Текст книги "Безгрешность"

Ее сослуживцы в отделе привлечения клиентов, конечно, впаривали людям такую же лажу. У них потому получалось лучше, чем у нее, что, распространяя очередной “продукт”, они даже и не пытались понять, что он собой представляет. В подачу “продукта” они вкладывались всей душой, как бы смешно и/или бессмысленно это ни было, а если потенциальный клиент не понимал “продукта”, не признавали вслух, что тут и правда так сразу не разберешься, не предпринимали честных усилий объяснить непростую суть дела, а просто молотили дальше по писаному. Это был, разумеется, верный путь к успеху и источник двойного разочарования для Пип, которая не только чувствовала себя наказанной за то, что пользуется мозгами, но и каждый месяц получала свежие доказательства того, что средний клиент лучше клюет на полубессмысленную зазубренную заготовку, чем на искренние старания участливой девушки-агента разъяснить суть предложения. Лишь когда ее сажали на рассылку или на распространение информации в соцсетях, у Пип пропадало ощущение, что ее способности растрачиваются попусту: поскольку она выросла без телевизора, с письменной речью у нее был порядок.

Сегодня, в понедельник, она беспокоила звонками многочисленных пенсионеров из жилого микрорайона Ранчо-Анчо в округе Санта-Клара, которые не пользовались соцсетями и не отреагировали на ковровую бомбардировку рекламными письмами. Микроколлектив имело смысл создавать только в том случае, когда на предложение отзывались почти все жители, организатора отправляли на место лишь по достижении пятидесятипроцентного отклика, а до той поры Пип не набирала ни одного балла за “широту охвата”, сколько ни трудилась.

Она надела наушники, заставила себя снова посмотреть на таблицу звонков и выругала ту прежнюю Пип, что часом раньше, перед перерывом, выбрала из списка “изюм”, оставив на после обеда такие имена, как “Гуттеншвердер, Алоизиус” и “Баткевидж, Деннис”. Подобные заковыристые имена она терпеть не могла – стоит неправильно произнести, и клиент тут же замыкается в себе, – но, пересилив себя, храбро позвонила по первому номеру. У Баткевиджей мужской голос хрипло и хмуро произнес “алло”.

– Аллоооо! – откликнулась Пип со знойной растяжкой, в которую научилась вносить извиняющуюся нотку. – Я Пип Тайлер из “Возобновляемых решений”, несколько недель назад мы вам писали. Я говорю с мистером Баткевиджем?

– Букаваж, – хмуро поправил ее собеседник.

– Прошу прощения, мистер Букаваж.

– Так в чем дело?

– У вас есть возможность снизить расходы на электроэнергию, помочь нашей планете и получить справедливую долю налоговых субсидий на федеральном уровне и на уровне штата, – затараторила Пип, хотя, по правде говоря, удешевление электричества было пока что гипотетическим, энергетическая утилизация отходов экологически сомнительна, и если бы “Возобновляемые решения” и их партнеры намеревались щедро делиться с потребителями налоговыми субсидиями, она бы сейчас не звонила мистеру Букаважу.

– Не интересует, – буркнул Букаваж.

– Но вы знаете, – продолжила Пип, – многие ваши соседи выразили желание сформировать коллектив. Вы могли бы их немного расспросить, узнать, что они думают.

– Я с соседями не общаюсь.

– Нет, разумеется, я ни к чему вас не принуждаю. Но почему они заинтересовались? Потому что жители вашего микрорайона имеют шанс, действуя сообща, обеспечить себя более чистой и дешевой энергией, а также получить реальные налоговые льготы.

Одно из наставлений Игоря: непременно повторить словосочетания “более чистая и дешевая” и “налоговые льготы” не менее пяти раз каждое – тогда собеседник не устоит.

– Вы что продаете? – чуть менее хмуро спросил мистер Букаваж.

