Текст книги "Искусство и наука"

Лекция III
Отношение мудрого искусства к мудрой науке

Читано в день, следующий за празднованием св. Валентина, 1882 год

37. Наша задача сегодня состоит в том, чтоб рассмотреть отношение, существующее между наукой и искусством, управляемыми мудростью и способными потому находиться в согласном и определенном отношении друг к другу. Между безумным искусством и безумной наукой могут действительно существовать всякого рода злополучные взаимодействия, но между мудрым искусством и мудрой наукой есть одна существенная связь для взаимной помощи и поддержания взаимного достоинства.

Вы заметили, надеюсь, что я всегда употребляю термин «наука» почти как синоним «знания»: я предпочитаю латинское значение слова science английскому, чтоб отметить, что это есть знание постоянных вещей, а не мимолетных явлений, но лучше, если вы упустите из виду это различие и примете слово scientia просто как равнозначащее слову «знание», а не впадете в противоположное заблуждение, предположив, что наука означает систематизацию или открытие. Не упорядочение новых систем и не открытие новых фактов являются задачей человека науки, а подчинение себя вечной системе и надлежащее понимание уже известных фактов.

38. И прежде всего я сегодня употребляю слово «искусство» только по отношению к той отрасли, обучать которой есть моя специальная задача, т. е. по отношению к графическому подражанию или, как его принято называть, к тонкому искусству (fine art.) Бесспорно, что искусства строительные из дерева, камня и т. п. непосредственно зависят от многих наук, но эта зависимость так понятна и определенна, что мы можем и не касаться ее в нашем исследовании, и потому я в настоящее время под искусством разумею только подражательное искусство, а под наукой знание не общих законов, а существующих фактов. Под наукой я разумею, например, знание не того, что треугольники с равными основаниями, заключенными между параллельными сторонами, равны между собою, а знание того, что звезды в созвездии Кассиопеи имеют форму буквы W.

Принимая слова «наука» и «искусство» в этом ограниченном смысле, я скажу, что мудрое искусство есть только отражение или тень мудрой науки. Все, что действительно желательно, что благородно знать, желательно и благородно знать насколько возможно совершеннее и дольше, а стало быть, желательно увековечить или изобразить в наиболее неизменной форме, снова и снова воскрешая это не только в мыслях, но и перед глазами; описывая не общими смутными словами, но ясно определенными линиями и в истинных красках, так чтоб приблизить по возможности больше к сходству с самим предметом.

39. Может ли что-нибудь быть более очевидно и бесспорно, более естественно и справедливо, чем такое соотношение двух сил? Желать знать должное, достойное вашей природы и полезное для вашей жизни; ни более ни менее; знать это и сохранить отчет и картину такого знания при себе в самой живой и ясной форме?

Бесспорно, что ничто не может быть проще этого, а между тем в этом заключается вся суть и суждения, и практики искусства. Вам следует признать или познать прекрасные и дивные вещи и затем дать возможно лучший отчет о них или ради блага других, или для своего забывчивого и апатичного «я», в будущем.

Подобно тому как я дал вам и просил вас непременно запомнить афоризм, выражающий закон мудрого знания, так сегодня я попрошу вас непременно запомнить другой афоризм, абсолютно определяющий отношение к нему мудрого искусства. Я уже приводил этот афоризм в заключение моей четвертой лекции о скульптуре.

Прочтите несколько изречений в конце этой лекции вплоть до слов: «Лучшее в этом роде есть лишь тень»[30]30
  Уильям Шекспир. Сон в летнюю ночь. Реплика Тезея.


[Закрыть].

Таково суждение Шекспира о своем искусстве. И по странному совпадению он вложил эти слова в уста героя, тень которого или мраморное изваяние принято считать самым идеальным и геройским типом из всех существовавших людей; и если б вам даровано было увидеть статую Фидия или самого героя Тезея, то кажется излишне спрашивать, кого вы предпочли бы, т. е. мраморное ли изваяние или живого царя? Помните ли вы, как во «Сне в летнюю ночь» Тезей у Шекспира заканчивает свою речь об искусстве бедного ремесленника?

