздумывал над следующим ходом, и Уильям, которого совершенно не волновали последствия собственной опрометчивости, унесся мыслями в туманную даль. Успел поразмышлять о банковской системе, о варенье, о грузовиках, о священнослужителях, об угле и сыне миссис Герни, работавшем на лондонском Главпочтамте.

– Шах! – провозгласил Гринлоу.

Весь день Уильяма согревало предвкушение шахматной игры после ужина, однако теперь никакой радости он не чувствовал. И это удручало. Он вяло потянулся к беспомощному королю.

– Там тупик, – предупредил его Гринлоу. – Ты подставляешься под шах.

Утомленный и расстроенный, Уильям пожертвовал оставшейся ладьей.

– Плохой ход, Уильям, из рук вон плохой. – Гринлоу заграбастал свою. – Снова шах.

Да, снова шах. Уильяму стало жаль себя, и, как многие другие более авторитетные и, видимо, более мудрые особы, он напустил на себя глубоко философский вид. Всю жизнь ему ставят шах за шахом, одни сплошные шахи. Почему он торчит здесь, в этом кабинете, в этом доме, в Бантингеме, и играет в какие-то скучные игры? Он упивался жалостью к себе, а Гринлоу, вообразив, будто приятель продумывает пути спасения своего обреченного короля, терпеливо ждал, хотя в глубине души уже праздновал победу. И тут уютный покой нарушили какие-то странные звуки непонятного происхождения, источником которых никак не могла быть экономка, миссис Герни.

– Эй, это еще что? – Уильям поднял голову.

Гринлоу, почувствовав, как ускользает почти завоеванная победа, недовольно поморщился.

– Ерунда какая-нибудь. Твой ход.

– Нет, ты подожди.

Уильям выбрался из кресла и только обернулся на дверь, как она открылась, впуская миссис Герни. Глаза экономки над пухлыми щеками, заметными, казалось, даже со спины, как всегда, таращились на мир с младенческим изумлением.

– Мистер Дерсли, прошу прощения, там джентльмен, – выдохнула она. – Говорит, что приехал в гости, при нем багаж и все такое.

– Какой джентльмен?

– Это я! – пробасили в ответ.

Уильям подскочил и невольно развернулся всем корпусом к двери, задев доску и рассыпав веером фигуры.

Дверной проем закрывал собой коренастый пожилой мужчина, обширную фигуру которого делал еще обширнее толстый плащ-крылатка, покрытый каплями дождя. Дополняли облик венчик седых волос, орлиный нос, набрякшие пунцовые щеки и маленькие, но яркие, словно бриллианты, глаза. Они уставились на Уильяма, и в них тут же мелькнуло узнавание, а из посиневших от холода губ вырвался рев:

– Ты и есть Уильям Дерсли! Конечно же! Сразу тебя признал. Ты ведь меня помнишь? Ну, разумеется, помнишь!

Он шагнул в комнату, потянув за собой промозглый уличный холод и ощутимый запах бренди. Уютный покой разлетелся вдребезги, словно весь внешний мир вдруг вломился в комнату разом, с ревом и топотом.

Уильям отодвинул кресло, не сводя глаз с незнакомца.

– Вы дядя Болдуин, да?

– Точно! – сипло восторжествовал гость. – Твой дядя Болдуин! Болдуин Тоттен. А где Люси? То есть твоя мать. Уже легла?

– Мама? – Уильям растерялся. На одно безумное мгновение ему показалось, что все летит кувырком, время обратилось вспять, и связь событий порвалась. Потом его осенило, что пожилой дядюшка, видимо, страдает потерей памяти. – Вы же знаете… Мама умерла.

– Что?!

– Почти год назад.

Дядя Болдуин схватился за отодвинутое Уильямом кресло и внезапно рухнул в него, тяжело дыша. Щеки еще больше запунцовели, губы посинели. Дар речи, кажется, его покинул.

– Я ведь писал вам, – напомнил Уильям осторожно.

Минуту дядя Болдуин отчаянно сражался с каким-то невидимым врагом, затем наконец выдохнул:

– Я ничего не получал, ни словечка. От чего она умерла?

– Сердце. Как-то все внезапно случилось.

Это дядю Болдуина не удивило.

– Семейное. У самого та же беда. Сердце как гнилое яблоко. Оттого и страдаю. У тебя найдется бренди?

Миссис Герни, которая слушала и смотрела на происходящее из-за порога комнаты, немедленно отправилась за бренди.

– Я, наверное, пойду, Уильям, – подал голос Гринлоу, собиравший все это время рассыпанные шахматные фигуры и потому ушедший в тень. – Нет, провожать не надо. Спокойной ночи. И вам, сэр.

Глоток бренди вернул дяде Болдуину связную речь.

