Текст книги "Книга о любви"

Противоречивые чувства

В 1963 году Шэрон Розиа, беременная своим первым ребенком, вернулась домой и обнаружила на крыльце двух агентов ФБР. Представившись, они объяснили, что ее муж не тот, за кого себя выдавал. Он жил под вымышленным именем и находился в розыске в семи других штатах по обвинению в растратах и мошенничестве. Шэрон была не единственной его женой.

Новость потрясла ее. Родственники настаивали, чтобы она отдала ребенка на усыновление. Они убеждали ее полностью порвать с прошлым. Но Шэрон не согласилась. Ей был всего двадцать один год, у нее не было источника дохода, и ресурсы ее были ограничены, однако она твердо решила оставить ребенка.

Следующие несколько лет были для них тяжелым временем. Шэрон подала на развод, оформила банкротство и устроилась на работу, чтобы прокормить себя и дочку. Позже она снова вышла замуж, переехала в округ Ориндж и стала социальным консультантом по вопросам усыновления. Но воспоминания о внезапном исчезновении первого мужа продолжали преследовать ее всю жизнь. “Я знаю, о чем говорю, когда утверждаю, что утрата близкого человека сказывается на всей дальнейшей жизни, – рассказывала она в интервью в 1995 году. – Я отдаю себе отчет в том, что все, чему я учу, вся моя работа – прямое следствие моего собственного опыта”[209]209
  Lachnit C. The Sunday Profile: Adopting a New Outlook: Sharon Kaplan Roszia Has Made a Career of Building Families, but Her Own Experiences Have Changed Her Approach // Los Angeles Times, May 14, 1995, http://articles.latimes.com/print/1995-05-14/news/ls-705_1_adoptive-parent.


[Закрыть].

Сегодня Шэрон Розиа – один из ведущих мировых экспертов по усыновлению. Ее книги имеют большой резонанс, ей было вручено несколько наград, и сотни семей воспользовались ее консультациями в вопросах усыновления. Но самую большую известность ей принесла готовность честно и открыто говорить, как трудно быть родителем. (“Даже самые малые трудности в этом деле огромны”, – утверждает она.) В середине 1980-х Шэрон опубликовала важную статью, где привела собственную модель усыновления как “социального института, в основе которого лежит потеря близкого человека”. Вместе с соавтором Деборой Сильверштейн она описала семь основных проблем, возникающих при усыновлении, включая чувство неприятия и страх близких отношений. У этой модели нашлись свои критики: многие организации по усыновлению утверждали, что Шэрон Розиа “подает усыновление как патологию” и запугивает потенциальных приемных родителей. Однако Шэрон убеждена, что она всего лишь говорит правду, что глупо и опасно скрывать трудности, которые могут возникнуть в приемной семье. “Я не торговый агент, – говорит она. – Моя цель – помогать людям, и они должны понимать, что такое растить ребенка в семье”.

Шэрон говорит на основании собственного непростого опыта. Во втором браке, когда ее родной дочери было шесть лет, Шэрон взяла в семью мальчика и девочку, брата и сестру. Им выпала незавидная судьба: их мать умерла от передозировки наркотика, отец исчез в неизвестном направлении. Мальчик страшно заикался, девочка боялась мужчин. Возможно, детям давали наркотики, чтобы утихомирить их. Девочка видела, как умирала ее мать. “Я занималась консультированием приемных родителей для детей с непростым прошлым, поэтому решила, что справлюсь, – сказала Шэрон в нашей беседе. – Кроме того, у этих детей не было никакой другой надежды. Я знала, что будет трудно, но верила, что готова ко всему”[210]210
  Персональные интервью, 10 ноября 2013 года и 5 марта 2014 года.


[Закрыть].

Она ошиблась. Очень скоро Шэрон поняла, что не справляется. Дети постоянно устраивали скандалы и “истерики”. Они отвергали все ее попытки сблизиться, и ей стоило немалого труда удовлетворять их эмоциональные потребности. “Теперь-то я понимаю, что вела себя с ними совершенно неправильно. И еще очень долгое время я не могла себе этого простить”, – говорит она.

Шэрон рассказала мне, как однажды приемный сын сломал ей нос игрушечным грузовиком. “Это было спустя всего несколько месяцев, как он поселился с нами. В тот день все шло чудесно. Он позволил мне взять его на руки и покачать. Потом мы играли с его игрушками, и мне казалось, что все наконец-то хорошо, что у меня получается. Потом он ненадолго вышел в туалет, вернулся и окликнул меня. Я подняла голову – и он запустил металлической машинкой мне прямо в лицо. Да так, что сбил меня с ног”.

