Текст книги "Дикий барин в диком поле (сборник)"

Джон Александрович Шемякин
Дикий барин в диком поле

© Д. Шемякин, 2016

© ООО «Издательство АСТ», 2016

Житейския истории

Лыжи

Носился на лыжах, собирая на склонах кровавую жатву.

Мне бы санки шипастые, меж шипов проволочка чтоб стальная, булатные полозья в хищном узоре, а спереди саночек-разрезалочек рогатый череп пусть скалится на трезубце. В руку бы мне косу, в другую же кистенёк. Я бы тогда человек на пять больше уделал на спуске.

А раньше я на лыжах ходить, спускаться, бегать и пр. не любил. Мне государство выдавало лыжи бесплатно. В моём лесостепном историческом техникуме, например. Исторический техникум надеялся, что лыжные кроссы укрепят мою мужественность, подготовят меня к защите родного края или, напротив, защите трудящихся края чужого.

В школе наш класс учили бросаться в самоубийственные штыковые атаки, метать гранаты, отличать по запаху отравляющие газы, по цвету-яркости – атомный взрыв от водородного, по звуку – работу танковых моторов «Леопарда» от «Т-60».

Во дворе нас учили допрашивать, вешать и расстреливать пленных. На улицах – диагностировать переломы и вправлять выбитые челюсти. Дома – копить сухари, крупы, спирт, лекарства, сахар. В очередях приучали к терпению у комендатур и пунктов эвакуации. В гостях – нажираться на грядущую зимовку, сгребая недоеденное в карманы и шапки. В кино и банях случались облавы. В театре «Оптимистическая трагедия», а там – «кто ещё хочет попробовать комиссарского тела?», анархист Сиплый и не то чтобы хеппи-энд.

А тут ещё и лыжные кроссы!

Я считал, что вполне уже годен к нестроевой службе при обозе наступающих на развалины Парижа краснознамённых гусеничных армад. Учил языки, хотел в трофейную команду. На лыжах не хотел, а это оценки, выговоры и презрение сизоносого доцента кафедры физвоспитания.

Поэтому я что? Поэтому я лыжи ломал. Ломал я их в лесу, наедине с природой, колошматя по пню.

Три раза государство выдавало мне лыжи с ещё теплыми от чужих ног ботинками. Что тоже являлось своего рода подготовкой к грядущему неизбежному. И все три раза я случайно ломал лыжи о пень.

А на четвёртый раз за мной, используя мою невнимательность, доверчивость к лесу и, прямо скажем, надвигающуюся слепоту, заскользил следить сизоносый физкультурник. Наш, как я его называл, педагог.

И вот зима. Лютая. Я стою перед деревом. Пня не вижу – он весь окончательно в снегу затаился. Поэтому ёлка. Пушистая, красивая, накинувшая на себя белоснежную шубку, немолодая, но стройная. Свежая. И вот я хреначу лыжей по упругим её ветвям. А ёлка-озорница играет со мной, кокетничает. Пружинит, сволочь. Не ломается лыжа.

Надо мной вороньё кружит. Я красный весь, колочу лыжей злобно, хаотично, от меня пар. Я как мужик-середняк, вернувшийся из недоброго города в свою голодную деревню. Злость, тоска и позёмка. Только вороны радуют, орут и машут крыльями. Короче, новый год в колонии усиленного режима, добавленный администрацией колонии к предыдущему сроку.

– И что это мы тут делаем? – слышу вкрадчивый вопрос.

Не оборачиваясь, выпустил лыжу из рук, молча и не мигая обтёр лицо снегом.

«Буду валить физкультурника, – решил, – потом грех замолю, а лес не выдаст, схоронит нашу маленькую педагогическую тайну. К весне ближе я уже буду в Ашхабаде, на стройке, звать меня будут Фирдуз, там граница, копыта, Тегеран, Персидский залив, смена документов и танкер. Поножовщина в трюме с носатыми греками. Далее карьера миллионера-судовладельца, белый смокинг, оперная певица в любовницах, бриллиант в зубе у собаки, яхта из палисандра, опиум, таинственное убийство певицы, собачий зуб с бриллиантом в кармане, Монако, казино, проигрыш, револьвер, осечка, выигрыш, возвращение на родину в костюме образованного раджи. Всё стройно, чётко просчитано, план прекрасен!»

Оборачиваюсь к доценту. А он своей судьбы не знает, думает, что его синий тренировочный костюм с надписью «Спортобщество «Пищевик» 1980» спасёт, обеспечит ему легкое вознесение.

