Текст книги "Дополнительный человек"

«Ты еврей?»

На следующее утро мы с Генри проснулись около полудня. По выходным я обычно следовал его привычке поспать подольше.

Когда мы оба проснулись и оделись, я спросил его:

– Не слышали вы, как я кричал ночью?

– Нет. Для этого я засовываю на ночь затычки. Что случилось на этот раз?

– Таракан полз по лицу. Нам нужно что-то более эффективное, чем борная кислота. – Перед этим Генри посыпал плиту на кухне борной кислотой с сахаром.

– Заполз в рот?

– Нет.

– Ну, тебе следует быть посмелее, если собираешься жить здесь, в бывшем Советском Союзе. Я, конечно, могу и бомбу заложить, если это сделает тебя счастливей. В настоящее время мы можем только еще подкормить их сахаром.

Генри смешал сахар и борную кислоту и принялся кружить вокруг моей кровати со словами:

– Как жаль, что это не Россия.

Он часто скучал по России, потому что в прошлом июле ездил в несколько восточноевропейских стран с богатой по – дружкой и затем уже один поехал на десять дней в Россию и на Украину. И это была лучшая часть поездки.

– В Риге, – сообщил он мне, заканчивая белую ядовитую дорожку, – ты можешь получить комнату в отеле за два доллара за ночь и бутылку шампанского за три доллара. У мужчин и женщин там самые красивые глаза на свете. Ничто из того, что волнует нас здесь, в Америке, их не беспокоит, потому что у русских все еще есть душа.

И он отправился с борной кислотой и сахаром на кухню. Меня тронуло его желание оградить мою постель, я не хотел выглядеть неблагодарным, но тревожился о том, что наступлю в кислоту и затащу ее в простыни. А потом она попадет мне в глаза и в рот, отчего я ослепну и отравлюсь.

Генри принялся бриться электробритвой над кухонной плитой. Под прикрытием этого звука я быстренько туфлей смел кислоту под кровать и, успокоившись, отправился в ванную комнату, чтобы побриться безопасной бритвой над ванной, ополаскивая лезвие под краном и предварительно обернув шею полотенцем, чтобы защитить рубашку.

Во время бритья Генри крикнул мне:

– Мы с тобой можем удрать в Россию, если этот Клинтон выиграет выборы. Он выглядит как У.К. Филдс,[5]5
  Филдс У.К. (1879–1946) – американский актер цирка, театра, кино, сценарист.


[Закрыть] но не обладает ни каплей честности Филдса.

Была середина октября, и до выборов оставалось несколько недель. Я был за Клинтона, но ничего не сказал Генри. И все равно мне польстило, что он, несмотря на его антиклинтоновские чувства, предлагает нам куда-то поехать вместе. Вчера вечером я был кадром, с которым не хочет расставаться начальство, сегодня утром он сделал жест, хотя и смертельно опасный, попытавшись защитить мою кровать, и вот пожалуйста – предложение вместе бежать в Россию. Я чувствовал себя просто-таки любимым сыном.

Генри продолжил свои разглагольствования о Клинтоне и сказал неудачную вещь:

– Клинтон разрушит то, что осталось от этой страны, как Динкинс разрушает Нью-Йорк… Я должен был выйти на нью-йоркскую политическую арену годы и годы тому назад, но сейчас я слишком для этого неорганизован. И у меня нет денег на избирательную кампанию. Евреи хотели видеть на посту мэра Динкинса, но теперь они поняли свою ошибку, после того как он показал себя в Краун-Хейтсе. – Тут Генри остановился, это наконец случилось, потому что он спросил, с некоторым колебанием:

– Ты еврей?

Я перестал бриться. Сначала мисс Харт, а теперь Генри. Все против меня. Я прожил с ним полтора месяца, слушая время от времени его «Auf Wiedersehen» и «Gute Nacht» и позволяя ему думать, что я ариец, прячась, словно Анна Франк, когда на деле я знал, что не было причин скрывать свою подлинную сущность.

