Текст книги "Перекрестки"

– Не порти то, что ты для меня написал. Оно такое красивое.

Он вновь попытался ее поцеловать, и на этот раз ей пришлось его оттолкнуть.

– Мэрион, – сказал он.

– Я не хочу быть такой девушкой.

– Какой такой?

– Сам знаешь какой. – Она кривилась от плача. – Не хочу быть шлюхой.

– Ты никогда в жизни не станешь такой.

Она попыталась не скривиться.

– Ты обо мне почти ничего не знаешь.

– Я вижу твою душу. Ты полная противоположность таких девушек.

– Но ты же говорил, что не станешь жертвовать браком.

– Говорил.

– А жене ты пишешь стихи?

– Уже давно не пишу.

– Я не против, чтобы ты писал мне стихи. Мне это нравится. Я даже в восторге. Но мне бы хотелось… – Она покачала головой.

– Хотелось бы чего?

– Мне бы хотелось, чтобы ты написал пьесу или сценарий фильма и я бы в нем сыграла.

Брэдли изумился.

– Так вот чего ты хочешь?

– Это просто мечта, – выпалила она. – Вряд ли она сбудется.

Он взялся за руль, понурил голову. Он ведь запросто мог приоткрыть дверь и сказать, что не уверен насчет брака. Наверняка он почувствовал, что она не в себе. Быть может, ему показалось, что некрасиво обманывать чокнутую девицу.

– А если бы я это сделал? – произнес он. – Если бы написал для тебя роль? Например, дочь немецкого посла – пожалуй, я сумел бы, если представить в этой роли тебя. Вот чего мне не хватает: чего-то прекрасного, что можно представить вместо той мерзости, которую я тащу домой. От Изабеллы абсолютно никакой поддержки. Ей даже не нравится, когда я читаю. Ревнует к книгам! А уж как она злится, когда я пытаюсь рассказать ей о новом замысле. Можно подумать, она доктор Фрейд, а я пациент – потому лишь, что задумал сценарий. “О боже, у пациента снова проявились симптомы. Мы-то думали, что вылечили его от стремлений, а у него опять рецидив”. Она так одержима своими мечтами, что о моих и слышать не хочет.

– Ты ее любишь? – спросила Мэрион.

Услышав собственный вопрос, она почувствовала себя старше и мудрее: она способная.

– Она прекрасно ладит с мальчишками, – ответил Брэдли. – Она прекрасная мать. Может, чуточку беспокойная – стоит им хлюпнуть носом, как ей мерещится коклюш. Но ты не поверишь, как быстро самый интересный человек на свете превращается в самого скучного.

– То есть раньше она казалась тебе интересной.

– Не знаю. Не знаю. Сейчас-то уж точно нет.

Мэрион могла бы предложить ему дружбу и вдохновение. Не настолько же она спятила, чтобы всерьез верить, будто снимется в фильме по его сценарию. Брэдли, талантливый продавец, описал человека, которого ей захотелось убить. Он не знал, что его жену зовут так же, как мать Мэрион и ее предательницу-подругу, но подробное описание Изабеллы дало Мэрион образ врага, и в ее голову хлынули безумные мысли. Например, о том, что она, Мэрион, способнее, чем он. Что он слишком мягкосердечен и не замечает очевидного. Что лишь она может избавить его от несчастья, лишь она может спасти его как писателя, поверив в него и заставив взглянуть в лицо правде о его лишившемся любви браке. Какой же надо быть мстительной ведьмой, чтобы ревновать к книгам! Изабеллу надо убить за это, и Мэрион сделала это, перебравшись на его сиденье. Она была достаточно невысокой, чтобы встать на колени, достаточно худенькой, чтобы протиснуться меж Брэдли и рулем, и едва она очутилась в его объятиях, как мораль лишилась смысла.

Брэдли Грант забрал ее невинность на сиденье “ласалля” пятидесятой серии, тридцать седьмого года выпуска, с запотевшими стеклами, на стоянке “Лернер моторе”. Боль была не такая, как стращали Мэрион девицы из Санта-Розы, но потом, в ванной комнате пансиона, она обнаружила неожиданно много крови. Мэрион стирала белье, и белый фаянс багровел. Лишь утром она поняла, что у нее начались месячные.