«И лучшее в этом роде лишь тени; а худшее не хуже, если воображение приходит им на помощь».

Надеюсь, что не особенно утомится ваша память, хотя материально вы нисколько не выдвинетесь в списке курса, если вы на память заучите все это изречение, как безукоризненно полное и верное выражение в немногих словах законов мимического искусства.

40. «Только лишь тени!» Пусть будут они по возможности прекрасны, и пользуйтесь ими, чтоб вспоминать и любить то, чего они являются отражением. Если вы когда-нибудь предпочтете их искусство простоте правды или наслаждение, доставляемое ими силе правды, то вы впадете в тот порок безумия (назовете ли вы его κακία[31]31
  Порок (др. – греч.).


[Закрыть] или µωρία[32]32
  Безумие (др. – греч.).


[Закрыть]), описание которого мы встречаем у Продика, где оно постоянно εἰς τὴν ἑαυτης σκιὰν ἀποβλέπειν – с любовью и исключительным удивлением любуется на свою собственную тень.

41. Из всего высказываемого вам мною нет ничего, чему я бы так горячо желал, чтобы вы поверили, ничего, на что я по опыту имею больше основания требовать вашего доверия, чем та бесспорная для меня истина, что вы никогда не полюбите искусство как следует, пока не будете сильнее любить то, что оно собою отражает.

Это самый широкий и ясный вывод, который я могу сделать из всего моего опыта; так как начало моей собственной правильной работы в искусстве (и высказать вам это я считаю далеко не бесполезным) зависело от моей любви не искусства, а гор и моря. Все мальчики, сколько-нибудь неиспорченные, любят лодки, и я, конечно, больше любил горы, окаймляющие озера, и имел обыкновение всегда ходить посредине самого сыпучего гравия, какой я мог встретить по дорогам внутренних графств, чтоб слышать под ногами нечто вроде звука голышей на прибрежьях морей. В течение некоторого времени мне не представлялось никакого случая развить те дарования к рисованию, какие были у меня, но я охотно готов был проводить целые дни гуляя по откосам холмов в Кумберленде или любуясь следами, оставляемыми прибоем на прибрежном песке; и когда меня ежегодно водили на выставку акварелей, я всегда брал предварительно каталог и отмечал все картины Робсона, которые, как я знал, изображают пурпуровые горы, и все картины Копли Филдинга, на которых надеялся встретить моря или озера, и затем прямо направлялся к ним; отнюдь не из любви к картинам, а к тем предметам, которые они изображали.

И во всей моей последующей жизни, вся приобретенная мною сила понимания в искусстве, которую я, к счастью, могу смело применять и сообщать, зависела от моей непреклонной привычки всегда главным образом интересоваться предметом, а искусством – только как средством изобразить его.

42. Правда, как всегда почти в юности, так и я заходил тогда слишком далеко в моей уверенности в справедливость этого принципа, а к крайностям его признания подстрекало меня то упорство, с каким другие писатели отрицали его, так что в первом томе современных живописцев мне случалось во многих местах настолько отдавать предпочтение сюжету или мотиву картины над способом ее выполнения, что некоторые из моих более слабо одаренных учеников думали исполнить мое желание, выбирая такие сюжеты для своих картин, которые они менее всего способны были выполнить. Но на самом принципе я и теперь, достигнув почтенных лет, настаиваю с еще большей уверенностью, с еще большим почтением, чем в дни ранней юности; и хотя я думаю, что среди учителей, восстававших против него, немногие могут соперничать со мной в искусстве композиции или в умелом обращении с кистью и карандашом, тем не менее время, потраченное мною на приобретение их, еще сильнее убедило меня, что те картины были наиболее благородны, которые заставляли меня забывать о них.

