Текст книги "Дикая история дикого барина (сборник)"

Генерал

Смотришь на такой портрет, и всё тебе понятно. Опухшая рожа какого-то генерала очередного. Глаза бессмысленные, апоплексический закат на щеках, помада сплошная. Штабной бурбон какой-то, николаевского стада одномысленный мясной бычок. Скорее всего, казнокрад.

На портрете перед нами Яков Иванович Ростовцев.

Происхождения простенького. Папа Иван Иванович – дворянин из купцов, мама Анна Ивановна – из миллионщиков Кусовых семьи. Не для Пажеского корпуса происхождение.

Но в Пажеский корпус Яшу приняли. Везде же люди, всегда же по-братски.

Состояние у Якова Ивановича в молодости было огроменное. Плюс сестра его родная удачно вышла замуж за Александра Петровича Сапожникова, купца первой гильдии, разменяв неброское дворянство своё на рыбные промыслы Каспия и икорные лоснящиеся горы.

Яков Иванович с родственником своим Александром Петровичем дружил крепко. Не по-дворянски, а основательно, с чаепитиями, с самоваром, с полотенцами на шеях. Часы тикают, а молодые миллионеры – степенно чай из блюдец. Курить – ни-ни. Каждое утро – церковь, всё по чину. Другие стреляются и игроки кромешные, балерин голых в шубы кутают, а наши не такие. Показывали друг другу бухгалтерские книги, обсуждали вклады. Не жеребцами хвалились, а опрятным немецким бухгалтером с особой системой, приехавшим к нам.

Ну и не пили, понятно, совсем.

Александру-то Петровичу хорошо с рыбными промыслами, с балыками да икрой. А Якову Ивановичу в гвардии служить надо. А в гвардии служить было таким яковам ивановичам очень сложно.

Молодого офицера со средствами, смущённого, заикающегося, заметили. Не только невесты, но и такие персонажи, как Рылеев и Оболенский. И у офицерика Ростовцева голова от политических перспектив несколько сдвинулась. Трубецкие, Оболенские, Орловы, какие имена! Запросто в гости, к столу, кругом герои!

Основанием своего крепкого мужицкого ума, поротыми задами кряжистых дедов своих, Яков Иванович понимал, что попал в барский заговор. Заговор тем более опасный, что имел самые страшные последствия для царствующего дома. Вовлечение в подобные посиделки, на которых решалось, кого брать первым, а кого слать арестовывать второго, особого оптимизма не внушало.

Поставьте себя на его место. Только пробился в свет, только театры, эполеты, карьера, только всё начинает кружевно искриться, а тут сумрачные рассуждения о свержении существующего строя, о формировании специального цареубийственного отряда.

Конечно, Ростовцев практически ничего не знал о планах декабристов. Был зелен. У Рылеева на цепи сидели более решительные цареубийцы. Чин у Якова Ивановича небольшой. Не фигура. Но и отказываться от такого заговорщика организаторам не хотелось.

Ростовцев начал выпутываться. Служа дежурным по гвардейской бригаде, ниточки воедино связал и объяснился с Оболенским. Мол, вы что тут творите?! Раз дело зашло так далеко, то вы с вашим заговором и с ничего не понимающими солдатами дело чьего-то там освобождения и установления нового строя провалите.

Оболенский отшучивался, Рылеев обнимал и целовал.

В это время в России вторую неделю на троне находился гроб, труп императора Александра. Анекдотичность с тайным завещанием «быть царём Николаю» была известна слишком многим.

Сети заговорщиков казались крепкими и страшноватыми. Среди них встречались матёрые упыри с демонстративными повязками на головах и скрежетанием зубов по судьбе возможных предателей.

Ростовцев решает идти к Николаю Павловичу. В об-ход своего начальника генерала Бистрома, что Карл Иванович Бистром, конечно, Ростовцеву не простит уже никогда. Полуобманом добивается аудиенции у Николая и передаёт ему лично собственноручное письмо.