В феврале ей стало хуже, при том что она и так чувствовала себя хуже некуда. Теперь же ей казалось, что ее заточили в металлический куб, который наполняется водой, и лишь наверху осталась самая чуточка воздуха. Этот воздух был душевным здоровьем. На каждом шагу ее поджидали ограничения, и самые жестокие были связаны с тем, что они с Брэдли так редко оставались одни. Днем она работала в сотне шагов от него, но он сказал, что им нужно соблюдать осторожность. В обеденный перерыв Мэрион зажимала его в углу своего прежнего святилища в отделе запчастей, но их угол был частично виден с улицы. Гарри Лернер строго-настрого запретил впредь обслуживать покупателей после закрытия, и вечером Брэдли регулярно находил предлог уехать домой. В конце концов они снова очутились на сиденье его “ласалля”. И хотя в лунный вечер и без запотевших окон это было куда рискованнее, она отпустила его только без четверти одиннадцать. На следующей неделе он в свой выходной отвез ее в мотель в Калвер-Сити, но даже там ей не давали покоя ограничения, потому что одних занятий любовью недостаточно. Им нужно обсудить будущее, ведь Брэдли наверняка уже понял, что не может больше жить с Изабеллой, а занятия любовью не оставляли времени для разговора. И лишь в машине Мэрион спросила, начал ли он писать.

– Пока нет, – ответил он.

Этот разумный и честный ответ очень ее расстроил. Расстояние до ее дома сокращалось, время для разговора убывало, куб наполнялся водой.

– Не знаю, получится ли у меня, – продолжал он.

– А ты пробовал?

– Я только о тебе и думаю.

– Я тоже только об этом и думаю. В смысле, о тебе.

– Я не знаю, получится ли у меня.

– Получится, я уверена.

– Я не о сценарии, – пояснил он. – А об этом. Не знаю, смогу ли я любить двух женщин одновременно.

Воздуха в кубе остался глоток. Мэрион сумела лишь выдавить “ох”.

– Я разрываюсь на две части, – продолжал Брэдли. – Я никогда никого так не хотел, как тебя. Все в тебе так, как надо. Как будто твое лицо с рождения отпечатано у меня в мозгу.

Она не могла ответить ему тем же. Встреть она Брэдли год назад на улице, прошла бы мимо и даже не обернулась. На миг, точно взглянув на себя извне, она увидела очертания этого чувства, что гнездилось в ней, этой растущей одержимости, и осознала, что это инородный объект, чуждый желаниям нормального человека. Но потом в мгновение ока вновь очутилась внутри.

– Давай вернемся в мотель, – попросила она.

– Это невозможно.

– Мне мало этого. Я хочу проводить с тобой больше времени.

– Я тоже хочу большего, но это невозможно. Я уже опаздываю.

Опаздывает – то есть к Изабелле. Перспектива лишиться Брэдли внушала Мэрион смертельный ужас, так что, убей она Изабеллу, это было бы самозащитой. Мэрион часто задышала.

– Мэрион, – сказал Брэдли. – Я понимаю, тебе тяжело, но мне еще тяжелее. Я разрываюсь на части.

Он говорил еще что-то, но ее дыхание заглушало слова. Черные машины, белые здания, пьяницы с бумажными пакетами, женщины в тонких чулках, любить двоих и разрываюсь на части. То ли она дышала так глубоко, что потеряла сознание, то ли оно снова дало сбой. Рука, которой Брэдли накрыл ее ладонь перед пансионом, была обжигающе-ледяной. Мэрион по-прежнему не слышала, что он говорит, понимала лишь, что нужно уйти.

Второй сбой оказался тяжелее, часов, проведенных в беспамятстве, было больше, и потом она обнаружила царапины на костяшках и красную шишку на лбу. На следующее утро она на час опоздала на работу, а когда мистер Питерс ее мягко пожурил, неуместно разрыдалась. В обеденный перерыв, испугавшись, что задохнется, если останется в магазине, а если Брэдли заговорит с ней, и вовсе умрет, она улизнула и побрела наугад по улицам с названиями и номерами. Снегом, выпавшим в непогоду, завалило все до призрачных гор, но мартовское солнце припекало, и в воздухе пахло весной. Мэрион дышала свободнее и вдруг увидела знакомое лицо. По переходу на углу Грант-авеню и Девятой навстречу ей шла Изабелла Уошберн. Мэрион опустила голову, но Изабелла поймала ее за руку.

