Текст книги "Дополнительный человек"

Дополнительный человек

Я начал работать в «Терре», и после того, как преодолел свою природную тревогу насчет того, что не справлюсь с работой, все пошло нормально. Я бы еще сходил в оперу, но Генри был слишком занят. В дополнение к его заполненному до отказа светскому календарю он два вечера в неделю преподавал английскую драму с шести до десяти в Куинсборо – колледже в Бэйсайде. Он ездил туда на «скайларке», и как минимум раз в неделю машина ломалась или у нее спускала шина. Это объясняло, почему на плаще Генри было так много грязных пятен.

Как-то раз он рассказал мне, что незаконно воспрепятствовал движению на мосту Пятьдесят девятой улицы, когда у него спустило колесо и пришлось бросить автомобиль посреди дороги. По правилам он должен был дождаться эвакуатора, но не хотелось опаздывать на урок.

Не думаю, что он зарабатывал в Куинсборо достаточно для того, чтобы прожить. Я не раз замечал на кухне официального вида конверты от федерального правительства – это были чеки социальной помощи. Я гадал, как стар должен был быть Генри, чтобы заслужить это. Я не знал точно, сколько ему лет – шестьдесят или семьдесят.

У меня было много вопросов на его счет. Я гадал, как он ведет себя в Куинсборо. Наверняка его студенты никогда прежде не встречали никого подобного. Не похоже было, чтобы он особенно готовился к занятиям, хотя иногда после полудня садился на свой стул в углу и разбирал бумаги. Насколько я мог видеть, его главной заботой было поддержание отношений с подругами-леди, хотя поначалу я не вполне понимал природу его социальной жизни.

Дама, которая звонила даже чаще, чем бывшая невеста Генри, была, очевидно, самой богатой из всех его леди. Она была миллиардершей, миссис Вивиан Кудлип. Генри рассказал мне, что ей девяносто два года, на что я заметил:

– Ваши подруги довольно старые. Разве вам не нравятся женщины помоложе?

– Я не могу позволить себе женщин помоложе. Они ожидают, что ты будешь платить. Только те, кто старше, платят сами. Не говоря о том, что они не были такими старыми двадцать лет назад, когда я их встретил, – им всем было по семьдесят! – Он рассмеялся над гериатрической природой своей любовной жизни.

Деньги миссис Кудлип, рассказал Генри, относятся ко временам железных дорог. Родом она из Филадельфии, у нее все еще там дом, и вся ее семья с нетерпением ожидает ее смерти.

– Каждый в Филадельфии ждет, чтобы кто-то умер, – сказал Генри. – Это то, ради чего они живут.

Но миссис Кудлип была очень крепкой, несмотря на многие болезни. Рак челюсти из-за неуемного курения ужасно обезобразил ее (большая часть ее подбородка была удалена), еще у нее был ужасный остеопороз, но ничто не могло удержать ее от того, чтобы вечерами хорошо проводить время все равно где: в Нью-Йорке, или в Филадельфии, или в Палм-Бич, или в Саутгемптоне – четырех ее главных резиденциях.

– У нее невероятная конституция, – объяснил Генри. – Сломала лодыжку в Филадельфии в четыре часа утра на дискотеке. Лежала на полу полчаса в ожидании «скорой помощи». Поправилась в рекордное время. Получила пневмонию в Ньюпорте, навещая друзей, оправилась немедленно. Теперь ей говорят, что у нее анемия и сердечная недостаточность, но ничто ее не тревожит. Она двигается к следующему событию!

Когда миссис Кудлип звонила Генри, чтобы пригласить его куда-нибудь, на самом деле звонила ее секретарша. На второй день моей работы в «Терре» она позвонила очень рано утром, около восьми. Я как раз одевался, а Генри не слышал телефонного звонка из-за своих ушных затычек, так что я вбежал в его темную комнату, чтобы ответить на звонок. Генри просил никогда не будить его до одиннадцати, так что я сказал секретарше миссис Кудлип, что его нет дома. Повесив трубку после разговора с секретаршей, я немедленно на цыпочках удалился, не желая беспокоить друга. И тут телефон зазвонил снова. Генри не двинулся, его маска для глаз все еще смотрела в стену. Пришлось снова ответить на звонок.