43. Теперь, основываясь на этой простой теории, вам остается только спросить себя, каковы должны быть предметы мудрой науки; и поскольку они могут быть изображены, они и составят предметы мудрого искусства; и мудрость как науки, так и искусства будет оценена по возвышенности замысла и простоте исполнения, по ясности фантазии и еще большей ясности передачи, по строгости вкуса и прелести в проявлении его.

44. Так как мы сейчас слышали слова Шекспира, как учителя науки и искусства, то для примера возьмем его за предмет науки и искусства.

Предположите, что нам предстоит изучить и дать неизгладимый отчет о существовании и существенных сторонах Шекспира; мы увидим, что по мере того как цель и направление науки становятся все благороднее, и искусство становится все большим помощником ее; пока наконец на высшей ступени оно даже необходимо ей, но все же в качестве служителя.

Мы рассматриваем сперва Шекспира с точки зрения его химического состава и узнаем, что он состоял из 75 процентов воды, около пятнадцати или двенадцати процентов азота и, кроме того, из извести, фосфора и других солей.

Затем мы переходим к науке, называемой анатомией, которая сообщает нам, между прочим, что у Шекспира было семь шейных, двенадцать спинных и пять поясничных позвонков, что его предплечье имело широкий радиус вращения и что он отличался от других животных вида обезьян тем, что пальцы его рук были более приспособлены к нежному осязанию, а пальцы ног менее пригодны для обращения с самыми тонкими предметами.

Вслед за анатомией мы рассматриваем Шекспира с точки зрения зоологии и узнаем, каковы были цвет его глаз и волос, образ жизни, характер и пристрастие к браконьерству.

Этим оканчивается наше возможное знание внешних его свойств. Затем является наше знание идеальных предметов: чувств и духовных способностей, благодаря чему мы можем сказать, что Шекспир способен проявлять такие-то чувства и наклонности и сдерживать, и управлять ими в таких-то пределах. В заключение мы берем нашу богословскую науку и утверждаем, что он находился в сношении или в воображаемом сношении с таким-то и таким-то, высшим чем он, существом.

45. Теперь на всех этих последовательных ступенях научного описания мы видим, что искусство становится все могущественнее в своей помощи или передаче соответственно важности исследования. Для химии оно едва ли может что-нибудь сделать, разве отметить цвет или форму кристалла. Для анатомии оно может сделать несколько больше, а для зоологии почти все; в передаче же страсти и духовных сторон оно идет рука об руку с высшей наукой и в теологии оказывает более благородную помощь, чем даже словесная или литературная передача.

46. Рассматривая эту силу искусства, припомните, что теология искусства только за последнее время признана заслуживающей внимания: лорд Линдсей, лет тридцать тому назад, первый признал ее важное значение, и когда я, в 1845 году, приступил к изучению школ Тосканы, то его «Христианская мифология» была единственным руководством, которому я мог доверять. Даже в 1860 году мне пришлось в христианской науке защищать истинное значение Луини, этого пренебрегаемого ученика Леонардо да Винчи. Но только предполагая, а это с общего согласия я могу предположить, что «Тайная вечеря» Рафаэля, или его «Теология» (как эта картина реже, но вернее, называется), есть самое совершенное усилие, когда-либо сделанное для иллюстрации божественной науки, я подготовляю себе возможность впоследствии показать вам, что самые законченные усилия богословской литературы сравнительно с этим картинным объяснением выразили менее полно условия мудрой религиозной мысли и были более пагубно вовлечены в немудрую религиозную спекуляцию.