– Привет, малышка. Даже не поздороваешься?

Под легким пальто с лавандовым и зеленым отливом на Изабелле было белое платье в зеленый горошек, недешевое. Завитые волосы она зачесала набок и цедила слова с ленцой, точно с экрана. Оказывается, в том, что ее до сих пор не заметили, виноват ее простофиля-кузен, а вовсе не отсутствие актерского таланта, но она неплохо зарабатывает фото-моделью и живет с другими девушками в бунгало за Египетским театром. Быть может, виновато воображение Мэрион, отравленное ее собственным беспутством, но Изабелла так часто упоминала о хозяине дома, что Мэрион показалось, тот значит для нее больше, чем просто хозяин. Ее новая искусственная манера говорить намекала на трудности, ожесточившие сердце.

– В общем, вот так, – сказала Изабелла, – у тебя-то как дела?

– У меня все хорошо, – ответила Мэрион и едва не рассмеялась: до того позабавили ее эти слова.

– Встала на ноги и так далее?

– Прекрасно, прекрасно. Да. Устроилась на постоянную работу. Кстати о работе: мне пора возвращаться.

Изабелла нахмурилась.

– Что у тебя с лицом?

– Вряд ли я тебе отвечу.

Изабелла порылась в сумочке.

– Дай хоть запудрю.

И прямо на углу улицы Мэрион позволила бывшей подруге припудрить ей шишку на лбу. Она растерялась оттого, как по-сестрински непринужденно Изабелла ей помогла. Закончив, приподняла пальцем ее подбородок и окинула взглядом профессионала:

– Уже лучше. – Изабелла закрыла пудреницу. – Надо будет как-нибудь встретиться. Ты раньше так меня смешила. Помнишь Хэла Чалмерса и Поки Тернера? А Дика Фтэблера? Будешь поблизости, заходи. Я живу прямо за Египетским, на Селме, ярко-красный дом, не ошибешься.

Изабелла точно и не помнила, что девять месяцев назад сама же и бросила Мэрион. Теперешняя ее жизнь была до того насыщенной, что школа казалась далеким прошлым, и оставалось лишь удивляться, что Мэрион на самом деле надеялась: после выпуска они будут дружить. Но ей уже не хотелось убивать Изабеллу. Ей было жалко смотреть, как с ней обошлась жизнь. Через девять месяцев, когда с самой Мэрион жизнь обошлась еще круче, она вспомнила не только небрежную доброту Изабеллы на углу Девятой и Гранд. Она вспомнила, что Изабелла живет в ярко-красном бунгало за Египетским театром.

Она стала – превратила себя – в проблему, которую Брэдли нужно было решать. Через несколько дней после второго сбоя в магазин пришла клиентка, блондинка лет тридцати с небольшим. Обычно в “Лернер” заглядывали мужчины, и с тех пор как Мэрион помешалась на Брэдли, она еще не видела, как он чарует клиенток. Карикатурная пластичность его лица вдруг показалась ей нелепой. Женщина ушла, так ничего и не купив, но в Мэрион уже кипела такая свистящая ненависть к его жене, что струей этого пара в ее голове выбило пробку. И когда Брэдли направился в мужской туалет, она пошла следом, обхватила его за шею, попыталась вскарабкаться на него. Она хотела знать, когда они снова займутся любовью. Ей отчаянно нужно было снова заняться с ним любовью, и он, опасаясь, что их застанут вдвоем в туалете, согласился. В тот же вечер они опять поехали в Калвер-Сити. С каждой встречей удовольствие от секса росло в геометрической прогрессии. Брэдли признался: до этого вечера он не понимал, что такое страсть. Признался, что без ума от нее. На обратном пути он сказал, что она должна уйти из “Лернера” и найти жилье получше.

