Текст книги "Безгрешность"

– Пожалуй, в это я поверить могу, – отважилась заметить Пип.

– Я очень люблю праведность, – дрожащим голосом продолжил Стивен. – И она действительно праведница. Она и вправду стремится к моральной цели. Я просто не хотел заводить троих детей.

И слава богу, подумала Пип.

– Рамон пока здесь? – спросила она.

– Завтра утром они с Винсентом его забирают. Судя по всему, они давно уже все спланировали, ждали только, пока освободится место. – Стивен покачал головой. – Я-то думал, Рамон спасет наш брак. Сын, которого мы оба любим, и неважно, что во всем остальном мы не сходимся.

– Ну… – сказала Пип с неудовольствием, видя, что его мыслями по-прежнему владеет Мари. – Ваш брак не первый, который не спасло наличие детей. Я сама, вероятно, родилась в таком браке.

Стивен повернулся к ней:

– Ты настоящий друг.

Она взяла его за руку и переплелась с ним пальцами, стараясь точно рассчитать силу пожатия.

– Да, я твой друг, – подтвердила она. Но сейчас, когда его рука так тесно касалась ее руки, тело Пип сердцебиением и частым дыханием давало понять, что ждет не дождется рук Стивена повсюду, сверху донизу… Сколько ждать – дни? Часы? Тело, как большой пес, рвалось с поводка ее разума. Она позволила себе уронить их сплетенные ладони на свое бедро – туда, где более всего хотела почувствовать его прикосновение, – и высвободила руку.

– Что ты сказал Рамону?

– Я не в силах. Так и сижу тут с тех пор, как она ушла.

– А он сидит в доме и ты ему ничего не сказал?

– Она ушла всего с полчаса назад. Он расстроится, если увидит, что я плачу. Ты бы как-нибудь его подготовила, а потом я постараюсь поговорить с ним разумно.

Слабоват, вспомнился ей приговор Аннагрет; но ее влечение к Стивену от этого меньше не стало. Мало того, она бы предпочла забыть на время о Рамоне, сидеть тут дальше, вплотную к Стивену, потому что если слабоват, то может и не устоять.

– А со мной ты не поговоришь? Потом, попозже, – попросила она. – Наедине. Мне это очень нужно.

– Конечно. В остальном ничего не изменилось, из дома нас никто не гонит. Дрейфус – настоящий бульдог. Так что об этом не беспокойся.

Хотя телу Пип было предельно ясно, что на самом деле изменилось все, ее разум готов был простить Стивену неспособность это увидеть: ведь его только-только бросила жена, с которой он прожил пятнадцать лет. Ее сердце по-прежнему колотилось; она встала и завела велосипед в дом. Дрейфус сидел в гостиной один – крутящееся шестиногое офисное кресло с помойки казалось под ним карликовым – и пощелкивал мышью общего компьютера.

– Где Рамон? – спросила Пип.

– У себя.

– Тебя, думаю, и спрашивать не стоит, знаешь ли ты, что тут происходит.

– Я в семейные дела не лезу, – прохладно ответил Дрейфус. Повернулся к Пип – ни дать ни взять толстый шестиногий паук. – Факты, однако, проверил. Пансионат святой Агнессы – лицензированное штатом заведение на тридцать шесть мест, открыт в восемьдесят четвертом году, получает хорошее освещение в прессе. Директор – Винсент Оливьери, вдовец, сорок семь лет, трое сыновей – кому за двадцать, кому немного меньше двадцати, магистерский диплом в Сан-Францисском университете штата Калифорния. Архиепископ Эванс посещал это заведение по меньшей мере дважды. Хочешь взглянуть на фото Эванса и Оливьери на крыльце пансионата?

– Дрейфус, ты хоть что-нибудь чувствуешь?

Он смотрел на Пип ровным взглядом.

– Чувствую, что Рамон будет получать всю необходимую ему заботу. Мне будет недоставать его дружеского присутствия, но по его видеоиграм и крайне ограниченному диапазону беседы я скучать не стану. Мари, хоть и не сразу, вероятно, добьется аннуляции брака – я обнаружил в церковном округе несколько прецедентов. Признаться, я испытываю некоторую озабоченность по поводу наших финансов в связи с тем, что мы лишаемся ее взносов. Стивен говорит, что нам нужна новая крыша. И хотя тебе, судя по всему, нравится разделять с ним обязанности по дому, в роли кровельщиков я вас не очень хорошо себе представляю.

