Текст книги "Ленин. Вождь мировой революции (сборник)"

Чтобы покончить с войной, необходимо преодолеть сам капитализм. В этом нам поможет рабочий класс Италии, Германии и Англии. «В России огромная масса крестьян сказала: «Хватит заигрывать с капиталистами; мы пойдем за рабочими». И он завершил:

«В России мы должны сразу же приняться за работу по строительству пролетарского социалистического государства. Да здравствует мировая социалистическая революция!»

Пытаясь отвлечь собеседников, чтобы предвосхитить пылкий ответ Алекса Риду и не допустить более серьезной вспышки и без того тлеющей войны между ними, я принял точку зрения Луизы Брайант и добавил несколько противоречивых фраз, которые, как я был уверен, привлекут внимание Рида.

– А это правда, что Ленину нелегко было убедить Троцкого в необходимости упреждающего удара и что войска Керенского могли взять собравшихся под стражу, прежде чем откроется съезд? – спросил я Алекса.

– Наверняка вы знаете о Центральном комитете больше, чем я – я не член его, – начал он. Однако ядовитый ответ Гумберга растворился в словах Джона.

– Если вы полагаете, что взятие Зимнего дворца затягивается не преднамеренно… – взорвался он.

– Я не полагаю ничего подобного, – сказал я. – Я думаю, что это – не более того, что мы слышали от гвардейцев, разговаривающих на Дворцовой площади, – если они атакуют, их обвинят в том, что они расстреливают женский батальон. Хотя я не выхватываю слухи, Петерс сказал мне в прошлое воскресенье, что на одном из митингов Центрального комитета даже те, кто выступал за восстание, не могли согласиться насчет даты, поэтому Ленин на самом деле был одинок. Я не говорю о Каменеве, Зиновьеве, Рязанове и так далее. Он сказал, что Троцкий был настолько уверен, что съезд подаст сигнал к революции, что он решил, что лучше будет подождать – и тогда нельзя будет сказать, что это – большевистский переворот. Однако Ленин показал им, насколько опасным все это может оказаться. Это будет играть на руку лишь Керенскому и даст ему шанс собрать всех офицеров вроде Корнилова и двинуть их рать на столицу. Они даже могут оставить незащищенным фронт ради этого, за что их поблагодарят союзники, до тех пор, пока они будут мешать большевикам захватить власть.

Я видел, даже по бесстрастному лицу Гумберга, что это недалеко от истины.

– Все, что я знаю, – это что Военно-революционный комитет, включая Троцкого, работал день и ночь, чтобы все организовать к сегодняшнему дню, – упрямо заявил Джон.

– Если хотите знать – дворец должен быть захвачен сегодня, если наши друзья-матросы прибудут сюда вовремя, – теперь уже спокойно произнес Гумберг.

* * *

Конечно, Гумберг оказался прав. Пять кораблей задерживались. Н. Подвойский, который вместе с Владимиром Александровичем Антоновым-Овсеенко и Чудновским был ответственным за операцию, пообещал, что Зимний дворец падет к полудню. Однако в полдень кронштадтцы еще не прибыли. И даже когда стало известно, что Керенский около 7 утра покинул дворец и казаки, присланные с фронта, могут прибыть сюда, планы остались неизменными. По плану дворец должен быть окружен гигантским овалом из солдат, красногвардейцев и матросов. «Аврора» и Петропавловская крепость, готовая выстрелить из своих пушек, если приказ о сдаче не последует, а также другие корабли, вызванные из Кронштадта, займут позиции со стороны реки. Революционные подразделения полков и красногвардейцы – по обоим флангам обороны в оставшейся части овала, чтобы не допустить удара с тыла юнкерами и казаками, которых пообещал Керенскому Духонин.

Некоторое время большевикам было неизвестно, что Зимний дворец все еще в контакте со Ставкой в Могилеве и со штабом Северного фронта во Пскове, поскольку эти телефонные линии не проходили через основной телефонный узел. В то время, когда Троцкий говорил Петроградскому Совету, что падение дворца будет делом нескольких минут, он опирался в своих оценках на тот факт, что под давлением со стороны Военно-революционного комитета (в частности, Ленина) захват дворца назначен на три часа утра, и неудачи не должно было быть. Когда наступило 4 утра, захвата все еще не было, но вместо этого стали приходить вести о том, что войска вокруг дворца усилились и ожидаются новые поступления, Подвойский, стиснув зубы, сказал, что «любой ценой» дворец будет взят к шести утра. Но обо всем этом мы узнали позже.