Но глаза-то у него есть. Поэтому он на три шага от меня сразу отошёл. От меня же пар валит, я красный, на щетине снег тает, и запах от ботинок с чужих ног тоже, знаете, не обнадёживает.

– Что я тут делаю? – тихо спрашиваю у отступающего физкультурника. И сразу в крик, тут важно дать мгновенный переход, секундный переход фазы торможения в фазу обострения болезни мозга. – Вы! ВЫ, Сергей Сергеевич! Только! Посмотрите! Ворона на верхушке! Терзает! Терзает!.. – тут пауза, резкое понижение тона, растерянность, боль и на выдохе безнадёжно: – Бельчонка…

– Шемякин, вы идиот?

– Я идиот.

– Отдайте лыжи. Я поставлю вам зачёт. Никому ничего не рассказывайте.

Комсомольские взносы

Однажды, очень и очень давно, декан изловил меня в момент моего возрождения из пепла.

В пепел я превратился, проводив своего друга Серёжу Н-ва в армию.

Рассказывал уже эту бесстыдную историю, прекрасно характеризующую моё разрушительное влияние на все стороны жизни людей, окружающих меня.

Вкратце напомню. Мы с Серёжей жили в одной общежитской комнате. И символизировали собой два полюса одного холодильника «Полюс».

Папа у Серёжи работал директором крупного свинокомплекса. А я жил сам по себе на гречневых и гороховых концентратах.

Завтракал Серёжа двумя ломтями свинятины, которые из-за знания общежитских нравов жарил тут же, у нас в комнате, деликатно задёрнув от меня занавеску. Обедал Серёжа тоже чем-то очень диетическим на основе смальца и копчёностей, ужин я обычно не наблюдал, потому как горбатым шакалёнком бегал по коридорам общежития нумер два, обезумев от гастрономических кошмаров.

В нашей комнате пропахло сытой едой всё: Серёжа, его вещи, мои вещи, подушки, одеяла, учебники, я жратвой тоже пропах насквозь. Омерзительная привычка нюхать пальцы, галлюцинации, бред стали моими постоянными спутниками.

Холодильник свой Серёжа запирал на изящную цепочку с замком, которые ему привезла из свинокомплекса мама. Она при этом привезла ещё пять кило копчёного сала и две банки маринованных с перцем пятачков. Думаю, что в детстве у Серёжи были забавные игрушки, а его детская была красиво убрана поросячьими головками и гирляндами сосисок над кроваткой в форме свинки из натуральной кожи.

Серёжа очень любил эти маринованные пятачки и, похрустывая, закусывал ими водочку, которая, понятное дело, при такой диете его не губила, а делала всё краше и краше. Человек на моих глазах наливался телесной красотой не по дням, а по часам.

Стали приходить к нам повестки из военкоматов. Родина настойчиво звала нас к себе в армию, гостеприимно указывая номер статьи Конституции.

Серёже повестка всё никак не приходила и не приходила. На проводах в рекруты какого-то очередного счастливца Серёжа сказал, что служить вообще не собирается. Сказал негромко, времена были ещё прилично социалистические. Но в глазах у Серёжи стояло безмятежным синим озером понимание жизни.

В ту же ночь я сел за письменный стол, взял пропахшую свининой бумагу, липкую ручку и написал между жирными разводами письмо в «Красную звезду». От имени Серёжи Н-ва. В письме говорилось, в частности, что дед-балтиец и отец-тихоокеанец Сергея с осуждением смотрят на него, до сих пор не служившего, а военком района подполковник Б. Гусев под надуманными предлогами отказывает Сергею в его праве защищать нашу страну. «Под надуманными предлогами» я подчеркнул два раза. Письмо завершалось просьбой направить Серёжу служить на флот, желательно на атомную подводную лодку. Подписал просто: Сергей Н-в. И утречком опустил в почтовый ящик.

Я сам не ожидал, что это письмо опубликуют в «Красной звезде» в рубрике «Навстречу съезду ВЛКСМ».

За Серёжей пришли прямо в лекционный зал. Пришёл сам подполковник Б. Гусев и два капитана.

С большим и понятным волнением я читал письма, которые мне писал друг Серёжа из Североморска. В этих письмах было всё. В тех местах, где описывалась моя судьба в инвалидном кресле на вокзале, я всегда прерывал чтение и замирал.