По меркам Дрейфуса это была весьма прочувствованная речь. Пип поднялась к Рамону и увидела, что он лежит на смятой постели лицом к стене, оклеенной спортивными постерами. Контраст между его запахом и улыбающимися лицами спортивных звезд был таким разительным, что у Пип навернулись слезы.

– Рамон, милый!

– Привет, Пип, – ответил он, не пошевелившись.

Она присела на кровать, дотронулась до его пухлой ладони.

– Стивен сказал, ты хотел меня видеть. Так повернись, посмотри на меня.

– Я хотел, чтоб мы были семейка, – сказал он, не поворачиваясь.

– Мы и будем семьей, – сказала она. – Никто никуда не денется.

– Я денусь. Мари сказала. В дом, где она работает. Там другая семейка, а я люблю нашу семейку. Ты разве не любишь нашу семейку, Пип?

– Еще как люблю.

– Пусть Мари уходит, а я хочу быть с тобой, и Стивеном, и Дрейфусом, как у нас было…

– Но мы все будем приходить к тебе в гости, а у тебя там появятся новые друзья.

– Не хочу новых друзей. Хочу старых, как у нас было.

– Но ты ведь любишь Мари. А она там будет каждый день, ты никогда не будешь один. Это будет немножко по-старому и немножко по-новому – все хорошо будет.

Ей показалось, голос у нее стал такой же, как на работе, когда она врала людям по телефону.

– Мари не занимается так со мной, как ты, Стивен, Дрейфус, – сказал Рамон. – Она все время занята. Почему, не понимаю, мне надо идти с ней, а не быть тут?

– Пойми, она заботится о тебе по-другому. Она зарабатывает деньги, и всем нам от этого хорошо. Она любит тебя так же сильно, как Стивен, и к тому же она теперь твоя мама. Человек должен быть с мамой.

– Но мне тут нравится, с семейкой. Что с нами будет, Пип?

Она уже рисовала себе, что теперь будет: как много времени она сможет проводить наедине со Стивеном. Самым лучшим в ее жизни здесь, лучше даже, чем открывшаяся в ней способность делать людям что-то хорошее, оказалась возможность каждый день быть с ним рядом. Выросшая с матерью, которая была настолько не от мира сего, что не могла картинку на стену повесить, ведь для этого надо вбить гвоздь, а сначала купить молоток, Пип переехала на Тридцать третью с большим желанием набраться практических навыков. И Стивен дал ей эти навыки. Показал, как шпаклевать и конопатить, как орудовать бензопилой, как застеклить окно, как привести в рабочее состояние добытую на помойке лампу, как разобрать велосипед, и был до того терпеливым и щедрым наставником, что Пип (или, по крайней мере, ее телу) казалось: ее готовят к тому, чтобы она стала ему лучшей парой, чем Мари, чьи домашние навыки строго ограничивались кухней. Он водил ее на помойки и показывал, как запрыгнуть в контейнер и раскидать мусор, добираясь до чего-то полезного, и теперь порой, если на глаза попадался многообещающий контейнер, она делала это сама, а потом, притащив домой что-нибудь годное, радовалась вместе со Стивеном. Это их объединяло. Она могла сделаться более похожей на него, чем Мари, а значит, со временем и более любимой. Эта надежда смягчала боль неутоленного желания.

Когда они с Рамоном вдоволь наплакались и она спустилась вниз одна, потому что он твердо заявил, что не голоден, со Стивеном сидели два его молодых дружка из “Оккупай”, которые принесли большие бутылки дешевого пива. Она застала всех троих за кухонным столом, говорили они не о Мари, а о зарплатно-ценовой обратной связи. Она разогрела духовку, чтобы сунуть туда замороженную пиццу, вклад Дрейфуса в питание их коммуны, и тут сообразила, что с уходом Мари вся готовка, вероятно, ляжет на нее. Пока она размышляла о проблеме распределения обязанностей в коммуне, Стивен со своими приятелями, Гартом и Эриком, строил трудовую утопию. По их теории, рост эффективности труда благодаря новым технологиям и, как результат, уменьшение числа рабочих мест на производстве неизбежно приведут к более правильному распределению доходов. Помимо прочего – к тому, что большинство населения будет получать неплохие деньги ни за что, ведь Капитал осознáет: обнищание потребителей изготовляемой роботами продукции не в его интересах. Безработные потребители будут получать то же, что получали бы в качестве рабочих, и объединятся с теми, кто будет трудиться в сфере обслуживания; так возникнет новая коалиция трудящихся и постоянно безработных, колоссальный размер которой станет фактором социальных перемен.

