Текст книги "Зима тревоги нашей. Путешествие с Чарли в поисках Америки (сборник)"

И каково это вынести мужчине?! Повесив трубку, я обмяк и взмок от счастья, если такое бывает одновременно. Я попытался вспомнить, как жил без Мэри, и не смог, попытался представить свою жизнь без нее и не смог этого даже вообразить, за исключением того, что мир окрасился бы в траурные тона. Наверное, всем случается сочинять себе эпитафию. Моя звучала бы так: «Прощай, простофиля».

Солнце село за холмы на западе, но в небе висело огромное рыхлое облако, рассеивало и отбрасывало свет на воды гавани и за волнорез, так что пенистые гребни волн зарделись, словно розы. Сваи в воде у городской пристани стоят по три, сверху стянуты железными обручами и стесаны в форме конуса, чтобы выдерживать давление зимнего льда. На каждой неподвижно застывшая чайка – как правило, самец с кипельно-белой грудкой и серыми крыльями. Хотел бы я знать, владеют ли они своими местами и могут ли по собственному усмотрению их продавать или сдавать внаем.

У причала стояло несколько рыболовных ботов. Я знал всех рыбаков, знал их всю жизнь. И Мэри была права. Они привезли одну камбалу. Я купил пару хороших рыбешек у Джо Логана и подождал, пока он отделит филе от костей, ловко орудуя ножом, идущим вдоль позвоночника легко, будто сквозь воду. Весной тема для разговоров одна: когда придет королевский горбыль. Мы говорили так: сирень зацветет, и горбыль придет, но разве можно полагаться на поговорки? Такое чувство, будто всю мою жизнь горбыль либо еще не пришел, либо только что ушел. До чего же красива эта рыба! Изящная, как форель, чистая, серебряная как… как серебро. И пахнет хорошо. Увы, горбыль ушел. Джо Логан не поймал ни одного.

– А мне нравится рыба-шар, – признался Джо. – Забавно: называешь ее так, и никто не притронется, стоит же сказать «морской цыпленок», и покупатели за нее дерутся.

– Как дочка, Джо?

– То ей лучше, то опять тает на глазах. Сердце кровью обливается!

– Увы. Очень тебе сочувствую!

– Если бы можно было хоть как-то помочь…

– Конечно! Бедный ребенок! Вот пакет. Бросай камбалу прямо сюда. Передай дочке мой сердечный привет!

Он долго смотрел мне в глаза, будто надеялся из меня что-нибудь вытянуть, будто у меня было лекарство.

– Передам, Ит, – сказал он. – Обязательно передам.

За волноломом работал земснаряд, гигантский бур взрывал ил и ракушки, насосы перемещали грунт сквозь трубу на понтонах и выбрасывали позади просмоленного забора на берегу. Горели ходовые огни и якорный огонь, две красных лампочки обозначали, что земснаряд работает. Бледный кок в белом колпаке и переднике оперся о поручни, смотрел за борт и время от времени сплевывал в бурлящую воду. Ветер дул с моря. Он нес от земснаряда вонь ила, гниющих моллюсков и пожухших водорослей вместе со сладкими запахами поспевающего пирога с яблоками и корицей. Огромный бур величественно поворачивался, расширяя фарватер.

На парусах изящной яхты заиграл розовый отблеск заката; она приблизилась к берегу, и отблеск погас. Я побрел обратно в город, свернул налево у новой гавани, яхт-клуба и здания Американского легиона, возле ступеней которого стояли выкрашенные коричневой краской пулеметы.

В судоремонтной мастерской вовсю трудились рабочие, торопясь покрасить и просмолить лодки к надвигающемуся лету. Подготовку к новому сезону задержала аномально холодная весна.

Я прошел мимо лодок, потом по заросшему пустырю на краю гавани и медленно направился к хижине Дэнни с односкатной крышей. На случай, если он не захочет со мной встречаться, я принялся насвистывать старую песенку.

Так оно и вышло. Хижина была пуста, но я знал наверняка, будто видел своими глазами, что Дэнни лежит в зарослях бурьяна где-нибудь за старыми бревнами, разбросанными повсюду. И поскольку я был уверен, что он вернется в хижину, едва я уйду, я достал из кармана коричневый конверт, положил его на грязную койку и пошел прочь, все еще насвистывая, за исключением того момента, когда я тихо произнес: «Прощай, Дэнни. Удачи тебе!» Я снова засвистел, вышел из гавани и зашагал мимо особняков на Порлок, свернул на Вязовую улицу и добрался до своего дома – старинного дома Хоули.

