Текст книги "Зима тревоги нашей. Путешествие с Чарли в поисках Америки (сборник)"

Часть вторая

Нью-Бэйтаун – прелестное местечко, чья некогда большая гавань защищена от северо-восточных ветров прибрежным островом. Городок раскинулся по берегам нескольких заливов, которые питают приливные воды, устраивающие по узким каналам напротив порта и моря дикие гонки. В нем нет ни сутолоки, ни тесноты большого города. Кроме особняков давно почивших китобоев, остальная застройка небольшая и аккуратная, утопающая в зелени прекрасных старых деревьев – нескольких видов дубов, кленов и вязов, карии и даже кипарисов, хотя, за исключением вязов на самых старых улицах, представителем местной флоры является только дуб. Когда-то здесь росли могучие дубы, и было их так много, что сразу нескольким верфям хватало их на обшивочные доски и кницы, кили и кильсоны.

Общинам, как и людям, свойственны периоды здоровья и болезни, и даже периоды юности и старости, надежды и отчаяния. Было время, когда несколько городков вроде Нью-Бэйтауна снабжали китовым жиром весь западный мир. Из американского аванпоста заправлялись все лампы для чтения в Оксфорде и Кембридже. Потом в Пенсильвании забила нефть, или горное масло, и дешевый керосин, его еще называли минеральным маслом, вытеснил китовый жир и оставил без дела большую часть морских охотников. На Нью-Бэйтаун обрушились немочь и отчаяние, от которых он так и не оправился. Городки неподалеку росли и процветали на других ископаемых и видах топлива, но Нью-Бэйтаун, чья живая сила целиком зиждилась на судах с прямыми парусами и китах, впал в оцепенение. Змеящийся поток мигрантов из Нью-Йорка обогнул Нью-Бэйтаун стороной, оставив его и дальше грезить об ушедших днях. И, как это всегда бывает, жители убедили себя, что их все устраивает. Их миновали шум и грязь, которые несут с собой отпускники, яркий свет неоновых вывесок, деньги заезжих туристов и создаваемая ими кутерьма. Возле живописных заливов появилось всего несколько новых домов. Однако поток мигрантов продолжал выползать из Нью-Йорка, и все знали, что рано или поздно он затопит Нью-Бэйтаун. Местные одновременно мечтали об этом и ненавидели саму мысль о таком исходе. Соседние города были богаты, буквально купались в содранных с туристов деньгах, раздувались от прибыли, светились новенькими особняками. Олд-Бэйтаун стал рассадником живописи, керамики и гомосексуализма, а проклятое плоскостопое племя Лесбоса плело ткани ручной работы и мелкие бытовые интриги. Нью-Бэйтаун все продолжал рассуждать о старых добрых временах и о том, когда придет горбыль.

На поросших тростником берегах заливов гнездились и выводили флотилии молодняка дикие утки, рыли норы, селясь целыми колониями, и ловко рассекали воду поутру ондатры. Скопы зависали на лету, прицеливались и пикировали на рыбу, чайки поднимали венерок и морских гребешков высоко в воздух и роняли на землю, чтобы разбить раковины и съесть моллюсков. Выдры все еще рассекали воду, словно загадочные пушистые шепотки, в садах разгуливали кролики, по улицам городка, будто маленькие волны, проносились серые белки. Хрипло распевались и махали крыльями петушки фазанов. По мелкой воде бродили голубые цапли, похожие на пары долговязых рапир, ночью завывали выпи, будто одинокие призраки.

Весна и лето приходят в Нью-Бэйтаун поздно, зато когда они наступают, то приносят с собой неповторимо мягкий и неистовый гомон, запах и настрой. В начале июня буйно распускается мир листвы, стеблей и цветов, и каждый закат не похож на другие. Ввечеру выкрикивают свои скрипучие имена куропатки, после наступления темноты стеной обрушиваются трели козодоев. Дубы покрываются сочной листвой и роняют в траву длинные сережки цветов. Собаки из разных домов встречаются и устраивают пикники, бродят по лесам ошалелые и счастливые и порой не возвращаются целыми днями.

В июне мужчина, подгоняемый инстинктом, косит траву, бросает в землю семена и вступает в схватку с кротами и кроликами, муравьями, жуками, птицами и всеми остальными, кто приходит, чтобы отнять его сад. Женщина любуется закручивающимися лепестками розы, умиляется и вздыхает, кожа ее становится лепестком, глаза – тычинками.