Шэрон страшно разозлилась. “Кажется, я накричала на него и отобрала что-то. С тех пор так и пошло: дети как-нибудь пакостили, я сердилась и отсылала их в детскую. А ведь вместо того, чтобы отталкивать их, надо было идти навстречу”. Но игрушечный грузовик и правда сломал Шэрон нос. Как прикажете идти навстречу, когда кровь заливает вам лицо? “Честно скажите ребенку, что вы чувствуете. Скажите: «Мне обидно, я зла, но я не сделаю тебе больно». Возьмите свой гнев и станьте вместе с ним маленькими, как дети. Опуститесь до их уровня, посмотрите на ситуацию их глазами. Они ведь наверняка напуганы. Они не знают, что такое привязанность, не умеют быть вместе – так покажите им это на собственном примере”.

Сейчас Шэнон все это понимает. А тогда она просто барахталась, изо всех сил пытаясь сдерживать свой гнев. “Однажды я ворвалась домой к подруге и сказала, что чувствую себя обманщицей. Что я не могу любить всех своих детей одинаково. Что родную дочь я люблю больше. И при этом я ведь была консультантом по вопросам усыновления, вот что самое страшное”. Подруга выслушала Шэрон, а потом обняла ее и сказала, что все родители проходят через это. “Я никогда не забуду ее слова. Она сказала: «Я тоже не люблю всех своих детей одинаково. А бывают дни, когда я вообще никого из них видеть не могу»”.

Трудности, с которыми столкнулась Шэрон, заставили ее пересмотреть подход к своей работе консультанта. Обычно ее коллеги уверяют пары, решившиеся на усыновление, что их приемный сын или дочь будут чувствовать себя в семье так, будто родились в ней, особенно если их усыновят в младенчестве. Однако Шэрон поняла, что пора открыть правду: “Вам может быть нелегко принять, что ребенок не похож на вас. Или что он пахнет иначе. Или что ему не нравятся блюда, которые вы готовите по семейным рецептам. Возможно, это звучит глупо, однако подобные «глупости» могут серьезно усложнить жизнь”. Даже родные дети не во всем похожи на своих родителей, а с приемными детьми различия особенно бросаются в глаза. “Я бы сказала, что, когда воспитываешь приемных детей, все краски как бы чуть сгущаются. Поэтому, если что-то удается, вы парите на седьмом небе от счастья (когда подстройка наконец происходит, это кажется настоящим чудом), но в случае неудачи падать с небес гораздо больнее. Надо быть готовым к этому”.

Вместе со своим вторым мужем Шэрон продолжала заботиться по системе патронажа о двенадцати детях разного возраста, от совсем малышей до подростков. “У нас были дети всех рас и религий. И чернокожие, и вьетнамцы – кого только не было”. Шэрон не боится говорить о сложностях, с которыми столкнулась. Она рассказывает, как всякий раз с ужасом ждала Дня матери, потому что в этот праздник как нарочно всплывали все проблемы: дети дрались из-за игрушек, а ее саму одолевали сомнения и обида. “Когда в семье растут приемные дети, все по-другому. Если ребенок закатил истерику два раза за день, а не десять – уже повод для радости. Удалось благополучно пережить праздники – счастье”. Конечно, все так говорят, замечает Шэрон, но в семьях с приемными детьми это особенно верно. Приходится радоваться мелочам, ведь чтобы в такой семье случилась радость побольше, нужны годы труда. Или даже вся жизнь.

Шэрон потому так хорошо удается помогать советом людям, которые решились на усыновление, что она не боится говорить обо всех этих сложностях, о том, как смешиваются в душе родителя любовь, злость и чувство вины, гнев и угрызения совести. Она не пытается делать вид, будто воспитание детей – сплошное удовольствие и трогательные моменты, которые так хорошо смотрятся в инстаграме. Она не скрывает, что привязанность состоит не только из добрых и нежных чувств. Ненависть – слишком сильное слово, говорит Шэрон, однако все дети порой выводят родителей из себя. “Однажды дочь забралась в мою шкатулку с украшениями и спутала все цепочки и бусы в узлы. Я застала ее за этим занятием и тут увидела в зеркале себя. Никогда не забуду, какое у меня было лицо в эту минуту. Как будто я вот-вот придушу дочь. Иногда злость так и брызжет из нас. Но это тоже часть жизни родителей. Это то, с чем надо научиться справляться, особенно если дети пережили эмоциональную травму в раннем возрасте”.