Я обнаружил Мэри в самом центре урагана, медленно крутящего вокруг нее обломки, овевающего ее шквальными ветрами. Стоя в белой нейлоновой комбинации и тапочках, она управляла разгромом; свежевымытые волосы были накручены на бигуди и лежали на голове, будто помет колбасок-сосунков. Даже не припомню, когда мы ужинали в ресторане. Мы не могли себе этого позволить и давно отвыкли. От дикого ажиотажа Мэри трепетали даже дети по краям ее личного урагана. Она их покормила, искупала, раздала приказы, потом сама же их отменила. В кухне стояла гладильная доска, мои бесценные и любимые вещи были отутюжены и развешаны по стульям. Периодически Мэри замедляла галоп и бросалась возить утюгом по своему платью, разложенному на доске. Дети слишком переволновались, чтобы есть, но приказ есть приказ.

У меня имеется пять парадно-выходных костюмов – совсем неплохо для продавца в продуктовом магазине. Я пощупал висевшие на спинках стульев вещи. Они зовутся по цветам: синий – Консервативный, коричневый – Милый Джордж Браун, черный – Похоронный, серые – Дориан Грей и Конь Сив.

– Какой надеть, моя обнимашка?

– Обнимашка?! О как! Что ж, ужин не торжественный, к тому же сегодня понедельник. Я предложила бы Милого Джорджа или Дориана – да, Дориан подойдет: он достаточно нарядный и без лишнего официоза.

– И к нему бабочку в горошек?

– Разумеется.

Эллен не выдержала:

– Папа! Ты же не собираешься надевать бабочку?! Ты слишком старый!

– А вот и нет. Я юн, весел и беспечен!

– Ты будешь похож на аиста. Хорошо хоть я не с вами!

– Я тоже рад. С чего ты взяла, что я буду похож на старого аиста?

– Ну, ты не совсем старый, только для бабочки уже староват.

– Негодная маленькая зануда!

– Что ж, иди, если хочешь, чтобы над тобой все смеялись.

– Вот и отлично. Мэри, ты хочешь, чтобы надо мной все смеялись?

– Оставь отца в покое, ему пора мыться. Рубашку я положила на кровать.

– Я уже написал половину эссе для конкурса, – вклинился Аллен.

– Хорошо, потому что летом тебе придется поработать.

– Поработать?!

– В магазине.

– О как. – Энтузиазма он не выказал.

Эллен ахнула, но когда все посмотрели на нее, промолчала. Мэри повторила восемьдесят пять вещей, которые детям надо и не надо делать в наше отсутствие, и я отправился принимать ванну.

Пока я пытался завязать бабочку в горошек, свою единственную бабочку, вошла Эллен и прислонилась к двери.

– Будь ты помоложе, было бы получше, – с пугающей женственностью протянула она.

– Устроишь ты своему счастливому мужу веселую жизнь, дорогая.

– Старшеклассники их уже не носят.

– Зато бабочку носит премьер-министр Макмиллан.

– Ему можно. Папочка, а считается жульничеством списывать что-то из книги?

– Поясни-ка.

– Если человек… если я пишу эссе и беру что-то из книги?

– Зависит от того, как именно ты это делаешь.

– Ну-у, скажу твоими же словами – поясни-ка.

– Не нукай!

– Хорошо.

– Если ты поставишь кавычки и сноску на того, кто это написал, твое эссе только прибавит авторитетности. Думаю, половина американской литературы состоит из цитат или хрестоматий. Теперь тебе нравится моя бабочка?

– А если ты не ставишь кавычки…

– Вот тогда это уже воровство, то есть жульничество. Ты ведь так не поступишь, верно?

– Не поступлю.

– Тогда в чем проблема?

– За это сажают в тюрьму?

– Могут, если делаешь это из-за денег. Не поступай так, моя девочка. Так что ты думаешь о моем галстуке теперь?

– Ты просто невозможен, – протянула она.

– Если ты направляешься вниз, сообщи своему чертову братцу, что я принес ему чертову маску Микки Мауса и позор на его голову!

– Никогда-то ты не слушаешь!