– Но у меня вопрос, – вмешалась Пип, разрывая на листья кочан салата ромейн – других салатных ингредиентов Дрейфус не считал нужным покупать. – Если один получает сорок тысяч в год просто как потребитель, а другой те же сорок тысяч за то, что выносит утки в доме престарелых, разве второй не обозлится слегка на первого?

– Работникам сферы обслуживания нужно платить больше, – признал Гарт.

– Намного больше, – уточнила Пип.

– В справедливом мире, – подхватил Эрик, – именно сотрудники домов престарелых и ездили бы на мерседесах.

– Да, но даже в таком мире, – сказала Пип, – я все равно не хочу выносить утки, а ездить могу на велике.

– Да, но, допустим, ты захотела мерседес, а единственный способ его получить – это выносить утки?

– Нет, Пип права, – заявил Стивен, и по ее телу прошла легкая приятная дрожь. – Нужно вот как: труд обязателен, но мы постепенно снижаем пенсионный возраст, так что до тридцати двух, тридцати пяти или скольких там лет все работают на полную катушку, а после этого возраста никто не работает и все на полном обеспечении.

– Хреново будет в вашем новом мире молодым, – заметила Пип. – Которым уже и в старом-то мире хреново.

– А я бы согласился, – сказал Гарт. – Ведь я буду знать, что после тридцати пяти – сам себе хозяин.

– Если снизить пенсионный возраст до тридцати двух, – добавил Стивен, – можно к тому же запретить заводить детей до пенсии. Вот и демографическая проблема решена.

– Верно, – сказал Гарт, – но когда население сократится, пенсионный возраст придется опять поднимать, потому что обслуживающий персонал все равно нужен.

Пип вышла с телефоном на заднее крыльцо. Подобных утопических дискуссий она уже наслушалась немало, и то, что Стивену с приятелями так и не удается разработать осуществимый план, в какой-то мере ее утешало: выходит, не только ее жизнь упорно не поддается исправлению, но и мир. Пока западный небосклон темнел, Пип из чувства долга отвечала на эсэмэски немногих оставшихся друзей, а потом из того же чувства написала матери, выражая надежду, что с глазом у нее лучше. Что касается ее собственного тела – оно по-прежнему ждало великих перемен. Под громкий стук сердца она смотрела, как небо над эстакадой меняет цвет с оранжевого на индиго.

Когда Пип вернулась, Дрейфус уже раздавал пиццу, а разговор каким-то образом вырулил на Андреаса Вольфа, пресловутого Светоносца. Пип налила себе пива в большой стакан.

– Это была утечка или они хакнули? – спросил Эрик.

– Они этого никогда не раскрывают, – сказал Гарт. – Может, кто-то просто слил им пароли или ключи. У Вольфа принцип: полная защита источников.

– Так пойдет, об Ассанже все скоро напрочь забудут.

– Ну, как программист он Ассанжу в подметки не годится. У него хакеры только наемные. Сам он даже игровую приставку не сможет хакнуть.

– Но “Викиликс” – грязная штука. Кому-то она и жизни стоила. А Вольф пока что довольно чистый. Безгрешный. Это у него бренд сейчас: безгрешность.

От слова безгрешность Пип передернуло.

– Это нам точно на руку, – сказал Стивен. – В этой куче много документов по недвижимости на нашем берегу залива. Ровно такую пакость мы старались подтвердить документально, действуя снаружи. Надо обратиться ко всем домовладельцам на нашем берегу, которые упомянуты в утечке. Привлечь их на нашу сторону, шум поднять, митинг устроить и все такое.

Пип, не понимая, о чем речь, повернулась к Дрейфусу. Он поглощал пищу с такой безрадостной быстротой, что казалось, будто она исчезает с тарелки без всякого его участия.

– Проект “Солнечный свет”, – заговорил он, – в субботу вечером выложил в сеть из неизвестной точки в тропиках тридцать тысяч электронных писем из чужой корпоративной переписки. По большей части это банк “Деловая хватка”, а он, что небезынтересно, является, как ты знаешь, банком, с которым у меня заключен ипотечный договор. И хотя мой случай нигде в этой переписке не упоминается, вряд ли можно считать патологическим умозаключение, что немецкие шпионы, пронюхав, как называется мой банк, попытались таким способом оказать нам услугу. Так или иначе, письма – в высшей степени разоблачительные. “Деловая хватка” по-прежнему систематически искажает факты, мошенничает, запугивает, чинит всевозможные препятствия и стремится к присвоению собственного капитала домовладельцев, временно оказавшихся в затруднительных обстоятельствах. В целом переписка проливает убийственный свет на отношения между федеральным правительством и банками.