Через полгода я привык к этим письмам, перестал их хранить у сердца и начал усиленно отжиматься от пола и бегать в загородном парке. Записался в секцию гиревого спорта.

Вот при возвращении с тренировки, на которой я много плакал и просился домой (тм), меня и подловил наш добрый король Дагоберт. Декан наш замечательный. Который меня, в принципе, помнил, как-то распознавал на визуальном уровне, но имени моего запоминать не хотел.

Декан схватил меня за руки и взволнованно произнёс:

– Джеймс! У нас на факультете произошла беда!

Если бы передо мной не стояла самая главная беда на факультете, если бы она не так крепко держала меня за руки, то, возможно, я и не стал бы впоследствии тем, кем стал. А просто вырвался бы и убежал.

Но что-то меня остановило, и две беды факультета разговорились.

– Понимаешь, Джим, – сказал мне декан, – у нашего факультета огромная задолженность по членским взносам. Мы много должны комитету комсомола университета. Студенты не платят свои взносы, понимаешь?! И поэтому образовалась задолженность. Комитету комсомола университета. Студенты не хотят платить, и задолженность получилась, понимаешь, да?!

– Перед комитетом комсомола? Задолженность перед комитетом комсомола организовалась, да? – уточнил я на всякий случай, переминаясь призовым жеребцом и прикидывая, смогу ли выбить головой стекло и скрыться в кустах.

– Да! – ответил неторопливый декан. – Студенты не платят вовремя взносы, и образовалась задолженность.

– Это очень плохо! – честно признал я. – За это по головке не погладят. За задолженность перед комитетом комсомола. В такое время это очень плохо, когда студенты вовремя не платят взносы.

Стекло уже не казалось мне таким уж толстым.

– Ты, Джин, вот что: ты должен нам помочь, да. У Колесниковой, – декан посмотрел в бумажку, – не получается собирать взносы вовремя. Ты должен ей помочь взносы собрать.

Стекло казалось уже совсем тонким и манило.

– Я обязательно помогу! – пообещал я максимально честно.

– Давай сюда зачётку! – внезапно хищно сказал декан. Помог мне её найти и спрятал в свой карман. – Верну, когда… – декан посмотрел в бумажку, – Колесникова скажет, что задолженность перед комитетом комсомола ликвидирована.

«Прекрасно, Джек! – сказал я сам себе. – Прекрасно! Очень удачно всё сложилось. Правда? Главное, секция гиревого спорта очень помогла!»

Через два часа я был вышвырнут из всех возможным общежитских комнат, в которые входил с требованием комсомольской дани. Я орал и бесновался, стучал кулаками в двери, давил на сознательность и простую человеческую жалость.

Может, на других факультетах это бы и сработало. Но на историческом факультете, сами понимаете… Какая жалость, если кругом конспекты по гражданской войне?

Обида была в том, что дело-то пустяшное было: по две копейки с носа в месяц. Но первый сбор украли, вторую сумму как-то потеряли. В третий раз собрали не со всех, и такая карусель несколько месяцев продолжалась. Но не кошмарная сумма корячилась, нет.

С огорчением и болью вернулся в свою конурку.

После ухода Серёжи Н-ва на флот комнатка моя не осиротела. Ко мне подселили отслужившего пограничника Ваню, и жизнь наладилась.

Ваня выпивал. А так как его путь в страну зелёных фей только начинался и весил Ваня около центнера, то алкоголя ему требовалось довольно много.

Недостаток средств Ваня возмещал, работая сторожем в школе, в которую по ночам запускал всех окрестных сластолюбцев и женщин трудной судьбы. Деньги, полученные от сластолюбцев, Ваня аккуратно пропивал, заглушая совесть и расшатывая нервную систему.

У него начали появляться странные идеи и видения. В видениях этих Ваня был страшен. Спал я в такие Ванины периоды, как кашалот: только одной половиной мозга. Вторая половина стояла на страже моего здоровья и жизни. Потом половины мозга менялись местами, происходила смена караула, и к седьмому дню видения начинались уже и у меня.

– У тебя водка есть? – спросил у меня Ваня.

– Водка будет, когда мы с тобой ликвидируем задолженность перед комитетом комсомола! – произнёс я, валясь в постель. – Студенты не платят взносы, понимаешь, Джеймс, а Колесникова не справляется… декан зачётку… песец! – засыпая половиной мозга, обрисовывал я ситуацию.

Я даже не заметил, как Ваня взял обмотанную изолентой монтировку и вышел из комнаты, приставив на место нашу традиционно полуоторванную дверь.