– Слушаю.

– А вот и нет. Ты еще пожалеешь!

– Прощай, Леда. Лебедю – привет![23]23
  В греческой мифологии Ледой, женой царя Спарты, овладел Зевс в облике лебедя.


[Закрыть]

Она лениво побрела прочь – по-младенчески упитанная блудница. Девочки меня убивают. Они оказываются такими девочками!

Моя Мэри была красива, красива и ослепительна. Из всех ее пор сочился внутренний свет. Она взяла меня под руку, и мы отправились по Вязовой улице под склонившимися аркой деревьями, под светом фонарей, и, клянусь, наши ноги шли гордой и легкой поступью чистокровных лошадок, приближающихся к барьеру.

– Тебе нужно отправиться в Рим! Египет для тебя тесен. Большой мир зовет!

Она хихикнула. Клянусь, она хихикнула, словно отдавая дань нашей дочери.

– Мы теперь будем чаще выбираться из дому, моя дорогая.

– Когда?

– Когда разбогатеем.

– И когда же это будет?

– Скоро. Научу тебя носить туфли на каблуках.

– И будешь прикуривать сигары десятидолларовыми банкнотами?

– Двадцатками.

– Люблю тебя!

– Я смущен, мэм! Зря вы это сказали. Вы вогнали меня в краску!

Не так давно владельцы «Формачтера» установили эркерные окна на фасаде, застеклив их бутылочным стеклом, чтобы придать ресторану оригинальность и дух старины. Так оно и вышло, вот только изогнутое стекло сильно кривило лица сидящих за столиками людей: с улицы виднелась то одна сплошная челюсть, то большой блуждающий глаз. Это придавало старому «Формачтеру» определенный шарм, как и ящики с геранью и лобелией на подоконниках.

Марджи уже ждала нас – истинная хозяйка вечера. Она представила своего спутника, некоего мистера Хартога из Нью-Йорка, любителя позагорать под кварцевой лампой и с зубами, сидящими часто, что зерна в початке кукурузы. Хартог был изрядно потрепан и побит жизнью, зато откликался на все реплики благодарным смехом. Это и был его вклад в беседу, причем довольно неплохой.

– Как поживаете? – спросила Мэри.

Хартог засмеялся.

– Надеюсь, вы в курсе, что ваша спутница – ведьма, – сказал я.

Хартог расхохотался. Настроение у всех было прекрасное.

– Я попросила столик у окна, – сообщила Марджи. – Вон тот.

– И цветы велела поставить особые, Марджи!

– Мэри, должна же я хоть как-нибудь отплатить тебе за гостеприимство!

И в том же духе они продолжали, пока Марджи нас рассаживала, а Хартог все время смеялся – поистине гениальный собеседник. Я решил вытянуть из него словечко чуть попозже.

Накрытый стол выглядел красивым и белым; серебро, которое таковым не являлось, сверкало почище серебра.

– Я – хозяйка, значит, я главная, поэтому пить будем мартини, хотите вы того или нет! – заявила Марджи.

Хартог засмеялся.

Принесли мартини, только не в рюмках, а в огромных бокалах размером с поилку для птиц и со спиральками лимонной цедры. Первый глоток обжег, словно укус мыши-вампира, и подействовал как легкий анестетик, – напиток пошел мягче и к концу бокала стал в самый раз.

– Выпьем еще, – сказала Марджи. – Еда здесь неплохая, но не настолько.

И тогда я рассказал историю о том, что всегда хотел открыть бар, в котором вам подавали бы сразу второй мартини. Я нажил бы целое состояние.

Хартог засмеялся, нам принесли четыре новых поилки для птиц, я же тем временем жевал лимонную цедру из первого бокала.

Со второй порцией мартини Хартог обрел дар речи. У него был низкий, эффектный голос, как у певца или продавца, рекламирующего товар, который никому не нужен. Таким голосом еще разговаривает врач с лежачим пациентом.

– Миссис Янг-Хант говорит, что у вас тут бизнес, – заметил он. – Потрясающий городок – нетронутый городок.

Я чуть было не выложил ему, в чем заключается мой «бизнес», но Марджи перехватила мяч.

– Мистер Хоули – грядущая мощь этой страны! – брякнула она.

– Неужели? По какой же вы части, мистер Хоули?