– Письма я не получал, но чему тут удивляться. Наверное, не догнало меня. Вот удар так удар… Возвращаешься, значит, – продолжал он с горечью, обращаясь уже будто не к Уильяму, а к Всевышнему или силам, управляющим вселенной, – возвращаешься повидаться с сестрой, которую не видел восемнадцать лет, а тебе говорят, что она умерла. Скончалась и похоронена. Она ведь к тому же младше меня, твоя мать, на четыре года младше. Как она меня любила, души во мне не чаяла – в детстве, до встречи с твоим отцом. Про его кончину я в курсе. Это письмо я получил. Пять лет назад, да?

– Четыре. Хотя да, уже почти пять.

– Он изрядно сдал перед смертью, насколько я помню? Старше меня был. Мне шестьдесят восемь. Год назад я себя и на пятьдесят не чувствовал. А теперь вот, как вернулся – ох, какая же адская здесь холодина зимой, – так мне уже вся тысяча, а то и миллион, истинный Мафусаил, и сердце как гнилое яблоко. И к тому же… – Дядя принялся выпутываться из своего тяжелого плаща, и Уильяму пришлось ему помочь. – К тому же, чем старше становишься, тем все вокруг омерзительнее. Сплошное расстройство, куда ни глянь. Разорение, немощь, смерти одна за другой.

– Двигайтесь поближе к огню, – пригласил Уильям, уже оправившийся от изумления. – Я повешу пальто. Вы что-нибудь ели?

– Еще как ел, сынок, спасибо. За стол не хочется. Вот и еда туда же, перестает радовать. – Он вытащил трубку и кисет. – Зато покурить я не прочь. Не следовало бы, понятное дело, но ведь, черт возьми, чем-то надо заниматься. Не сидеть же весь день совиным чучелом. Да, у меня там кое-какой багаж. – Дядя указал большим пальцем за плечо, на дверь.

– Хотите, я схожу? – предложил Уильям.

– Не беспокойся, он в доме, ничего с ним не сделается. Иди сюда, садись. – Он подождал, пока Уильям усядется во второе кресло. – Значит, теперь ты тут хозяин? Как солодильня, процветает?

Уильям кивнул.

– Дом, имущество?

– В сохранности, – ответил Уильям.

– Да ты богаче меня. – Дядя Болдуин попыхтел трубкой. – А ведь я почти всю жизнь без продыха… Но ты, наверное, гадаешь, зачем я пожаловал.

Уильям неопределенно улыбнулся, не сводя взгляда с внушительного дядюшкиного носа, на котором отблески огня играли, словно закатные лучи на вершине горы.

– Приехал повидаться, сынок, – объявил дядя Болдуин. – Не писал, потому что никогда не пишу, разучился уже. В тех краях, где я живу, никто никого не предупреждает. Всем рады. Не трудись объяснять, что здесь принято по-другому, сам знаю. Но я думал, твоя мать будет рада встретиться со старшим братом, через восемнадцать-то лет.

– Непременно, – заверил Уильям. – Она много мне о вас рассказывала, дядя.

– Да? Рассказывала? – Дядя Болдуин, умилившись, принялся ерошить кончиком трубки седой венчик на голове. – Эх, она единственная из всех, кем я дорожил, дороже ее у меня никого не было. Остальные пусть пропадают пропадом. Ты дядю Эдварда часто видишь?

Уильям признал, что дядю Эдварда не видит годами.

– Вот ведь святоша длинноносый! И ничего, жив-здоров, дела идут. Встретился с ним в Лондоне, часа мне за глаза хватило. У него сейчас три лавки, деньги заколачивает без устали. Заколачивать-то заколачивает, – дядя Болдуин глухо рассмеялся, – а тратить ни-ни, не дождешься! Он с детства такой. Сколько раз я пинал его под зад, просто чтобы расшевелить – не сосчитать! И в этот раз хотел его пнуть. Уже и ногу занес. Он даже словом не обмолвился о Люси – о твоей матери то есть, – ни словечка… Только о своих лавках и талдычил. Но я ведь не за этим приехал, – посерьезнел дядя, – совсем не за этим…

Уильям посмотрел на него вопросительно. Он еще не освоился со своим загадочным родственником, свалившимся как снег на голову с другого края света. Последний раз Уильям видел дядю в свои двадцать два, зеленым робким юнцом, много лет назад, еще до войны, когда мир был совершенно другим…

– Разговор, значит, у меня к тебе такой. Теперь ты тут хозяин, Уильям. Перед тобой твой дядя Болдуин, но хоть он тебе и дядя, ты ему ничего не должен, потому что он для тебя ничего не сделал. Вот он тут, и он собирался погостить – неделю, месяц, а может, три. Если ты против, только скажи, и он уйдет. Там, конечно, промозгло и сыро, но это пустяки, ты только скажи, и он уберется восвояси, прямиком туда, откуда прибыл. У него тут кое-какие пожитки, но они тоже исчезнут, как не было. Вот такие дела.