Июнь месяц веселый, спокойный и теплый, влажный и громогласный: все растет и размножается – и прелестное, и отвратительное, и труженик, и вредитель. Девушки в обтягивающих слаксах бродят по Главной улице, взявшись за руки и водрузив на плечи маленькие транзисторные радиоприемники, из которых им в уши льются заунывные любовные песни. Ошалевшие от гормонов юноши сидят на табуретах в аптеке-закусочной Танжерса, потягивая через соломинки лимонад, что вскоре выступит на их лицах очередной порцией прыщей. Они провожают девушек немигающими похотливыми взглядами и отпускают пренебрежительные замечания, в то время как внутри буквально изнывают от желания.

В июне деловые люди заходят к «Эллу и Сью» или в «Формачтер» глотнуть пивка и остаются пить виски, вдрызг напиваясь к полудню. Даже средь бела дня пыльные машины въезжают в запущенный палисадник стоящего на отшибе и давно не крашенного дома с наглухо задернутыми шторами, где Эллис, городская шлюха, решает полуденные проблемы прибитых июньской жарой мужчин. И день-деньской за волноломом встают на якорь лодки, сидя в которых счастливые мужчины и женщины терпеливо выуживают из моря себе обед.

Июнь – это покраска и обрезка, планы и замыслы. Редкий мужчина не тащит домой бетонные блоки, мелкий брус два на четыре и разрисованные с обратной стороны чертежами Тадж-Махала почтовые конверты. На берегу лежит килем кверху сотня лодочек, поблескивающих от противообрастающей краски, их владельцы приосаниваются и улыбаются медленным, словно застывшим, валам. До конца месяца школа все еще крепко держит стойких детишек, зато, когда наступает время экзаменов, мятеж выплескивается, и обычная простуда оборачивается повальной эпидемией, настоящей чумой, которая в последний день учебного года мгновенно исчезает.

В июне распускается счастливый росток лета. «Куда мы отправимся на славный праздник Четвертого июля?.. Пора бы нам распланировать отпуск». Июнь – матерь всех возможностей: утята храбро плывут наперерез опасностям вроде челюстей каймановых черепах, салат-латук тянется навстречу засухе, помидоры выбрасывают дерзкие стебли навстречу гусеницам бабочки-совки, семьи прикидывают преимущества песка и солнечных ожогов перед непредсказуемыми ночевками в горах под несмолкающую симфонию комариных оркестров. «В этом году я отдохну. Не буду так уставать. В этом году я не позволю детям превратить две недели моего отпуска в ад на колесах. Я работал весь год. Настало мое время! Я работал весь год». Подготовка к отпуску затмевает старые воспоминания, и в порядке наш мир[26]26
  «И в порядке наш мир». Роберт Браунинг (1812–1889), «Пиппа проходит» (1841), часть 1. Перевод С. Шестакова.


[Закрыть].

Нью-Бэйтаун пребывал в спячке. Люди, управлявшие его политикой, моралью, экономикой, делали это так долго, что закоснели в своих взглядах. Мэр, городской совет, судьи, полиция были вечны. Мэр по-свойски снабжал город материалами своего производства, судьи по-свойски решали проблемы со штрафами автолюбителей так давно, что уже и забыли, что это незаконно. Все люди – праведники. Кроме соседей, конечно.

Золотистый полдень обдавал теплым дуновением лета. Несколько ранних отпускников, у которых нет детей, вынуждающих родителей сидеть дома до окончания учебного года, катили по улицам – чужаки. Машины проезжали город насквозь, везя за собой на прицепах небольшие лодки и большие подвесные моторы. Даже с закрытыми глазами Итан признал бы в них отпускников по продуктам, что они покупали, – холодная мясная нарезка и плавленый сыр, крекеры и сардины в масле.

В полдень в магазин зашел освежиться Джои Морфи, зачастивший в честь теплой погоды. Он махнул бутылкой в сторону холодильника.

– Вам бы не помешала стойка с газированной водой, – заметил он.

– И отрастить еще четыре руки? Или распочковаться на двух продавцов? Сосед Джои, вы забыли, что магазин мне не принадлежит!

– А зря.

– Напомнить вам мое предание о смерти короля?[27]27
  Вероятно, имеется в виду «Предание о смерти королей». У. Шекспир. Ричард II. Акт III, сцена 2.