О таких противоречивых чувствах много писал Фрейд. Хотя родители, как правило, скрывают гнев и раздражение по отношению к детям, он утверждал, что подобные переживания – нормальная составляющая жизни людей, воспитывающих ребенка. “Можно сказать, что самыми чудесными проявлениями любви мы обязаны своей реакции на враждебность, которую ощущаем в глубине души, – писал он. – Эти две противоположности [любовь и ненависть] – способ, изобретенный природой, чтобы любовь не притуплялась”[211]211
  Freud S. Reflections on War and Death. New York: Moffat, Yard, 1918.


[Закрыть].

Много лет спустя Джон Боулби продолжил эту мысль Фрейда: каждая мать испытывает негативные эмоции по отношению к ребенку. (Это совершенно естественно, когда приходится заботиться о маленьком человеке, который все время плачет.) Боулби даже высказывал предположение, что родителям стоит иногда давать волю своим чувствам – тогда дети увидят, что и взрослым порой бывает нелегко совладать с собой[212]212
  Parker R. Mother Love, Mother Hate: The Power of Maternal Ambivalence. New York: Basic Books, 1996. P. 133; Bowlby J. The Making and Breaking of Affectional Bonds. New York: Routledge Classics, 2005. P. 10–15.


[Закрыть]. Мы тоже можем злиться, грустить и пугаться. И взрослые и дети всего лишь люди.

Смешанные в правильной пропорции, эти двойственные переживания могут стать важной составляющей отношений между родителями и детьми. Сильные чувства по отношению к детям – разве есть на свете родители, которым не случалось проклинать расплакавшегося среди ночи ребенка, а через несколько минут, когда он уснет, глотать слезы умиления, глядя на его кроткую мордашку, – порождают в нас стремление лучше их понимать. “Когда вас рвут на части противоречивые чувства, это заставляет задуматься, – пишет феминистка и психотерапевт Роззика Паркер в своей полной глубоких мыслей книге «Материнская любовь, материнская ненависть». – А вдумчивый подход к детям, возможно, самое важное в материнстве”[213]213
  Parker R. Mother Love, Mother Hate: The Power of Maternal Ambivalence. P. 7.


[Закрыть]. Чтобы проиллюстрировать свою точку зрения, Роззика Паркер предлагает читателю представить себе мать, которой знакома лишь “безоблачная любовь”. С чего бы такой матери задумываться над проблемой воспитания детей? Что заставит ее размышлять, как стать лучшей матерью, и не упускает ли она чего-то важного? По мнению Паркер, двойственные чувства лишь углубляют наши привязанности, служат им дополнительным стимулом. Мы задумываемся о том, что сломалось, потому что хотим починить это. Мы обращаем внимание на то, какие мы разные, потому что хотим преодолеть эти различия и сблизиться. И даже если противоречивые чувства останутся с вами навсегда – двойственность чувств, или, как это называют психологи, амбивалентность, не болезнь, которую можно вылечить, – это ничего, потому что они заставляют вас думать о тех, кого вы любите.

Это напомнило мне о замечательной книге Мориса Сендака “Там, где живут чудовища”[214]214
  Sendak M. Where the Wild Things Are. New York: HarperCollins, 1984. (Издание на русском языке: Сендак М. Там, где живут чудовища / Пер. Е. Канищевой. М.: Розовый жираф, 2014. – Примеч. перев.)


[Закрыть]. В этой книге говорится о многом: о полете фантазии, о ночных кошмарах, о наказании. Но еще там очень точно описано противоречивое поведение родителей. Все начинается с того, что мама (которую мы не видим), разозлившись на мальчика по имени Макс, называет его чудовищем. Он злится в ответ и говорит ей: “Я тебя съем!”, и его отправляют спать без ужина. Потом детская превращается в лес, и Макс знакомится с племенем зубастых чудищ, любителей танцевать при луне. В конце концов Макс возвращается домой, в свою комнату, где его ждет ужин.

В том-то и секрет книги: Сендак показывает нашу темную сторону – только поглядите, как далеко она может нас увести! – а потом возвращает домой, где нас простили, где всегда тепло. Эта книга вселяет в нас надежду, потому что говорит: смотрите, в каждом живет чудовище, но мы все равно любим друг друга.