– Нет-нет, я не предлагаю вам ничего купить, – соврала Пип. – Мы пытаемся активизировать общественную поддержку так называемой энергетической утилизации отходов. Это более чистый, дешевый и льготный в налоговом отношении способ решить сразу две крупные проблемы вашего местного сообщества. Я имею в виду большие расходы на электроэнергию и избавление от твердого мусора. Мы можем помочь вам сжигать ваш мусор при чистых, высоких температурах и направлять электроэнергию прямо в сеть, что в перспективе даст вам существенное сокращение расходов и реально пойдет на благо нашей планеты. Могу я рассказать вам чуть подробнее, как это работает?

– Ваша-то выгода в чем? – спросил ее мистер Букаваж.

– Простите, не поняла?

– Вот вы мне звоните, когда я прилег отдохнуть. Кто-то же вам за это платит. Чего ради?

– Ну, по сути дела мы координаторы. Ведь у вас и ваших соседей, скорее всего, нет времени и опыта, чтобы самим создать микроколлектив для энергетической утилизации отходов, и поэтому вы упускаете возможность получить более чистую и дешевую электроэнергию и определенные налоговые преимущества. Мы и наши партнеры владеем опытом и знаниями, которые помогут вам обрести бóльшую энергетическую независимость.

– Ясно, но кто вам платит?

– Как вы, вероятно, знаете, очень большое количество средств из бюджета штата и федерального бюджета идет на поддержку инициатив по использованию возобновляемой энергии. Мы получаем свою долю на покрытие расходов, а остальная часть сэкономленных средств достанется вашему сообществу.

– Иными словами, с меня дерут налоги на все эти затеи, а теперь я, может быть, получу что-нибудь обратно.

– Интересная мысль, – сказала Пип. – Но на самом деле все немного сложнее. Во многих случаях прямых налогов для финансирования этих инициатив вы не платите. При этом – потенциально – вы получаете налоговые субсидии и более чистую, более дешевую энергию.

– Сжигая свой собственный мусор.

– Да, в этой области есть просто поразительные новые технологии. Сверхчистые, сверхэкономные.

Куда бы еще вставить налоговые льготы? Пип так до сих пор и не избавилась от страха перед тем, что Игорь называл “моментом давления”; но, кажется, с мистером Букаважем этот момент настал, никуда не денешься. Она набрала в грудь побольше воздуху.

– У меня создалось впечатление, что вас могут заинтересовать подробности.

Мистер Букаваж пробормотал в ответ что-то невнятное, кажется “свой собственный мусор”, и бросил трубку.

– Да чтоб тебя! – выругала Пип отключившегося собеседника, но тут же об этом пожалела. Вопросы мистер Букаваж задавал вполне разумные, а с фамилией ему не повезло, и к тому же друзей у него нет по соседству. Такая же, наверно, одинокая душа, как ее мать, а Пип ко всякому, кто напоминал мать, питала какое-то беспомощное сочувствие.

Поскольку мама не водила машину и в таком маленьком местечке, как Фелтон, ей не требовалось удостоверение личности с фотографией, а дальше центральной части Санта-Круза она никуда из Фелтона не отлучалась, то единственным документом ей служила карточка социального страхования на имя “Пенелопа Тайлер” (без второго имени). Чтобы получить эту карточку на имя, которое она приняла уже взрослой, мать должна была представить либо подложное свидетельство о рождении, либо подлинник настоящего свидетельства о рождении и юридический документ о перемене имени. Пип не раз тщательно прочесала материнские вещи, но ничего подобного не обнаружила, не нашла и ключей от банковского сейфа и пришла к выводу, что мать либо уничтожила документы, либо зарыла их в землю, как только получила новую карточку соцстрахования. В каком-нибудь окружном суде, возможно, хранится запись о перемене имени, но округов в Соединенных Штатах великое множество, и лишь малая часть из них выложила свои архивы в интернет, а Пип даже не знала, с какой части страны начинать поиски. Она перебрала все мыслимые комбинации ключевых слов, испробовала все платные поисковые системы, но в итоге выяснила лишь одно: возможности поисковых систем весьма преувеличены.