[Закрыть]

– Знаю я ваше предание. В двойной бухгалтерии вы не смыслили ни черта – не отличили бы спаржу от дыры в земле, из которой ее выдрали. Пришлось учиться на горьком опыте. Послушайте, теперь-то вы всему научились!

– Да толку мало.

– Будь магазин ваш, могли бы неплохо зарабатывать.

– Но он не мой.

– Откройте другой по соседству – и всех клиентов с собой заберете.

– С чего вы взяли?

– Люди покупают у тех, кого знают. Доброе имя делает свое дело.

– Не очень-то оно мне помогло. Меня знал весь город. И все равно я разорился.

– Это уже техническая сторона. Вы не умели правильно закупаться.

– Вдруг я и теперь не умею?

– Нет, умеете. Вы и сами не заметили, как научились. Только у вас до сих пор настрой неудачника. Избавляйтесь от него, мистер Хоули! Избавляйся, Итан!

– Спасибо.

– Ты мне нравишься. Когда Марулло едет в Италию?

– Не говорит. Послушай, Джои, насколько он богат?.. Нет, не хочу знать! Думаю, тебе не полагается обсуждать дела клиентов.

– Ради друга можно и нарушить правила, Итан. Всех его дел я не знаю, но, судя по банковскому счету, – да, богат. Он запускает свои пальцы повсюду: немного недвижимости там, пустырь сям, несколько коттеджей на берегу моря и пачка первых закладных такой толщины, что двумя руками не обхватишь.

– Откуда сведения?

– Индивидуальная банковская ячейка, причем не маленькая. Когда Марулло ее открывает, один ключ у него, другой – у меня. Признаюсь, я не мог не заглянуть. Похоже, я отличаюсь прямо-таки нездоровым любопытством.

– И ничего противозаконного? Ну, о чем постоянно пишут в газетах – никаких там наркотиков, рэкета и тому подобного?

– Вряд ли бы я знал. Он не рассказывает о своих делах направо и налево. Снимает со счета, кладет обратно. И я понятия не имею, где еще у него есть счета. Как ты заметил, я не назвал его баланс.

– Я и не просил.

– Можно мне пивка?

– Только на вынос. Могу налить в бумажный стаканчик.

– Не хочу, чтобы ты нарушал закон.

– А, плевать! – Итан пробил в банке дыры. – Если кто-нибудь войдет, не держи пиво на виду.

– Спасибо. Я много думал о тебе, Итан.

– Почему?

– Может, потому, что я люблю везде совать свой нос, как Носач Паркер[28]28
  Носач Паркер – человек, вмешивающийся во все, везде сующий свой нос. Также герой одноименного британского газетного комикса «Nosey Parker» Аллена Морли, выходившего в разделе юмора газеты «Сан-Пост».


[Закрыть]. Банкротство – это состояние души. Будто попадаешь в песчаную ловушку вроде тех, что роют муравьиные львы. И вечно соскальзываешь. Выскочить оттуда чертовски трудно. Тебе нужно прыгать, Ит! Как только выберешься, поймешь, что успех – тоже состояние души.

– И тоже ловушка?

– Если и да, то гораздо более приятная.

– Предположим, один выпрыгнет, а другой-то упадет.

– Только Бог видит, как воробей падает на землю, но даже Он не предпринимает ничего.

– Хотел бы я знать, к чему ты клонишь.

– Самому интересно! Может, тогда и сам бы так поступил. Банковские кассиры не становятся президентами банка. А вот человек с кучей ценных бумаг очень даже становится. Похоже, я клоню вот к чему: хватай все, что идет тебе в руки. Другого шанса может и не представиться.

– Ты философ, Джои, философ финансов!

– Хорош веселиться! Если у тебя чего-то нет, об этом ты и думаешь. В одиночестве человек много о чем размышляет. Знаешь, большинство людей на девяносто процентов живут в прошлом, на семь процентов в настоящем, и в результате на будущее у них остается всего три процента! Старина Сэтчел Пэйдж[29]29
  Старина Сэтчел Пэйдж (1906–1982) – питчер в бейсбольной Лиге для темнокожих и в Американской лиге.


[Закрыть] сказал самую мудрую вещь, какую я слышал в жизни. Он сказал: «Никогда не оглядывайся. Вдруг тебя уже нагоняют?» Пора мне. Бейкер завтра уезжает в Нью-Йорк на несколько дней. Хлопочет, как пчелка.