Матросы появились не раньше семи утра; так нам и сказал Гумберг. И все же открытие съезда было отложено, потому что Ленин планировал к моменту открытия взять весь город в руки Военно-революционного комитета.

Рид все еще кипятился.

– Мы говорили о том, что это за задержка, – сказал он. Его глаза, часто вспыхивавшие воинственными огоньками в присутствии Гумберга, теперь мрачно светились. – Но если Ленин и вправду завоевал комитет, то для чего сейчас все это затевать?

– Как же мы все нервничаем в ожидании открытия съезда, – непринужденно заметила Бесси, а затем продолжила рассказывать о каких-то новостях, прекращая тем самым перепалку. Она только что встретила Троцкого этажом выше; Алекс представил ее ему, сказала она. – Дело осложняет то, что прямо с фронта сейчас к Петрограду двигаются войска. – А затем, показывая, что наш маленький дипломат среди журналистов не поддался нашему настроению, она сказала, обращаясь ко мне и Джону: – Мне кажется, то же самое вы могли бы выяснить у Каменева и Луначарского. Об этом сегодня было объявлено на собрании Петроградского Совета.

Пока она суетилась и действовала всем на нервы, мы с каждой минутой чувствовали все большую тревогу по поводу того, что съезд никак не начинался. Гумберг ушел со словами, что позже увидится с нами в большом зале. Я заметил, что он зашагал в сторону конторы Военно-революционного комитета в Смольном. Джон, беспокойный, как мартовский кот, решил заглянуть в огромную аудиторию и посмотреть, не удастся ли ему почерпнуть какую-нибудь информацию от Рэнсома или Прайса. Ленин один раз уже проскочил мимо нас; Рид хотел узнать, где он находится сейчас и что делает. Мы с Брайант и Битти остались в одном из невероятно длинных коридоров Смольного, надеясь увидеть кого-нибудь из наших русско-американских друзей.

Битти вслух высказывала свои страхи насчет того, что могут прибыть войска с фронта, штурмом взять Смольный и арестовать делегатов в то время, как солдаты и матросы все собрались вокруг Зимнего дворца.

– Тогда все закончится ужасной кровавой баней и никому не поздоровится.

Брайант все время вспоминала молодых юнкеров, которых мы видели, кое-кто из них днем отдыхал на грязных матрасах в Зимнем дворце, и все они пытались перещеголять друг друга французскими фразами, на которых изъяснялись. А когда один из офицеров спросил ее, сможет ли он вступить в американскую армию, когда та прибудет сюда, рассказывала Брайант, раздался выстрел, затем последовало дикое смятение, юнкера разбежались врассыпную; казалось, ими никто не командовал.

Потом Битти рассказала нам, что, пока мы были во дворце, ее затащили в какой-то подъезд на Морской улице, в то время как вооруженная машина и приближающаяся группа военных кадетов вступили в перестрелку.

– Мы смотрели в окно перед дворцом, – сказала Брайант, обращаясь к Битти, – и видели, как бегут какие-то люди и падают на землю лицом вниз. Потом этот невысокий человек вышел из дворца, прошел через площадь и водрузил свои треножник, а потом начал снимать солдат-женщин, возводивших баррикады. Все это имело деловой и в то же время комический вид. Эти бедные, несчастные кадеты!

Лучше бы ты подумала о счастливых матросах и красногвардейцах и солдатах петроградского гарнизона, раздраженно сказал я. Что же до волнений Битти о том, что Смольный может быть окружен, то мне казалось, что это не заслуживает внимания.

– Предположим, это случится, интересно, вернется ли Керенский во главе победителей?..