47. В эти высшие области исследования нам не предстоит еще вступить. Я в течение некоторого времени постараюсь только показать вам задачу скромного искусства, как слуги естественной истории и показателя, во‑первых, красоты созданий, подчиненных вашей собственной человеческой жизни, а затем истории этой жизни в прошлом, один из главных источников иллюстраций для которой находится в наиболее блестящей и по своему влиянию на характер наиболее практически могущественной отрасли искусства – в геральдике. В естественной истории я сперва намеревался начать с низших типов животных, но так как расширенные курсы дают мне возможность больше воспользоваться нашими образцами, то мы сразу перейдем к орнитологии, о значении которой для общей культуры я должен сделать несколько серьезных замечаний.

48. Может быть, в начале моей сегодняшней лекции вы подумали, что я слишком кратко коснулся искусств архитектуры и мимики. Но это не в силу моего неуважения к ним; и я должен действительно попросить вас тщательно отметить два или три пункта относительно тех искусств, образцы которых дают нам птицы в своих гнездах и в своем пении.

Ha днях, посетив одного орнитолога, коллекция птиц которого не имеет себе соперниц во всей Европе (являясь одновременно и памятником неустанной любви к науке и образцом самого нежного и терпеливого искусства), – Дж. Гулда, – я увидел у него гнездо самой обыкновенной английской птицы; и это гнездо, несмотря на его знакомство с искусными постройками, делаемыми птицами всего земного шара, не лишено было интереса и для него, а меня приводило в восторг и в удивление. Это было гнездо снегиря, насаженное на вилообразное разветвление молодого деревца и потому требовавшее более широкого основания. И вот птичка построила первый этаж своего гнезда из сухих стеблей цветка ломоноса и ни из чего больше. Эти стебельки она слегка переплела, оставив разветвленные головки все снаружи и образуя сложную выпуклую готическую фигуру, крайне изящную и причудливую, по-видимому устроенную как с торжествующим наслаждением в искусстве плетения корзинок, так и с определенной целью достигнуть формы орнамента.

49. Я опасаюсь, что мне незачем говорить вам, что у птицы нет никакой подобной цели. Я говорю, что опасаюсь, потому что мне гораздо больше хотелось бы ввести вас в заблуждение, приписывая низшим животным слишком много, чем слишком мало, ума. Но я предполагаю, что единственная ошибка, в которую вы при современных условиях естествознания склонны впасть, состоит в предположении, что снегирь есть просто механический агломерат нервных нитей, прикрытый перьями в силу хронической накожной сыпи и побуждаемый гальваническим стимулом к собиранию ломоноса.

50. Предполагая это, вы, повторяю, впали бы в гораздо большее и более постыдное заблуждение, чем если б приписали снегирю самое сознательное соперничество с самыми красивыми готическими рисунками Дж. Стрита. Птица обладает такой степенью эмоции, таким размером знаний и такою силою искусства, какие необходимы для ее счастья; она, вероятно, нашла, что стебли ломоноса более легки и гибки, чем все другие, какие она могла добыть, а вилообразное разветвление их вполне пригодно для сетчатого плетения. Она, естественно, расположила эти разветвления снаружи, потому что нуждалась в мягкой поверхности для основания или для дна гнезда; и красота результата зависела больше от цветов, чем от птицы.

51. Тем не менее я уверен, что если б вы видели гнездо, а тем более, если б вы присутствовали при постройке гнезда, то у вас явилось бы сильное желание выразить ваше удивление архитектору; и если Вордсворт или какая-нибудь другая простая и добрая личность могла желать даже из любви к маленькому цветочку:

Чтоб этой горе ведомы были маргаритки И красота их звездоподобной тени, отбрасываемойНа гладкую поверхность этого голого камня, —

то тем более вам захотелось бы сообщить вашу симпатию блестящему маленькому строителю гнезда и пояснить ему на основании принципов искусства, какую красивую вещицу он строит.

52. Разве вам никогда не случалось не быть в состоянии разъяснить некоторым из лучших и наиболее мудрых художников, какие красивые вещицы они делают, и разве вы при этом не замечали, что самое совершенство их искусства состоит в том, что они так мало знают об этом?