Это вдохновляющая книга. И в то же время сказка для детей. В жизни все куда сложнее, куда неприятнее, ее уроки не такие ясные. Я понял это, выслушав историю Шэрон. Когда она говорила о своих первых приемных детях, мальчике и девочке, чья мать умерла от передозировки, ее голос дрожал от горя: “Я не сумела помочь им. Они пошли по стопам своих биологических родителей”. Девочка в семнадцать лет сбежала из дома, пристрастилась к наркотикам. Оказалась в тюрьме за проституцию, вышла, снова села и т. д. У мальчика дела шли не лучше, Шэрон много лет отказывалась говорить о нем. Но когда я спросил ее, не жалеет ли она, что приняла их в семью, она ответила не задумываясь: “Нисколько не жалею. Все пошло далеко не так, как я мечтала, но я сделала все, что было в моих силах исходя из того, что знала”. И она рассказала мне о своих внучках.

Все началось в 1994 году. Шэрон выступала с лекцией по открытому усыновлению в городе Бойсе, Айдахо. Ей было известно, что ее приемная дочь родила двух девочек, но отказалась от них из-за того, что была наркоманкой. Несколько лет назад Шэрон узнала, что девочек удочерила семья из Айдахо. После лекции в разговоре с директором местного центра опеки она спросила, не слышал ли он случайно о ее внучках. Директор ответил, что помнит их, и познакомил Шэрон с социальным работником, курирующим приемную семью, – так уж вышло, что эта сотрудница опеки тоже присутствовала на лекции.

Шесть месяцев спустя в доме Шэрон зазвонил телефон. Звонила социальный работник: внучки Шэрон хотят с ней познакомиться. В первый момент Шэрон испугалась: “А если они примут меня в штыки? А вдруг приемная семья хочет перепоручить их мне или им нужны деньги?” Но она взяла себя в руки и набрала номер. Трубку взяла старшая внучка. Шэрон могла бы принять ее за свою приемную дочь: тот же голос, те же интонации, те же грубоватые манеры. “Я назвала свое имя, и она крикнула куда-то в сторону: «Это наконец-то бабушка Шэрон из Калифорнии!»”

Так они и познакомились. Шэрон отправилась в Айдахо, и приемная семья с радостью пригласила ее в дом. Ей пришлось отвечать на много непростых вопросов: младшая внучка хотела узнать все о своей матери и допытывалась, почему Шэрон не смогла помочь ей. Но потом все наладилось, и между ними сложились крепкие отношения, которые продолжаются и по сей день. Они оказались очень разные, но эти три женщины сумели найти общий язык, несмотря на различия. “Я иудейка, а мои внучки принадлежат к консервативной баптистской церкви, – рассказывает Шэрон. – Я социальный работник, а они ненавидят социальных работников за то, что те всюду суют свой нос. Наверное, можно сказать, что наши взгляды на жизнь прямо противоположны. Но знаете что? От этого нам только интереснее общаться друг с другом”. Внучки катали Шэрон “по грязюке” в кузове грузовика и поили ее своим любимым коктейлем из томатного сока с темным пивом. Теперь, когда артрит не дает Шэрон много путешествовать, они каждую неделю общаются по скайпу.

“Наше воссоединение заставило меня уже не в первый раз осознать, что принять в семью чужого ребенка означает связать себя странными родственными отношениями, – пишет о своих внучках Шэрон в недавно опубликованном эссе. – Что в усыновлениях и воссоединениях важную роль играет умение приспосабливаться. Что наследственность – великая сила. Что родственные отношения всегда приносят нам благо, неважно, как они выглядят. Что жить можно по-разному, и любой образ жизни по-своему ценен, и нам всегда будет чему поучиться друг у друга”[215]215
  http://adoptionvoicesmagazine.com/adoptive-parents/adoption-makes-strange-relationships/#.UqjqKqSYZ74.


[Закрыть].

Когда мы закончили интервью, Шэрон показала мне свой дом. Мы словно изучали выставку семейных фотографий. Я запутался в этом множестве улыбающихся лиц. Но вскоре понял одну важную вещь. Шэрон воплотила в своей жизни модель, которую она сама называет “расширенной версией семьи”. В этой модели степень родства определяется не генами, а близостью отношений, тем, как много люди дают и получают друг от друга. “Родственные чувства в конечном счете сводятся к признательности и благодарности между членами семьи”, – говорит она. Потому что, посвятив своему делу всю жизнь и многому научившись, Шэрон поняла главное: больше всего на свете она любит тех, кого вырастила, и жертвы, на которые приходится идти ради детей, всегда сдобрены радостями. Если вы решили стать родителем, вам неизбежно придется мучиться противоречивыми чувствами. Вас ждут долгие периоды сожалений. Вы будете обзывать детей чудовищами, а то и кем похуже. Но самое главное останется за пределами сомнений.