Тезисы письма (они важны оттого лишь, что Ростовцев долго числился чуть ли не иудой):

– Против вас, Николай Павлович, заговор.

– Вы крайне непопулярны в гвардии и обществе.

(Это он пишет звереющему от нелюбви к себе общества Николаю. Честно пишет, купечески выводя, по пунктам).

– Восстание будет при принесении присяги.

– В случае успеха восстания отпадут немедленно Грузия, Бессарабия, Польша, Финляндия и Литва.

– Уговорите Константина Павловича принять престол любой ценой – перестаньте слать ему курьеров, поезжайте в Варшаву сами.

– В случае отказа любыми средствами везите брата в Петербург. Отдайте ему корону публично.

– Если же публично Константин провозгласит вас государем, то сделайте это не по немецкой дурной переписке, а гласно, на площади перед Сенатом.

– Прошу вас арестовать меня немедленно после прочтения этого письма. Если восстания не будет, я прошу своей смертной казни как ложного наветчика. Если восстание состоится, несмотря на все мои уговоры, дайте мне возможность умереть с оружием в руках, защищая вашу семью.

В своём письме Ростовцев не назвал ни одного имени. Хотя Николай расспрашивал его весьма и весьма пристрастно.

Оставив письмо у Николая, Ростовцев едет к Оболенскому и Рылееву со словами: «Я всё рассказал, но имён не назвал никаких! Остановитесь! Пусть уж лучше меня кончат одного!»

Рылеев и Оболенский плачут от явленного им поступка. Послал Господь нам дурака на шапку.

14 декабря Яков Иванович Ростовцев был избит прикладами и исколот штыками гренадёрами Московского гвардейского полка, пытаясь развести их по казармам. Тринадцать штыковых ран. Череп в трёх местах. Разбита челюсть. Якову Ивановичу было 22 года. Из толпы его вывез, по слухам, на случайном возке сам Оболенский.

Всю свою гражданскую жизнь Ростовцев прожил с клеймом предателя. Хотя с Оболенским они продолжали довольно дружески переписываться и после амнистии даже встречались. Яков Иванович собирал всякие продовольственные посылки с деликатесностями и гнал грев в Сибирь, друзьям своим несчастным. Слал и деньги, аккуратно записывая расходы в специальную тетрадь.

Это я к чему? Столько в этой истории наивности, отваги, честности, лукавства, столько желания щенячьего, чтобы всё было по братской любви.

Яков Иванович Ростовцев – один из основных авторов освобождения частновладельческих крестьян от крепостной зависимости 1861 года. Чтобы всё для всех было хорошо.

Индейцы

Весь XVII век между собой воевали две конфедерации.

Конфедерация четырёх гуронских племён, называвших свою землю Вендат, и Лига пяти ирокезских племён.

Сегодня не каждый сможет отличить индейца-гурона от индейца-ирокеза. Я проверял. К сожалению, не каждый может отличить.

Из-за чего воевали между собой Конфедерация и Лига?

Они воевали за французов. То есть воевали за то, кому из них, гуронам или ирокезам, достанутся французы.

К 30-м годам XVII века гуроны подмяли под себя всю европейскую торговлю в регионе, создав свою широчайшую торговую сеть. Гуроны вклинились между европейцами и западными алгонкинскими племенами и установили монополию на торговлю мехами. Две трети бобровых шкур поступали на рынок от гуронов.

Бобров добывали алгонкины, покупали бобров французы, но покупали у гуронов.

К середине 30-х годов XVII века (вскоре после взятия французами Ла-Рошели, в которой 10 процентов гугенотов измывались над 90 процентами добрых католиков) гуроны установили полный контроль над рекой Св. Лаврентия, по которой в Канаду поступали европейские товары.

На всё это великолепие смотрели южные соседи гуронов – ирокезы. И, конечно, переживали за чужое счастье. Им тоже хотелось себе немного французов, так удачно приплывших к ним, но оказавшихся в распоряжении проклятых гуронов.