Случалось ли это с вами или нет, но уверяю вас, что это так. Величайшие художники, правда, иногда снисходят до научного обоснования, работают отчасти систематически над своими произведениями, подобно обыкновенным людям, и пользуются даже преимуществом больше, чем птицы, наслаждаться своими произведениями; но редко, заметьте, тем, что оно красиво сделано, а очень часто тем чувством, которое мы можем приписать и снегирю, а именно, сознанием, что вещь, сделанная ими красиво или безобразно, не могла быть иначе сделана; что они не могли иначе сделать ее, и благодарны за то, что она вышла не хуже. И, наверное, они в своих произведениях не находят того восторга, который доставляют другим.

53. Но, оставляя специальную наивность хороших художников в стороне, позвольте спросить вас, нельзя ли пожелать, чтоб это-го рода наивность была обща всему роду человеческому и чтобы все мы делали то человеческое дело, которое казалось бы существам, выше нас стоящим, гораздо лучше, чем нам самим. Почему бы наши гнезда не казались бы ангелам такими же интересными вещами, какими гнезда снегирей кажутся нам?

Вы, вероятно, ухмыльнетесь и содрогнетесь при таком дерзком предположении. Но мне оно кажется единственно скромным. Чтоб мы способны были восхищаться делами ангелов, кажется мне дерзостью, но совсем не дерзко кажется мне предположение, что они способны восхищаться нашими делами.

54. При существующих обстоятельствах сознаюсь, что такой восторг с их стороны кажется мне довольно невероятным. Немыслимо представить себе, чтобы отдельные улицы наших мануфактурных городов или вид наших пригородных вилл были такими вещами, которые могли бы доставлять ангелам приятное зрелище, но мне кажется, что неизбежно мы логически должны прийти к тому заключению, что если мы действительно высшие животные существа, то должны обладать по крайней мере таким же инстинктивным искусством, как и низшие животные, и строить гнезда, вполне для нас подходящие; гнезда, которые, может быть, в глазах высших существ будут казаться прекраснее, чем нам.

55. «Вполне для нас подходящие». Заметьте это выражение, т. е. приличные, пристойные, удобные, удовлетворительные. Мы можем не быть в состоянии воздвигнуть что-нибудь величественное, но, во всяком случае, подобно другим телесным существам, должны быть способны устроить что-нибудь приличное, и наше человеческое преимущество состоит в том, что мы можем предполагать, что на небесах дивятся нашим намерениям.

Мне довольно трудно продолжать то, что я хотел бы высказать, потому что знаю, что вы отчасти думаете, будто я шучу с вами. Действительно, мне самому хочется отчасти улыбнуться, но не потому, что я шучу, а над тем контрастом, который существует между тем, что логически должно быть, и тем, что мы, не шутя, должны признать за действительность. И как велика, как странна та путаница понятий, которая в этом отношении существует в нашем уме! Мы постоянно говорим, что воздвигаем здания во славу Божию и, однако, не смеем открыто сказать, что мы хоть мало-мальски надеемся прославить себя ими в очах Его. И даже допуская, хотя я нисколько не склонен допустить этого, что мы в настоящее время можем прославлять Его делами, соответствующими той человеческой природе, которую Он дал нам, тем не менее сколькими делами, противными этой самой природе, мы оскорбляем Его?

56. Позвольте мне на мгновение вернуться к моей птице и ее гнезду. Даже не восхищаясь и не восторгаясь ее архитектурой, мы можем, однако, вообразить себе, что она и ее супруг, и тот хор, к которому они присоединяют свои голоса, могут только вызывать восторг и наслаждение их пением. В одной из предыдущих лекций я привел жаворонка, как образец художника в области пения, и вспоминая – чего некоторые из вас, надеюсь, не склонны легко забыть – того святого, которому посвящен вчерашний день, я позволю себе прочесть вам дивный отрывок, выражающий то естественное чувство, которое вызывает в нас такое пение.