В то утро, когда я пришел поговорить с Шэрон, у нее разрывался телефон. Ее родная дочь позвонила, чтобы рассказать, что у нее умирает кошка. Потом внучка, живущая в Бойсе, оставила сообщение на автоответчике. Прислала смс племянница. “Когда-то мне бы и в голову не пришло сказать такое, но с годами общество детей и внуков стало для меня милее любого другого, – призналась Шэрон. – Они мои духовные наставники. Я стала совершенно другим человеком благодаря им. И пусть мой жизненный путь принес мне немало горя, я не променяю его ни на что. Моя семья – лучшее, что дала мне жизнь”.

Уроки родительского мастерства

Любовь не требует теоретической подготовки. Она определяет нашу жизнь, неважно, сознаем мы это или нет. Да, ужасные трудности в поисках общего языка с детьми, подобные тем, через которые пришлось пройти Шэрон (а кому удавалось вырастить детей легко и без проблем?), заставляют задуматься, что неплохо было бы побольше узнать о любви. Может быть, если мы будем знать о ней чуть больше, то сможем любить чуть лучше. Может быть, если мы поймем, как работает сердце, никто не сможет его нам разбить.

Наука о любви – это вам не арифметика. Это сплошная путаница, неясности и загадочные переменные. Наука о любви во многих отношениях и не наука вовсе. Однако человечество постепенно накапливает данные, и из них уже начинает вырисовываться знание. Конечно, до практического руководства еще далеко, да и вряд ли его когда-нибудь удастся написать, однако, предприняв небольшое исследование, я начал понимать самое важное в отношениях с детьми.

Долгое время среди ученых шли споры о младенцах, которые не плачут, по крайней мере в тесте по “Процедуре непривычной ситуации”. Мать выходит из комнаты, а ребенок остается спокоен и невозмутим. А когда она возвращается, малыш выражает куда меньше радости по этому поводу, чем плачущие дети. Со стороны это выглядит так, будто ему и одному играть хорошо.

С точки зрения Джона Уотсона, такие дети просто идеальны. Они уже научились быть независимыми! В столь раннем возрасте! А вот Мэри Айнсворт видела в подобном поведении проявление ненадежной привязанности – такой тип она назвала “избегающим”. Она утверждала, что здоровый десятимесячный ребенок должен испытывать тревогу, оставшись без мамы. Если он не плачет, когда мама ушла, значит, что-то не так. В этом Айнсворт и другие приверженцы теории привязанности наиболее резко расходились во мнениях с Уотсоном и его последователями, которые утверждали, что задача родителя – научить ребенка не быть уязвимым. Пусть растет сильным и утешается самостоятельно, считали они.

Может показаться, что ученые раздули теоретический спор на пустом месте: исходных данных очень мало, так ли важно, как их интерпретировать? Однако этот спор имеет серьезные практические последствия. По сути, он упирается в вопрос, насколько мы, люди, автономные существа. Если нам никто не нужен и зависимость от других есть лишь проявление слабости, то ребенка необходимо приучать быть одному. Дети должны учиться справляться с трудностями самостоятельно уже с первого года жизни. Однако если мы устроены так, чтобы полагаться на окружающих, то ребенку нужно уметь просить о помощи, даже если эта просьба поначалу звучит как младенческий плач.

Дискуссия разгорелась особенно жарко в 1980-х, когда авторитетный специалист по психологии развития Джером Каган из Гарварда решительно отринул теорию привязанности, которая к тому времени набирала популярность. Вслед за Уотсоном он заявил, что стоическая сдержанность “избегающих” младенцев не признак проблем, а преимущество. “Если внимательная и заботливая мать сумела приучить ребенка полагаться на собственные силы и контролировать страх, такой ребенок с меньшей вероятностью расплачется, оставшись один, – писал Каган в своей работе «Природа ребенка». – Хотя некоторые ученые [в частности, Айнсворт] считают таких матерей недостаточно заботливыми, в действительности их поведение может объясняться желанием привить ребенку умение не поддаваться страху и уверенность в своих силах. Возможно, отнюдь не случайно такие дети лучше справлялись с непривычной ситуацией, когда мать выходит из комнаты, оставляя их в одиночестве”[216]216
  Kagan J. The Nature of the Child. New York: Basic Books, 1994. P. 60–61.