* * *

Я решил пойти и поискать Гумберга и направился в комнату, где заседал Военно-революционный комитет. Но внутрь я не зашел. Действующий председатель Лазимир, левый эсер, старый большевик Лашевич и другие члены партии проводили длинное заседание начиная с понедельника, насколько мне было известно. И так же заседали фабричные комитеты внизу, раздавая приказы насчет правительственного арсенала и выделяя по 150 ружей на фабрику. Мрачная старинная Петропавловская крепость перешла к большевикам в понедельник, равно как и арсенал, и там распределяли оружие. Я видел фабричных делегатов, дисциплинированно стоявших в длинных рядах в понедельник в Смольном, в ожидании кусочка бумаги, согласно которому они могли получить оружие в крепости для своих товарищей по работе.

Мне не удалось найти Гумберга, но недалеко от комнаты Военно-революционного комитета я встретился с бледным, заросшим трехдневной щетиной Восковым, чему был несказанно рад. Он несся по коридору, но остановился, хлопнул меня по спине и произнес счастливым хриплым голосом:

– Начинается! Матросы прибыли в полном составе. Теперь не будет никаких проколов! Владимир Ильич настаивает: больше никаких промедлений.

Он хотел было умчаться прочь, но я схватил его за руку. Однако он продолжал идти, и я пошел за ним, забрасывая его вопросами. Он сам видел Ленина? Нет, до Ленина добраться невозможно.

– Если хотите знать, вы, наверное, прошли бы мимо него, когда он был в белом зале, если бы вы оказались там немного раньше. По крайней мере, он там был, в парике и в кепке и в больших очках, сидел там с несколькими большевиками, пока там совещались разные партии и фракции. Я слышал, что Дан узнал его, смутился и прошел дальше. Теперь, я думаю, он ушел в приемную. Туда заходят курьеры, а кое-кто выходит с записками, поэтому, я полагаю, он сейчас разбирается с вопросами. Прошлой ночью и сегодня он расспрашивал нескольких наших людей. Он хотел знать все в подробностях. Теперь он волнуется лишь об одном – о Зимнем дворце. Но мне пора идти.

Он побежал вниз по лестнице, я – за ним.

– Еще одно, Восков. Он не собирается появиться сегодня? Он не выйдет на сцену?

– Откуда я знаю? Все, что я знаю, – это то, что он сейчас здесь, и никаких уступок не будет, и с кровопролитием или нет, но Зимний будет взят. А до этого он не собирается костьми ложиться ради этого съезда (не собирается умереть до съезда). Сегодня днем все было по-другому. В Петроградском Совете в основном наши люди, он управляется рабочими с Выборга. После того как дворец будет наш, а министры арестованы, пускай воют меньшевики и эсеры – это не пойдет им на пользу.

Я проводил его взглядом, хотя у меня в мозгу вертелась еще дюжина вопросов. Почему Ленин сохранял инкогнито до такой поздней даты? Существовала ли для него в реальности какая-нибудь опасность даже сейчас? Было почти десять утра, и делегаты заполонили все коридоры, расселись по всем подоконникам, едва ли не свешивались с громадных канделябров в огромной комнате, – так мне показалось, когда я вошел. Я почувствовал, что что-то будет. Был ли это на самом деле шанс, что съезд проголосует против восстания, хотя войска, о которых шла речь, могли окружить нас и захватить Ленина? Я выследил Рида: он сидел далеко в зале. Я начал локтями проталкиваться к нему и с облегчением увидел, что он положил свое свернутое пальто рядом с собой, чтобы сберечь для меня место. Направляясь к нему, я увидел Петерса – делегата, несколько я помню, от латышей. Он сидел рядом со Стучкой, их главным оратором. Я двинулся было к нему, знаками давая понять, что хотел бы увидеться с ним, и он направился к проходу, всем видом показывая, что не слишком рад этому. Но мне было все равно. Я почувствовал, что просто не усижу на месте, пока не получу ответа. Позже он сказал мне, как смешно я выглядел – бледный и растрепанный. Вокруг нас стоял такой гвалт, что вряд ли меня мог бы кто-нибудь подслушать, но я, тем не менее, напряженно зашептал. Однако он не расслышал меня. И тогда я выпалил:

– Почему Ленин все еще маскируется? Ему что, грозит опасность? Казаки в городе?