«И тотчас же, как только настал день, мне не захотелось нежиться в постели, и я смело отправился один в ближайший лес; я шел по тропинке, пролегавшей вдоль ручья, пока не дошел до поляны, белой и зеленой. Такой дивной лужайки я никогда еще не видал. Она была вся зеленая и усеяна маргаритками. Тут сел я среди прелестных цветов и видел, как птички подымались из своих гнездышек, где покоились всю ночь, и как они радовались дневному свету и принимались воздавать хвалу маю. Они могли выполнить все это наизусть, и много можно было уловить у них приятных нот. Одни пели громко, улетая под небеса, другие подтягивали, а некоторые прославляли во все горло. И они так радовались и веселились, перепархивая с ветки на ветку всегда парочками, словно хотели излить всю свою любовь в день св. Валентина»[33]33
  «Кукушка и соловей, или Книга Купидона» (ок. 1403). Аллегорическая поэма английского поэта Томаса Клэнвоу (? – ок. 1410), созданная под влиянием «Парламента птиц» Джеффри Чосера (ок. 1340/1345–1400). Ранее приписывалась самом Чосеру.


[Закрыть].

Вы, может быть, помните спор, который затем следует между кукушкой и соловьем, и обещание, которое прелестный певец дает Чосеру за то, что он освободил его.

«И затем подлетел ко мне соловей и сказал: друг, благодарю тебя за то, что тебе захотелось освободить меня. И теперь я сделаю одно признание любви, что буду весь май твоим певцом.

Я поблагодарил его и был вполне вознагражден. Но, заметил он, не будь смущен тем, что услышал кукушку раньше меня; если я буду жив, то исправлю свою вину в будущем мае, если ничто не спугнет меня.

Если ничто не спугнет меня».

Не поставил ли бы он это условие более скромно теперь, делая то же обещание любому из вас или прося вас быть судьями между ним и его врагом, что должно было произойти, как вы помните, в этот самый день много-много лет тому назад в местности, находящейся от нас в восьми милях.

«И это будет непременно на другой день после чествования св. Валентина на пышном и зеленом клене под окном королевы в Вудстоке на зеленой лужайке.

Он поблагодарил его и затем скрылся в изгороди из боярышника и, там усевшись, запел: „Пора жизненной любви задержала меня“», и так громко, что я при звуках этой песни проснулся».

57. «Пора жизненной любви задержала меня!» Увы, как ужасно мы, люди, исказили эту песнь соловья, так что у нас эти слова пришлось бы заменить другими и сказать: «Пора жизненной ненависти задержала меня».

Таково было знание древних англичан о песне птиц, и, может быть, вы негодуете на меня за то, что я напомнил вам эти слова? Вы сами, я не сомневаюсь, обладаете новыми знаниями о песне и об устройстве гнезд; и я радуюсь при мысли, что вы можете или по крайней мере будете в состоянии объяснить мне, прежде чем сдадите ваши экзамены по естествознанию, каким образом в силу правильной связи гортани с клювом и влияния теплоты, – первоисточником которой служит солнце – на мускульные волокна, происходит волнообразное движение в гортани и раскрытие и замыкание клюва, неизбежно сопровождаемые свистящим звуком.

58. Я не стану опровергать ваши утверждения; еще менее желаю я ручаться за абсолютную истину Чосеровых слов. Вы найдете, что полная истина заключается значительно в том и другом; и что вы можете выбирать по своему вкусу в поющей птице изучение как влияния всеобщей теплоты на дивный механизм, так и личной жизни в существе, способном к изысканной страсти. Но тот пункт, на который я желал бы обратить ваше внимание, заключается в отношении к мощи этой низшего существа ваших собственных человеческих средств в создании звуков, при которых вы наилучшим образом можете гармонично слиться с ним.

59. Мне на днях пришлось прождать с полчаса у подножия Ладгейт-Хилла[34]34
  Ладгейт Хилл – холм в центре Лондона, на котором стоит собор Святого Павла. Также одноименная улица.