[Закрыть]. Иными словами, то, в чем Айнсворт видела ошибку, Каган рассматривал как достижение. По его мнению, мать не должна бояться покинуть ребенка хотя бы на минуту, а то, что ребенок не плачет, оставшись один, не является свидетельством ненадежной привязанности.

Как же понять, кто прав в этом научном споре? Одна из первых попыток была предпринята в городе Билефельд, промышленном центре Северной Германии. В 1976 году ученые супруги Клаус и Карин Гроссман начали отслеживать развитие сорока пяти младенцев, родившихся в полных семьях. Наблюдение начиналось с самого рождения – Карин делала первые записи прямо в родильном отделении. Когда Гроссманы приступали к своему многолетнему исследованию, они предполагали повторить эксперименты Айнсворт. Однако они столкнулись с неожиданным поворотом в своем эксперименте: в тесте по процедуре “Непривычной ситуации” немецкие дети вели себя совершенно иначе, чем испытуемые Айнсворт. Если в ее экспериментах примерно две трети младенцев демонстрировали надежную привязанность, а оставшаяся треть – избегающий либо сопротивляющийся тип, то у Гроссманов результаты распределились строго наоборот: две трети детей имели ненадежный тип привязанности. Что еще более интересно, такое отклонение произошло преимущественно за счет детей, которые не плакали, когда мать уходила. В немецком эксперименте почти половина испытуемых была отнесена к избегающему типу, что в два с половиной раза больше, чем доля таких детей в экспериментах Айнсворт с участием американских семей из среднего класса[217]217
  Karen R. Becoming Attached. Oxford: Oxford University Press, 1994. P. 260.


[Закрыть].

Каган увидел в таких результатах доказательство своей правоты: в избегающем поведении нет ничего плохого. “Можно ли заключить на основании этих данных, что среди немецких детей гораздо больше тех, кто имеет «ненадежную» привязанность, чем среди американских? – спрашивал он. – А может быть, немецкие дети просто лучше умеют контролировать страх?”[218]218
  Kagan J. The Nature of the Child. New York: Basic Books, 1994. P. 62.


[Закрыть] Он считал, что правильный ответ очевиден: детей надо учить справляться со страхом. Гроссманы поначалу согласились с такими выводами, предположив, что столь высокий процент избегающего поведения – следствие традиционного немецкого подхода к воспитанию. “Немецкие матери ценят умение обходиться своими силами, поэтому они не столь отзывчиво реагируют на детский плач, особенно если не видят серьезной причины, – говорила Карин Гроссман в интервью психологу Роберту Карену для его книги «Истоки привязанности». – Думаю, в старые времена в Пруссии абсолютный самоконтроль считался высшей добродетелью. В идеале человек не должен был ни при каких обстоятельствах беспокоить окружающих своими проблемами”[219]219
  Karen R. Becoming Attached. Oxford: Oxford University Press, 1994. P. 261.


[Закрыть].

Однако когда испытуемые подросли, Гроссманы были вынуждены пересмотреть свои взгляды. Дети, которые в младенчестве вели себя сдержанно, с возрастом стали испытывать трудности. В пятилетнем возрасте дети с надежной привязанностью показали себя лучше. Они более сосредоточенно играли, легче переносили конфликты со сверстниками, а когда расстраивались, чаще обращались за утешением. (Избегающие дети, напротив, по-прежнему полагались только на себя, даже если рядом был кто-то, кто мог им помочь.) Эти поведенческие модели сохранялись и дальше – в подростковом возрасте и ранней юности. В шестнадцать лет избегающие дети с трудом обзаводились новыми друзьями. К двадцати двум годам мало кто из них мог сказать, что пережил или переживает надежную романтическую привязанность. В итоге Гроссманы признали правоту Боулби: существует “четкая зависимость между опытом отношений с родителями и способностью к крепким привязанностям в зрелом возрасте”[220]220
  Grossmann K., Grossmann K., Waters E. (eds.). Attachment from Infancy to Adulthood: The Major Longitudinal Studies. New York: Guilford Press, 2005. P. 125.


[Закрыть].