– Алло, – прошептал я, не будучи на сто процентов уверенным в ушных затычках, в том, что они блокируют все звуки.

– Это Вивиан Кудлип, – проскрежетал голос. – Разбудите Генри.

Я знал, что миссис Кудлип была важна для Генри. Он показывал мне фотографию, на которой они стоят рядом на яхте. На нем красный блейзер и белая рубашка, распахнутая у ворота. В руках бокалы с выпивкой, и он такой хорошенький, а она согнутая и крохотная. Головой едва достает Генри до локтя. На ней кудрявый рыжий парик и огромные солнечные очки, закрывающие почти все лицо и даже затемняющие отсутствующий подбородок. Вспомнив ее образ на фотографии и немедленно среагировав на командный тон, я положил трубку и вежливо постучал Генри по плечу.

Сначала он поднял маску для глаз, затем вынул затычки.

– Что такое? Что за катастрофа приключилась?

– Это миссис Кудлип звонит, голос у нее сердитый, – сказал я, все еще шепотом, чтобы она не услышала в трубке мой голос.

Он немедленно подскочил к телефону:

– Алло, Вивиан… Для тебя я проснусь в любой час… Это был второй лейтенант. Он мой адъютант по утрам. Я проинструктировал его, что, если ты позвонишь, чтобы он разбудил меня… да, я могу прийти. Полагаю, я сегодня свободен, если нет, я перезвоню… Очень хорошо, завтра в шесть в Тертл-Бэй… Хорошо… Хорошо… Очень хорошо, пока.

Я внутренне просиял, когда он упомянул меня как второго лейтенанта. Я почувствовал в этом легкое чувство нежности, хотя не был уверен, что Генри способен испытывать нежность к кому бы то ни было. Положив трубку, он сказал:

– Сон разрушен. Звонит на рассвете по поводу завтрашнего обеда. Но королеве следует повиноваться… Мне не нравится, что ты стоишь в темноте. Раздвинь занавески, будь так добр. Ты был бы великолепным дворецким или сквайром.

Я раздвинул занавески, и пыльный солнечный свет придал комнате с оранжевым ковром цитрусовый оттенок. Генри сел в постели.

– Я всегда даю им понять, что могу не прийти. Нельзя казаться чересчур доступным, иначе тебя не захотят.

– Похоже, миссис Кудлип очень вас хочет, – сказал я.

– Да, я полагаю, что Вивиан – мой лучший друг, но у нее слишком много придворных подхалимов. Я один из пятидесяти лизоблюдов в самом деле, и все может накрыться в любую минуту: меня просто выбросят. Конечно, имеются люди, которые пытаются разрушить нашу дружбу. Барри Барбараш всегда искал расположения Вивиан. Он надеется, что его посвятят навечно, словно розового рыцаря. Он убежденный педераст, но Вивиан любит, когда он крутится рядом, потому что он всегда представляет ее новым людям. Ей это нравится… Да, Барбараш хочет меня выжить. Он хочет борьбы. Если я уберусь с дороги, у него меньше шансов, что его выкинут из придворных пинком под зад. Но я – человек такой глубины, что могу предвидеть его наскоки.

– Кто такой розовый рыцарь? – спросил я.

– Рыцарь, который приносит розы. Или розенкавалер. Другими словами – сопровождающий. Эскорт.

Я вдруг понял истинную природу популярности Генри у женщин. Он был престарелый жиголо.

– Вы – эскорт? – спросил я.

– Да.

– Вам платят?

– Конечно нет. Только удовольствиями – бесплатная еда, хорошее шампанское и хороший оркестр. Нет ничего плохого в том, чтобы получать такие вещи, в особенности если нельзя их получить другим способом.