– По всякой, – ответила Марджи. – Абсолютно по всякой, но не в открытую, ты ведь понимаешь! – Глаза ее пьяно блеснули. Я посмотрел на глаза Мэри, которые стали обретать тот же блеск, и понял, что Марджи с кавалером опрокинули по парочке мартини до нашего прихода, по крайней мере Марджи.

– Что ж, теперь я могу не отнекиваться, – сказал я.

Хартог снова рассмеялся:

– У вас прелестная жена! Это уже полдела.

– Скорее, дело именно в этом.

– Итан, из-за тебя он подумает, что мы с тобой ссоримся!

– И еще как! – Я выпил залпом полбокала и, ощутив, как за глазами разливается тепло, посмотрел на улицу сквозь бутылочное стекло в крошечной створке. В нем отражался свет свечи, и казалось, что он медленно вращается. Вероятно, это было самовнушение, поскольку я слышал свой голос, доносившийся словно извне. – Миссис Марджи – Ведьма Востока[24]24
  В «Удивительном волшебнике из Страны Оз» Л. Фрэнка Баума злая ведьма Запада, правившая жевунами, погибла под упавшим на нее домиком Дороти. Принцесса Озма, дочь Волшебника Оза, появляется во всех остальных книгах серии.


[Закрыть]. Мартини – не напиток. Мартини – зелье. – Мерцающее стекло все еще притягивало меня.

– Вот те на! Я-то всегда считала себя Озмой. Разве Ведьма Востока не была злой?

– Еще бы!

– Разве она не растаяла?

Сквозь кривое стекло я увидел мужскую фигуру, бредущую по тротуару. Она была сильно искажена, и все же манеру склонять голову чуть влево и ходить на внешних сторонах стоп я признал. Так делал Дэнни. Я увидел, как вскакиваю и бросаюсь за ним. Я мчусь к углу Вязовой улицы, но он исчезает – вероятно, свернув на задний двор второго дома.

– Дэнни! Дэнни! – кричу я. – Верни мне деньги! Не бери их! Они отравлены! Я их отравил!

Раздался чей-то смех. Смеялся Хартог. Марджи сказала:

– Я лучше буду Озмой.

Я утер слезы салфеткой и пояснил:

– Надо пить ртом, а не смачивать глаза. До чего жжется!

– Глаза у тебя красные, – заметила Мэри.

Я так и не вернулся к нашей компании – слышал будто со стороны, как разговариваю и рассказываю истории, как заливисто смеется моя Мэри; видимо, я был забавен и даже очарователен, но к столу так и не вернулся. Думаю, Марджи догадалась. Она смотрела на меня с немым вопросом, черт бы ее побрал! Она действительно ведьма.

Не знаю, что мы ели. Помню белое вино, так что, вероятно, была рыба. Оконные стекла вращались, как пропеллеры. Еще помню бренди, так что, наверное, я пил кофе… И тут все закончилось.

На выходе, пропустив вперед Мэри и Хартога, Марджи спросила:

– Куда ты ушел?

– Не понимаю, о чем ты.

– Ты ушел! Присутствовал лишь частично.

– Прочь, ведьма!

– Ладно, дружище, – сказала она.

По пути домой я оглядывал тени в садах. Мэри висела у меня на руке, бредя чуть нетвердой походкой.

– Какой приятный вечер, – вздохнула она. – Давно мне не было так хорошо!

– Получилось мило.

– Не знаю, смогу ли ответить Марджи таким же прекрасным ужином. Она – отличная хозяйка!

– Это уж точно.

– И ты, Итан! Я знала, что ты умеешь быть забавным, но сегодня ты смешил нас весь вечер! Мистер Хартог сказал, что изнемог от смеха, слушая про мистера Рыжего Бейкера.

Неужели я и о нем рассказывал? Что именно? Ну надо же. Эх, Дэнни, верни деньги! Прошу!

– Устроил же ты нам представление, – сказала моя Мэри. На пороге нашего дома я сжал ее так крепко, что она всхлипнула. – Дорогой, ты пьян! Мне больно! Тише, детей разбудим!