В раннем детстве Пип удовлетворялась расплывчатыми историями, но к одиннадцати годам стала задавать вопросы так настойчиво, что мама согласилась “рассказать ей все”. Когда-то, сказала она, у нее было другое имя и другая жизнь – в другом штате, не в Калифорнии. Она вышла замуж за человека, который после рождения Пип начал проявлять склонность к насилию. Он физически ее мучил, но был очень хитер, умел причинять боль, не оставляя на теле следов, а еще сильней терзал ее психологически. Вскоре она превратилась в совершенно беспомощную заложницу и, возможно, так с ним и жила бы, пока он ее не убил бы, но плач маленькой Пип начал приводить его в такую ярость, что она испугалась за девочку. Она попыталась сбежать от него с ребенком, но он выследил их, измучил ее психологически и вернул их домой. У него там, где они жили, имелись влиятельные друзья, она не могла доказать факт насилия и знала, что в случае развода он частично сохранит родительские права на Пип. Этого она допустить никак не могла. Она совершила ошибку, выйдя замуж за опасного человека, и готова была за это расплачиваться, но не рисковать жизнью Пип. И вот однажды вечером, когда муж был в командировке, она собрала чемодан, села вместе с Пип на автобус, уехала в другой штат и обратилась в убежище для женщин, подвергшихся насилию. Там подруги по несчастью помогли ей получить карточку на новое имя и сменить свидетельство о рождении Пип. После этого она опять села в автобус и отправилась в горы Санта-Круз, где каждый может быть тем, кем назовется.

– Я сделала это, чтобы защитить тебя, – сказала она Пип. – А теперь, когда я тебе все рассказала, ты сама должна беречься и никому ничего не говорить. Я знаю, что за человек твой отец. Я знаю, как он разъярен из-за того, что я посмела ему воспротивиться и забрала тебя от него. И я знаю: если он выяснит, где ты, он приедет и возьмет тебя обратно.

В одиннадцать лет Пип была наивна и доверчива. У матери на лбу был длинный тонкий шрам, который проступал, когда она краснела, а между передними зубами виднелась щель, и по цвету они не совпадали с другими. Пип так была уверена, что это из-за отцовских побоев, так ее жалела, что не посмела даже спросить, его ли это вина. Такого страха набралась перед отцом, что какое-то время не могла спать одна. Забивалась в постель к матери, и та, сжимая ее в объятиях, уверяла, что Пип в полной безопасности, лишь бы она никому не выдала их тайну, и так велика была детская наивность, до того отчетлив был страх, что Пип хранила секрет вплоть до мятежных лет отрочества. А уж тогда поведала двум подругам, взяв с каждой клятву молчать, потом еще кое-кому рассказала в колледже. Одна из новых подруг, Элла, девушка из округа Марин, которая в школьном возрасте была на домашнем обучении, как-то странно поглядела на Пип.

– Чуднáя история, – сказала она. – Такое чувство, что я где-то слышала все это от слова до слова. В Марине живет писательница, она что-то очень близкое описала в воспоминаниях.

Писательницу звали Кандида Лоуренс (тоже вымышленное имя, по словам Эллы); Пип добыла ее мемуары и увидела, что они были опубликованы за несколько лет до того, как мать “рассказала ей все”. История Лоуренс была не вполне такой же, но до того похожей, что Пип в холодной ярости ринулась в Фелтон, полная подозрений и готовая обвинить мать во лжи. Но вот что странно: у Пип, когда она накинулась на мать, возникло чувство, будто она совершает такое же насилие, как этот неизвестный ей отец, и мать сморщилась, как могла бы сморщиться именно такая заложница и жертва физического и эмоционального насилия, какой она изобразила себя в замужестве; атаковав мать с ее рассказом, Пип, выходит, получила некое подтверждение того, что этот рассказ правдоподобен. Мать безобразно рыдала и умоляла Пип сжалиться над ней, потом, рыдая, ринулась к книжному шкафу и вытащила с полки, где Пип ни за что бы не заметила эту книгу среди литературы по самосовершенствованию, мемуары Лоуренс. Она бросила их Пип, точно принося жертву, и сказала, что книга долгие годы была для нее огромным утешением, что она прочла ее три раза, что читала и другие книги Лоуренс, что почувствовала себя благодаря им не такой одинокой на выбранном пути: есть, оказалось, по крайней мере еще одна женщина, которая перенесла нечто подобное и вышла из испытаний цельной и сильной.