Но я хотел, чтобы Генри думал, что я – как он – личность с привлекательной наследственностью, джентльмен, который, несмотря на все это, не имеет денег. Он рассказал мне несколько личных деталей, достаточных, чтобы я понял, что он происходит из старинной семьи из Балтимора, потерявшей свои деньги, но не положение в конце XIX века. Может быть, в этом была одна из причин того, что Генри любил XIX век и писал о его великих людях. Люди всегда тоскуют по тем временам, когда их семьи были богаты.

Так что для меня Генри, с его царственным красивым лицом и мэрилендской родословной, несмотря на запятнанную одежду и грязную квартиру, был настоящим сердне-атлантическим джентльменом, американским эквивалентом английского джентльмена – моего идеала. И я, конечно, тоже хотел быть джентльменом – молодым джентльменом, – но втайне знал, что не могу быть им и евреем одновременно. В моих любимых книгах не было ни одного такого еврейского персонажа, хуже того, у всех моих любимых авторов я обнаруживал антисемитские строки, разбивавшие мне сердце. Я готов был на них молиться, в то время как сам я никогда бы им не понравился. Их антисемитизм и моя семитская кровь были главными трещинами в моих фантазиях о молодом джентльмене, так что по большей части я старался не думать об этих вещах.

И по большей части мне удавались мои уловки, хотя в глубине души я знал, что прежде всего я – еврей, очень старомодный еврей, между прочим, потому что всегда ожидал от внешнего мира антисемитизма. В то же время я презирал неевреев за их предубеждение; вопрос был слишком старым и насущным, чтобы пытаться вырвать его с корнем. Я только тревожился о том, что люди будут считать меня уродливым, недостойным и нервным, если будут знать, что я – еврей, тогда так в противном случае они не заметят этих качеств. Выход был в том, чтобы быть с другими евреями, но я попался на крючок идее о молодом джентльмене.

Я боялся, что не буду так нравиться Генри, если он узнает; он перестанет считать меня своим товарищем-джентльменом, а я не хотел терять его привязанности, особенно после того, как он пригласил меня бежать в Россию. Но если я разонравлюсь ему из-за того, что еврей, я отвечу встречной недоброжелательностью, хотя в сердце моем он все еще мне дорог.

Я храбро ответил из ванной, с наполовину выбритым лицом:

– Да, я еврей. А почему вы спрашиваете?

Генри в кухне отнял бритву от лица и, чтобы сгладить ранее прозвучавший легкий намек на антисемитизм, быстро ответил, намекая в своем утверждении на силу евреев:

– Когда живешь с кем-то, важно иметь представление о его религиозном опыте, – сказал он. – Я обнаружил, что знаю о Ветхом Завете больше, чем большинство евреев. Мой друг Говард Шапиро должен был изучать Тору. Вместо этого он стал последователем гуру. Когда он был моложе, он следовал за мошенниками. Тут может быть связь… Его последний гуру был евреем, но проповедовал буддизм. Мой друг отдал гуру тысячи долларов, и гуру сообщил ему, что он должен выращивать хлеб. Он выглядел ужасно. Предположительно, в его душе должен был царить мир, но казалось, словно он только что вырвался из ада.

Мы с Генри закончили бриться (никаких усов или бород). Больше он не говорил, что евреи выбрали Динкинса. Один из моих секретов выплыл наружу, и я выжил. Я уже начал воображать, что в глазах Генри я – достойный молодой еврейский джентльмен. Хотя и не любимого мною романтического английского образца, но с хорошими манерами, культурный, темноволосый, американско-еврейский, который ко всему относится с пренебрежением. Это была не слишком плохая роль. Правда, у меня были светлые волосы, но я воображал, что Генри думает обо мне именно так.

Один из величайших обманов всех времен

Закончив туалет, мы спустились в наше кафе «Соль земли» на углу Второй авеню и Девяносто шестой улицы. Девяносто шестая была чем-то вроде разделительной линии, отделявшей Верхний Истсайд от испанского Гарлема. Генри называл это «горячей линией».