Она устроилась стенографисткой в компанию по обслуживанию недвижимости, где работал бывший продавец из “Лернера”, приятель Брэдли. Этот же приятель подыскал ей малогабаритную квартирку в Вестлейке, Брэдли заплатил за три месяца вперед, вырвав чеки из пачки, которую носил сложенной в переднем кармане. Формально Мэрион превратилась в проститутку, но она видела в чеках лишь множество долларов, которые не достанутся его жене и сыновьям, долларов, которые принадлежат ей по праву – в счет будущего, в котором она станет его женой. Гарантией было то, что они подходят друг другу. В апреле, мае, июне она получала подтверждения своей правоты на убирающейся в стену кровати, на ковре посреди сигаретных подпалин, на клетчатой клеенке, накрывавшей обеденный столик. После секса слова, которые ей в другой обстановке приходилось выдавливать из себя, давались ей без труда. Брэдли приносил ей новые книги, и она теперь внимательно следила за войной в Европе, поскольку ему это было интересно. Сильнее всего ее увлекал его испанский сценарий, в котором она сыграет роль дочери немецкого посла. Их общий замысел обрастал подробностями, и она кратко записывала их прямо в постели, голая стенографистка. Работа над сценарием невероятно ее воодушевляла – воодушевляла она и Брэдли. И когда он забирал у нее карандаш и блокнот, откладывал в сторону, она ложилась для него на спину в состоянии самонесвоякости, воображая себя дочерью посла, точно была игравшей ее актрисой. На работе Мэрион нетрудно было найти свободное время и перепечатать заметки на машинке, порой добавляя собственные идеи. Неженатые молодые люди, вероятно, знали о ее отношениях с Брэдли и не обращали на нее внимания. Она была молчаливой девицей, которая свободно владеет стенографической системой Грегга и не делает орфографических ошибок.

В июле Брэдли с Изабеллой и сыновьями отправился на машине по национальным паркам Секвойя и Йосемити. Мэрион умоляла его в отпуске начать работу над сценарием, план которого уже набросала, но он ответил, что обязан отвезти мальчиков на каникулы, и укатил. Пока Мэрион не расставалась с Брэдли дольше чем на четыре дня, пока она регулярно получала подтверждения того, что они подходят друг другу, у нее не было сбоев. Но одинокие выходные после недели без надежды увидеть Брэдли тянулись бесконечно долго. Даже солнце, казалось, глумится над ней, медлит за окнами и, нахальное, никак не садится. Она не могла читать, не могла пойти в кино. Ей требовалось неусыпно следить за течением времени. Она сидела, не шевелясь, старалась даже не моргать, пока страх ослабить бдительность не достиг апокалиптических размеров, точно стоит ей напрячь хотя бы мышцу ступни, и тут же настанет конец света. Она была очень, очень слаба. По какой-то причине противнее всего ей было мыться, ощущение воды на коже внушало ей отвращение.

Брэдли должен был вернуться двадцать седьмого, в субботу вечером, и обещал приехать к ней в воскресенье. Ночь с субботы на воскресенье она пролежала на спине, не смыкая глаз, поскольку, стоило ей закрыть глаза, как она тут же представляла его в постели с Изабеллой, думала о бесчисленных часах, за которые Изабелле наверняка удалось подорвать его уверенность в себе как писателе, и подозревала, что та права: Мэрион видела его таким, какой он на самом деле, и себя такой, какая она на самом деле, одинокая девушка, торгующая телом в обмен на иллюзию. Когда она оставалась одна, время становилось врагом, потому что приходилось поддерживать иллюзию, а силы ее были не безграничны. Утром, неспавшая, немытая, она сварила два яйца, съела и снова легла. Солнце придумало новую злую шутку: оно неожиданно меняло положение, прыгало вперед, точно смеялось над ней из-за того, что Брэдли никак не едет. Солнце уже садилось, когда послышался стук и в двери повернулся ключ. То-то вид у нее был, когда он заметил ее на кровати! Слежавшиеся волосы, опухшие глаза, запекшиеся губы – ни дать ни взять сумасшедшая. Брэдли опустился на колени и поцеловал Мэрион в щеку. Она ничего не почувствовала.

– Прости, что я не вернулся раньше, – сказал он. – У нас беда, мыши. Вся кухня в мышином помете. В конце концов я нашел их гнездо за ящиком, где лежит телефонный справочник. Четыре крохотных мышонка в обгрызенном телефонном справочнике. Я пытаюсь достать их оттуда металлической ложкой, чтобы выпустить на улицу, а они уползают, жуть. Пришлось раздавить их ложкой, оказывается, это нелегко, когда суешь руку в шкаф, не видишь, что делаешь, а в ухо визжит жена.

И сколько раз ты ее трахнул? – громко спросил кто-то. Это гнусное слово не могло вырваться у нее, но тогда кто его произнес?