– Я подлинную историю тебе рассказала! – крикнула мать. – Не знаю, как рассказать тебе более правдивую историю и при этом тебя оберечь.

– То есть как? – с холодным, жестоким спокойствием переспросила Пип. – Значит, существует более правдивая история, которую ты утаиваешь, чтобы меня “оберечь”?

– Нет! Ты искажаешь мои слова, я правду тебе сказала, ты должна мне верить. Ты все, что у меня есть на свете!

Дома, после работы, мать распускала длинные волосы, и теперь, когда она, стоя перед Пип, голосила и задыхалась, точно большой обиженный ребенок, вся эта пушистая седая масса тряслась.

– Для ясности, – с еще более убийственным спокойствием проговорила Пип. – Ты читала книгу Лоуренс перед тем, как рассказала мне свою историю? Да или нет?

– О! О-о! Ведь я же тебя оберегаю!

– Так, мама, для ясности: сейчас ты тоже сказала неправду?

– О-о!

Руки матери судорожно метались вокруг головы, словно готовясь удержать осколки, когда она взорвется. Пип вдруг отчетливо захотелось шлепнуть мать по лицу, а потом как-нибудь хитро причинить ей боль, не оставляя следов.

– Не получилось у тебя, – сказала она. – Не получилось меня оберечь.

И, подхватив рюкзак, вышла за дверь и двинулась по узкой крутой дорожке под сенью стойких и неизменных секвой к Ломпико-роуд. Позади слышались жалобные крики матери: “Котенок!” Соседи могли подумать, зверюшка потерялась.

Близко знакомиться с отцом ей совершенно не хотелось, ей и матери хватало с избытком, но она считала, что он должен дать ей денег. Сто тридцать тысяч долларов учебного кредита – это куда меньше того, что он сэкономил, не растя ее и не тратясь на ее учебу. Разумеется, он может заявить, что не видит причин платить теперь за дочь, радости общения с которой он все эти годы не испытывал и от которой вряд ли что-нибудь получит в будущем. Но, видя материнскую истеричность и ипохондрию, Пип не исключала, что он, может быть, человек в принципе порядочный, просто мать пробудила в нем худшее. Теперь он, может быть, мирно живет с другой женой и рад будет узнать, что давно утраченная дочь жива; обрадуется и достанет чековую книжку. Пип была даже согласна, если понадобится, на какую-нибудь необременительную форму общения: письмо по электронной почте, звонок время от времени, рождественская открытка, дружба в Фейсбуке. Ей уже двадцать три, ни о каких родительских правах и речи быть не может, она ничем не рискует, а выиграть может немало. Требовалось узнать только его имя и дату рождения. Но мать так стерегла эти сведения, словно Пип пыталась вырвать из ее тела жизненно важный орган.

В шесть вечера, когда долгий тоскливый обзвон жителей Ранчо-Анчо подошел к концу, Пип сохранила в компьютере таблицу звонков, надела рюкзачок и велосипедный шлем и попыталась незаметно проскочить мимо кабинета Игоря.

– Пип, на пару слов! – послышалось оттуда.

Она попятилась, чтобы Игорь смог ее увидеть из-за своего стола. Он скользнул этим своим Взглядом сверху вниз по ее грудям, на которых, показалось ей в этот момент, гигантскими цифрами был написан размер: восемь дюймов, – и остановился на ногах. Пип было ясно как божий день, что ее ноги для Игоря – точно нерешенная головоломка. Именно с таким видом он сейчас, глядя на них, сосредоточенно хмурился.

– Что? – спросила она.

Теперь он посмотрел ей в лицо.

– Как обстоят дела с Ранчо-Анчо?

– Есть позитивный сдвиг. Сейчас у нас примерно тридцать семь процентов.