[Закрыть]. Стоя по возможности в стороне от дороги в тени железнодорожного моста, я следил за лицами спешивших прохожих: все они куда-то торопились, многие были озабочены, некоторые особенно мрачны; я прислушивался к беспрерывно грохающим, свистящим и шипящим звукам их шагов и голосов. И среди этого постоянного шума, отличавшегося от рева самого дикого моря в бурю только своею сложностью и бессвязностью, я дивился тому, к чему свелось бы все, что делали или пытались сделать в течение дня эти люди, если б это стало им ясно.

60. В итоге оказалось бы, я думаю, что все они стремились прожить этот день самым неприятным образом, и что ничего серьезного не случилось, что могло бы помешать им точно так же провести и следующие дни. Мало того, я знал, что то, что в их жизни казалось мне мучительным, могло им быть приятно; и действительно, вскоре после того один деятельный и благоденствующий деловой человек, говоря с моим приятелем о том разочаровании, которое он испытал во время путешествия по Италии, заметил, что он не в силах прожить более трех дней в Венеции, так как там не было никакого шума.

61. Но, допустив даже, что эти звуки происходят постоянно от удовольствия обитателей Лондона, тем не менее невольно задаешь себе вопрос, как их вокальное и инструментальное искусство может в схеме природы быть сравнено с вокальным искусством низших животных? Мы действительно можем свистки наших машин, предупреждающие об опасности на мосту, как мучительное человеческое изобретение, сопоставить со свистом сурка, а топот ног и скрип колес считать человеческим усилением звуков, производимых насекомыми при трении крыльев или лапок о бока; но даже и при этом сравнении мы можем почувствовать некоторое унижение, замечая, что цикады и сверчки, находя удовольствие в таком дрожащем пении, имеют и свободное время, чтоб отдыхать на радость себе, и что полет светляков тих и беззвучен. Но каковы эти звуки, производимые нами, в сравнении с пением птиц? Этот Лондон есть главное гнездо людей в мире; и я стоял в центре его. В лавках Флит-стрит и Ладгейт-Хилл по обеим сторонам я мог, без всякого сомнения, купить сколько угодно детских книг, в которых, с целью религиозного образования, считаемого противоположным светскому, сообщается им, что птицы в своем пении славословят Бога. Но, хотя, с одной стороны, вы можете быть вполне уверены, что птицы не поющие машины, тем не менее, с другой стороны, также бесспорно, что они не имеют ни малейшего намерения славословить Бога своим пением, и что мы ничем не можем больше вредить религиозному воспитанию наших детей, как начав его со лжи. Однако можно было бы надеяться, что хоть мы, люди, станем славословить Бога в тех песнях, которые возносим к Нему из наших главных гнезд. И хотя на вершине Ладгейт-Хилла в соборе Св. Павла попытки этого рода и делаются раз в неделю ограниченным количеством лиц, однако, снова к нашему стыду, мы должны признать, что птицы хуже или лучше, но поют все и каждый день. И я, стараясь проследить чувства и занятия проходивших мимо меня лиц, не мог с ежеминутно все более возрастающим любопытством не задать себе вопроса о том, какое впечатление произвело бы на этих прохожих и проезжих появление среди них каких-нибудь высших существ с такой же вестью мира и радости, с какой они некогда явились, знаменуя и возвещая рождение Христа?