Утром я проснулся уже второй половиной мозга и понял, что стал жертвой какого-то насилия. Иного объяснения тому, что я лежу в постели и весь усыпан, как среднеазиатская невеста, бумажными деньгами, найти мне было трудно.

Ощупал себя всесторонне, посмотрел под кровать, попил воды. Под раковиной обнаружилась коробка из-под обуви, в которой тоже были деньги. Деньги были ещё на полу и даже в сортире. Ощупал себя ещё раз. Отлегло от сердца, не так уж я и свеж был, чтобы за моё потрёпанное житейскими бурями тело платили такие бешеные деньжищи. Тем более что и Ваня спал среди синих и красных бумажек. А он-то просто так не сдался бы.

Собрал Ванятка за ночь адское количество рублей. Нет, не только с историков, он методично прочесал два общежития, заглянул и к юристам, и к филологам. Сначала трезвым собирал, объясняя ситуацию с задолженностью, а потом где-то разговелся и стал просто так входить с монтировкой и уходить уже с купюрами.

«Лет семь, – думал я, разглядывая собранные кучей дензнаки, – как минимум. На зоне надо будет в придурки постараться попасть. В библиотеку или в прачечную, самодеятельность поднимать».

В голове лаяли конвойные собаки и лязгали запоры этапных вагонов.

Отучился ты, Джим, отучился…

Деньги мы с Ваней сдали в комитет комсомола. Я успел написать красивым почерком обращение к М. С. Горбачёву от лица студенчества. В комитете, увидев меня с петицией и причёсанного Ваню с коробкой денег, сначала не поверили глазам.

– Это наш почин! – торжественно произнёс я взволнованным голосом коммунара. – На памятник первым комсомольцам нашей области. И ещё тут задолженность по взносам…

На съезд ВЛКСМ Ваня поехал один. Мою кандидатуру зарубили в комсомольском обкоме.

Прошлое

Проезжал мимо своего первого адреса в Самаре. Снимал в 1986 году комнату у одного странноватого бывшего инженера, женатого на не менее странноватой учительнице рисования.

Инженер был рыбак. Жена лила из гипса фигурки. Вязки чехони, низки воблы, веревки с лещами на все комнаты протянуты. Снасти по углам. Лодка в коридоре. И все это благоухает то так, то эдак среди гипсовых бюстов и каких-то посмертных масок.

Правда, не все маски были посмертные. Два раза хозяйка снимала гипсовые слепки с моего выразительного лица. Не знаю, чего она хотела этим добиться. Но упорно уговаривала продолжить творческие эксперименты с моим увековечиванием.

Одну маску подарила мне. В полном обалдении держал в руках своё гипсовое лицо, тревожно прислушиваясь к своим внутренним ощущениям. Это как скальп свой держать в трясущихся руках под свист прерий.

Повесил слепок на стену.

Снял на следующий день. Отнес в университет и подарил археологу Вашенкину. Тот удачно пристроил мою личину в экспозицию, неожиданно посвященную раскопкам Помпей.

Пока экспозиция действовала, пару раз заходил любоваться на себя. Под моим гипсовым лицом красовалась трафаретная надпись: «Одна из жертв вулкана Везувий. Нумидийский раб».

Пока хозяйка квартиры предавалась со мной творчеству, хозяин приучал меня к поискам правильного опарыша и копке червей. За прослушивание лекций про опарыша мне полагалась поощрительная награда – вобла. А то и две. Плюс я негромко заимствовал из хозяйской коллекции эту питательную и полезную рыбу.

Из воблы я варил суп с пшенкой. Воблой я закусывал воду из-под крана или даже чай. На воблу менял сигареты. Воблой я подманивал к себе доверчивых микрорайонных девушек. Вобла меня кормила, утешала, доставляла телесные удовольствия. А после сдачи зачета по мировой художественной культуре я понял, что вобла меня, в принципе, и учит ещё. Обеспечивает стипендией. Вобла была моей утешительницей.

От омерзительной привычки нюхать пальцы я избавился совсем недавно.

Рядом с домом тянулась, да и сейчас тянется железная дорога. Стальные строчки, сшивающие расползающуюся рыхлость моей страны, как сказал бы на моём месте человек эстетически выверенный. Засыпал я под шум составов, спал под перестук колес и гудки. Просыпаешься, и полное ощущение, что прибыл в новое удивительное место. Может, в Сызрань. Или даже в Рузаевку.