Вообразить состояние ирокезов может любой. Закройте глаза. Представьте, что в соседнем городе инопланетяне алчно скупают у населения яблочные огрызки, давая в обмен за огрызки лазерные ружья, «мерседесы», бриллианты и наркотики. Вам, наверное, тоже захотелось сунуться со своими огрызками к инопланетянам, вам тоже очень хочется лазерных ружей и наркотиков.

Плюс женский фактор – женщины тоже хотят себе бриллиантов не хуже, чем у мерзких безобразных дур из соседнего города. Но соседний город инопланетянами с вами делиться не хочет. Хочет все наркотики себе. И усиливает добычу огрызков, нагрызая их с удвоенной силой. Да ещё и смеётся над вашим городом, называя тупыми и отсталыми.

Вот такое состояние было у ирокезов при взгляде на деятельность гуронов. Как и вы, ирокезы решили инопланетян забрать себе, а гуронов, чисто по-человечески, извести навовсе.

Французы во всей этой истории чувствовали себя не очень хорошо. Они тогда не знали ещё, что они злобные и всесильные колонизаторы, занимающиеся грабежом, перемежающимся с порабощением доверчивых детей лесов и Великих озёр. Французы не знали ещё, что за их спиной мощь европейской цивилизации. Не подозревали, что неумолимая логика исторического прогресса за них. А чувствовали они себя так: вот лес, вот небо, вот бревенчатый частокол, в который уже воткнуто несколько горящих стрел. А за частоколом бегают неугомонные смуглые красавцы, которые никак не могут поделить между собой сладких бледнолицых.

Можете снова закрыть глаза и очутиться в образе пышной блондинки в случайном купальнике, которую каракумская ночь застала на трассе Ашхабад – Кушка с чемоданом, в котором около миллиона долларов. Миллион долларов – это примерно двадцать килограммов. И бросить жалко, и нести тяжело. Вот вы и сидите за хлипкой испачканной дверью гостиницы «Кара-койлу», тревожно вслушиваясь в гортанные крики приехавших к вам ста восьмидесяти семи женихов с точёными лицами продавцов урюка. Из всех шансов на спасение – изнурённый чем-то верблюд и вера в чудо.

Вот так, примерно, чувствовали себя французы.

Кочевые ирокезы и оседлые гуроны рвали друг друга основательно. Французам приходилось изворачиваться и помогать всем. Ну, что значит помогать? Снабжать и тех, и других, переживая за каждый прожитый день.

Как бывает в таких случаях обязательно, и ирокезы, и гуроны поняли, что французы – просто бабы, которых можно пользовать не только традиционными способами, но и смело внедряя способы нетрадиционные.

Цивилизация, которая пытается ублажить аборигенов, – она обречена. Потому как аборигены – они и сами не знают, чего хотят, но хотят очень сильно, логика им не нужна, рефлексия смешна. Они видят перед собой добычу, и пока эту добычу не растащат кусками по вигвамам, не успокоятся. Цивилизация, которая пробует откупаться от дикарей, заканчивает тем, что её хлещут по щекам, а сама она стирает чужие подштанники в красивом ручье, завшивленная и избитая.

Аборигены очень быстро учатся, дураки среди них не выживают. Ещё вчера при звуке выстрела они смешно разбегались, а сегодня валят с двух стволов одновременно и без промаха. Ещё вчера абориген радовался зеркальцу, прыгал и кричал, сверкая голой жопой среди зарослей, а сегодня повышает закупочные цены на сырьё и устраняет конкурентов. Вчера он падал ниц при виде человека с облаков, а сегодня буднично хватает этого облачного человека за яйца и ведёт его продавать в соседнее стойбище. Или дарит родителям невесты.

А так как резать живое дикарь может и любит с двух лет, боли не боится, фантазиями не страдает, то он, в принципе, неуязвим в повседневном смысле. Чувством времени не наделён, смерти не страшится, нервы ему никто не треплет, совесть только для внутриплеменного употребления – возьми-ка такого, поработи! Шансов немного.

И что же спасло французов, бедственную участь которых я только что описал так излишне ярко?