62. Может быть, вы припомните, как я в моих весенних лекциях в этом году обращал ваше внимание на одну картину Мантеньи на выставке, изображающую полет двенадцати ангелов по голубому небу, ангелов, воспевающих гимн Рождеству. Я должен заметить вам, однако, что один из наших английских художников, занимающих видное положение, не разделяет моего мнения относительно этой картины и высказал, что «мы в Англии нуждаемся в хорошем, а не в забавном искусстве». Мне же кажется забавным искусством это вокальное и архитектурное искусство Ладгейт-Хилла, а не картина Мантеньи. Но я принужден допустить, что если б сцена, изображенная на картине, осуществилась в действительности, то результат в глазах большинства людей показался бы еще забавнее. В самом деле, представьте себе, что над Ладгейт-Хиллом небо в действительности мгновенно стало бы голубым, а не черным, и что на нем явилось бы двенадцать ангелов «с серебряными крыльями и золотыми перьями», которые опустились бы на карниз железнодорожного моста, подобно тому как голуби опускаются на карниз св. Марка в Венеции; далее, что эти ангелы пригласили бы жадных деловых людей, стоящих там внизу, в центре города, признаваемого самым цветущим во всем мире, примкнуть к ним на пять минут и пропеть с ними пять первых стихов псалма 102: «Благослови, душе моя, Господа и вся внутренность (очень удобный случай для выражения их самых затаенных чувств) имя святое Его. Благослови, душе моя, Господа, и не забывай всех благодеяний Его».

Разве при одном даже таком предположении вы не чувствуете, что произнесение этих слов является кощунством? И разве вы не можете вообразить себе, что толпа, при таком странном нарушении торговли, почувствовала бы нечто, сходное с тем, о чем я имел случай напомнить вам в моей первой лекции о скульптуре, а именно с чувством, которое испытывает Мефистофель у Гёте при пении ангелов: «Я слышу какое-то разногласие и невыносимо громкие фразы?»

63. Но мало того, если б в действительности все выгоды, доставляемые этим великим городом, не были эфемерны и не подлежали забвению и если б по всем его окрестностям произведены были расследования результатов его богатств, то несоответствие значения самых слов разве не чувствовалось бы сильнее, чем несоответствие в звуках их?

Я держу в руке вырезку из газеты, которую я захватил с собой три года тому назад на митинг в пользу «общества поощрения социальных наук», происходивший в залах Общества искусств под председательством первого министра Англии. Под так называемыми классическими картинами Барри, изображающими философию и поэзию древних, мистер Гладстон восседал на председательском кресле; и в его присутствии один из членов Общества покровительства социальной науки высказал и поддерживал положение, не чуждое нашему теперешнему исследованию, а именно, что существенная черта природы человека обща у него с хищным зверем. Хотя я в то время (внезапно побуждаемый автором «Тома Брауна в Оксфорде») и пытался противоречить этой личности, являвшейся представителем социальной науки, но в настоящее время я отнюдь не желал бы делать этого. Я дал вам хищную птицу для сравнения вашего знания. «Ведает ли орел то, что таится в могиле?» И в этом обширном нашем гнезде, называемом Лондоном, было бы хорошо, если б всех наших детей осеняла бы добродетель хищного этого зверя, и волнение и суета этого города были бы подобны «суете орла над своим гнездом и трепету его над своими детенышами». Но вырезка из газеты, которую я имел тогда и имею теперь в руке[35]35
  Pall Mall Gazette. Январь 29, 1869 года. – Прим. автора.


[Закрыть], заключает в себе сообщение о таком состоянии этого гнезда, которое не имеет ничего общего с этим сравнением. Я не ответствен за те противопоставления, которые встречаются в приводимых ею сообщениях. В первом сообщении мы читаем приглашение пожертвовать на постройку новой церкви в Оксфорде, которая должна стоить двадцать тысяч фунтов; во втором же передается отчет о дознании относительно одной женщины, которая вместе со своим ребенком умерла от голода на Собачьем острове. Трупы были найдены на куче лохмотьев, ничем не прикрытые; в комнате не было никакой мебели, кроме одного деревянного стула, на котором лежала брошюрка под заглавием «Благость Божия»; муж этой женщины, полгода не находивший работы, сошел через два дня с ума, и так как его не приняли в работный дом, и без того переполненный сумасшедшими, то его отвезли; куда именно, газета не сообщает.