Он терпеливо ответил, удивленно глядя на меня своими добрыми голубыми глазами:

– Нет, нет – все в порядке. Товарищ Ильич просто хочет выждать, немного оглядеться, все взвесить. Поэтому его никто не видел со вчерашнего дня. Он знакомится с картой, берет контроль в свои руки, но при этом остается за сценой. А для чего ему торопиться и показываться на людях? Дело не в том, что он всех дурачит: все понимают, что он управляет спектаклем. А теперь вы позволите мне уйти и занять свое место, Альберт Давидович?..

* * *

Мы с Ридом решили пойти к Зимнему дворцу и посмотреть, что там происходит. Нам пришлось немного подождать, чтобы вся наша группа собралась. Наконец Брайант, Битти, Рид и я, дрожа, стояли на ступеньках Смольного. К нам еще должен был присоединиться Гумберг, он с кем-то договаривался, чтобы нас туда отвезли, если не до самого Зимнего дворца, который был в двух милях от Смольного, то хотя бы поближе к нему, чтобы можно было быстро дойти пешком.

Все мы, пятеро американцев, и Гумберг написали о том, как мы ехали в огромном грузовике. Мы сбились в кучу в дальнем углу кузова, где стояли несколько матросов и казак из Дикой дивизии (как я истово надеялся, дезертир).

Матросы в своих бескозырках, с развевавшимися сзади ленточками, и казак в высокой косматой шапке из черного меха отодвинулись и дали нам место среди высоких кип листовок, ружей и амуниции. В добродушной манере, типичной для матросов, с которыми я разговаривал на Балтийском флоте (что отчасти выражает их уверенность в себе), нам было сказано:

– Нас здесь наверняка могут подстрелить, сами понимаете, но все равно поехали: мы вас прокатим с ветерком.

Один из них заставил Луизу Брайант снять со шляпки желтую ленточку. Красногвардеец вручную завел мотор и сел за руль. Мы поехали – чтобы распространять по городу листовки – с грохотом и тряской по булыжной мостовой. Улицы казались темными и пустынными. Однако как только мы в очередной раз рассыпали дождь из листовок, мужчины и женщины появлялись в дверных проемах и во дворах и с жадностью хватали их. Гумберг держал одну листовку в руках и при полутемном свете уличных фонарей зачитывал вслух:

«К гражданам России.

Временное правительство низложено. Государственная власть перешла в руки органа Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, Военно-революционного комитета, который стоит во главе Петроградского пролетариата и гарнизона.

Цели, ради которых сражались люди, – немедленное предложение демократического мира, отмена прав помещиков на землю, трудовой контроль над всей продукцией, создание Советского правительства – эти цели достигнуты.

Да здравствует революция рабочих, солдат и крестьян!

Военно-революционный комитет Петроградского Совета рабочих и крестьянских депутатов».

– Листовки были отпечатаны и готовы сегодня еще в десять утра, – сухо сказал Гумберг.

Очень оптимистично. Однако и в два часа дня операция еще не была завершена. Поэтому они ждали, чтобы прибыл морской флот, и непрерывно посылали ультиматумы в Зимний дворец, устанавливая новые конечные сроки, после которых они собирались стрелять, если министры не сдадутся. А потом они собирались предоставить им другой шанс.

На стыке Екатерининского канала и Невского проспекта были возведены баррикады, и мы повернули назад. Это были самопровозглашенные мученики, которые прибыли несколькими часами раньше. (Съезд открылся в десять сорок утра, а сейчас было около двух часов дня.) Вместе с ними находились их жены и друзья, а также мэр Петрограда и крайне правые члены городской думы.

– Пропустите нас! Дайте нам пожертвовать собой! – умоляли они.

Матрос ответил:

– Идите домой и примите яд. Однако не рассчитывайте погибнуть здесь. У нас приказ Военно-революционного комитета не допускать этого, и мы вас не пропустим.

Они сбились в кучку, и другой оратор принялся уговаривать матросов, уже не в таких героических выражениях. Какую тактику применят по отношению к ним, если они «неожиданно бросятся вперед»?

– Что ж, – ответил матрос, – мы можем прихлопнуть вас, но мы не убьем вас, ни одного.