– И чем же он занят?

– Я почем знаю? Впрочем, я сортирую почту. Много писем приходит из Олбани.

– Политика?

– Почту я сортирую, а не читаю. У вас всегда так мало покупателей?

– Около четырех – да. Минут через десять пойдут.

– Вот видишь – ты научился. Готов поспорить, до банкротства ты этого не знал. Ну, до скорого! Хватай золотое колечко и катайся на карусели даром!

Небольшой наплыв покупателей между пятью и шестью случился точно по расписанию. Благодаря переходу на летнее время солнце стояло высоко, и, когда Итан занес лотки с фруктами внутрь, закрыл двери и задернул зеленые шторы, на улице было светло как днем. Сверяясь со списком, он набрал продуктов домой и сложил все в один большой пакет. Затем снял фартук, надел плащ и шляпу, подпрыгнул и уселся на стойку, глядя на полки со своими прихожанами.

– Никаких откровений не будет, – сказал он. – Просто запомните слова Сэтчела Пэйджа. Похоже, придется мне научиться не оглядываться.

Он достал из бумажника сложенные листы и завернул их в вощеную бумагу. Потом открыл эмалированную дверцу холодильника, сунул конверт в угол за компрессор и захлопнул дверцу.

На полке под кассовым аппаратом Итан нашел пыльный и потрепанный телефонный справочник, лежавший там на случай экстренных заказов фирме-поставщику. Так, Министерство юстиции США… Он передвинул палец ниже по колонке мимо Антитрестовского управления Минюста, Таможенной службы, Управления исполнения наказаний, Федерального бюро расследований и под ним нашел Службу иммиграции и натурализации, Восточный Бродвей, дом 20, БА 7–0300, по вечерам, в сб., воскр. и вых. ОЛ 6–5888.

– О-Эл шесть-пять-восемь-восемь-восемь, – произнес Итан вслух, – О-Эл шесть-пять-восемь-восемь-восемь, вечером звонить вас просим. – И тогда он обратился к консервам, не глядя на них: – Если все честно и законно, то никто не пострадает.

Итан вышел через заднюю дверь и запер ее. С пакетом в руках пересек дорогу и направился к гостинице и ресторану «Формачтер». В зале было шумно от любителей коктейлей, зато в крошечном лобби, где стояла будка телефона-автомата, не было никого, даже дежурного. Итан прикрыл стеклянную дверцу, поставил продукты на пол, высыпал мелочь на полку, бросил в автомат десятицентовик и набрал ноль.

– Коммутатор.

– Ага. Коммутатор… соедините меня с Нью-Йорком.

– Пожалуйста, наберите номер.

Так он и сделал.

Итан вернулся с работы, неся сумку с продуктами. До чего прекрасны длинные летние дни! Трава на лужайке так разрослась, что легла под своим весом. Он поцеловал Мэри влажными губами.

– Головастик, лужайка совсем одичала. Как думаешь, мне удастся заставить Аллена ее подстричь?

– У детей экзамены. Сам знаешь – конец года и все такое.

– Что там за жуткий визг из соседней комнаты?

– Он репетирует с той изменяющей голос штукой. Будет выступать на школьном вечере в честь окончания учебного года.

– Что ж, похоже, стричь газон придется мне.

– Извини, дорогой! Дети – они такие.

– Да, и такие, и растакие.

– Ты не в духе? Тяжелый день?

– Ну-ка поглядим, что за день у меня выдался. На ногах с утра до вечера. При мысли о том, что еще и газонокосилку возить туда-сюда, меня не тянет скакать от радости.

– Нам нужна моторная косилка! Как у Джонсонов – садишься себе и едешь.

– Нам нужен садовник и помощник садовника. У моего деда они были. Ездить на косилке? Тогда бы и Аллен согласился стричь траву.

– Не придирайся. Ему всего четырнадцать! В этом возрасте они все такие.

– Откуда только взялось заблуждение, что дети – очаровательны?

– Ты и впрямь не в духе.

– Ну-ка, поглядим. Да, похоже на то. И визг сводит меня с ума.

– Он репетирует.

– Теперь это так называется.

– Не вымещай на нем дурное настроение!

– Нет так нет, но мне бы здорово полегчало. – Итан ворвался в гостиную, где Аллен пронзительно выдавал посредством вибрирующей на языке пластинки едва различимые слова. – Что это за фигня?!