Я намеревался подождать, пока она уснет, и выскользнуть на улицу, дойти до его лачуги, искать его, даже пустить по его следу полицию. И все же я прекрасно понимал: Дэнни уже нет. Я знал, что Дэнни уже нет. И лежал в темноте, глядя на красные и желтые точки, плававшие в моих мокрых глазах. Я знал, что наделал, и Дэнни тоже знал. Я вспомнил убитых кроликов. Может быть, только в первый раз чувствуешь себя скверно. Никуда не денешься. В бизнесе и в политике приходится идти по головам, чтобы стать Королем Горы. На вершине можно позволить себе и доброту, и великодушие, но сначала туда надо забраться.

Глава 10

Темплтонский аэродром находится всего в сорока милях от Нью-Бэйтауна, реактивные самолеты преодолевают это расстояние минут за пять. Рои смертоносных москитов пролетают над нами с растущей регулярностью. Жаль, я не могу восхищаться ими или даже любить, как мой сын Аллен. Будь у них хотя бы еще одна цель, я, пожалуй, и смог бы, но их единственная функция – убивать, у меня же убийства в печенках сидят. Я так и не научился вслед за Алленом находить их в небе впереди поднятого ими шума. Они преодолевают звуковой барьер с гулом, похожим на взрыв парового котла. Проносясь ночью над домом, они проникают в мои сны, и я просыпаюсь грустный и больной, будто у меня язва души.

Рано утром раздался гул, и я вскочил как ужаленный. Мне приснились немецкие универсальные зенитки «восемь-восемь», которыми мы так восхищались и которых так боялись в годы войны.

Тело пощипывало от холодного пота, я лежал в бледном утреннем свете и прислушивался к тонкому злобному нытью, уносящемуся прочь. Я думал о том, как глубоко въелась эта дрожь в людей во всем мире – не в мысли, нет, глубоко под кожу. И дело не в самих самолетах, а в их назначении.

Когда положение становится слишком напряженным, люди спасаются тем, что перестают о нем думать. Но оно проникает внутрь и смешивается со многим другим, в результате появляются тревога и недовольство, чувство вины и необъяснимое желание выцарапать у жизни хоть что-нибудь, все равно что, прежде чем все закончится. Вероятно, психоаналитики, работающие как четко отлаженные конвейеры, занимаются не комплексами, а вот такими боеголовками, которые могут однажды обернуться ядерными грибами. Мне кажется, что практически все, кого я знаю, нервничают и не находят себе места, ведут себя слишком шумно и нарочито весело, как люди, напивающиеся в канун Нового года. Забыть ли старую любовь и целовать соседскую жену.

Я повернулся к Мэри. Она не улыбалась во сне. Уголки рта опустились, вокруг крепко зажмуренных глаз пролегли усталые складки – значит, приболела, потому что так она выглядит всегда, когда хворает. Мэри – самая здоровая жена в целом мире, пока не заболеет, что случается не часто, и уж тогда она самая хворая жена во всем мире.

В очередной раз воздух рассек звук пролетающих реактивных истребителей. К огню люди привыкали полмиллиона лет, а на то, чтобы свыкнуться с силой непомерно более жестокой, нам выпало меньше пятнадцати лет. Будет ли у нас шанс использовать ее в мирных целях? Если законы мышления – суть законы вещей, то не происходит ли ядерный распад в душе? Не это ли происходит со мной, со всеми нами?

Тетушка Дебора рассказывала мне одну семейную историю. В начале прошлого века некоторые из моих предков принадлежали к секте кампбеллитов. Тетушка Дебора была тогда ребенком, но помнит, как они ждали конца света. Ее родители раздали все, чем владели, оставив себе лишь простыни. Их они надели и в предсказанное время ушли в горы встречать Конец Света. Сотни людей одетых в простыни молились и пели. Наступила ночь, они запели громче и стали танцевать, ближе к назначенному часу с неба упала звезда, и все закричали. Она долго помнила тот крик. Люди выли, как волки, сказала тетушка, вопили, как гиены, хотя она не слышала гиену ни разу в жизни. И вот наступил тот самый миг. Одетые в белое мужчины, женщины и дети задержали дыхание. Миг тянулся и тянулся. Дети посинели от натуги, и ничего не случилось. Их обманули, обещанная гибель не состоялась. На рассвете они спустились с горы и попытались вернуть розданную одежду, кастрюли и сковородки, быков и ослов. И я понимал, каково этим беднягам пришлось.