При этих словах к группе обратился один из ее членов, министр продовольствия Прокопович, который должен был быть со своими товарищами в Зимнем дворце, но оказался одним из двух арестованных, когда ехал к Керенскому, в ответ на его призыв, прозвучавший примерно в шесть утра, и позже отпущенный.

– Товарищи, давайте вернемся, – дрожащим голосом взывал он. – Не позволим, чтобы нас убили стрелочники!

Они неохотно начали двигаться в сторону Таврического дворца, где заседала Дума.

* * *

Когда нас пропустил кордон матросов благодаря пропускам, выданным Военно-революционным комитетом, мы проехали немного вперед и тут же были остановлены красногвардейцами. Для них мы выглядели слишком буржуазными. Вернувшись к собору, мы встретили сочувствующих красногвардейцев, кого-то вроде комиссара (теперь это слово используется чаще), которые были в каждом армейском подразделении. Изучив наши пропуска, он отправил к нам одного солдата, чтобы тот помог перебраться нам за линии.

Когда мы добрались до Красной арки, прозвучали три выстрела. Ответного залпа не последовало, и по обеим сторонам от нас красногвардейцы, солдаты и матросы бежали к дворцу. Мы осторожно пробирались по булыжной мостовой, которая теперь была как ковром завалена осколками стекла. Один матрос закричал:

– Все кончено! Они сдались!

У одной небольшой открытой двери образовалась толкучка. Мы вскарабкались на баррикады и перелезли через них вслед за гвардейцами и матросами и вбежали в огромный дворец, теперь залитый светом. Наши пропуска с голубыми печатями обеспечили нам вход; красногвардеец, стоявший в дверях, махнул нам рукой, пропуская. Внутри находились разоруженные и освобожденные юнкера. Отряд матросов взбирался по лестницам, чтобы арестовать министров Временного правительства. Нас оттеснили к длинной скамье, стоявшей вдоль стены, и оттуда мы наблюдали за процессией из бывших членов кабинета, спускавшихся вниз по широкой лестнице в сопровождении эскорта матросов.

Все министры, сходившие вниз по лестнице, перед нашими глазами, находились в Зимнем дворце не благодаря выборам. Как объяснил Милюков отчасти полной энтузиазма и отчасти насмешливой аудитории после Февральской революции (тогда они с готовностью приняли Керенского в качестве министра юстиции), времени для выборов не было. Тогда не было никакой силы, и даже большевики, которые, как я решил, до возвращения Ленина были довольны собой, серьезно протестовали против этой процедуры (выборов). Поэтому люди, которые совершили Февральскую революцию, не ввели их в правительство. Они назначили себя, и даже такие, как Терещенко, который мог поддерживать возвращение династии Романовых, но при этом не был так явственно отмечен приверженностью к старому режиму, как Милюков и Гучков, мрачно примкнули к их позиции. Очень точно правительство было названо временным. Оно могло править при условии, что его будут поддерживать массы. Однако народ никогда не испытывал энтузиазма по отношению к нему. Это было правительство согласия, однако это было неохотное согласие, в лучшем случае, а теперь и это «согласие» сошло на нет.

– Зря они отпустили юнкеров, – пожаловался Гумберг. – Почему они должны быть такими сердобольными? Неужели они думают, что союзники собираются благословить их только потому, что они избежали кровопролития? Ведь это их революция.

– Сначала вы назвали их недостойными доверия, теперь чересчур сердобольными, – заметил Рид.

– Но ведь так оно и есть! – сверкнул глазами Алекс.

Прежде чем мы втянулись в очередную стычку, я оборвал разговор, даже не подумав, что через несколько дней я всем сердцем соглашусь с Гумбергом насчет юнкеров. Я предложил нам подняться наверх, поскольку они, кажется, шли нам навстречу. Министров должны были отвести в Петропавловскую крепость, где были устроены дополнительные штабы Военно-революционного комитета.