У цивилизации в руках есть единственный козырь против дикости. Козырь этот – методичность и неисчерпаемость методов разрушения внутреннего мира аборигенов.

В 1632 году Общество Иисуса (иезуиты, как мы с вами их часто называем) получило монопольное право на деятельность в Канаде.

Докторы-доктора

Вечернюю проповедь посвятил малоизученному пока собирательному герою российской истории, обозначаемому мной как «шотландский доктор».

Аптекарский приказ при государе Петре Алексеевиче переименовали в Аптекарскую (позже Медицинскую) коллегию. Во главе коллегии стоял архиатр, бывший одновременно личным врачом самодержца.

Лечащим врачом у Петра I мог быть только человек со стальными нервами и полностью атрофированным инстинктом самосохранения.

Естественно, что первым архиатром стал Роберт Эрскин (в русском произношении Арескин), шотландец, связанный со всеми экстремистскими группами милого края. Тут, конечно, специфика сказывалась. Во врачи в Шотландии часто шли молодые люди, которых за буйный нрав не брали на королевский флот. Для флота эти молодые люди были не очень подходящи, а вот лечить разных страдальцев с помощью ртути, мышьяковых соединений, пилы, деревянного молотка и слова Божия вполне могли.

Чтобы справиться со страдающим подопечным, врачу следовало быть физически развитым человеком. Особенно в работе с разными психами. Одной рукой удерживая буйного в подвальной лечильне, пригибая его нездоровую голову к столу, второй рукой сверлить ему дырку в черепе «для выпуска излишней сгущённой субстанции, давящей на мозговые жилы», – это вам скажу, психоанализ для сильных телом.

Физическое здоровье шотландских докторов всегда сочеталось с полным непониманием происходящего вокруг. Мол, где это я? что это я тут делаю? – вот что отражал облик шотландского крепыша-медика. Немало способствовало подобному отношению к реальности повальное употребление докторами эдинбургской школы разнообразных психорасширяющих веществ в различных сочетаниях. Тоже шотландская такая традиция. Принять спиртовую настойку опия – и на работу, спасать и врачевать подвернувшихся.

Арескин был ещё и политически активным. Во время второго большого путешествия Петра в Европу Арескина поймали на том, что он находился в тесном заговоре якобитов (сторонников свергнутой династии Стюартов) по свержению английского короля Георга I. Георг только что подавил очередное восстание шотландцев, шотландцы в очередной раз затеяли новый заговор. Особенность шотландского заговора такая: собираются сто человек и обмениваются страшными клятвами. Потом все обнимаются, пляшут, ещё раз клянутся сохранить страшную тайну готовящегося свержения и тайну эту берегут свято. Примерно дня два или три. До тех пор, пока кто-то из заговорщиков всех не выдаст по пьяному делу.

Вот и Арескин оказался в таком страшенном заговоре, и англичане опубликовали выданную традиционным предателем переписку лейб-медика Петра с сепаратистами. Пётр в это время в Гааге, на него все смотрят, Преображенский приказ далеко, пришлось оправдываться за доктора.

По возвращении в Россию доктор немедленно умер.

В 1718 году в Петербург прибыл герцог Ормондский, чтобы поженить одного из Стюартов на хоть какой-то родственнице Петра Алексеевича, Арескин начал активно помогать земляку. Естественно, через три дня все на свете знали о том, что Пётр никак не угомонится и продолжает вынашивать планы по свержению английского короля.

Тут доктор и помер.

Хоронили доктора пышно. Было много цветов, вдова получила 3000 рублей, прилично так попрощались, перед людьми не стыдно было.

Естественно, доктор-шотландец не может жить на чужбине без земляков. Одним из таких земляков Арескина был Томас Гарвин, хирург из Глазго. В Петербурге Гарвин проявил себя настолько ярко, что его быстро отправили в Китай в составе посольства, возглавляемого шведом на русской службе Лоренцом Ланге.