Походкой в ритме «тыдысь-тыдысь» кидаешься к окну. Разводя руками висящую чехонь, прилипаешь к стеклу. А там всё то же самое, что и вчера. Никуда не уехал. Небо. Труба. Сортировочная. Ночью опять куда-то едешь под перестук, ещё немного, ещё чуть – и ты вырвался, а утром – вобла, гипс, зубная паста «Поморин».

Это как с Интернетом, что тут объяснять.

Вышел из машины, прошелся по старым дорожкам. Жизнь, жизнь, куда ты подевалась?

Романтик

Всей своей жизнью наш друг Костя доказывает, что в жизни есть место романтике, любви, нищете и оптимизму.

Собственно говоря, наш друг Костя состоит из всех этих названных качеств.

Прочие проявления жизни волнуют его гораздо меньше. Деньги, карьера, признание благодарного отечества вызывают у Кости снисходительную усмешку всё повидавшего крестоносца.

Мы пытались найти Константину приличную работу с атрибутами: заработной платой, кабинетом и перспективами. Всё закончилось довольно предсказуемо и очень-очень быстро.

В один из зимних вечеров, когда мы с друзьями занимались развивающими настольными играми в карты, дверь распахнулась. В клубах морозного пара стоял Константин в неожиданно каракулевом манто. Лик его был бледен и иконописен.

В чём только ни застигали Константина так называемые «неожиданные тяжелые обстоятельства» в лице мужей-дальнобойщиков, братьев Агакеримовых, Руслана и Аликпера, татуированных сожителей, милиционеров, прибывших по вызову мстительной и глупой соседки… Но в женской шубе на голые эффектные плечи Костю мы имели счастье видеть впервые.

Тем более всем стало горько на душе, потому как, по нашим подсчётам, Костя в это время должен был ишачить программистом в подразделении одного топливного холдинга, куда мы его сообща, не без приключений, засунули.

– Укройте меня, друзья! – с обречённостью молил Костя. – Я люблю и любим, но обстоятельства!..

Вскоре по следу Константина пришли и обстоятельства, забрали шубу своей жены и вразвалку удалились.

Мы все вылезли из-под стола. Я прижимал к разбитому носу кусок занавески. Б-ч держал одной вывихнутой рукой разбитую об стену другую руку. Вадик придерживал пальцем чуть надорванное ухо.

Костя спустился с антресолей и тяжело вздохнул.

Мы решили оставить Константина в покое. Потому как уже устали быть свидетелями волны «необоснованных упрёков и поцелуев рук».

Костя не унывал. Водил к себе в пустой гараж женщин и пользовался их благосклонностью.

Для создания атмосферы Константин зажигал свечу. Тогда женщины понимали, что к чему. И если свеча в гараже зажжена, то любые отговорки бессмысленны.

Это сейчас девушки недоумевают до последнего. Раньше было иначе. Свечой Костя как бы подчёркивал то важное обстоятельство, что если женщина прошла, спотыкаясь на щебёнке, за ним три километра по пустырю под вой собак со стройки, то он это ценит. И сейчас произойдёт волшебство… Как-то так, в общем.

Свеча горела на столе, отражаясь и преломляясь в рядах банок с помидорами и огурцами, выставленными на гаражных полках. В углу стоял велосипед. Женщины начинали надеяться на благополучный исход этого увлекательного приключения и выпускали из рук гаечный ключ, незаметно подобранный в начале гаражного визита.

Отсюда вывод: свеча и помидорные банки по отдельности пошловаты в качестве фона для любви на ватнике, а в сочетании друг с другом – вполне приличны. А нищета ухажёра – настоящий фильтр для подтверждения искренности чувств и кристальности намерений.

Помимо гаражных рандеву, Константин любил вылазки на природу. С женщинами, которым Костя жарил на костерке докторскую колбасу. Иногда он звал и нас с собой, поделиться охватившими его эмоциями.

Я смотрел на женщин, выбравших романтика Костю, с уважением. Не каждый день увидишь такое чувство вживую.

Хотя иногда закрадывалось подозрение, что докторская колбаса свою роль тоже играла в этом непростом женском выборе. Дам-то Костя подбирал себе своеобразных, не будем лукавить.

Игрушки

Удачно почесался спиной о стенку в турецкой бане.

Стенка показалась мне приятно шершавой. Я и почесался спиной.

Клочья шкуры летели до раздевалки. Не знаю я удержу, вот что скажу.