А Вторая авеню, как большинство улиц в Верхнем Ист-сайде, была чопорной и недружелюбной, с высокими небоскребами и огромным количеством химчисток, но, когда я шагал с Генри к нашему кафе, я воспринимал ее как наш бульвар, наш Монпарнас. Вместе с просмотром «Вас обслужили?» это был еще один ритуал, который мы завели, – ходить по утрам в субботу в кафе. В воскресенье утром Генри отправлялся в церковь, а остаток недели я уходил на работу прежде, чем он просыпался.

По дороге в кафе в эту субботу мы прихватили в круглосуточном магазине газеты. Я заплатил за «Таймс», а Генри за свою «Пост». На кассе он заметил объявление, что продажа сигарет лицам до восемнадцати лет является незаконной, и сказал очень полной черной девушке с привлекательным лицом, которая сидела за кассой в униформе:

– Значит, если им нет восемнадцати, они не могут купить сигареты, но могут купить наркотики!

Девушка посмотрела на Генри и нервно захихикала. Она не знала, что сказать. Просто глядела на его волосы, которые, еще не обработанные таинственным способом, были частью коричневые, а частью – темно-коричневые.

Девушка продолжала хихикать, и Генри сказал: «Вот именно», что было его способом подтвердить истинность заявления. Мы направились к выходу из магазина, Генри шел передо мной. Он уже было открыл дверь, когда услышал, как девушка говорит черному мальчишке-посыльному:

– Сегодня чудаки идут косяком. Этот сказал, что они не могут купить сигареты, но могут купить наркотики.

– О боже, – ответил посыльный.

Генри задержался в дверях. Не думаю, что он расслышал, как его назвали чудаком, уличный шум заглушал cлова, но он разобрал окончание фразы и подытожил своим самым что ни на есть королевским манером:

– Вот именно. Рабочий класс оценил мой образ мысли.

– Я тоже так думаю, – сказал я, и мы отправились в «Соль земли». Когда мы в первый раз пошли туда вместе, Генри захотел, чтобы мы сидели за соседними столиками и вели себя так, словно мы совершенно незнакомы. Но вскоре он осознал, что эта шарада не сработает, так что мы стали вести себя словно добрые знакомые. Он не хотел, чтобы персонал узнал что-то о наших отношениях, даже вполне корректных – хозяина и квартиранта.

Конечно, он об этом не говорил, но, безусловно, был озабочен, как бы они не подумали, что он – старый гомосексуалист, наслаждающийся обществом молодого человека. Он также не хотел, чтобы они поняли, что мы соседи по квартире и что он вынужден сдавать свою собственную спальню. Он хотел, чтобы персонал относился к нему с уважением. Местечком владели югославские иммигранты, и Генри четко дал понять девушкам за кассой, как к нему следует обращаться. Он сказал, чтобы они никогда не говорили ему «Приятного аппетита» или «Доброго дня».

Он объяснил мне, почему требует этого.

– Не желаю никакой болтовни. Желаю, чтобы при обслуживании соблюдалась дистанция. Англичане обычно говорят о французах: «У них еду подают женщины. А те, как известно, нечистоплотны». Я не такой привередливый. Я не возражаю против того, чтобы меня обслуживали женщины, я просто не хочу, чтобы мне говорили «Приятного аппетита». Я, может быть, не желаю иметь приятного аппетита.

Так что в означенное субботнее утро мы уселись со своим кофе, рогаликами и газетами. Выдрессированный персонал нам не мешал. Генри, пока мы читали, частенько комментировал слухи, обычно о королевской семье, или политические статьи. В то утро он пришел в ярость из-за очередной агитационной заметки о жене кандидата Клинтона.

– Она говорит, что женщины вправе распоряжаться своим телом и делать аборты. Но они им не владеют! Мы все – часть постоянного космического процесса. Вот именно. Есть вопросы?

Когда Генри говорил напыщенно, он частенько осведомлялся у меня, есть ли у меня какие-нибудь вопросы.

– Нет вопросов, – сказал я, скрывая свою симпатию к разрешению абортов.

– Вполне возможно, что она – это Клинтон, а Клинтон – это она, они просто переоделись! У нее очень сильная шея, а у него женские бедра. Это может быть одним из величайших обманов всех времен.