– Вы когда-нибудь платили за леди? – спросил я, думая, что такие вещи должны быть взаимными.

– Это работает не так! – закричал на меня Генри. Он был обеспокоен очевидной недостаточностью моих познаний, и для него это было очень раннее утро, но затем он остыл и проинструктировал меня. – Мы все что-то наследуем, – сказал он. – Я унаследовал ум. Они унаследовали деньги. Я унаследовал определенный шарм… и joie de vivre,[4]4
  Радость жизни (фр.).


[Закрыть] которую неплохо иметь. Я дарю им остроумие и беседу, а они дают мне еду. Это честный обмен.

– А как насчет их мужей?

– Мертвы. Все умерли. Женщины переживают мужчин, так что их больше, именно поэтому иногда так нужен дополнительный человек за столом. Это позволяет хорошо рассадить гостей. Мальчик-девочка, мальчик-девочка. Я – дополнительный человек.

– Существуют ли дополнительные женщины?

– В дополнительных женщинах нет нужды. Это вещь неслыханная.

– Почему эти богатые женщины нуждаются в эскорте?

– Чтобы показать, что они все еще могут получить мужчину. Отправляясь в поездку, также хорошо иметь рядом мужчину. Мужчина хорош, когда нужно перенести багаж и сосчитать все предметы.

– А как насчет тех женщин, у которых нет денег? Что происходит с ними?

– Они отвергнуты. Потеряны. Мужчины без денег все еще могут продолжать жить. Они не теряют своего вида. У них есть с чего начать на первых порах.

– Как вы думаете, я могу быть эскортом или дополнительным человеком? – спросил я. Мне понравилась мысль о том, чтобы разодеться в пух и прах и есть роскошную еду. Молодому джентльмену это исключительно подходило.

– Ты молод, – ответил Генри. – Танцевать умеешь?

– Нет.

– Ваше поколение безнадежно… но пристроить тебя куда-нибудь можно. Есть внучка Вивиан, ты можешь ей понравиться.

– Было бы потрясающе, – обрадовался я.

– Но не думаю, что ты создан быть эскортом, – заметил Генри и, увидев, как улыбка исчезла с моего лица, быстро добавил: – Но возможно, у тебя есть потенциал. Когда имеешь дело со старыми женщинами, нужно стараться, чтобы они не упали. Я танцевал с Вивиан в «Даблс», и неожиданно она просто выскользнула из моих рук и упала прямо на пол. Следует каждую секунду уделять этому внимание. Это тяжелая работа. Постоянная бдительность. Именно поэтому людей из эскорта часто называют ходунками. Женщина должна опереться на твою руку, когда она идет на ленч или на Артиллерийский бал, в противном случае она упадет. Но я не ходунок.

– Почему не ходунок?

– Потому что у меня есть работа. У настоящего ходунка работы нет. Он на сто процентов нахлебник.

Генри посмотрел мне прямо в глаза.

– У нас дискуссия? – спросил он.

– Да, наверное, – сказал я.

– Ну тогда ее следует прекратить. Я никогда не разговариваю так рано утром до того, как прочту газету. Я должен разогнать кровь последними зверствами.

Он встал, посмотрел на себя в высокое зеркало на стене между двумя окнами и улыбнулся. Волосы у него торчали дыбом и были серо-коричневые, как часто по утрам. Позже днем они становились темно-коричневыми, и иной раз вдоль линии волос виднелись грязные пятна и странные маленькие крошки. Его метод окраски волос был для меня тайной, потому что никаких красящих веществ в ванной не было, однако всякий раз он выходил оттуда с потемневшими волосами. Он закинул руки за голову, чтобы потянуться, а я пошел к холодильнику, чтобы достать сок. Он двинулся за мной, расправляя обеими руками рубашку от смокинга.

– У меня самая элегантная одежда для сна, как думаешь? – спросил Генри, снимая свой запрет на утреннюю беседу.