В чем же причина того, что у людей формируются такие разные модели поведения? По мнению Гроссманов, все дело в том, как ребенок реагирует на неприятные обстоятельства. Когда испытуемые достигли старшего подросткового возраста, ученые опросили их, какие наиболее близкие отношения у них сложились и какой самый тяжелый опыт им довелось пережить. Потом Гроссманы проанализировали расшифровки интервью по типам психологической адаптации, выведенным Джорджем Вейллантом на материале программы Гранта. Оказалось, что те испытуемые, кто в тесте “Непривычной ситуации” продемонстрировал надежную привязанность, гораздо лучше справлялись с жизненными трудностями, реагировали на них более здоровым образом, в том числе обращаясь за помощью к близким[221]221
  Ibid. P. 130.


[Закрыть]. У них сложились более крепкие отношения с близкими, потому что они не боялись показать свою слабость.

Если в начале исследования Гроссманы утверждали, что преобладание избегающего типа объясняется “традиционным немецким подходом к воспитанию”, позже они поняли: дело не в этом. После серии наблюдений за семьями в домашней обстановке стало ясно, что во многих случаях избегающая привязанность формировалась, потому что в таких семьях “матери ведут себя менее отзывчиво и проявляют меньше желания помочь, родители проявляют меньше ласки при физическом контакте, с меньшей готовностью реагируют на плач ребенка, более резко и грубо берут детей на руки”[222]222
  Grossmann K., Grossmann K. E. The impact of attachment to mother and father at an early age on children’s psychosocial development through young adulthood // Encyclopedia on Early Childhood Development, 2005. P. 1–6, http://www.child-encyclopedia.com/Pages/PDF / GrossmannANGxp rev.pdf.


[Закрыть]. Это не культурная традиция – это существенный недостаток местной культуры, влекущий за собой серьезные последствия[223]223
  Grossmann K. et al. Maternal sensitivity and newborns’ orientation responses as related to quality of attachment in northern Germany // Monographs of the Society for Research in Child Development 50.1–2 (1985): 233–256.


[Закрыть]. “Мы пытаемся противостоять распространенной идее, что на детский плач не стоит обращать внимания, потому что он только укрепляет легкие, – говорит Карин Гроссман в интервью Роберту Карену. – Что детей надо приучать к независимости, что лучшее наказание – отстраниться от ребенка, не давать ему чувствовать свою любовь. Нам вновь и вновь приходится объяснять, что именно те дети, чьи матери наиболее отзывчивы, вырастают наиболее независимыми”[224]224
  Karen R. Becoming Attached. Oxford: Oxford University Press, 1994. P. 264.


[Закрыть].

Хорошая новость заключается в том, что наша культура воспитания, похоже, развивается в правильном направлении. Трудно уследить за изменениями, если они происходят в семьях, вдали от посторонних глаз, однако практика показывает, что наши родители становятся лучше. Надежные привязанности все больше преобладают в нашем обществе. Первый признак прогресса – американские родители стали больше времени проводить с детьми. В 1965 году матери в среднем заботились о детях 10,2 часа в неделю. К 2008 году этот показатель вырос до 13,9 часа. Время, которое отцы посвящают детям, увеличилось с 2,5 часа в неделю (т. е. 21 минуту в день) в 1960-х до 7,8 часов, т. е. более чем в три раза[225]225
  Bianchi S. M. Family change and time allocation in American families // The Annals of the American Academy of Political and Social Science 638.1 (2011): 21–44.


[Закрыть].

И внимание, проявленное к детям, похоже, начинает приносить плоды. Чтобы разобраться, почему это происходит, можно вспомнить классический эксперимент Майкла Мини, в котором крыс заставляли проходить сложный лабиринт с водой[226]226
  Liu D. et al. Maternal care, hippocampal synaptogenesis and cognitive development in rats. // Nature Neuroscience 3.8 (2000): 799–806.


[Закрыть]. (Это стандартный тест для оценки интеллекта крыс.) Долгое время считалось, что крысы, которым это упражнение дается лучше, умнее от природы, т. е. их интеллектуальные успехи объясняются наследственностью. Однако Мини и его коллеги заметили, что лучше всего лабиринт проходят крысы, чьи матери проявляли к ним больше внимания, больше времени посвящали вылизыванию и уходу. Крысята, которым достались менее заботливые родительницы, как правило, проходили лабиринт дольше. Чтобы проверить, насколько значительную роль играет родительская забота, Мини провел эксперимент с новым поколением крысят: “подбросил” детенышей менее заботливых самок тем, кто уделял вылизыванию больше внимания. Если бы все зависело только от генов, такая подмена не повлияла бы на результаты: крысы проходили бы лабиринт одинаково хорошо или плохо, независимо от того, кто их вырастил.