Я пришел в восторг, когда Генри упомянул переодевание – современный термин, который я не ожидал встретить в его словаре. Но он каждый день читал газеты и был знаком с крэком и другими современными пороками, так что удивляться особенно было нечему. Не будучи экспертом в этом вопросе, хотя и занимался переодеванием накануне вечером с мисс Харт, я все-таки выказал некоторую осведомленность. Стараясь быть игривым, я сказал: – Это может оказаться честным представлением страны, если их выберут. Я слышал, у нас полно переодетых мужчин и женщин.

– И теперь они желают нас контролировать. Переодевание в женское платье было нормальным во времена Шекспира. Большинство женщин не могут играть, не считая Гарбо, Дитрих, Мэри Пикфорд, Джоан Фонтейн… Ну, их таких всего несколько. Просто так случилось, что переодевание вошло в моду. Прежде об этом помалкивали. Однако думать о Клинтонах – слишком депрессивно. Постараемся о них не думать.

Мы прикончили кофе в молчании и вскоре покинули кафе. Около дома я увидел очень крупного мужчину с велосипедом, на который он уселся и уехал. У мужчины была большая борода и крепкий торс – того типа, когда грудь и живот составляют одно целое. Я видел его несколько раз раньше, когда он втаскивал свой велосипед в квартиру на третьем этаже, находившуюся как раз под нашей. Это случалось обычно по утрам, в это время я отправлялся на работу. Мужчина всегда обильно потел, – казалось, что само его огромное тело исходит паром. Раз или два он застенчиво посмотрел на меня. Мне стало любопытно, и я спросил у Генри:

– Вы знаете, кто это?

– Конечно, это Гершон Груен.

– Тот самый, который переносит для вас тяжелые вещи?

– Он также мой механик.

– Ваш механик?

– Он бесплатно чинит мой автомобиль и очень мне предан.

– Я часто вижу его с велосипедом.

– Да. Он устраивает секс-поездки. А еще он приводит в свою квартиру проституток с Восемьдесят шестой улицы, и они обкрадывают его. Я уже не говорю о риске заразиться. Но он не может остановиться – все продолжает делать это. Я говорил ему, что следует развивать другие интересы. Рекомендовал читать словарь и устраивать велосипедные прогулки. Не раз информировал его, что целомудрие легко соблюдать с правильным настроем ума и физическими упражнениями.

– Он также мог бы носить пояс целомудрия, – сказал я в надежде изумить Генри.

– Да, пояса целомудрия хороши, – поддержал меня Генри. – Я бы сам носил такой, только всегда теряю ключи, но, если Клинтона изберут, я готов заняться деторождением из патриотических соображений. Это единственное, что я смогу сделать для своей страны. Так что не время запирать себя в пояс целомудрия.

Мы вошли в подъезд и начали подниматься по лестнице. На площадке третьего этажа остановились, чтобы перевести дух, и я сказал:

– Это ведь квартира Гершона, не так ли?

– Да. Бот куда он их приводит. Думаю, мой совет сработал, но он больше со мной не разговаривает.

– Почему же?

– Он перестал приходить, когда заподозрил, что я использую его только как механика и не нуждаюсь в его дружбе. Но мне нужна его дружба – основанная на починке автомобиля. Тут еще Отто Беллман подгадил. Настроил Гершона против меня.

– Беллман, который жил в моей комнате?

– Да. Все его действия – это месть за то, что я его выгнал. Я был для него словно отец. Он украл мою пьесу, а теперь соблазняет Вирджинию – ее родители очень расстроены, – и он украл у меня механика.

Мы взобрались по оставшимся ступенькам. Я раздумывал об этом Беллмане, моем предшественнике. Мог ли он быть таким гнусным, как его описал Генри? Но, даже несмотря на то, что Генри не любил Беллмана, я испытал ревность.

У двери в квартиру Генри снова не смог найти ключи. Так что я отпер своими, и мы вошли. Я припомнил корзиночку для ключей мисс Харт и листочки с напоминаниями.

– Генри, – сказал я, – мы должны написать записки о ключах. Можно повесить маленькую корзиночку и класть их туда.

– Что?! – с негодованием завопил Генри. Он мгновенно пришел в ярость.