– Без сомнения, это так, – ответил я.

Когда ближе к вечеру я вернулся домой с работы, Генри беседовал по телефону с одной из своих дам. Я стоял на кухне, глядя внутрь холодильника, и осторожно подслушивал, о чем он говорит.

– Дорис, ты должна дать себе хотя бы час отдыха от своих проблем. Достаточно того, что ты вынуждена с ними сталкиваться. Это хорошо делать перед сном. Никогда не думай о своих проблемах перед сном… Если медсестра снова нагрубит тебе, пожалуйся доктору… Я навещу тебя завтра, комната два-пятнадцать. Бет-Израэль, я не забуду… Мы постоянно будем в контакте. Отдохни… Хорошо… Пока.

Он повесил трубку, и я залез в холодильник.

– Все мои подружки умирают, – печально сообщил он.

– Мне очень жаль, – сказал я.

– Я бы развалился на части, если бы не танцевал, – сказал Генри и поставил запись на портативный проигрыватель.

Это был альбом мелодий из шоу старины Кола Портера. Генри обычно танцевал каждый вечер. Когда я только переехал, он как-то вечером предупредил меня:

– Мне нужно потанцевать, но на меня нельзя смотреть. Я постараюсь делать это, когда тебя не будет, но иногда нужда бывает чересчур сильна. Если сможешь оставаться в своей комнате, я должным образом оценю это.

Но на этот раз после разговора с хворающей Дорис он начал танцевать прямо передо мной, шаркая ногами, протягивая руки в пространство, скруглив спину и гримасничая, играя мышцами лица, чтобы следовать за оркестром. Танец был наполовину вальс, наполовину импровизация в духе Айседоры Дункан. Он прокричал мне, заглушая музыку:

– Когда я думаю, что начинаю загнивать, меня спасает движение!

Отто Беллман и его шайка швейцарских горцев

Я видел и раньше, как Генри танцует, но всегда тайком. С моей кровати был достаточно хороший обзор: я видел кухню, где на дальней стене висело зеркало, и в этом зеркале отражалось зеркало на левой стене, в котором отражалось зеркало в гостиной, так что, используя три зеркала, словно шпион, я наблюдал за танцующим Генри.

Мне нравилось, как он двигается. Он часто делал па, как в варьете, и даже хореографические пируэты. Ну и конечно, музыка была чудесной. Как правило, Кол Портер или Гершвин.

Танец продолжался около десяти минут. Иногда он надевал спортивную куртку, чтобы хорошенько пропотеть. Танцы поддерживали его в относительно хорошей форме. У него было небольшое брюшко, но в остальном – никаких изъянов, и он это отлично осознавал. Он был корректен, но, если ему нужно было переодеться, снять штаны, он не колебался, если я был поблизости, хотя и старался повернуться ко мне спиной. Больше чем однажды в эти первые недели совместного проживания я видел мягкую белую плоть его ягодиц. Абсолютно контрастируя с загорелым, морщинистым лицом, его задница отлично сохранилась и выглядела почти молодой. Из-за этого было трудно определить возраст Генри.

Я стоял на кухне, глядя, как он танцует после разговора с болящей Дорис, и все больше и больше впечатлялся его живостью. Я подумал, что ему еще, может быть, нет шестидесяти.

Примерно через десять минут он упал на стул. Выгодное положение его стула, в углу, когда вся квартира и я сам находились у него перед глазами, всегда заставляло меня думать о нем как о троне Генри. Сам я никогда не сидел на этом стуле.

– Вина, – потребовал он, притворяясь более изможденным, чем был на самом деле.

Я достал бутылку дешевого красного вина, которая всегда стояла наготове рядом с холодильником. Он протянул мне свой запятнанный красный бокал, и я налил ему вина. – Ты тоже можешь выпить стаканчик, – сказал он. – Угощаю.

Я отыскал тот стакан, которым пользовался (все остальные были слишком тусклыми и захватанными), и налил себе немного. Потом сел на кушетку и спросил:

– Генри, сколько вам лет?