Он покачал головой на русский манер, уклончиво.

– Позволь тебя спросить. Тебе нравится эта работа?

– Ты имеешь в виду – не хочу ли я, чтобы меня уволили?

– Мы думаем о реструктуризации, – сказал он. – Ты, может быть, получишь возможность проявить другие свои способности.

– О господи. Другие способности? Ты и правда создаешь атмосферу.

– Скоро будет два года – по-моему, первого августа. Послушай, голова у тебя хорошая. Сколько времени мы еще отводим на эксперимент с привлечением клиентов?

– Разве это я решаю?

Он снова покачал головой.

– У тебя есть устремления? Планы?

– Вот если бы ты не затевал сегодня игру в вопросы и ответы, мне было бы легче воспринимать этот разговор всерьез.

Он поцокал языком.

– Ух какая сердитая.

– Скорее усталая. Можешь это себе представить? Давай я пойду, а?

– Не знаю почему, но ты мне нравишься, – сказал он. – Я был бы рад, если бы у тебя что-то начало получаться.

Она не стала ждать, что он еще скажет. В вестибюле три сослуживицы шнуровали кроссовки: в понедельник после работы женская пробежка, повышает чувство локтя. Кому за тридцать, а кому и за сорок, все замужем, у двух дети, и чтобы узнать, что они думают о Пип, суперсил не требовалось: нытик, неудачница, считает, что все ей должны, юный магнит для Игорева Взгляда, использует его снисходительность во вред делу, особа без детских фотографий на стенках отсека. Во многом, признавала Пип, это справедливо: едва ли какая-нибудь из них могла бы так грубить Игорю и не быть уволенной, – и все-таки она обижалась, что ее никогда не приглашают на пробежку.

– Как день прошел, Пип? – спросила ее одна из них.

– Даже не знаю. – Что бы такое сказать, что не прозвучало бы как жалоба? – Кто-нибудь из вас знает рецепт веганского торта из цельнозерновой муки, чтоб не очень много сахара?

Все три уставились на нее.

– Да, понимаю, понимаю, – сказала она.

– Все равно что спросить: как устроить хорошую вечеринку без выпивки, сладостей и танцев, – заметила другая сослуживица.

– Сливочное масло можно? – спросила третья.

– Нет, масло – животный продукт, – сказала первая.

– А топленое? Это же просто жир без молочного белка.

– Животный жир, животный.

– Хорошо, спасибо, – промолвила Пип. – Приятной пробежки.

Спускаясь по ступенькам к велосипедной стоянке, она была почти уверена, что слышит их смех над собой. Почему? Разве попросить рецепт – не в добрых женских традициях? По правде говоря, у нее оставалось все меньше друзей даже среди сверстников. В больших компаниях Пип все еще ценили за умеренную остроту сарказма, но для того чтобы подружиться с кем-нибудь, ей было слишком трудно проявлять интерес к твитам, постам и бесчисленным фоткам довольных жизнью девиц, которые не могли взять в толк, почему она живет на птичьих правах в таком доме; а для девиц, недовольных жизнью, ведущих себя саморазрушительно, для девиц со злыми татуировками и паршивыми родителями Пип была недостаточно ожесточена. Она уже чувствовала, что ступила на путь, в конце которого, как у матери, полное отсутствие друзей, и Аннагрет была права: это заставляло ее больше, чем следовало, интересоваться носителями Y-хромосомы. Четыре месяца воздержания после случая с Джейсоном стали тяжким испытанием.

Погода была прекрасная, но не для нее. Пип была в таком упадочном состоянии, что тащилась вдоль Мандела-паркуэй на первой передаче, не обгоняя еле ползущий транспорт на эстакаде у себя над головой. По ту сторону залива, над Сан-Франциско, солнце еще не опустилось к горизонту, и его свет не приглушала, а лишь слегка смягчала тонкая, высоко поднявшаяся океанская дымка. Пип начинала, подобно матери, предпочитать солнцу дождь и густой туман – они ни в чем тебя не упрекают. Выехав на Тридцать четвертую улицу с домами точно из тетриса, она переключила передачу и прибавила скорость, чтобы не встречаться взглядом с наркоторговцами.