Я дал задний ход, но добавил:

– Записки, которые напоминали бы вам о ключах. И корзиночку, чтобы ключи не терялись.

– Только ненормальный вешает записки. И корзинка – это уродливо. В конце концов она потеряется вместе с ключами. Смехотворное предложение.

Оскорбленный и обеспокоенный, Генри пошел в ванную, а я остался на кухне, совершенно сконфуженный. Я с удовольствием отказался бы от авторства этой идеи, но не мог открыть Генри ее истинного источника. Он выбросит меня пинком под зад, как Отто Беллмана, если узнает, что я склонен посещать людей вроде мисс Харт. Учитывая все, она показалась мне почти нормальной. Но Генри, даже не встречаясь с ней, лучше понял ее умственное состояние: они были из одного и того же поколения, и, конечно, он знал, что означает, когда человек всюду развешивает памятки.

Глава 4

«Все мы хотим быть роковыми женщинами»

Вернувшись к работе после выходных, я снова углубился в «Нью-Йорк пост». Прочитал короткую статью о клубе, который обслуживал трансвеститов, транссексуалов и кроссдрессеров.[6]6
  Кроссдрессер (англ. cross-dresser) – переодевающийся. Этот термин практически является синонимом «трансвестита»; кроссдрессер переодевается в одежду противоположного пола не столько для сексуального удовлетворения, сколько для психологической разгрузки.


[Закрыть] Неожиданно трансвеститы стали попадаться мне повсюду. Это обычный феномен: когда вы о чем-то некоторое время или никогда не слышали – слово, имя писателя, необычная болезнь, – этого словно не существует, но затем внезапно вы то и дело начинаете с ним сталкиваться.

Клуб назывался «У Салли» и располагался на Западной Сорок третьей улице. Я подумал, что должен зайти к «Салли». Я сказал себе, что интересуюсь жизнью и сексом, живу в Нью-Йорке и обязан использовать удивительные возможности, которые предлагает город.

После работы я направился домой, чтобы отдохнуть и переодеться, прежде чем отправиться на Сорок третью улицу. Я хотел надеть что-нибудь менее повседневное, чем блейзер и галстук, и остановился на водолазке и спортивной куртке. Я по-прежнему буду молодым джентльменом, но менее формальным.

Явившись около половины седьмого, я увидел на двери записку от Генри, написанную небрежным почерком, о том, чтобы я не входил до шести часов. С припиской крупными печатными буквами: «Поставлена бомба от тараканов». Он ничего мне об этом не говорил, и я был немного озадачен, что он поставил бомбу, не сообщив мне об этом. Когда он упомянул о ней несколькими днями раньше, я отнесся к его словам несерьезно. Я предпочитал ловушки: они были куда менее ядовитыми.

Я снял записку и, поскольку означенное время уже прошло, вошел в квартиру. Генри был на кухне, прямо передо мной. Согнувшись пополам, он копался в большой щели – орудовал в ней старым ржавым вентилятором. Квартира пахла ядом.

Вентилятор заработал. Генри встал и сказал:

– Я открыл все окна. Сделал все, что можно. Вероятно, поубивал все слабые особи и создал непобедимого таракана.

– Где мои бананы? – спросил я.

– Я положил их в шкаф, чтобы отрава не просочилась. Еще я перевернул чашки, чтобы отрава не смогла попасть в них. – Чашки стояли на верху холодильника. Генри принялся переворачивать их, внимательно осматривая. – Вероятно, на краях остались тараканьи экскременты, – продолжил он. – Но выбирать не приходится. Ни единой спокойной минуты. Что за жизнь. Хотя в Югославии еще хуже. Об этом надо помнить.

Я открыл дверцу шкафа и вытащил бананы из-под стопки белья. Счастье, что Крафт-Эбинг зарыт в другом ящике – там, где хранятся футболки. Я положил бананы обратно на кухонный стол, где всегда держал их.

Я решил принять душ, чтобы освежиться перед походом к «Салли», и быстро уйти – не могу выносить запаха тараканьей бомбы.

– Здесь ужасный запах, – сказал я.

– Не будь таким чувствительным, – отвечал Генри. – Все приходит к тебе через нос. Ты ведешь собачью жизнь.