– Я хотел приехать раньше, – сказал Брэдли, точно не слышал вопроса, – но был такой бардак. Мальчики подрались, слишком долго пробыли вместе в машине, да еще эти мыши, господи. Их родители до сих пор в шкафу. Я не могу остаться надолго.

– Зачем вообще оставаться? – Это явно сказала она.

– Прости. Я понимаю, тебе тяжело, но мне тоже тяжело.

– Ты даже не знаешь, что такое тяжело.

– Мэрион! Милая… Еще как знаю. – Мышеубийственной рукой он убрал волосы с ее глаз и погладил ее по голове. – Я поступил дурно – дурно с тобой обошелся. Ты такая красивая, такая ранимая, такая серьезная. Боже, до чего ты серьезная. А я всего лишь продавец машин.

Она истерически зарыдала. Это отняло время, хотя его у них и так было немного, но облегчило иссушающий паралич, который мучил ее две недели. Это привело ее в чувство и вдобавок немедленно принесло жестокую пользу: заставило Брэдли задержаться дольше, чем планировал, и запутало ту ложь, которую ему придется сочинить дома – из-за того, что не устоял перед слабостью Мэрион. Ее мокрое от слез лицо вынудило Брэдли грубо ее раздеть, и да, она была серьезна. Пока он возился с нею, она не сводила взгляда с его лица, высматривая мельчайшие признаки того, что она уже не вызывает у него прежнего наслаждения. Собственное наслаждение ее не заботило. Ей важен был только Брэдли.

Вечером через три дня он нагрянул к ней на работу и предложил съездить перекусить. По пути в “Карпентере” звериное чутье, подсказывавшее ей, что от таких неожиданных изменений распорядка хорошего не жди, спорило с надеждой, что он наконец-то набрался смелости уйти от Изабеллы. Звериное чутье оказалось право. Сидя в машине возле кафе, Брэдли по-волчьи жадно сожрал бургер (она даже не притронулась к бургеру, лежащему у нее на коленях), слизнул с пальца кровавую каплю кетчупа и сказал, что во время отпуска напряженно размышлял. Он сказал – ох, что же он еще говорил? – придумать, как облегчить им эту боль я сам во всем виноват мне и отвечать заслуживаешь того кто достоин тебя на сто процентов а не на пятьдесят потому что пятьдесят процентов не оставаться с тобой наедине потому что ты всегда будешь той которая нечестно по отношению к тебе просто нечестно я никогда не сумею трезво трезвее это просто нечестно как же я не сообразил самое худшее ужасно трезво какой ужас справиться с этим никогда не смогу пережить… Наблюдая, как оживленно растягиваются его гуттаперчевые черты, она чувствовала, что ее собственное лицо по-хамелеоньи переливается всеми оттенками красного – томат, багрянец, малина, гранат, свекла. Мэрион вообразила, как это выглядит со стороны, и рассмеялась.

Он уставился на нее, и написанная на его лице тревога рассмешила ее еще больше. Она слабо отмахнулась – извиняющийся жест человека, который не в силах перестать смеяться, – и постаралась успокоиться.

– Прости, – сказала она и, не сдержавшись, снова фыркнула от смеха. – Я представила себе мышат.

– Господи. Что тут смешного?

– Бедненький. Тебе пришлось давить их ложкой.

Она опять захихикала, разошлась и согнулась от хохота. Даже если она сознавала, что Брэдли не бросит ее, пока она ведет себя как помешанная, веселье ее было неподдельным. Впредь он подумает дважды, прежде чем появиться с нею на людях. И это тоже ее смешило.

– Я боюсь за тебя, – сказал он, когда она наконец замолчала.

– Бойся лучше за себя, – ответила она. – Я-то побольше мышки.

– Что это значит?

– Сам как думаешь?

Он покосился на припаркованный слева двухместный “форд”, на обтянутую униформой задницу официантки, склонившейся к пассажирскому окну.

– Я хочу, чтобы ты понимала: я никогда этого не забуду.

Лицо его было очень серьезно. Мэрион скроила такую же серьезную мину, но собственная напускная строгость до того ее позабавила, что она снова захихикала.

– Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, – произнес он.

– Я стараюсь быть серьезной, но, может, ты меня не так понял.

– Так продолжаться не может, – заявил он.

– Ох. Почему?