Аллен сплюнул в ладонь.

– Та штука из коробки «Пикс». Для чревовещания.

– А хлопья ты съел?

– Нет. Я их не люблю. Пап, мне нужно репетировать.

– Прервись на минутку. – Итан присел. – Чем ты собираешься заниматься в жизни?

– Чего?

– Я про будущее. Разве вам об этом в школе не говорили? Будущее – в твоих руках.

В комнату проскользнула Эллен, уселась на диван и свернулась клубочком, как кошка. Она хихикнула так визгливо, что резануло по ушам.

– Хочет попасть на телевидение, – пояснила она.

– Один парень, которому всего тринадцать, выиграл в викторину сто тридцать тысяч долларов!

– Потом выяснилось, что все было подстроено, – заметила Эллен.

– Зато сто тридцать кусков остались у него!

– Нравственная сторона дела тебя не заботит? – мягко спросил Итан.

– Так бабла целая куча!

– И ты не считаешь это бесчестным?

– Подумаешь, все так делают!

– Знаешь, что бывает с теми, кто предлагает себя на серебряном блюде, а желающих не находится? В результате у них нет ни чести, ни денег.

– Иногда приходится рискнуть – так уж крошится печенька!

– Да уж, совсем искрошилась, – протянул Итан. – Как и твои манеры. Сядь прямо! Слово «сэр» теперь в твоем лексиконе отсутствует?

Мальчик опешил, убедился, что отец не шутит, и нехотя выпрямился, всем своим видом выражая праведное негодование.

– Нет, сэр, – ответил он.

– Как успехи в школе?

– Вроде нормально.

– Ты писал эссе о том, как любишь Америку. Судя по твоему намерению ее сгубить, с проектом покончено?

– Что значит – сгубить… сэр?

– Разве можно любить нечто непорядочное?

– Ладно тебе, пап, все так делают!

– А если так, то непорядочное становится хорошим?

– Никто по этому поводу не загоняется, кроме пары умников. А эссе я закончил.

– Хорошо, я хотел бы на него взглянуть.

– Уже отправил.

– У тебя должна остаться копия.

– Нет, сэр.

– Вдруг оно потеряется?

– Я как-то не подумал. Пап, вот бы я мог поехать в лагерь, как остальные ребята!

– Мы не можем себе этого позволить. Не все ребята ездят в лагеря, далеко не все.

– Вот бы у нас были деньги! – Аллен посмотрел на свои руки и облизнул губы.

Эллен прищурилась и наблюдала.

Итан изучающе смотрел на сына.

– В этом я тебе поспособствую, – сказал он.

– Не понял, сэр?

– Летом ты поработаешь в магазине.

– Что значит – поработаю?!

– Ты хотел спросить – как именно поработаешь? Поручу тебе носить продукты и выставлять их на полки, подметать и, если хорошо себя проявишь, позволю обслуживать покупателей.

– Я хочу в лагерь!

– Еще ты хочешь выиграть сто тысяч долларов.

– Может, я выиграю конкурс эссе! По крайней мере, съезжу в Вашингтон. Хоть какой-то отдых после учебного года!

– Аллен! Нормы поведения, правила вежливости и порядочности – неизменны! Пора тебе научиться им соответствовать хотя бы для виду. Ты будешь работать летом!

Мальчик поднял взгляд.

– Не имеешь права!

– Ну-ка повтори!

– Детский труд запрещен! До шестнадцати мне не дадут разрешения на работу! Хочешь, чтобы я нарушал закон?

– Думаешь, все мальчишки и девчонки, помогающие своим родителям, наполовину рабы, а наполовину преступники? – Гнев Итана был так же беспощаден, как и его любовь.

Аллен отвернулся:

– Я не это хотел сказать, сэр.

– Еще бы. И больше такого не повторится! Ты задираешь нос перед двадцатью поколениями Хоули и Алленов. Они были людьми достойными. Может, и ты когда-нибудь станешь таким.

– Да, сэр. Можно уйти в свою комнату, сэр?

– Можно.

Аллен медленно поднялся по лестнице.

Когда он скрылся, Эллен задрыгала ногами в воздухе, как пропеллерами. И тут же села прямо и одернула юбку, словно юная леди.

– Я тут почитала речи Генри Клэя[30]30
  Генри Клэй (1777–1852) – американский конгрессмен и выдающийся оратор.