Дом, где она жила, в прошлом принадлежал Дрейфусу: после самоубийства матери он взял ипотеку, заплатив первоначальный взнос из наследства. Из него же он взял деньги на то, чтобы открыть около Пьемонт-авеню букинистический магазин. Состояние жилища соответствовало состоянию его разума: довольно долго дом был более-менее в порядке, потом появился эксцентрический хлам вроде старинных музыкальных автоматов, и наконец весь дом от пола до потолка заполнили материалы его “исследований” и запасы продовольствия на случай “осады”. Книжный магазин, куда раньше заглядывали удовольствия ради, заглядывали поговорить с кем-то умнее себя (ибо не было человека умнее Дрейфуса, он обладал фотографической памятью и в уме решал сложнейшие логические и шахматные задачи), стал средоточием гнилостных запахов и паранойи. Дрейфус рычал на покупателей, пробивая чек, потом стал орать на каждого, кто заглянет в магазин, а там и книгами начал швыряться; затем последовали визиты полиции, нападение на представителей власти, принудительное лечение. К тому времени, как его выпустили, прописав новый набор лекарств, Дрейфус лишился магазина, книги были проданы для покрытия долга по аренде и реального или мнимого ущерба, а дом за неуплату перешел в собственность банка.

Дрейфус тем не менее снова в него вселился. Что ни день, писал десятистраничные письма банку, его представителям и во всевозможные государственные органы. За шесть месяцев четырежды угрожал разного рода исками и в итоге создал патовое положение; то, что дом был в ужасном состоянии, сыграло ему на руку. Но помимо пенсии по инвалидности у Дрейфуса не было ни цента, поэтому он примкнул к движению протеста “Оккупай”, сдружился со Стивеном и согласился в обмен на еду, оплату коммунальных услуг и прочее пускать в дом других сквоттеров. В разгар движения дом походил на зверинец или на перевалочный пункт, полный всевозможных смутьянов. Понемногу, однако, жена Стивена навела какой-никакой порядок. Одну комнату отвели кратковременным жильцам, две другие отдали Рамону и его брату Эдуардо, которые явились одновременно со Стивеном и его женой из приюта Движения католических рабочих, где жили до тех пор.

Пип познакомилась со Стивеном в группе по изучению проблем разоружения за несколько месяцев до того, как Эдуардо погиб, попав под грузовик. Те месяцы были для Пип счастливыми: у нее сложилось отчетливое впечатление, что Стивен с женой чужие друг другу. К Стивену с его темпераментом, с его фигурой кулачного бойца и вихрастой, как у мальчишки, головой Пип потянуло мгновенно, и она чувствовала, что на других девушек в группе он производит такое же впечатление. Но именно она отважилась пригласить его после собрания на чашку кофе (и заплатить за кофе, потому что Стивен не признавал деньги). Он так охотно откликнулся, что она, казалось, не без оснований сочла это чем-то вроде первого свидания.

Во время их последующих встреч за кофе она рассказала ему про свой студенческий болезненный страх перед ядерным оружием, про свое желание делать что-то хорошее и поделилась опасением, что пользы от их группы может оказаться так же мало, как от “Возобновляемых решений”. Стивен, в свою очередь, поведал ей, как влюбился в однокурсницу, как они поженились и до тридцати лет жили в приютах Движения католических рабочих, соблюдая обет бедности, всё по Дороти Дэй[6]6
  Дороти Дэй (1897–1980) – американская журналистка, стоявшая у истоков Движения католических рабочих, социалистка и пацифистка, участница антивоенных акций.