– Немцы не шпионили, Дрейфус, – поправил его Стивен. – Это я сообщил Аннагрет про твой банк.

– Что? – резко спросила Пип. – Когда?

– Что – когда?

– Когда ты сообщил Аннагрет? Вы с ней что, до сих пор переписываетесь?

– Конечно.

Пип вперилась в раскрасневшееся от пива лицо Стивена, ища признаки вины. Признаков не увидела, но ее ревность обошлась и без них, сразу же нарисовав картину: теперь, когда Мари вышла из игры, Аннагрет бросает своего дружка, переезжает в Окленд, забирает себе Стивена, а Пип выживает из дому.

– Это потрясающая утечка, – сказал ей Стивен. – Тут все: как договориться с домовладельцем о рефинансировании, а потом уйти со связи, а потом “потерять” документы и начать процедуру изъятия недвижимости. Даже цифры есть. Схема применяется ко всякому, у кого два просроченных или неполных платежа подряд и собственный капитал составляет семьдесят пять тысяч или больше. И много случаев прямо здесь, на нашем берегу. Для нас это потрясающий подарок. И да, я практически уверен, что это устроила нам Аннагрет.

Слишком взволнованная, чтобы есть, Пип допила пиво и налила себе еще. За последние четыре месяца она получила двадцать с лишним электронных посланий от Аннагрет и все, не читая, пометила как прочитанные. В Фейсбук она заглядывала довольно редко, отчасти потому, что ее угнетали фотографии тех, кто счастливее, отчасти потому, что на работе пользование соцсетями в личных целях не поощрялось; но чтобы все-таки сохранить себе эту возможность, она отклонила предложение Аннагрет о дружбе, иначе та и в Фейсбуке бомбардировала бы ее сообщениями. Воспоминания об Аннагрет переплетались у нее с воспоминаниями о Джейсоне, и все это создавало у нее странное ощущение замаранности, как будто она, отвечая на анкету, была не в халате, а голая, а потом замарала собой и Джейсона; как будто между ней и Аннагрет произошло что-то личное и очень нехорошее, такое, о чем потом могут сниться плохие сны. И теперь на все это наложилось слово безгрешность, которое для нее было самым постыдным словом на свете, ибо таково было ее полное имя. Пьюрити. Безгрешность. Она стыдилась своего водительского удостоверения, где рядом с унылой фотографией значилось: ПЬЮРИТИ ТАЙЛЕР. Заполнение любой казенной бумаги было для нее мини-пыткой. Мать добилась противоположного тому, чего хотела, нарекая ее так. Словно пытаясь избавиться от бремени обязанностей, налагаемых именем, Пип отнюдь не безгрешно вела себя в старших классах, она грешила и сейчас, вожделея чужого мужа… Она пила пиво, пока оно не притупило в ней мышление настолько, чтобы она почувствовала в себе силы встать и пойти с пиццей к Рамону.

– Я не голодный, – сказал он, лежа лицом к стене.

– Малыш, тебе нужно что-нибудь съесть.

– Я не голодный. А где Стивен?

– К нему пришли друзья. Скоро он к тебе поднимется.

– Я тут хочу остаться. С тобой, и Стивеном, и Дрейфусом.

Пип прикусила губу и спустилась обратно на кухню.

– Вы, ребята, сейчас идите, – сказала она Гарту и Эрику. – Стивену надо поговорить с Рамоном.

– Я скоро к нему поднимусь, – пообещал Стивен.

Страх, который ясно читался в его лице, разозлил Пип.

– Он твой сын! – напомнила она ему. – Он не хочет есть, пока ты с ним не поговоришь.

– Ладно, – отозвался он с детским раздражением, которое раньше обращал на Мари.