Я проглотил оскорбление. Он боялся моей излишней благодарности за борьбу с тараканами. И все же он правильно заметил: у меня острое обоняние – я всегда чуял, если человек в другом конце коридора курил, и раза два жаловался на то, что через окно в комнату проникают запахи еды.

И тем не менее мой нюх не шел ни в какое сравнение с собачьим. В общем, я промолчал. Я собирался к «Салли», и сама секретность этого предприятия заставляла меня чувствовать себя виноватым, так что у меня не было должной уверенности, чтобы защищаться.

Я отправился принимать душ, а Генри, невзирая на запах тараканьей бомбы, поставил запись и начал танцевать. Когда я вышел, одетый и готовый идти, он сидел на своем стуле-троне – окно открыто, – разбирая бумаги для занятий. На нем были пластиковые женские бифокальные очки, которые он купил за двадцать пять центов на распродаже в Нью-Джерси, и, поскольку он использовал их исключительно для домашних нужд, ему не было дела, что очки откровенно женской формы – с поднятыми уголками.

Я вычистил зубы над раковиной в кухне, осознавая, что мой уход поменял нас с Генри ролями. Обычно я был тем, кто сидит дома, тогда как у Генри были планы на вечер или преподавание.

Я надеялся, что однажды он снова предложит мне сходить в оперу или попросит помочь сопровождать Вивиан Кудлип и ее внучку, но Генри никуда меня не приглашал, а я не хотел беспокоить его просьбами и выглядеть нахлебником.

Так что я испытывал чувство удовольствия оттого, что ухожу в город и оставляю его одного.

– Куда ты идешь? – спросил Генри, когда я открыл дверь.

Он почувствовал по моему виду (аккуратно причесанные волосы, спортивная куртка и водолазка хороши для октябрьской прохлады), что я собираюсь сделать что-то особенное. Обычно я выходил только для того, чтобы отправиться в китайский ресторан на Второй авеню. Однако я не ожидал, что он напрямик меня спросит, куда я отправляюсь, выказав настоящий интерес. Он поймал меня врасплох, и я инстинктивно солгал:

– Намереваюсь навестить друзей в Виллидже.

– Не верю. «Друзья в Виллидже» звучит словно Бенбери. Это хорошо. Не говори мне правды… Откуда этот Бенбери? – неожиданно поинтересовался он, глядя на меня словно профессор. Разбор бумаг его вдохновил.

– Из Уайльда. «Как важно быть серьезным».

– Ты хорошо знаешь Уайльда. Может быть, ты идешь к своему коллеге? С этого часа, когда мы будем выходить, давай говорить друг другу, что отправляемся навестить Бенбери. Чем меньше мы будем знать друг о друге, тем лучше уживемся.

– Знаю, вы мне говорили.

– Ну, это ключевой вопрос образования. Повторение.

– Отлично. Значит, я отправляюсь повидать Бенбери. – С этими словами я покинул квартиру. Тест с Бенбери заставил меня почувствовать себя одновременно хорошо и плохо. С одной стороны, Генри понимал, что я начитан, и это было прекрасно – я желал его одобрения. Но с другой стороны, он опять подчеркнул, что мы не должны по-настоящему знать друг друга, и это меня печалило. Конечно, мне не хотелось, чтобы он проник в мои тайны, и он мгновенно почувствовал, что я что-то скрываю, но в то же время я хотел, чтобы мы были близки, а это обычно означает, что один раскрывается перед другим.

Перед тем как отправиться к «Салли», я зашел в китайский ресторан и в одиночестве пообедал. Настроение улучшилось, когда я уселся в «паризьен» – его салон – гостиная и мощный двигатель поддерживали мой моральный дух. Приободрившись, я промчался по ночной Парк-авеню с чувством победителя. Широкий капот передо мной был похож на ковш экскаватора. Я был мощней остальных автомобилей, наравне с такси.

Конечно, размеры «паризьена» имели свои отрицательные стороны. В том числе из-за парковки. Каждый вечер, когда я выезжал на машине, приходилось искать место. Я даже молился, чтобы ее припарковать, и очень тщательно, поскольку нуждался в особенно просторном месте.