Кто-то, Антонов или Чудновский, насколько я помню, дал нам разрешение войти в Малахитовый зал, сразу, как там была выставлена охрана, а все внутренние помещения были обысканы на предмет обнаружения спрятавшихся кадетов или каких-нибудь проникших раньше во дворец моряков, для того чтобы разоружить их и взять под стражу. Именно здесь, в громадном зале с огромными окнами, обращенными к Неве, Временное правительство проводило свои совещания, и там же находились министры в ожидании казаков, которые так и не пришли. Однако ближе к вечеру они покинули Малахитовый зал, окна которого теперь были закрыты перед орудиями на башнях «Авроры» за Николаевским мостом и перед пушками Петропавловской крепости.

Яркое описание чувств, которые испытывали министры, прежде чем они перешли во внутренние комнаты, где уселись за большим круглым столом в полутьме, так как они загородили от окон газетой единственную лампу (хотя кабинет выходил на внутренний двор), приведено у П. Малянтовича, министра юстиции Временного правительства:

«В холодном свете серого сумрачного дня… в хрустящем воздухе отчетливо была видна панорама города. Из углового окна мы видели бурные потоки могучей реки. Безразличные, холодные воды… Скрытая тревога, казалось, висела в воздухе.

Угрюмые люди, одинокие, всеми покинутые, бродили вокруг по огромной мышеловке, случайно собираясь вместе или маленькими группками на короткий разговор…

Вокруг нас и внутри нас была пустота, и мы вдруг почувствовали растущую темную волну всеобщего безразличия…»

* * *

Из Малахитового зала мы сумели пробраться во внутренний кабинет – как говорили, это был кабинет Николая II, где министры сидели вокруг большого стола и по которому ходили взад-вперед, пытались заснуть на диване или на составленных стульях в те последние семь часов, что прошли до их ареста. Кабинет должны были обыскать и опечатать, поэтому у нас было всего несколько минут, которые мы провели там под неустанным надзором часовых. Мы исписали несколько листков бумаги, внеся туда случайно фразы о том последнем приказе, который они обсуждали. Обычно их слова заканчивались праздными шутками и прибаутками.

Покидая дворец, мы увидели молодого большевика-лейтенанта, стоявшего у открытого выхода. Недалеко находился стол. Два солдата обыскивали всех, кто покидал дворец, чтобы убедиться, что никто не уносит с собой что-нибудь ценное. Лейтенант все время повторял:

– Товарищи, это народный дворец. Это наш дворец. Не воруйте у своего народа. Не позорьте народ.

Сконфуженные, несколько высоких бородатых солдат вытащили свои трофеи – одеяло, изношенную диванную кожаную подушку, восковую свечу, вешалку для пальто, сломанную рукоятку китайского меча.

– Странно, не так ли, – сказал Рид, – что задолго до конца после отступления казаков (около двух сотен) и женского ударного батальона единственными заметными защитниками была толпа перепуганных подростков – сотни юнкеров, ведь они – просто мальчишки. Никто из защитников не был ранен.

– Все раненые были с нашей стороны, – сказал стоявший у входа лейтенант, и это подтверждено. Пять матросов и один солдат были убиты и многие ранены.

Мы пребывали в мрачном настроении, возвращаясь назад, в Смольный, – страшились того, что могли там обнаружить. И боялись, что новые меньшевистские партии могли бы дальше нести несчастье, эксплуатируя взятие Зимнего дворца. К этому времени мы уже понимали, что зловещий залп «Авроры», который драматизировал Мартов, был сделан холостым зарядом.

Однако перестрелка из винтовок и пулеметов последовала за залпом. И что могли из этого раздуть партии?

По мере того как Рид анализировал ситуацию, задержка сыграла на руку умеренным, а пушечный залп, вероятно, подействовал на Мартова, который и так был человеком эмоциональным. И поэтому он взбудоражил свою группу.

– В любом случае, – подытоживая, сказал Гумберг, – штурм Зимнего дворца войдет в историю как великий спад революции, в других отношениях он был драматичным, потому что оказался таким непритязательным.

Нужно было знать Гумберга, чтобы понимать, что в целом это сказано не сардонически и что, сказав «непритязательным», он просто иными словами сказал «единодушным». Но я спорил с ним только по принципиальным вопросам, по возможности до того, как в спор с ним вступил Джон.