[Закрыть], католическая вера и радикальная политика, но теперь их пути разошлись: жена делается все более религиозной и отходит от политики, а Стивен наоборот, жена открыла банковский счет и начала работать в пансионате для инвалидов, а Стивен посвящает все свое время движению протеста и живет без денег. Хотя он утратил веру и ушел из церкви, годы в Движении католических рабочих наделили его почти женской эмоциональной непосредственностью, волнующим стремлением пробиться к сути вещей – Пип никогда прежде не встречала подобного в мужчине, тем более в таком закаленном, видавшем виды. В приливе откровенности она рассказала ему еще кое-что о себе, пожаловалась, что ей очень тяжело выкраивать деньги на жилье, которое она делит с бывшими однокурсницами, и Стивен слушал так сочувственно, что, когда вскоре после гибели Эдуардо он предложил ей поселиться в освободившейся комнате и жить там бесплатно, Пип восприняла это, помимо прочего, как свой шанс на близкие отношения с ним.

Но когда она пришла осмотреть дом и показать себя его жителям, выяснилось, что Стивен с женой не совсем уж далеко разошлись и по-прежнему делят супружеское ложе. К тому же Стивена в тот вечер вообще не было дома – не чуял ли он, что эта кровать изрядно обескуражит Пип? У нее появилось чувство, что он ввел ее в заблуждение насчет своего брака. Но зачем он это сделал? Не дает ли это оснований все же на что-то надеяться? Жену Стивена звали Мари, она была румяная блондинка под сорок. Она-то и беседовала с Пип; Дрейфус, загадочный, как сфинкс, сидел в углу, Рамон оплакивал брата. И то ли Мари по самонадеянности не увидела в Пип соперницу, то ли ее католическое милосердие было столь искренним, что денежные трудности Пип вызвали ее подлинное сочувствие, – так или иначе, Мари проявила к ней материнскую доброту, которая и тогда, и позже была укором для Пип, изнывавшей от ревности.

Не будь этой ревности и жути, которую порой наводил Дрейфус (правда, жуть компенсировалась удовольствием наблюдать за работой его ума), Пип была бы вполне счастлива в этом доме. Здесь она получила убедительное доказательство того, что она чего-то стоит: она заботилась о Рамоне. Вскоре после переезда она узнала, что Стивен и Мари официально усыновили Рамона за год до смерти его брата, чтобы Эдуардо мог жить своей жизнью. Рамон был всего на год-другой моложе Стивена и Мари, но считался их сыном – это показалось бы Пип полнейшей дикостью, если бы она сама очень скоро его не полюбила. Занимаясь с Рамоном, пополняя его “слувар-рный запас”, осваивая простенькие видеоигры, в которые он был способен играть (на деньги, которых у нее вообще-то не было, она купила в дом в качестве рождественского подарка игровую приставку), готовя ему сильно промасленный попкорн и пересматривая с ним его любимые мультики, Пип осознала привлекательность христианской любви. Она, может быть, и в церковь попробовала бы ходить, если бы Стивен не отверг церковь за мздоимство, за преступления против женщин и против планеты. Через дверь его супружеской спальни она однажды услышала, как Мари, крича, предъявляет Стивену его любовь к Рамону как аргумент: мол, он позволил своему мозгу отравить сердце, восстал против Писания, а в сердце-то Слово по-прежнему живет, пример Христа действует, иначе разве он любил бы приемного сына так нежно?

Даже не ходя в церковь, Пип одного за другим теряла друзей по колледжу: слишком часто на приглашения потусоваться отвечала эсэмэс-отказами, потому что обещала поиграть с Рамоном или сходить с ним в дешевый магазин за кроссовками. Это мешало планировать встречи, но главное, подозревала Пип, заключалось в том, что друзья уже начали списывать ее со счетов как девицу с придурью, живущую в странной компании сквоттеров. Друзей оставалось всего трое, с ними она могла посидеть субботним вечером в баре и переписывалась в другие дни, но личную информацию она от них тщательно скрывала: ведь она правда была с придурью и правда жила со сквоттерами. В отличие от Стивена и Мари, выросших в хороших католических семьях среднего достатка, Пип, перебравшись на Тридцать третью улицу из крошечного материнского домика, свой статус не сильно понизила, а учебный долг фактически налагал на нее обет бедности. Делая что-то по дому или помогая Рамону, она чувствовала себя как никогда полезной, как никогда на месте. И все же на вопрос Игоря о ее устремлениях она могла бы ответить, что есть у нее одно устремление, хоть и нет никакого плана в голове. Оно состояло в том, чтобы не уподобиться матери. Поэтому из своей эффективности в качестве сквоттера Пип не могла почерпнуть утешения – скорее она ее пугала.