Он посмотрел на меня с гневом и возмущением, словно я только что оскорбил его, что было прямо противоположно моим намерениям, и я подумал, что он невероятен: преподавать два вечера в неделю, выходить в свет с дамами, проникать в оперу, менять спущенные шины, танцевать. Я задал вопрос из обожания и благоговения, но он воспринял его как личное оскорбление.

– Женщины и мы, театральные деятели, никогда не говорим о своем возрасте! Мы должны быть готовы сыграть восемнадцатилетнего в одно мгновение! – воскликнул он и поднялся.

– Прошу меня простить, – извинился я.

– Прощаю. Это была опрометчивость юности. – Он, казалось, искренне простил меня, поскольку мы закончили общение долгой беседой о его карьере в театре. Выяснилось, что в дополнение к сочинению пьес и преподаванию английской драмы Генри немного играл – правда, не на Бродвее. Он также путешествовал по кампусам колледжей, читая со сцены свои собственные пьесы.

Его пьесы были историческими драмами о великих фигурах XIX века: Джордж Элиот («Мертвая рука»), Чайковском («Патетическая красота»), Нелли Блай («Сумасшедший дом») и лорде Альфреде Теннисоне («Поэт королевы Виктории»); а также из XVII века об Анне Хатчинсон («Борьба Анны Хатчинсон против церкви»).

Диалоги его пьес, как он объяснил, представляли собой адаптацию писем и работ этих великих фигур. Академическое качество его работ подходило университетам. Генри также показал мне рекламную листовку, которую он рассылал в школы. На листовке была его фотография в жакете и галстуке, выглядел он очень молодо и привлекательно, с темными пронзительными глазами.

В листовке были также избранные цитаты из рецензий на его представления. Они были из малопримечательных газет, таких как «Канзас стар» или «Рочестер репортер». Отрывок из «Сакраментовской пчелы» описывал его в роли Теннисона таким вот образом: «Гаррисон – настоящий викторианский жизнелюб!»

В настоящее время Генри все еще рассылал свою листовку, но с чтениями уже не выступал.

– Я ожидаю приглашения, – сказал он. – К сожалению, уже два года.

Он не слишком гордился своими историческими работами.

– На самом деле это вопрос комбинации, – объяснил он, – превратить письма в диалоги. Любой может это сделать. Существуют сотни писем, из которых можно выбирать. В Лондоне в XIX веке их посылали по семь штук в день. Это все равно что говорить по телефону. Великий был век… Они были так озабочены сексом, викторианцы, что ножки стульев у королевы Анны были задрапированы, чтобы не дать воли желанию.

Генри гордился одной своей работой, полностью оригинальным сочинением, которую считал своей самой великой пьесой, хотя она никогда не была поставлена на сцене. Она называлась «Генри и Мэри всегда опаздывают».

На самом деле он еще не начал свою сексуальную комедию о шейкерах и не думал о ней как о неминуемом шедевре, как он сказал во время нашей первой встречи. Просто ему хотелось написать эту пьесу.

– Я слишком неорганизован, чтобы начать своих шейкеров, – сказал он. – Чтобы писать, я должен быть на холме, за рулем машины, смотреть на что-то прекрасное. Есть несколько прекрасных холмов в Гарлеме, с которых видны утесы Нью-Джерси. Береговые скалы. Мне следует поехать в Гарлем, чтобы написать о шейкерах.

Я спросил, не могу ли я прочитать одну из его пьес, и он сказал, что его исторические работы погребены в глубине его машины, а «Генри и Мэри всегда опаздывают» и вовсе потерялась.

– Каждые несколько месяцев, – ответил он, – я пытаюсь ее отыскать. Иногда что-нибудь снимается со своего места, часть мебели передвигается, пара штанов отправляется в стирку, и неожиданно перед глазами появляется мой шедевр. Так он ненадолго показался прошлой весной. В следующий раз, когда он вынырнет на поверхность, я постараюсь схватить его и поместить в надежное место. Он где-то здесь, но сама попытка найти его убивает меня. Ужасно жить в беспорядке, но наводить чистоту еще ужаснее.