[Закрыть]. Он, конечно, хорош.

– Конечно.

– Ты помнишь его речи?

– Не то чтобы очень. Давненько я их не читал.

– Он великолепен!

– Едва ли это подходящее чтение для школьницы.

– Он просто великолепен!

Итан встал со стула, и весь долгий, тяжелый день навалился ему на плечи.

В кухне его встретила злая и заплаканная Мэри.

– Я все слышала! – объявила она. – Понятия не имею, что на тебя нашло! Он всего лишь маленький мальчик!

– Лучше поздно, чем никогда, дорогая.

– Никакая я тебе не дорогая! Тирана в своей семье я не потерплю!

– Тирана? О господи!

– Он всего лишь маленький мальчик! А ты на него накинулся!

– Думаю, ему это на пользу.

– Какая польза?! Ты раздавил его, как букашку!

– Нет, дорогая. Я устроил ему беглое знакомство с миром, в котором он живет. Точнее, развеял его заблуждения об этом мире.

– Откуда тебе знать, каков мир на самом деле? – Итан прошел мимо нее и открыл заднюю дверь. – Куда ты?

– Стричь лужайку.

– Ты же вроде устал.

– Да… и уже отдохнул. – Он оглянулся через плечо и посмотрел на нее сквозь противомоскитную сетку. – Человек – существо одинокое, – сказал он и улыбнулся ей, потом выкатил газонокосилку.

Застрекотали лезвия, прорываясь сквозь мягкую и сочную траву. Возле крыльца звук затих.

– Мэри-Мэри, моя дорогая! Я люблю тебя…

И лезвия снова с урчанием накинулись на разросшуюся траву.

Марджи Янг-Хант была женщиной эффектной, здравомыслящей и умной, причем умной настолько, что знала, когда и как этот ум скрывать. Оба ее брака потерпели фиаско, как и ее мужчины: один оказался слишком слаб, второй еще слабее – он умер. На свидания ее приглашали редко. Она организовывала их сама – наводила мосты частыми телефонными звонками, письмами, открытками с пожеланиями скорейшего выздоровления и якобы случайными встречами. Она разносила домашний супчик собственного приготовления хворым и помнила все чужие дни рождения. Этим она не давала людям забыть о своем существовании. Значительная часть дохода Марджи уходила на волосы, ногти, массаж, кремы и мази.

Ни одна женщина в городке не следила так за собой – чтобы живот оставался плоским, кожа чистой и сияющей, зубы белоснежными, линия подбородка не расплывалась. Другие женщины говорили: «Должно быть, она куда старше, чем выглядит».

Когда мышцы груди ослабли и уже не откликались на кремы, массаж и гимнастику, Марджи упаковала их в специальное белье и продолжила носить свои выдающиеся достоинства с гордостью. Макияж занимал все больше времени. Волосы блестели и лежали глянцевой волной, как в рекламе шампуня. На свидании она ела, танцевала, смеялась, шутила, притягивала своего спутника сетью крошечных магнитиков, и никто бы не заподозрил, насколько этот сценарий заучен ею наизусть. Выждав положенное время и благосклонно приняв некоторые инвестиции, она ложилась с ним в постель, по возможности не афишируя этого факта. Потом она снова возвращалась к наведению мостов. Рано или поздно общая постель должна была стать ловушкой, в которую попадется ее уверенность в завтрашнем дне и грядущее довольство. Однако перспективная добыча выскальзывала из шелково-стеганых тенет. Все чаще и чаще Марджи встречались женатые, немощные либо чересчур бдительные. Тщетно она обращалась за помощью к картам Таро – колода упорно молчала.