Судя по торжествующему тону завершающей фразы, он считал, что изложил все предельно ясно.

– Ну, разумеется, гостите, сколько пожелаете, дядя, – радушно заверил его Уильям.

Дядя немедленно протянул ему руку, и Уильям пожал его широкую крепкую ладонь.

– Погоди-ка, – спохватился дядя. – Ты, часом, не женат?

Уильям ответил, что нет.

– Хорошо, – кивнул дядя. – То есть для тебя еще бабушка надвое сказала, а вот для меня – хорошо. Будь ты женат, супруга могла бы возразить. Они любят оставлять за собой решающий голос в таких вопросах. Уж это мне известно.

– Вы ведь, дядя, тоже так и не женились?

– По здешним законам – нет. А там с этим проще, так что, Уильям, если поищешь по островам, пара-тройка двоюродных у тебя найдется, только на Рождество их не пригласишь. Ох, видел бы их твой дядя Эдвард! Он бы от такого удара забыл бы думать о своих магазинах часа на три. Я и сам порой диву давался, какие природа шутки шутит. – Дядя хохотнул игриво, но тут же закашлялся, а потом, когда приступ прошел, спросил обеспокоенно: – Ты ведь не ханжа, а, сынок?

– Нет, – ответил Уильям, поразмыслив. – Пожалуй, нет.

– Я так и предполагал, – кивнул дядя Болдуин. – Никогда ведь не знаешь, кто каким вырастет. За восемнадцать лет много воды утекло, вдруг ты успел в святоши записаться. А ты совсем не изменился.

– Бросьте, – не поверил Уильям. – В последнюю нашу встречу мне было двадцать два, а сейчас все сорок.

Дядя Болдуин окинул критическим взглядом тонкое, серьезное, чисто выбритое лицо племянника – с высоким лбом, довольно резко очерченными скулами, прямым носом, скользнул глазами по худощавой фигуре в темно-синем саржевом костюме.

– Ты для меня все тот же мальчишка, – заключил он. – Наверное, здешняя тихая жизнь так действует. Наведаешься на солодильню, потом обратно в уютный дом, поиграешь в шашки-домино и баиньки, ни кутежей, ни женщин. Еще бы тут не быть молодым и свежим.

– Вот теперь я, наоборот, чувствую себя замшелым стариком, – вспыхнул Уильям.

Дядя кивнул понимающе.

– Неудивительно. Положим, такая жизнь позволяет хорошо сохраниться, но вот зачем, что в этом проку, бог весть.

– Согласен. Хотя… Мне ведь пришлось повоевать. Потом несколько лет тихая жизнь казалась мне раем.

– Да, это я упустил из виду, – признал дядя Болдуин. – Хотя, скажу честно, не представляю, Уильям, какой из тебя солдат.

– Солдат из меня никудышный, – подтвердил Уильям, вздрогнув от воспоминаний. – Однако так уж сложилось.

– Да, что-что, а нас война обошла стороной, – продолжил дядя, мысленно уносясь в прошлое. – Нам на островах, конечно, хватило и своих встрясок, особенно поначалу. Но в основном громыхало где-то далеко. Оно и правильно. Здесь, думаю, знали, за что сражаются, а я там, хоть убей, не мог разобраться, хотя душой, конечно, был за старушку Англию. Помню, занесло меня на один из островов Тонга (а война уже несколько месяцев как началась), и встретил я там немца – здоровяк с длинной рыжей бородой, звали его Штенкель или Хенкель, мы с ним пересекались когда-то до этого на Раротонге… Он и не слышал, что война идет, ни сном ни духом, я ему рассказал, у нас с ним долгий спор завязался. Я ему о кайзере Вилли, о Бельгии, а он мне о русских, о бурах и Индии – не один час толковали. Потом я его снова встретил, этого Штенкеля или Хенкеля, уже после войны, и при очень странных обстоятельствах. Сейчас расскажу, сынок, – ты можешь мне не верить, но это чистая правда.

Он умолк, чтобы перевести дух, и отчасти – повинуясь инстинкту опытного и искусного рассказчика.

– Продолжайте, дядя, – попросил Уильям.

И дядя Болдуин продолжил, увлекая племянника за собой на тихоокеанские просторы. По комнатам собеседники разошлись без четверти час. Перед глазами Уильяма еще резали волну шхуны, идущие на волшебные острова; альбатрос, раскинув широченные крылья, парил над южным горизонтом, летучие рыбы выпархивали из воды на экваторе, незнакомые голоса звенели сквозь грохот прибоя, улыбчивые смуглые лица мешались с радужными рыбками в лагунах, а в небе сияли непривычные сказочные созвездия. Такого восхитительного вечера у Уильяма не было уже давно. Он чувствовал себя окрыленным, счастливым непонятно от чего и немного пьяным.