– Я уже говорил. Я предупредил тебя сразу. Я не стану разрушать семью. Я не брошу мать моих детей.

– А еще ты говорил, что умрешь, если я не стану твоею. Значит ли это, что ты сейчас умрешь?

Он закрыл лицо руками. Если прежде он ей и нравился, то теперь уже нет, но это волновало ее менее чем когда-либо. Она ясно видела очертания своей одержимости им. Разумнее всего было бы вырвать ее из черепа, но та разрослась настолько, что для этого череп пришлось бы раскроить. Вдобавок Мэрион завораживала красота этой одержимости, пусть и болезненноогромной.

– Я умру без тебя, – произнесла она буднично.

– Не умрешь. Найдешь кого-нибудь получше.

– Ты понимаешь, что я говорю?

– Если честно, не все.

– Ты не прав. – Мэрион открыла дверь. – Вот и все. Я знаю, что ты не прав.

Она шла домой мимо парка Вестлейк, не чувствуя ни капли уныния. Ее переполняло взволнованное оживление, как генерала накануне решающей битвы. В отношениях с Брэдли наступил кризис, и чтобы его преодолеть, придется напрячь ум. То, что она добровольно ушла из кафе, не стала устраивать Брэдли визгливых сцен и умолять его не бросать ее, теперь казалось ловким маневром. Остается только ждать. Брэдли разрывается между работой, семьей и вниманием к ней: ему некогда проявить писательский талант. Мэрион представляла, как через месяц разлуки он без предупреждения заявится к ней домой среди ночи, потому что ему не терпится показать ей написанное и услышать ее мнение, представляла, как они вместе читают страницу за страницей, как она восхищается сценарием, и эти фантазии настолько ее манили, так приятно было снова и снова прокручивать их в голове, оттачивая детали, что в ту ночь она почти не сомкнула глаз. Утром она едва не вприпрыжку побежала на работу. Вместо того чтобы уткнуться в газету, болтала с другими стенографистками и улыбалась неженатым коллегам.

Несколько недель кряду она пребывала в неизменно приподнятом настроении, ободренная уверенностью, что, коль скоро она не докучает Брэдли – пусть думает, как там она, пусть мучается, пусть побудет один, может, что и напишет, – то хитрость ее подействует, и он непременно вернется. Мэрион даже согласилась сходить на ужин и в кино с молодым человеком с работы: вдруг Брэдли случайно увидит ее и будет ревновать. Правда, потом никак не могла вспомнить, сказал ли молодой человек хоть слово, и решила, что, наверное, сама трещала без умолку о Гитлере, Риббентропе и Черчилле. Видимо, так и было. Больше молодой человек никуда ее не приглашал, но Мэрион не расстроилась: для нее он все равно что не существовал. Края существования в целом начали расползаться: сказывалась бессонница. Наконец однажды вечером в сентябре она решила пораньше уйти с работы и заявиться к Брэдли в “Лернер моторе”. Дата, 09/09, этому бесспорно благоприятствовала.

Брэдли пил кофе с мистером Питерсом и побелел, заметив ее. Мэрион нервничала, но, все еще в приподнятом настроении, поздоровалась с девушками так, словно они были ее лучшими подругами. У одной на пальце красовалось помолвочное кольцо, вторая ждала ребенка и собиралась увольняться, одного из рядовых продавцов выгнали. Мэрион отчаянно хотелось поговорить, но сказать о себе было совершенно нечего, и она принялась делиться категоричными мнениями, почерпнутыми из газет, о ситуации в Европе и о том, что Америке необходимо вмешаться. Девушки одна за другой извинились и ушли, осталась только Энн. Она мягко заметила, что у Мэрион нездоровый вид, и та призналась, что ее мучает бессонница. Энн спросила, не хочет ли Мэрион пойти к ней в гости и поесть супу.

– Нет, я пришла к Брэдли, – ответила Мэрион. – Он мне должен бифштекс.

Энн помрачнела.

– Он человек слова.

– Может, лучше пойдем ко мне, – предложила Энн.

– В другой раз.

Мэрион отошла в сторону. Стучало в висках, тело было словно из мела. Она куда охотнее поспала бы, если бы могла заснуть. Брэдли стоял возле так и не проданного “кадиллака” семьдесят пятой модели вместе с каким-то рыжим, явным Джейком Барнсом, и с карикатурным увлечением внимал каждому его слову. Он умел внушить клиентам, что те на диво интересные рассказчики. Мэрион приблизилась к Джейку Барнсу и сказала:

– Прошу прощения, но, если не ошибаюсь, я пришла сюда раньше вас.