Я рванул в центр на Сорок третью улицу, но поставить автомобиль рядом с «Салли» и тем запятнать его я не мог. Поэтому припарковал «паризьен» на Девятой авеню (там было полно места) и пошел на восток. Я проверял номера домов на Сорок третьей всю дорогу до Восьмой авеню, которая светилась, словно Токио, из-за неоновых вывесок многочисленных пип-шоу.

Я перешел проспект и, двинувшись дальше на восток по Сорок третьей, вскоре заметил две маленькие вывески пип-шоу, а за ними неприметные стеклянные двери. Сквозь стекло виднелось картонное объявление выцветшими розовыми буквами – «У Салли». Слева от объявления находилась тускло освещенная лестница с красным ковром. Мои ноги ослабели, желудок нервно сжался. Мне хотелось и не хотелось войти. Я боялся.

Чтобы подбодрить себя и обрести мужество, я двинулся дальше на восток и заметил на другой стороне улицы примерно полдюжины грузовиков, развозивших «Нью-Йорк таймc». Что они здесь делали? На одном из величественных зданий через дорогу светилась неоновая вывеска с часами и безошибочно узнаваемым логотипом «Таймc». Клуб «У Салли» находился по другую сторону от самой знаменитой газеты в мире. Большую часть своей жизни я был преданным читателем ее спортивных страниц.

Я испытал восторг туриста и в то же время понял, что попался. Как я могу войти в свой только что найденный клуб трансвеститов-транссексуалов, если «Нью-Йорк Таймс» смотрит на меня? Меня возмущало ее присутствие. Она встала на пути моего приключения. И что вообще делает «Таймc» в этом районе по соседству с пип-шоу? Сорок третья улица больше подходила для «Пост» или «Ньюс». Я не стал бы смущаться перед лицом этих газет. И тут я осознал, откуда Таймс-сквер взяла свое название.

Я никогда не думал об этом раньше и теперь был очень доволен, что сообразил. Это маленькое достижение придало мне смелости. Я храбро прошел через двойные стеклянные двери и поднялся по ступеням на второй этаж, где за карточным столом сидела светлокожая негритянка с оранжевыми волосами. Она выглядела как утомленная проститутка. У нее были красивые скулы, но щеки под ними были провалены.

– Плата за вход десять долларов, – сказала она.

Я осознал, хотя не было никаких реальных зацепок, что она когда-то была мужчиной. Ее мужественность была словно нарисована карандашом, а потом стерта, от нее остался только след.

Я дал десять долларов и получил билет.

– Это для бесплатной выпивки, – объяснила женщина.

Пришлось карабкаться еще три пролета. На вершине лестницы за ограждением стоял большой черный мужчина. Я хотел пройти мимо, но он шагнул наперерез.

– Поднимите руки, – приказал он.

Я так и сделал, и он обыскал меня на предмет оружия. Несмотря на то, что у меня ничего с собой не было, я подумал, а вдруг он что-нибудь найдет. Для меня было слишком привычно испытывать вину без причины. Но он не нашел ничего предосудительного и впустил меня. Передо мной был большой круглый бар. Я занял первый свободный стул, который напоминал высокое кресло. Клуб слабо освещался. Вокруг бара в тени сидело множество сексуальных женщин и мужчин с серьезными лицами, в воздухе плавал дым, играла музыка.

Ко мне приблизилась барменша – юная крашеная блондинка с кожей безупречно оливкового цвета, в узком, застегнутом на пуговицы желтом топе. Верхние пуговицы были расстегнуты, открывая маленькие твердые округлые груди. Она была в джинсах, обтягивающих узкие бедра. У нее была фигура подростка. И только округлые плечи, слишком широкие, говорили о том, кем она когда-то была.

Я отдал ей билет на выпивку и заказал пива. Она потянулась к стаканам и подняла руку, что подчеркнуло форму ее круглых грудей. Подмышки были голыми, гладкими, опасно сексуальными. Увидеть их означало что-то интимное; я подумал о том, как она их бреет, как чувствует себя девушкой, делая это, и немедленно в нее влюбился.

