Текст книги "Частное расследование"

Она потрясла головой и слабо улыбнулась.

– Вот положение. Довольно глупо, правда?

– Ничуть не глупо.

– Вот и опять, – сказала она – Опять вы мне говорите, что я в норме.

Мы оба улыбнулись.

Я спросил:

– У вас там есть кто-нибудь еще, кто мог бы опекать твою маму?

– Прислуга. И еще Дон, наверно. Дон – это ее муж. Подбросив мне этот «самородок», она посмотрела на меня как ни в чем не бывало.

Но я не мог скрыть своего удивления.

– Когда же она вышла замуж?

– Всего несколько месяцев назад.

Руки принялись месить.

– Несколько месяцев, – повторил я.

Она поерзала и сказала:

– Шесть.

Наступило молчание.

Я спросил:

– Не хочешь рассказать мне об этом?

Ее вид говорил о том, что не хочет. Но она сказала:

– Его зовут Дон Рэмп. Он раньше был актером – ничего выдающегося, просто исполнитель мелких ролей. Играл: ковбоев, солдат – в таком плане. Теперь он содержит ресторан. Не в Сан-Лабе, а в Пасадене, потому что в Сан-Лабе не разрешается торговать спиртным, а у него подают всевозможные сорта пива и эля. Это его специальность. Импортное пиво. И неплохое мясо. «Кружка и клинок» – так называется его заведение. Там у него повсюду доспехи и мечи. Как в старой Англии. Немного вроде бы глупо, но для Сан-Лабрадора это экзотика.

– Каким образом они познакомились?

– Вы имеете в виду, потому что мама не выходит из дома?

– Да.

Руки начали месить быстрее.

– Это была моя... Я их познакомила. Была в «Кружке» с друзьями – что-то вроде школьного мероприятия для старшеклассников. Дон был там, он приветствовал посетителей, а когда узнал, кто я такая, то подсел ко мне и сказал, что был когда-то знаком с мамой. Много лет назад. Когда она работала на студии. У них обоих был там в это время контракт. Ну, он начал меня расспрашивать – как она да что. Потом стал без конца говорить, какой чудесный она была человек, такая красивая и талантливая. Сказал мне, что я тоже красивая. – Она фыркнула.

– А ты себя красивой не считаешь?

– Ну что вы, доктор Делавэр! Как бы там ни было, он показался мне приятным, и это был первый встреченный мной человек, который действительно раньше знал маму, когда она работала в Голливуде. Я имею в виду, что среди тех, кто поселяется в Сан-Лабрадоре, обычно не бывает людей, связанных с миром увеселений и зрелищ. По крайней мерю, никто в этом не признается. Однажды другой актер, настоящая кинозвезда – Бретт Раймонд, хотел сюда переехать, купить какой-нибудь старый дом, снести его и построить новый – так пошли все эти разговоры о том, что его деньги грязные, потому что кино – это еврейский бизнес, а еврейские деньги – это грязные деньги; что сам Бретт Раймонд в действительности еврей, только скрывает это – я даже не знаю, правда это или нет. Так или иначе, они – местные власти – до того замучили его допросами, ограничениями и всякими придирками, что он передумал я переехал в Беверли-Хиллз. И люди говорили: вот и хорошо, там ему и место. Так что вы понимаете теперь, почему мне не приходилось часто видеть людей из кино, и когда Дон стал говорить о прежних временах, то мне это показалось потрясающим. Словно я нашла связующее звено между настоящим и прошлым.

Я заметил:

– Но от этого до женитьбы как-то вроде далековато.

Она мрачно усмехнулась.

– Я пригласила его к нам – хотела сделать маме сюрприз. Это было еще до того, как она начала лечиться, и я хваталась за все подряд, чтобы сдвинуть ее с мертвой точки. Заставить общаться. И когда он приехал, у него в руках было три дюжины красных роз и большая бутылка шампанского. Мне бы тогда и сообразить, что он строит планы. Не зря же были розы и шампанское. Одно к одному. Он стал бывать у нас чаще. Во второй половине дня, до открытия «Кружки». Приносил ей бифштексы, и цветы, и уж не знаю что еще. Эти визиты стали регулярными, и я, наверно, к ним просто привыкла. И вот, полгода назад, примерно в то время, когда она стала постепенно выходить за ворота, они объявили, что собираются пожениться. Вот так просто. Привезли судью, и все свершилось, прямо в доме.

– Значит, он встречался с ней, когда ты пыталась уговорить ее лечиться?

– Да.

– И как он к этому отнесся? А к самому лечению?

– Не знаю, – сказала она. – Я его не спрашивала.

– Но воспрепятствовать он не пытался?

– Нет. Дон не боец.

– Кто же он?

– Очаровашка. Всем он нравится, – сказала она с неприязнью в голосе.

– А ты как к нему относишься?

Она сердито взглянула на меня, отвела со лба волосы.

– Как отношусь? Он мне не мешает.

– Он тебе кажется неискренним?