Свернув на Тридцать третью, Пип увидела на крыльце дома Стивена, одетого, как всегда, словно маленький мальчик: кеды из секонд-хенда, ситцевая рубашка оттуда же, большим бицепсам тесно в коротких рукавчиках. Легкий вечерний туман придавал солнечным полосам между опорами эстакады особый золотистый оттенок. Стивен сидел, повесив голову.

– Привет-привет, – бодро обратилась к нему Пип, слезая с велосипеда.

Стивен поднял голову и посмотрел на нее покрасневшими глазами. Лицо было мокрое от слез.

– Что случилось? – спросила она.

– Кончено.

– Что кончено? – Она уронила велосипед. – У Дрейфуса забирают дом? Что стряслось?

Он слабо улыбнулся.

– Нет, у Дрейфуса дом не забирают. Ты что, шутишь? Просто я жену потерял. Мари ушла. Съехала.

Его лицо исказилось, и в Пип из центра к периферии стал распространяться холодный страх; но когда страх спустился ниже пояса, там разлился отнюдь не холод, а жар. Как же хорошо тело знает, чего хочет! Как быстро улавливает благоприятную для себя новость! Сняв шлем, она села рядом со Стивеном на ступеньку.

– Ох, Стивен, я очень тебе сочувствую, – сказала она. До сих пор они обнимались только при встрече и прощании, но сейчас ее конечности вдруг так ослабели, что она не могла не положить ладони ему на плечи, словно иначе руки отвалятся. – Это так неожиданно…

Он шмыгнул носом.

– Ты не замечала?

– Нет-нет-нет.

– Вот именно, – горько проговорил он. – Я всегда считал, у меня есть заветный козырь. Считал, повторно она выйти замуж не может.

Пип прижалась к нему, погладила бицепсы, и в этом не было ничего предосудительного: Стивен нуждался в утешении. Но его мышцы были теплыми и тестостеронно-твердыми. И главное препятствие было устранено: ушла, съехала.

– Все-таки вы очень много ссорились, – сказала она. – Почти каждый вечер, из месяца в месяц.

– Последнее время не так много, – возразил он. – Я подумал, все налаживается. Но причина была в том, что…

Он снова зарылся лицом в ладони.

– У нее кто-нибудь есть? – спросила Пип. – Кто-нибудь, с кем она…

Он качнулся вперед, словно всем телом отвечая: “Да”.

– О господи! Ужас. Просто ужас, Стивен. – Она прижалась лицом к его плечу. – Скажи, чем я могу помочь, – шепнула она в ситец его рубашки.

– Кое-чем можешь, – ответил он.

– Скажи, – попросила она и потерлась о рубашку лицом.

– Поговори с Рамоном.

Это вырвало ее из нереальности происходящего; напомнило, что она сидит, уткнувшись лицом в чужую рубашку. Пип убрала руки и буркнула:

– Черт.

– Вот именно.

– Что с ним теперь будет?

– Она все продумала, – сказал Стивен. – Всю свою жизнь наперед рассчитала, как корпоративный план. Она получит полные родительские права, а я получу посещения. Как будто за этим я его усыновил – чтобы навещать. У нее… – Он с трудом перевел дыхание. – У нее с директором пансионата.

– Господи Иисусе! Чудненько.

– Директор, похоже, дружит с архиепископом, а он может аннулировать наш брак. Да, чудненько. Рамона – в пансионат и чему-нибудь обучать, а она на досуге может по-быстрому сварганить троих ребятишек. Ничего планчик, да? И какой судья не отдаст родительские права матери, которая работает на полную ставку как раз в заведении для таких, как Рамон? Отличный план. И ты не поверишь, как она собой гордится, какая она праведница.