Генри также предполагал, что предыдущий квартирант, Отто Беллман, который был нелегальным беженцем из Швейцарии, украл пьесу.

– С чего бы ему красть ее? – спросил я.

– Из мести. Я выбросил его из дома.

Эта информация встревожила меня. Это была первая настоящая информация, которую я получил о своем швейцарском предшественнике, кроме того, что меня периодически называли его именем.

– Почему вы выбросили его? – спросил я.

– Он гонялся за негритянками – проститутками в Нижнем Истсайде. Я не хотел участвовать в распространении вируса СПИДа!

– Откуда вы знаете, что он делал?

– Он рассказывал мне. Они привлекали его, потому что очень отличались от люмпен-пролетариата, среди которого он вырос. Я уверен, что он украл «Генри и Мэри». Он может быть, даже поставит ее на сцене в Югославии и будет жить на доходы от нее.

– Почему он приехал в Нью-Йорк?

– Хотел стать актером, утверждал, что знает боевые искусства. Он думал, что это – верный способ стать кинозвездой. Ему бы подошло играть негодяев. Он надеялся, что я заключу с ним контракт.

– Как долго он прожил здесь?

– Полгода. И поначалу был неплох. У него хороший профиль. Он выглядел как Брижит Бардо, только немного горбился… Я люблю хорошую осанку. Но я сделал ужасную вещь. Я не мог просто выбросить его на улицу – у него не было денег, они у него кончились. Так что я спросил свою подругу Вирджинию, не может ли он поспать у нее на кушетке. Она – дочка моей ближайшей подруги в Гринвиче. Я думал, что он побудет там всего несколько дней, но он не уехал! Ей сорок пять лет, и она никогда не была замужем. От отчаяния она могла подпасть под его обаяние. Он мог привести в действие злобный соблазн.

Я не хотел закончить как Отто Беллман, то есть быть выброшенным из-за подозрений в гнусном сексуальном поведении, так что был очень доволен, что благоразумно спрятал подальше крафт-эбинговскую «Половую психопатию».

В ту ночь, после разговоров о пьесах Генри и Отто Беллмане, когда мы погасили свет и оба улеглись в свои кровати, он окликнул меня:

– Можешь проверить дверь, хорошо ли она заперта? Я слишком устал.

– Хорошо, – сказал я.

Мне было приятно помочь ему. Я чувствовал, что Генри мне доверяет и что я стал ближе к нему. Я проверил цепочку, замок и сигнализацию, все было в порядке.

– Все нормально, – сказал я и остановился на кухне, глядя в темноту его комнаты. Я видел его макушку.

– Благодарю за то, что ты нас запер, – сказал он. – Нам не нужно, чтобы Отто Беллман со своей шайкой швейцарских горцев вломились к нам и надругались над нашей добродетелью!

– Разумеется, нет, – сказал я. – Особенно после того, как он, может быть, украл вашу пьесу.

– Точно. Мы можем заманить его сюда, предложив шнапс, а затем связать и пригрозить передать иммигрантским службам, если он не вернет пьесу. И не бросит Вирджинию. Мы должны подумать и о ней. Конечно, он может быть очень силен. Горбатые часто очень сильны. И может быть, он знает пару ударов. Ну, сейчас не время об этом думать, плохо думать о чем-то перед сном… Я беру свои затычки… Ты впустил кота?

– Кота?

– Это то, что люди говорят друг другу перед тем, как лечь спать.

– О да… кот на месте.

– Хорошо. Я вставил обе затычки и потерял радиоконтакт. Gute Nacht!

– Доброй ночи, – сказал я, но он меня уже не слышал, и я на цыпочках пробрался по оранжевой дорожке к своей кровати.