Глядя ему вслед, Пип задалась вопросом, не проскочат ли они со Стивеном мимо фазы блаженства прямиком в ту фазу, когда милые начинают собачиться. Успешно нарушив посиделки, она прикончила пиво. Она чувствовала, что назревает взрыв, и понимала, что самое лучшее было бы лечь спать, но очень уж сильно билось сердце. Желание, злость, ревность и недоверие слились в итоге в единую пивную, горькую жалобу: Стивен забыл о своем обещании поговорить с ней вечером с глазу на глаз. С Аннагрет отношения поддерживает, а Пип – бросил. Она услышала, как наверху захлопнулась дверь его комнаты, и, дожидаясь, пока она опять откроется, молча повторяла свою жалобу, формулировала ее так и сяк, пытаясь придать словам способность выдержать вес обиды, которую ощущала; но они этого веса все никак не выдерживали. Все-таки она поднялась на второй этаж и постучалась в дверь Стивена.

Он сидел на супружеской кровати и читал книгу с красным названием на обложке – что-то политическое.

– Ты читаешь? – изумилась она.

– Лучше читать, чем думать о том, чего я все равно не могу изменить.

Она закрыла дверь и села на край кровати.

– Вот ты разговаривал сейчас с Гартом и Эриком – не знала бы, ни за что бы не догадалась, что сегодня что-то произошло.

– А чем бы они могли помочь? Моя работа как была, так и осталась. Друзья как были, так и остались.

– И я. Я тоже у тебя осталась.

Стивен нервно отвел взгляд.

– Да.

– Ты забыл, что обещал поговорить со мной?

– Да, забыл. Извини.

Она старалась дышать глубже и медленней.

– Что с тобой? – спросил он.

– Ты знаешь, что.

– Нет, не знаю.

– Ты пообещал со мной поговорить.

– Извини, пожалуйста. Я забыл.

Жалоба оказалась ровно такой хилой и бесполезной, как она опасалась. Повторять ее в третий раз смысла не было.

– И как мы теперь будем? – спросила она.

– Ты и я? – Он захлопнул книгу. – С нами ничего не случится. Найдем еще пару соседей, лучше женщин, чтобы ты не была единственной.

– То есть ничего не изменится. Все по-прежнему.

– А что должно измениться?

Она помолчала, слушая собственное сердце.

– Ты знаешь, год назад, когда мы с тобой ходили пить кофе, мне показалось, что я тебе нравлюсь.

– Конечно, нравишься. Очень даже.

– И ты так говорил о своем браке, как будто это почти уже и не брак.

Он улыбнулся.

– Выходит, я был прав.

– Нет, но тогда, – настаивала она. – Ты тогда так говорил. Зачем ты так со мной поступил?

– Как я с тобой поступил? Мы пили кофе, и все.

Она смотрела на него умоляюще, искала глазами его глаза, пыталась понять по ним, на самом ли деле он такой бестолковый или только прикидывается по каким-то своим жестоким соображениям. Ее просто убивала невозможность прочесть его мысли. Дыхание стало чаще, потекли слезы. Не печали, а возмущения и упрека.

– Да что с тобой? – повторил он.

Она все глядела ему в глаза, и наконец он, кажется, понял.

– О, нет, – сказал он. – Нет-нет-нет. Нет-нет-нет.

– Почему нет?

– Пип, ну брось. Нет.

– И ты не замечал, – она уже задыхалась, – как я тебя хочу?

– Нет-нет-нет.

– Я думала, мы просто ждем. А теперь наконец-то. Наконец-то.

– Боже, Пип, нет.

– Я тебе не нравлюсь?

– Конечно, нравишься. Но не так, не в таком смысле. Прости, но не в таком смысле. Я тебе в отцы гожусь.

– Перестань! Всего пятнадцать лет! Это пустяки!

Стивен косился то на окно, то на дверь, словно искал путь для бегства.

– Ты хочешь сказать, что никогда ничего ко мне не чувствовал? – наседала она. – Что я все это навоображала?

– Должно быть, ты неправильно поняла.

– Что именно?

– Я никогда не хотел заводить детей, – сказал он. – От этого у нас с Мари все и пошло. Я не хотел детей. Я ей говорил: “Зачем нам дети? У нас есть Рамон, у нас есть Пип. Мы и так уже – родители”. Вот как я отношусь к тебе. Как к дочери.

Она смотрела на него во все глаза.

– Так вот, значит, какая у меня роль? Быть для тебя вроде Рамона? Жаль, что от меня не пахнет для полного твоего счастья. У меня есть мать, других родителей мне не надо!

– Ты уж прости, но похоже, кое-кого тебе не хватает, – возразил ей Стивен. – Мне кажется, тебе очень нужен отец. И я могу им быть. Ты можешь здесь оставаться.

– Ты в своем уме? Оставаться? В качестве дочери?