Как только назначение в посольство состоялось, Гарвин публично озвучил цель экспедиции: китайский император, мол, хочет получить из России ценного врача и «действенное лекарство для усиления полового влечения».

Петербургская публика пораженно ахнула. Есть, что ль, такое лекарство?! А сколько стоит?..

Как и полагается человеку из Глазго, Гарвин начал распродажу медикаментов, ещё не выехав в Пекин. Сочетание налитой кровью рожи, коммерческой гениальности и неумения читать – визитная карточка многих моих земляков.

Из Пекина Гарвин сразу отправился в Глазго и через двадцать лет отсиживания совершил карьерный скачок. Его приняли-таки в корпорацию врачей города Глазго. Младшим членом-корреспондентом.

Сильвестра Маллока российская история запомнит по прекрасным исследованиям эпидемических заболеваний в Астрахани. Его в 1740 году прямо на рабочем месте арестовали за шпионаж в пользу Персии. А работал он тогда главным адмиралтейским хирургом, одновременно являясь начальником над «хирургическими частями» армии и флота, держал руку на пульсе рекрутских наборов и флотских нововведений.

Кто там у нас по списку дальше? Маунси (Манзей)! Естественно, глава Медицинской коллегии, естественно, шотландец, естественно, личный врач Петра III. Так удачно себя проявил, что после убийства царственного пациента бежал из России и стал ожидать неизбежную кошмарную расплату. Тут дело было в том, что Джеймс Маунси в течение года лечил императрицу Елизавету Петровну и дождался её относительно нежданной кончины.

Сразу после смерти клиентки, когда прочие ее врачи уже прощались с близкими и исповедовались, Маунси получил от нового императора чин тайного советника и сохранение должности главного царского медика. Это вроде как померла сейчас московская бабушка с трешкой на Краснопресненской, а её лечащему врачу наследники грамоту почётную выхлопотали и машину подарили от чистого сердца.

Петра III долго лечить Манзею не довелось. А ведь какие планы были у врачевателя! Пришлось, как сказано было, бежать, побросав нажитое в России имущество, и поджидать посильного петербургского привета.

Поджидал его Маунси в особом романтическом ключе: построил себе дом у Лох-Мейбена и прорыл из дома подземный ход на всякий случай. Потом, побегав по подземному ходу, репетируя эвакуацию, подумал хорошенько, вспомнил специалистов из Тайной канцелярии и вырыл ещё один подземный ход под домом с «лабиринтом, так что у каждой камеры было по две двери, ведущие порой в тупики и ловушки».

Вот это я понимаю. Вот это человек реально опасался благодарности из России. Не то что нынешние лежебоки. Десять лет ворочать лопатой и катать тачки в кромешной подземной темноте, закусывая хлебцем при огарке! Не каждому кардиологу по плечу. Работа в России всё же значительно меняет человека, делает его вдумчивей, основательнее.

За работу в Петербурге британское правительство решило пожаловать Манзея титулом баронета «за исключительные заслуги перед нашей страной». Хлопотал за врачевателя лично герцог Квинсберри.

Разыскали Маунси в подземном лабиринте, обрадовали награждением. Но копатель подземных убежищ до баронетства не дожил и случайно умер, попив чаю, в 1773 году. Правда, и лет ему было очень много, так что никто не удивился особо.

Не догнав Маунси, Екатерина II поручила всю российскую медицину барону Александру Черкасову. Который, правильно, медиком совсем не был, но (вот совпадение!) учился в Эдинбурге. И именно барон Черкасов провёл переговоры с авторитетными шотландскими медиками по поводу прививания императрицы от оспы.

Выбор авторитетных шотландских медиков пал на врача-квакера Томаса Димсдейла. Признанного авторитета в сфере оспопрививания, автора монографий и пр. Который совсем не хотел прививать императрицу, опасаясь неблагополучного исхода. По этому поводу Димсдейл даже советовался с королём Георгом III. Мол, а что, если, так сказать?.. того, не дай боже! Это же будет скандал! Одну императрицу приморили, теперь за вторую принялись… Может сложиться нездоровое мнение о шотландской медицине в целом!