Но эксперимент показал обратное: детеныши “глупых” крыс, выращенные заботливыми самками, показывали хорошие результаты теста. Кроме того, оказалось, что у них образовалось больше NMDA-рецепторов, которые, как считается, отвечают за память и обучаемость. Получается, что в развитии когнитивных, т. е. познавательных способностей важнейшую роль играет отзывчивость родителей, особенно если детеныши изначально находятся в группе наибольшего риска.

Вы можете спросить: какое отношение развитие крысят имеет к человеческому интеллекту? Между тем с 1940-х годов зафиксирован стабильный рост индекса IQ у людей, в среднем на три балла за десять лет. Эта закономерность носит название эффекта Флинна. Эффект особенно выражен для малых значений на графике нормального распределения, т. е. с годами сокращается доля “умственно отсталых” людей. Если у человека, родившегося в середине прошлого века, был IQ 100 баллов, то у его внуков индекс интеллекта составит около 118, что превышает стандартное квадратичное отклонение.

Существуют разные гипотезы, объясняющие эффект Флинна. Одни ученые ссылаются на усовершенствование системы образования, другие – на то, что люди стали лучше питаться. Однако эксперименты Мини доказывают, что и родительская забота может самым решительным образом повлиять на интеллектуальные успехи. По мнению Джеймса Флинна (в честь которого назвали эффект), важным фактором стало сокращение среднего размера семьи, происходившее все эти годы. В маленьких семьях родители могут уделять детям больше внимания и вести себя с ними более “либерально”, т. е. подолгу беседовать и “всерьез отвечать на вопросы вроде: «А что будет, если…»”[227]227
  Flynn J. R. What Is Intelligence? Beyond the Flynn Effect. Cambridge: Cambridge University Press, 2007. P. 43, 104–105.


[Закрыть]. Подтверждением этой теории могут служить данные о быстром росте средних показателей умственного развития у младенцев. Получается, эффект Флинна начинает проявляться уже в первые годы жизни, когда развитие детей зависит преимущественно от родителей[228]228
  Lynn R. What has caused the Flynn effect? Secular increases in the Development Quotients of infants // Intelligence 37.1 (2009): 16–24.


[Закрыть]. (Если бы причина была в педагогике, улучшение показателей начиналось бы со школьного возраста.) Возможно, нынешние дети умнее, потому что нынешние родители лучше о них заботятся.

Только не нужно думать, что все повышенное внимание современных родителей сводится к тому, что они восторженно подстраиваются под своих детей. Вовсе нет. Похоже, современный подход к воспитанию отражает общую смену приоритетов: люди начали понимать, что ничто на свете не заменит времени, проведенного с ребенком, и что близкая привязанность, сложившаяся в детстве, определяет дальнейшую жизнь человека. Дженнифер Сениор в книге “Родительский парадокс. Море радости в океане проблем”[229]229
  Senior J. All Joy and No Fun: The Paradox of Modern Parenthood. New York: Ecco / HarperCollins Publishers, 2015. P. 128. (Издание на русском языке: Сениор Дж. Родительский парадокс. Море радости в океане проблем. Как быть счастливые на все 100, когда у тебя дети / Пер. Т. Новиковой. М.: Эксмо, 2015 – Примеч. перев.)


[Закрыть] цитирует социолога, который говорит, что когда-то дети в Америке были всего лишь рабочей силой: они должны были помогать семье зарабатывать на хлеб. Сегодня же “они обуза для кошелька, но сокровище для души”[230]230
  Во многих странах люди и сегодня не могут позволить себе растить детей в качестве “обузы для кошелька”. В интереснейшей книге “Антропология детства” Дэвид Лэнси пишет, что большинство родителей в мире рассматривают детей не как милых ангелочков, как это принято в западной культуре, но как имущество или бремя. Как следствие, и отношения между матерью и ребенком в таких семьях совершенно другие: матери меньше играют с детьми, не так охотно отвечают на их вопросы, позитивное общение в целом там менее распространено. Например, в Республике Фиджи не принято, чтобы дети смотрели взрослым в глаза. Однако, несмотря на все это, отмечает Лэнси, большинство детей в этих культурах вырастают вполне благополучными. Это заставляет предположить, что растить ребенка в любви и формировать крепкие привязанности можно разными способами. И что нам, безусловно, нет необходимости делать вид, будто дети всегда и во всем ангелы. (Сениор Дж. Родительский парадокс… – Примеч. перев.)


[Закрыть].