Думаю, воспоминание во мне пробудили реактивные истребители – столько усилий, времени, денег ушло на этих разносчиков смерти. Почувствуем ли мы себя обманутыми, если никогда не пустим их в дело? Мы умеем посылать ракеты в космос, но так и не научились излечивать ни злобу, ни тревогу.

Моя Мэри открыла глаза.

– Итан, – сказала она, – ты слишком громко думаешь. Не знаю уж о чем, только ты мне здорово мешаешь. Прекрати думать, Итан!

Я чуть не посоветовал ей завязывать с выпивкой, но вид у нее был слишком несчастный. Я не всегда знаю, когда шутить не стоит, и все же на этот раз сообразил:

– Голова?

– Да.

– Живот?

– Да.

– И все остальное?

– И все остальное.

– Сейчас что-нибудь тебе добуду.

– Добудь мне могилу!

– Не вставай.

– Не могу! Нужно собрать детей в школу.

– Я соберу.

– Тебе нужно на работу.

– Говорю же, я все сделаю.

Немного помолчав, она призналась:

– Итан, похоже, я не смогу встать. Мне слишком плохо.

– Вызвать доктора?

– Нет.

– Тебя нельзя оставлять одну. Может, Эллен не пойдет в школу?

– Нет, у нее экзамены.

– Может, позвонить Марджи Янг-Хант и попросить ее прийти?

– Телефон отключен. У нее новый как-его-там.

– Могу заскочить к ней по дороге на работу.

– Она убьет любого, кто разбудит ее в такую рань!

– Могу подсунуть записку под дверь.

– Нет, я не хочу, чтобы ты к ней заходил!

– Мне не сложно.

– Нет, нет! Я не хочу, чтобы ты к ней заходил! Не хочу, и все!

– Нельзя оставлять тебя одну.

– Как смешно! Мне лучше. Наверное, накричала на тебя, и мне уже полегче. Хм, и правда, – сказала она и, словно в доказательство, поднялась с кровати и надела халат. Вид у нее стал бодрее.

– Ты – чудо, моя дорогая!

Во время бритья я порезался и спустился к завтраку с красным клочком туалетной бумаги, налепленным на лицо.

Никакого Морфа, ковыряющегося в зубах на крылечке, я по дороге не встретил, чему был рад. Мне не хотелось его видеть. Я поспешил прочь, если вдруг он решит меня нагнать.

Открыв заднюю дверь магазина, я обнаружил на пороге коричневый банковский конверт. Он был заклеен, а банковские конверты довольно прочны. Пришлось достать складной нож, чтобы его распечатать.

Три листа бумаги в линейку для школьников, пачка за пять центов, исписанные мягким графитовым карандашом. Завещание: «Находясь в здравом уме… В виде компенсации…» И долговая расписка: «Обязуюсь возместить и передаю в залог…» Оба листа подписаны, почерк аккуратный и разборчивый. «Дорогой Ит, вот то, чего ты хочешь».

Кожа на лице показалась мне твердой, как крабовый панцирь. Я медленно прикрыл заднюю дверь, словно дверь склепа. Первые два листа бумаги я бережно свернул и положил в бумажник, третий скомкал, бросил в унитаз и дернул за цепочку. Шарик бумаги никак не желал проваливаться за край, но в конце концов исчез.

Когда я вернулся из уборной, задняя дверь была приоткрыта. Я думал, что закрыл ее. Послышался шорох, я поднял голову и увидел на верхней полке чертова кота, пытающегося зацепить когтями висящий под потолком окорок. Я схватил метлу с длинной ручкой и как следует погонял его по магазину, пытаясь выставить вон. С силой замахнулся на кота, пробегавшего мимо меня, промазал и сломал ручку метлы о косяк.

Проповеди консервам я сегодня не читал. Не смог и двух слов связать. Зато я достал шланг, помыл тротуар и канаву. После я отдраил весь магазин, даже заросшие пылью самые дальние уголки, в которые давно не заглядывал. И еще я пел:

 
Зима тревоги нашей позади,
К нам с солнцем Йорка лето возвратилось[25]25
  Зд. и на стр. 328: строчка из трагедии Шекспира «Ричард III» (реплика Глостера, которую напевает Итан и с которой начинается пьеса Шекспира). Акт I, сцена 1. Перевод Михаила Лозинского. (Примеч. пер.)


[Закрыть].
 

Знаю, что это не песня, но я все равно пел.