В Петербурге тоже несколько осторожничали и в качестве условия приезда маститого оспопрививателя выдвинули требование в русском стиле: «А возьми-ка ты с собой, доктор Томас, сыночка своего Натаниэля! Очень нам будет интересно на него посмотреть, на любимца твоего! Пока ты оспу будешь прививать, сыночек у нас погостит, так сказать, под присмотром. Годы у него ох молодые!»

Герострат

Чем должен заниматься истинный поклонник мудроты и человек, стремящийся изменить не только свою жизнь, но и имя?

Несомненно, пытливо наблюдать за природой.

Чтобы прославиться, можно использовать много всяких способов, но, чтобы при этом не сесть лет на семь, не сгореть в костре и не быть зарезанным друзьями, способ следует выбрать один – заинтересованное наблюдение за баранами всякими.

Жил такой пастух, звали его Пиксагор. Жил он давно, в Малой Азии, недалеко от города Эфес. Пас Пиксагор стада, имел свою паству, был пастырем. И вот на паству Пиксагора, на его кудрявых тупорылых подопечных, свалилась беда. На главного вожака бараньего стада Пиксагора нападать стал какой-то абсолютно левый баран с самомнением. Хотел Пиксагорова вожака сбросить с овечьего трона. И принялся нападать на лидера стада с разбега. Совсем было забил Пиксагорова любимца.

Пиксагор за этой политикой наблюдал с вершины акации, куда его загнала осторожность. И видит Пиксагор: баран-агрессор промахнулся в атаке и со всей дури в скалу врезался. Так, что от скалы кусок откололся. Небольшой, но белый и блестящий.

Пиксагор обломок поднял, на баранов уже ему чхать было. И с осколком попылил в Эфес. В Эфесе достраивали храм Артемиды, мрамор возили бог знает откуда, надрывались и переплачивали, а тут вон как – мрамор свой есть, под боком!

Пиксагору в Эфесе очень обрадовались. Нагнали в начинающиеся каменоломни рабов целую толпу, заковали всех цепями, обнесли изгородью, на шеи повесили прочные колодки, в руки – светильник, в зубы – кайло. Пиксагора наградили – выдали венок, сложили несколько величальных песен, подарили нарядный ковёр. Имя ему поменяли. Был Пиксагор, стал Евангелий – принёсший благую весть, значит. А после определили смущённого от почёта Евангелия главным смотрящим над каменоломней, в которой рабы красоту добывали, харкая кровью под свои ноги и колёса тачек.

Если вспомнили мы про храм Артемиды в Эфесе, то какое имя всплывает в нашей натруженной памяти следующим? Верно, Герострат. Он храм поджёг. Прославило это событие два обстоятельства: люди увидели, как горят каменные храмы, и сам пожар произошёл в ночь рождения Александра Македонского. И первое, и второе обстоятельства послужили прекрасными знамениями для похода на Восток. Поэтому про пожар и помним, поэтому и имя поджигателя знаем. О Герострате первым написал историк Феолен в книге про знамения и символы. Всем понравилось. Герострат стал именем нарицательным.

Имена строителей храма и его реставраторов после Геростратова перформанса известны нам чуть менее.

Я рискну их напомнить. Начали строительство Харсифрон с сыном своим Метагеном. Достроили Пеонит и Деметрий. А восстановил храм Хайократ.

Примерно во время пожара в Эфесе помер в Македонии знаменитый Гиппократ, который прославился тем, что наблюдал за природой, лечил людей, был долгое время смотрителем медицинской библиотеки в храме Асклепия на острове Кос. Храм Асклепия на острове Кос Гиппократ сжёг во время своего дежурства, прихватив из огня наиболее ценные медицинские трактаты, с которыми и выбрал свободу, сбежав на другие острова. Конкурентов-то теперь в деле спасения здоровья можно было почти не опасаться.

Как ни крути, а баню соседскую сжечь мне придётся.

Текст полон намёков и аллюзий только в последнем предложении.