Барменша налила мне пива и отошла, чтобы обслужить кого – то еще. Пока я смотрел, как она вихляет своими узки – ми бедрами, рядом села крупная черная женщина в платье для коктейля с глубоким вырезом. Я взглянул на нее краем глаза, и она мне улыбнулась. У нее были роскошные красные губы и белоснежные сверкающие зубы. Кожа сияла, словно хороший шоколад. Черные гладкие волосы доходили ей до плеч. Брови были тонкими и изогнутыми. Она смотрела на меня влажным взглядом.

– Как ты сегодня? – спросила она.

– Хорошо, – ответил я.

– Мне нравятся твои белокурые волосы. – Она медленно закрыла глаза, а потом так же медленно открыла.

– Благодарю вас, – сказал я, удивленный и польщенный таким комплиментом.

– Это твой природный цвет, детка? – спросила она.

– Природный, – ответил я и добавил: – Но я понемногу теряю волосы.

У меня была дурацкая привычка сообщать каждому, что я лысею. Частично я ожидал, что люди станут это отрицать и разубеждать меня, но я также надеялся, что тогда они не смогут втайне посмеиваться надо мной за то, что я лысею, если так открыто об этом говорю.

– Лучше, чтобы этого не было, детка. Белые мужчины ужасно выглядят лысыми. Проще достать парик.

Ненавижу, когда мне советуют купить парик. Когда я исповедовался насчет волос Генри, он предложил накладку. Когда же я грозно заявил: «Никогда не буду носить накладку», он встревожился: «Ты должен больше беспокоиться о своем характере, чем о волосах».

– Надеюсь, мне не понадобится парик, – сказал я черной женщине.

– По мне ты и так выглядишь отлично, – искренне сказала она и положила руку мне на бедро. – Хочешь купить мне выпить?

– Хорошо, – сказал я.

Красивая барменша вернулась, и моя новая подружка заказала себе ром с колой. Я заплатил за него, я не возражал. Мне нравилась эта большая черная женщина и то, как она говорила мне комплименты.

– Спасибо, детка – Она отхлебнула напиток. – Как тебя зовут?

Я было ответил «Дэвид», но вспомнил мисс Харт.

– Луис, – сказал я.

– Я – Пеппер, – сообщила женщина и протянула мне руку. Ее ногти были выкрашены в красный цвет. Я подал ей руку и почувствовал себя маленьким мальчиком. Пеппер была приблизительно шести футов двух дюймов ростом без каблуков, и руки у нее были соответствующие.

Она передвинула одну из этих больших рук с моего бедра к моему пенису. Тут же нашла его, обхватила и погладила. Я был напуган и шокирован, но ответил на прикосновение. Пеппер расширила влажные глаза.

– На ощупь приятный член, детка, – сказала она.

Ее откровенный язык смутил меня, но я был счастлив. Я пробыл в клубе только несколько минут и уже разнуздался.

Она легонько погладила меня и спросила:

– Не хочешь пойти на свидание, детка?

Я был польщен, хотя и достаточно смышлен, чтобы осознать, что в таком месте свидание может означать что-то совершенно другое.

– Что за свидание? – спросил я.

– Ты когда-нибудь был здесь?

– Нет, сегодня первый раз.

– А ты знаешь, в каком заведении находишься? И что я за женщина?

– Думаю, знаю, – сказал я.

– Мужчины приходят сюда ради свиданий, детка. Все мы – работающие девушки. Мы с тобой идем на свидание, и ты даешь мне чаевые, подарок. Это важно, потому что быть с Королевой – стоит больших денег.

– Насколько большой подарок?

– Сто двадцать пять, но, поскольку ты в первый раз, да еще блондин, я сделаю это за сотню.

Это была куча денег, гораздо дороже, чем регрессирующее отшлепывание.

– Боюсь, я не смогу позволить себе такое свидание, но все равно благодарю вас, – сказал я, но Пеппер не прекратила массировать мой пенис, надеясь раскачать меня.

– Ты когда-нибудь был с Королевой?

– Нет, никогда.

– Это лучшее из двух миров, детка. Ты не знаешь, что теряешь.