Марджи знавала многих мужчин, большинство из них были нечестивые, раздираемые тщеславием или впавшие в уныние, поэтому в ней развилось презрение к своей дичи, как бывает у профессионального охотника на хищников. Такими людьми легко управлять, используя их страхи и тщеславие. До того они жаждали быть обманутыми, что она больше не испытывала триумфа от своих побед, разве только гадливую жалость. Эти становились ее друзьями и союзниками. Их она защищала даже от осознания того, что они ее друзья. Им она отдавала лучшую часть себя, потому что они ничего от нее не требовали. Марджи держала их в секрете, ибо в глубине души знала: гордиться тут нечем. В их число входили Дэнни Тейлор, Марулло, и даже шеф Стоунуолл Джексон Смит, и еще кое-кто. Они доверяли ей, она – им, и их тайное существование было единственной отдушиной, в которой она черпала силы. Эти друзья разговаривали с ней свободно и безбоязненно, для них она была вроде андерсоновского колодца – чуткая, не вершившая суда, молчаливая. У большинства людей есть скрытые пороки; у Марджи Янг-Хант имелась скрытая добродетель. Благодаря своей тайне она знала о Нью-Бэйтауне и даже о целом округе Уэссекс больше всех остальных, и знание ее было лишено всякого предубеждения, потому как она не стала бы – точнее, не смогла бы – пользоваться им в своих интересах. Однако в иных сферах она находила применение буквально всему, что попадало ей в руки.

Проект под названием «Итан Аллен Хоули» начался случайно, от нечего делать. Отчасти Итан был прав, подозревая со стороны Марджи умысел, желание проверить свои силы. Многие унылые мужчины, приходившие к ней за утешением, страдали половым бессилием, сексуальные травмы сковывали все сферы их жизни. С помощью толики лести и сочувствия Марджи помогала им освободиться и снова выйти на бой с их вооруженными кнутами женами. К Мэри Хоули она действительно привязалась и через нее в конце концов познакомилась с Итаном, страдавшим от травмы иного рода – травмы социально-экономической, которая лишила его силы и уверенности в себе. Не имея ни работы, ни любви, ни детей, Марджи задумалась, сможет ли она освободить и привести этого искалеченного мужчину к какой-нибудь другой развязке. Завязалась игра, своего рода головоломка, проверка – следствие вовсе не доброты душевной, а просто любопытства и скуки. Итан был мужчина незаурядный; направить его к успеху значило доказать собственную незаурядность, в чем Марджи сейчас особенно нуждалась.

Вероятно, она была единственной, кто осознал глубину происходящей в Итане перемены, и Марджи это пугало, потому что она приписывала ее себе. У мыши росла львиная грива. Марджи видела играющие под его одеждой мышцы, чувствовала зарождавшуюся в его взгляде безжалостность. Должно быть, нечто подобное испытывал благодушный Эйнштейн, когда его греза о природе материи вспыхнула над Хиросимой.

Марджи была очень привязана к Мэри Хоули и в то же время не испытывала к ней ни сочувствия, ни жалости. Женщины относятся к ударам судьбы как к явлениям природы, особенно когда они падают на головы других женщин.

Неподалеку от Старой гавани в крошечном, безукоризненно чистом домике, стоявшем посреди большого заросшего сада, Марджи прильнула к зеркалу для макияжа, чтобы проинспектировать свое оружие. Она смотрела сквозь тональный крем, пудру, тени для глаз, ресницы в черной броне туши и видела скрытые морщинки, потерявшую упругость кожу. Она чувствовала, как годы наступают, подобно приливу, накатывающему на скалу посреди спокойного моря. У зрелости есть свой арсенал, но он требует тренировки и навыков, которыми она пока не владела. Ей нужно научиться прежде, чем текстура юности и предвкушения осыплется и оставит ее нагой, дряблой и убогой. Секрет ее успеха заключался в том, что она всегда держала марку, даже наедине с собой. В качестве эксперимента она расслабила губы, как им того хотелось, и полуприкрыла веки. Она опустила гордо поднятый подбородок, и кожа под ним провисла. На женщину в зеркале тут же взгромоздилось лет двадцать, и Марджи вздрогнула, услышав безжалостный шепоток, объявивший ее участь. Она слишком припозднилась. Чтобы стариться, женщине нужна соответствующая витрина – свет, декорации, черный бархат, – где можно себе потихоньку седеть и набирать лишний вес, хихикать и скаредничать, окружив себя детьми, любовью, заботой, разными безделушками, с приятным и необременительным мужем или лучше с еще более приятным и необременительным завещанием и счетом в банке. Женщина, стареющая в одиночестве, – бесполезный, никому не нужный хлам, морщинистое недоразумение без семьи и близких, которые бы над нею кудахтали и растирали больные места.

В животе запекло от страха. С первым мужем ей повезло. Он был слаб, и она довольно скоро нащупала его самое слабое место. Он был в нее безнадежно влюблен, поэтому, когда Марджи понадобился развод, он и речи не завел о прекращении выплаты алиментов в случае ее вступления в новый брак.