Вот был у меня в детстве заводной медведь. В спине дырка, в дыре ключ, повернул пять раз – медведь начинает шевелиться, урчать и делать вид, что мёд из бочонка жрёт.

С помощью медведя воспитатели мои, потевшие в три смены в попытках моей социализации и общего одомашнивания, пытались мне внушить систему причинно-следственных связей.

Вот медведь, ключ, уязвимое место на медведе, суй в медвежье уязвимое место ключ, с сопением ключ проворачивай, и медведь тебе выдаст поучительное шоу. Понял?

Конечно, понял! Ведь если от пяти поворотов ключа медведь шевелится, то от десяти, поди, ещё и заговорит! По-моему, логично.

После десяти проворотов со скрипом медведь действительно чуть было не заговорил. Что-то в нём так, знаете, ёкнуло, вот чуть-чуть, казалось, немного ещё, потерпи, родимый, давай!..

А медведя тут парализовало. Кондратий его обнял. Карачун схватил.

Я сделал вывод, что излишнее внимание к тому, чей танец ты хочешь увидеть, вредно.

Когда игрушки простые, они калечат внутренний мир одного. А если игрушки сложные, измыслены техническим гением, то покалечить могут очень много людей. Даже годы спустя аукается эхо.

У знакомых моих рос некрупный сын, потом родилась ещё дочь. Родители были отличные, игрушек у детей было море. Особенно таких, знаете, на батарейках. Нажимаешь корове на пузо, корова поёт «Очи чёрные», тряся выменем и широко распахивая рот.

Она мне особо нравилась. Я и в гости приходил к знакомым, чтобы с коровой этой поиграть. До семи раз прослушивал и глупо хихикал. Хорошая была корова, весёлая, отзывчивая и такая сообразная во всём.

Дети подросли. Игрушки с подсевшими немного батарейками оттащили в гараж. Засунули в мешок, мешок повесили на крюк, поверх мешка со временем навесили брезентовый плащ.

Года два прошло.

Приехал тесть в гости. За каким-то лихом полез в гараж, старый алкоголик. И при свете фонарика начал в гараже шебуршиться гадюкой в камышах. Нашёл бутылку. Усугубил состояние. Пошёл нетвердо к выходу и покачнулся.

Всем телом въехал в мешок со старыми игрушками, укрытыми до времени брезентовым плащом.

Игрушки в мешке очень обрадовались, что за ними детство вернулось. И сразу стали петь, трясти своими пыльными немолодыми телами. В темноте мешка. А батарейки подсевшие. Поэтому вместо пения – низкий вой, вместо весёлого подёргивания лапами, головами и хвостами – старческое артритное шевеление.

Короче, тесть увидел, как ожил брезентовый плащ, и, колыхаясь, утробно воя, хочет тестя убить, не знаю, поработить, что там плащи из гаража со старыми алкоголиками делают? Игрушки про тестевы переживания не знали – они в мешке, им не видно, кого они там веселят. А тесть про игрушки был не в курсе, но был очень в курсе неврозов на почве регулярной интоксикации.

Не совпали тестя и игрушек из мешка колебания души. Игрушки радуются, что за ними пришли, вернулись за ними, скоро мы увидим свет, наддай, Патрикеевна, тряси выменем шибче, свобода! свобода скоро! мы любим и любимы! не подведи, Михеич, рви гармонь, косолапый! ещё немного! немного ещё!..

А тесть видит, что это за ним тоже пришли, что всё, амба, кончилась жизнь, прощайте, скалистые горы! отплавал своё, морячок (он механиком на сухогрузе работал), суши вёсла, корабли, покинувшие строй эскадры, считаются вышедшими из боя самовольно, бей морзянку, спасённых нет!.. А-А-А!

Тестя из гаража выманивали всем миром. Он пугливо отнекивался, и пришлось его выволакивать, всклоченного и неясно улыбающегося. С чуть ли не перекушенным фонариком в обеих руках.

Игрушки освободили, почистили, заменили батарейки, раздали в хорошие руки. Тестю тоже пришлось немного батарейки заменить. Он теперь аквариумист, стал строг, не шутит, на праздники к друзьям не ходит, купил «форд», сажает огурцы. Тёща не знает, как китайским игрушечникам в церкви молиться.

Отсюда выводы: трясти выменем и петь надо, даже если сидишь в мешке дикое количество времени. Детство может достать и через годы. Искусство исправляет нравы.