Брэдли обвел ее глазами, не задерживая на ней взгляд.

– Мэрион, – произнес он.

Джейк посмотрел на часы.

– Ничего страшного.

– Нет-нет. – Брэдли положил руку ей на спину, развернул ее. – Тебе придется подождать. – Он разговаривал с ней, как с ребенком.

– Разве я мало ждала?

– Ну подожди. Хорошо?

Она демонстративно уселась на кожаный диван для клиентов, закурила сигарету и принялась ждать. Во рту у нее, казалось, тоже был мел. Бессонница разбила прежде непрерывный мир на острые осколки. Тревожные взгляды Энн и мистера Питерса, сидевших за своими столами, отскакивали от Мэрион, как от куска мела.

Наконец они с Брэдли оказались на тротуаре за углом магазина (Мэрион не понимала, как попала туда). Верхние части затенявших улицу зданий пылали в лучах заката. Едко пахло выхлопными газами.

– Милая, – произнес он, – у тебя такой усталый вид.

– Прости.

– Я не имел в виду ничего плохого. Просто… ты хоть что-то ешь?

– Я ем яйца. Я люблю яйца. Прости.

– Что ты все прости да прости, это я должен просить у тебя прощения.

– Прости.

Брэдли зажмурился.

– Боже…

– Что? – живо спросила она.

– Мне больно видеть тебя снова.

– Поехали ко мне?

– Лучше не надо.

– Ненадолго.

Он вздохнул.

– Я обещал Изабелле вечером сходить на родительское собрание.

– И важное собрание? – Мэрион правда было интересно.

Долгое ожидание завершилось. Она терпеливо стояла у телефонной будки, пока он врал жене. Она терпеливо ехала в машине. А вот Брэдли не терпелось – не успели они войти в подъезд, как он притиснул ее к стене за почтовыми ящиками и впился в нее губами. Она по-прежнему чувствовала себя так, словно сделана из мела, но Брэдли ее плоть явно казалась податливой, а большего ей было не надо.

Однако она ошибалась. Она добилась того, чего ждала, но само ожидание до предела растянуло связь между одержимостью и ее объектом. Они несколько раз занялись любовью, потом он ушел, но удовольствие Мэрион получила лишь от того, что значили эти занятия любовью. Пыхтящий на ней человек, продавец автомобилей, у которого изо рта несло кофе, был чужим в том мире, где она теперь обитала. Она для него тоже явно что-то значила, но что именно, даже не пыталась представить.

Потом, в Аризоне, она никак не могла вспомнить, почему сказала Брэдли, что ему не обязательно соблюдать осторожность. Может, потому что в ее голове так все смешалось, что она перепутала дни цикла. Может, зная, что Брэдли не нравится иной вариант, тоже позволяющий соблюдать осторожность, и не рискнув отравить ему удовольствие от воссоединения, она просто понадеялась на лучшее. А может, хотя Мэрион совершенно точно не помнила, чтобы ей хотелось забеременеть, звериное чутье пагубно подвело ее, неверно высчитав дни, а она и не заметила подвоха. Но и Брэдли, между прочим, поверил ей, когда она сказала, что ему незачем соблюдать осторожность, хотя прекрасно видел, что она не в себе. Что если и он, сам того не сознавая, хотел, чтобы она забеременела? В Аризоне, так ничего и не вспомнив наверняка, Мэрион решила, что ту беременность послал ей Бог, дабы ее испытать: ведь Его воля являет себя в поступках Его детей, какими бы ни были их мотивы. На том и успокоилась.

Когда Мэрион рассказывала Софии Серафимидес историю своего помешательства, умолчать о беременности оказалось нетрудно: чтобы объяснить, как она очутилась в запертой палате, хватило и остального. Была и та ночь, когда, через неделю после их первого воссоединения, Брэдли заявился к ней с полупустой бутылкой виски. Была и вторая такая ночь. Был и второй ее незадавшийся визит в “Лернер моторе”, и третий, когда она совала Брэдли под нос пальцы, которыми трогала свою промежность, а мистер Питерс вытолкал ее за дверь. Была и последовавшая за этим кататония на работе, в управляющей компании, после чего Мэрион уволили. Была череда дней, толком ей не запомнившихся, бесконечных дней в квартире, за которую вскоре следовало заплатить. Наконец, был теплый ноябрьский день, когда она пришла домой к Брэдли (адрес нашла в телефонном справочнике), чтобы поговорить с его женой.