– О, не знаю, как насчет спада, – сказал я. – Они недурно поживились, по сравнению с парижанами. Когда пала Бастилия, они освободили ровно семь заключенных, большинство, как мне кажется, были мелкими воришками. В Зимнем же они захватили четырнадцать человек, и, по крайней мере, они не были мелкими ворами.

* * *

Было уже поздно, когда мы вновь вошли в Смольный. Мы узнали, что был объявлен перерыв на совещание. Троцкий выдвинул жесткую резолюцию против покидающих партию членов и заклеймил их «преступную попытку сорвать Всероссийский съезд». Тем временем Суханов настаивал на срочном созыве конференции фракции Мартова, чтобы решить вопрос с Мартовым. Как он позднее писал, «не оставалось места ни для нейтралитета, ни для пассивности. Это было пугающим и далеко не естественным для нас». Мартов, «жертва нерешительности меньшевиков», завоевал четырнадцать голосов против двенадцати, очевидно при нескольких воздержавшихся. «Я чувствую, что переживал самое больше разочарование, чем когда-либо в этой революции. Я вернулся в громадный зал совершенно оцепенелый».

Мы вовремя прибыли и услышали аплодисменты после того, как Каменев объявил о том, что Зимний дворец пал, а министры взяты под стражу. И затем он зачитал имена. Фамилия Терещенко вызвала наибольший смех и аплодисменты, а при упоминании Пальчинского раздались злобные улюлюканья и свист. После ухода группы Мартова только левые эсеры и небольшая фракция Горького остались с большевиками. Однако аудиторию это, казалось, не беспокоило. После того как умолкли оглушительные аплодисменты, левый эсер заговорил о несправедливом аресте министров. Троцкий ответил, перемежая речь острыми эпитетами, на которые слушатели с готовностью отвечали. Казалось, все это не имеет никакого отношения к рабочим и крестьянам, которые никак не могли поставить главный вопрос: если эти министры будут отпущены на свободу (как добродушные матросы, которые были прикреплены к Предпарламенту, отпустили на свободу Милюкова и нескольких других чиновников из партии кадетов), они моментально станут ядром контрреволюции. И в самом деле, они и стали таким центром, когда через несколько дней были отпущены на свободу.

Затем Луначарский начал читать хриплым от переполнявших его эмоций голосом, так мне показалось, гораздо более хриплым, чем когда он читал стихи на каком-то рабочем собрании. В частности, он говорил:

– Опираясь на волю громадного большинства рабочих, солдат и крестьян, опираясь на достижение в Петрограде победного восстания рабочих и гарнизона, съезд берет власть в свои руки. Временное правительство свергнуто. Съезд постановляет, что вся власть по всей стране переходит к местным Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, которые должны сохранять настоящий революционный порядок.

Резолюция прошла с двумя голосами против при двенадцати воздержавшихся.

Было уже далеко за пять утра, и после принятия резолюции, призывавшей солдат и железнодорожных рабочих остановить все военные эшелоны, которые были отправлены Керенским, Калединым и другими против Петрограда, Крыленко, с воспаленными от бессонницы глазами, стал с возвышения размахивать телеграммой.

– Товарищи! С Северного фронта! Двенадцатая армия направляет приветствие съезду и объявляет о формировании Военно-революционного комитета, который принял на себя командование Северным фронтом. Генерал Черемисов признал комитет, а комиссар Временного правительства Войтинский подал в отставку!

Солдаты бросились обнимать друг друга; многие плакали. Зал гремел от вырвавшихся на свободу эмоций. Петроград благополучно перешел в их руки. Рабочие счастливо переминались с ноги на ногу, держа в руках оружие, пьяные от усталости, они весело толкали друг друга, выходя на улицу.

Было уже шесть утра, когда мы вышли на ступеньки Смольного, потягиваясь всеми оцепенелыми мышцами, и вглядывались в небо, тщетно пытаясь разглядеть встающее солнце. В холодном свинцово-сером рассвете солдаты и красногвардейцы стояли к нам спиной и грели руки у небольшого костра на площади. Они казались единственной стойкой, надежной человеческой силой в мире, который в остальном был громадным вопросительным знаком.