Второй муж думал, что у нее свой капитал, да так оно и было. После его смерти осталось немного, зато на алименты первого мужа Марджи жилось довольно сносно, на одежду и развлечения вполне хватало. А вдруг ее первый муж умрет?! Страшное дело. Это был ее еженощный – да что там, ежедневный, ежемесячный кошмар: вдруг чек не придет?..

В январе она встретила его на перекрестке Мэдисон-авеню и Пятьдесят седьмой улицы. Он постарел и исхудал. Если эта сволочь умрет, денег больше не будет. Пожалуй, Марджи единственная в целом свете молилась о его здоровье искренне.

Перед ее мысленным взором возникло вытянутое, молчаливое лицо и мертвые глаза, отдавшиеся болью в самом ее нутре. Если сукин сын умрет!..

Склонившаяся к зеркалу Марджи замерла, собрала всю волю и метнула ее, как копье. Подбородок поднялся, складка исчезла, глаза засияли, кожа натянулась и разгладилась, плечи выпрямились. Она встала и закружилась в вальсе по красному ковру с длинным ворсом. На босых ногах сверкнули выкрашенные розовым лаком ноготки. Пора спешить, пора действовать, пока еще не слишком поздно.

Она распахнула шкаф и достала прелестное соблазнительное платье, которое приберегала на праздник Четвертого июля, туфли на шпильках и тончайшие прозрачные чулки. От былой апатии не осталось и следа. Марджи оделась быстро и деловито, как мясник натачивает свой нож, и осмотрела себя в зеркале в полный рост, как мясник пробует лезвие пальцем. Теперь проворно, но без спешки – навстречу мужчине, который не станет ждать; небрежно-неторопливо возникнуть перед ним с грацией умной, уверенной в себе женщины с красивыми ножками и в безукоризненных белых перчатках. Все мужчины оглядывались ей вслед. Присвистнул водитель грузовичка «Братьев Миллеров», с грохотом пронесшегося мимо, двое старшеклассников прищурились, проводили ее немигающими страстными взглядами и судорожно сглотнули слюну.

– Вот это я понимаю! – воскликнул один.

– Да уж! – восхищенно ответил другой.

– Вот бы ее…

– Да уж!

Леди по улицам не гуляет – только не в Нью-Бэйтауне. Она должна идти с целью, идти по делу, каким бы оно ни было незначительным. Выстукивая каблучками по Главной, Марджи кланялась и заговаривала с прохожими, машинально их оценивая.

Мистер Холл: живет в долг, уже довольно давно.

Стоуни: крепкий, мужественный, но кто может прожить на зарплату или пенсию копа? К тому же он ее друг.

Гарольд Бек: есть недвижимость, и немало, однако Гарольд совсем с приветом, и, похоже, он единственный в мире, кто не в курсе.

Макдовелл: «Очень рада вас видеть, сэр! Как поживает Милли?» Исключено – шотландец, глубоко привязанный к жене-инвалиду, из тех, что нас всех переживут. Человек-загадка. Никто не знал, насколько он богат.

Простодушный Дональд Рэндольф: распрекрасный собеседник у стойки бара, истинный джентльмен, чьи манеры уходят корнями в рюмку; в качестве мужа совершенно бесполезен, если вы, конечно, не хотите вести хозяйство прямо в баре.

Гарольд Льюс: говорят, в родстве с владельцем журнала «Таймс», но кто говорит – он сам, что ли? Человек-кремень, известен своей житейской мудростью, которой обязан отсутствием красноречия.

Эд Вантонер: лжец, жулик и вор. Предположительно, богат и жена при смерти. Никому не доверяет, даже своей собаке – держит ее на цепи, чтобы не сбежала, и та вечно воет.

Пол Стрэйт: глава местных республиканцев. Жену зовут Бабочка, и это не прозвище! Бабочка Стрэйт, так и крестили – кроме шуток. Пол пошел бы в гору, будь в штате Нью-Йорк губернатор-республиканец. Владелец городской свалки, за грузовик мусора берет четверть доллара. Говорят, когда крысы становятся чересчур крупными и оголтелыми, Пол продает желающим билеты на отстрел и раздает напрокат фонарики и дробовики. Так похож на нынешнего президента, что многие зовут его Айком. Как-то раз перепивший Дэнни Тейлор назвал его Пол Славный и Всехвальный, и прозвище прилипло. Так его все и называют за глаза.