Она встала и дико огляделась по сторонам. Уж лучше злиться, чем испытывать боль, может, лучше даже, чем быть любимой и лежать в его объятиях, потому что не злость ли на него она все это время на самом деле чувствовала? Злость, маскирующуюся под желание.

Не управляя собой, сама не зная, чего хочет, она стянула свитер, а потом сняла и лифчик, а потом забралась на коленях к Стивену на кровать, навалилась на него, грубо домогаясь его своей наготой.

– Ну что, похожа я на дочь? Неужели похожа?

Он закрыл руками лицо.

– Прекрати.

– Посмотри на меня.

– Не хочу на тебя смотреть. Это ты не в своем уме.

– Говнюк! Говнюк! Говнюк, говнюк, говнюк! Ты такой херовый слабак, что даже глянуть на меня боишься?

Откуда взялись эти слова? Из какого тайного вылезли места? Уже прибывало, точно вода во время прилива, раскаяние, завихряясь вокруг ее колен, и уже Пип знала, что это раскаяние будет хуже всех прежних вместе взятых, но поделать ничего не могла, уж начала, так идти до конца, делать то, чего требовало тело, а телу нужен был Стивен. Она терлась голой грудью о ситцевую рубашку, она оторвала его ладони от щек и занавесила ему лицо своими волосами; и она увидела, что наконец-таки добилась результата. Что он пришел в ужас.

– Ты совсем уверен, совсем? – спросила она. – Уверен, что я для тебя только дочь?

– Поверить не могу, что ты это делаешь. Четыре часа всего с тех пор, как она ушла.

– А если бы четыре дня – было бы по-другому? Или четыре месяца? Четыре года? – Она опустила лицо прямо к его лицу. – Потрогай меня!

Она попыталась управлять его руками, но Стивен был очень сильный и без труда оттолкнул ее. Слез с кровати и отступил к двери.

– Знаешь что, – сказал он, тяжело дыша. – Я не очень-то верю в психотерапию, но тебе, по-моему, она бы не помешала.

– Как будто у меня есть на нее деньги.

– Серьезно, Пип. Ты полную херню тут устроила. Ты о моих чувствах хоть на секунду задумалась?

– Я пришла, ты читал… – Она взяла книгу и посмотрела. – Грамши[7]7
  Антонио Грамши (1891–1937) – итальянский мыслитель и политический деятель, коммунист, один из основоположников неомарксизма.


[Закрыть].

– Если ты и с другими так себя ведешь, с людьми, у которых за тебя душа не болит, ничего хорошего из этого не выйдет. Мне не нравится, что ты совершенно не умеешь себя контролировать.

– Ну еще бы. Я же ненормальная. Только это всю жизнь и слышу.

– Нет, ты замечательная. Чудесная. Правда. Но… серьезно, Пип!

– Ты влюблен в нее? – спросила Пип.

Он уставился на нее от двери.

– В кого?

– В Аннагрет. В этом все дело? Ты в нее влюблен?

– Ох, Пип.

Его взгляд, полный жалости и заботы, был так чист и безгрешен, что почти победил ее недоверие; она почти поверила, что у нее не было причин ревновать.

– Она в Дюссельдорфе, – сказал он. – И мы едва знакомы.

– П-понятно… Но вы на связи.

– Пип, послушай себя. И попробуй посмотреть на себя со стороны.

– Я не слышу четкого “нет”.

– Господи боже!

– Пожалуйста, скажи мне, что я ошибаюсь. Просто скажи это.

– Мне нужна только Мари. Как ты не понимаешь?

Пип сощурилась, пытаясь понять и в то же время отказываясь.

– Но у Мари теперь другой мужчина, – сказала она. – А ты поддерживаешь связь с Аннагрет. Ты еще не понял, что любишь ее, но думаю, так оно и есть. Или скоро будет. Она же по возрасту тебе подходит, правда?

– Мне надо глотнуть свежего воздуха. А ты иди, пожалуйста, к себе.

– Докажи мне, – сказала она. – Докажи мне, что я неправа. Просто подержи меня за руку одну секунду. Пожалуйста. Без этого я тебе не поверю.

– Ну что ж, значит, не поверишь.

Она съежилась на его кровати.

– Так я и знала, – прошептала она. Мука ревности была наслаждением по сравнению с мыслью, что она просто чокнутая. Но эта мысль набирала силу.

– Я пошел, – сказал Стивен.

И он оставил ее лежать на кровати.