Аккуратные, почти одинаковые дома на Кенистон-авеню походили на игрушки или декорации к фильму. Она позвонила в дверь Брэдли; как ни страшилась Мэрион, она не видела иного способа доказать ему, что он ошибается. А для этого, как ни парадоксально, требовалось заручиться поддержкой его жены. Едва Изабелла узнает, что Брэдли любит другую, а именно Мэрион, чье лицо с рождения отпечатано у него в мозгу, она сразу поймет, что их брак – ошибка. Куда приятнее и проще было представить, как Брэдли разведется, чем задуматься, почему пропали месячные. Мэрион надеялась, что виной всему недоедание и волнение (ей доводилось слышать о таком), поскольку отношения с Брэдли зависели от того, сумеет ли она дать ему свободу. Если окажется, что она беременна, он разозлится, почувствует себя в ловушке, и Мэрион, уж конечно, не сыграет дочь немецкого посла, если выяснится, что она сама брюхата дочерью.

К великому изумлению Мэрион, дверь ей открыл белокурый мальчик лет семи или восьми. Она много раз воображала эту сцену, и каждый раз дверь открывала Изабелла.

Мальчик смотрел на нее. Она смотрела на него. Казалось, мгновение длится час.

– Мам, – наконец крикнул мальчик. – Тут какая-то тетя.

И ушел, а на пороге появилась Изабелла Грант с кухонным полотенцем в руках. Она была толстая и не такая высокая, как представляла себе Мэрион. Ее хотелось скорее пожалеть, чем убить, – как и Изабеллу Уошберн. И этого Мэрион тоже не ожидала.

– Что вам угодно? – спросила Изабелла.

Лицо Мэрион вновь хамелеонствовало всеми оттенками красного, но теперь ей было не до смеха.

– Что с вами? – спросила Изабелла.

– Ваш, э-э-э, ваш муж, – сказала Мэрион.

– Да?

– Ваш муж вас больше не любит.

Тревога, подозрение, злость.

– Вы кто?

– Это очень обидно. Но вы ему надоели.

– Да кто вы?

– Я… ну…. Вы поняли, что я сейчас сказала?

– Нет. Вы, наверное, ошиблись адресом.

– Вы Изабелла Грант?

– Да, но я вас не знаю.

– Меня знает Брэдли. Спросите у него. Я та, в кого он влюблен.

Дверь захлопнулась. Мэрион решила, что недостаточно ясно выразилась, и вновь позвонила в дверь. Внутри послышался детский топот. Дверь распахнулась.

– Кто бы вы ни были, – отрезала Изабелла, – пожалуйста, уходите.

– Прошу прощения, – с неподдельным раскаянием ответила Мэрион. – Мне не стоило вас обижать. Но сделанного не воротишь. Вы его не удовлетворяете. Может, в конце концов для вас так тоже будет лучше.

На этот раз дверь не захлопнулась, а затворилась со щелчком. Лязгнул засов. Чуть погодя Мэрион спохватилась, что по-прежнему стоит на коврике. Она расстроилась. Ей-то казалось, что разговор с женой Брэдли переделает весь ее мир, что боль, неуклонно нараставшая с тех пор, как он прислал ей то ужасное письмо, мгновенно утихнет и она очутится в мире, где решения даются легко. Но боль никуда не делась. Только теперь она превратилась в растерянность: Мэрион не знала, как быть дальше. Она предпочла бы остаться на коврике у двери, но еще не настолько лишилась рассудка, чтобы не понимать, как дурно поступила, заявившись к Брэдли домой: причинила боль Изабелле, не облегчив своей, и больше ничего не добилась. Мэрион развернулась и пошла прочь. Дошла до какого-то парка, заметила самшитовую изгородь, за которой можно прилечь, не привлекая внимания. Прижалась щекой к пучку травы меж комьями земли. Судя по запаху, где-то неподалеку валялось собачье дерьмо, но Мэрион пролежала там до темноты.