– Он мне кажется... пустым. Голливуд чистой воды.

Это было сказано с той же предубежденностью, которая только что осуждалась. Она поняла это и сказала:

– Я знаю, это звучит очень уж по-санлабрадорски, но, чтобы понять, что я имею в виду, надо его видеть. Зимой у него загар, он живет теннисом и лыжами и всегда улыбается, даже когда улыбаться нечему. Отец был человеком большой глубины. Мама заслуживает лучшего. Если бы я знала, как далеко все зайдет, никогда бы не начинала.

– У него есть свои дети?

– Нет. Он не был женат. До сих пор.

То, как она подчеркнула «до сих пор», заставило меня спросить:

– Тебя тревожит, что он мог жениться на твоей маме ради денег?

– Эта мысль приходила мне в голову – Дон не то чтобы бедняк, но он не в мамином классе.

Она махнула рукой, и жест вышел таким неровным и неуклюжим, что я невольно это отметил про себя.

Я спросил:

– Среди причин твоего конфликта по поводу Гарварда нет ли опасения, что мама нуждается в защите от него?

– Нет, просто я не считаю, что он сможет о ней позаботиться. Я все еще не могу взять в толк, почему она вышла за него замуж.

– А те, кто служат в доме? Можно на них рассчитывать в этом плане?

– Они славные люди, – сказала она, – но этого будет недостаточно.

– А что Джейкоб Датчи?

– Джейкоб, – произнесла она дрогнувшим голосом. – Джейкоб... умер.

– Прости, я не знал.

– Только в прошлом году, – сказала она. – У него оказалось какое-то раковое заболевание, он сгорел очень быстро. Он покинул наш дом сразу после того, как ему поставили диагноз, и переехал в заведение типа санатория. Но не сказал нам, где это находится. Не хотел, чтобы кто-то видел его больным. После того как... оттуда позвонили маме и сказали, что он... Не было даже похорон, просто кремация. Мне было очень больно – из-за того, что нельзя было ему помочь. Но мама сказала, что мы помогли уже тем, что дали ему устроить все так, как он сам хотел.

Еще слезы. Еще салфетки.

Я сказал:

– Я помню его как человека с сильной волей.

Она наклонила голову.

– По крайней мере, ему не пришлось долго мучиться.

Я подождал, не скажет ли она еще чего-нибудь. Но она молчала, и я сказал:

– Так много всего с тобой произошло, столько на тебя свалилось. Неудивительно, что тебе трудно разобраться, как надо поступить.

– О, доктор Делавэр! – воскликнула она и встала, подошла ко мне и обняла меня за шею. Собираясь сюда, она подушилась. Какой-то сильный цветочный аромат и слишком «старый» для нее. Такой подошел бы какой-нибудь незамужней тетушке. Я подумал о том, что она самостоятельно прокладывает себе дорогу в жизни. Путем проб и ошибок.

Меня охватило острое чувство жалости. Она крепко вцепилась в меня, и ее слезы капали мне на куртку.

Я бормотал какие-то слова утешения, казавшиеся не более осязаемыми, чем этот золотистый свет. Когда она перестала плакать на целую минуту, я легонько отстранился.

Она быстро отодвинулась, села на прежнее место с пристыженным видом. Принялась мять руки.

Я сказал:

– Ничего, Мелисса. Ты не обязана всегда быть сильной.

Рефлекс психотерапевта. Утешай, поддакивай.

Сказано именно то, что нужно. Но в данном случае соответствует ли это истине?

Она начала ходить взад и вперед по комнате.

– Не могу поверить, что я так раскисла. Это так неприятно... В моих планах этот визит должен был произойти по-деловому. Как консультация, а не как...

– Не как лечебная процедура?

– Да. Ведь это ради нее. Я правда думала, что со мной все в порядке и я не нуждаюсь в лечении. Я хотела вам показать, что у меня все хорошо.

– У тебя и в самом деле все хорошо, Мелисса. Просто сейчас невероятно напряженное для тебя время. Все эти изменения в жизни мамы. Потеря Джейкоба.

– Да, – сказала она рассеянно. – Он был славный.

Я выждал несколько секунд, потом продолжал:

– А теперь еще и эта ситуация с Гарвардом. Надо принять очень важное решение. Было бы глупо не относиться к этому серьезно.

Она вздохнула. Я сказал:

– Позволь мне задать тебе вот какой вопрос. Если бы все остальное было спокойно, ты бы хотела поехать?

– Ну... я знаю, что это большой шанс – мое «золотое яблоко». Но я должна... мне нужно чувствовать, что я поступаю правильно.

– Что могло бы тебе помочь это почувствовать?

Она покачала головой и взмахнула руками.

– Я не знаю. Хотела бы знать.

Она посмотрела на меня. Я улыбнулся и показал на кушетку.

Она вернулась на свое место.

Я спросил:

– Что могло бы по-настоящему убедить тебя, что с мамой все будет хорошо?

– Ее хорошее самочувствие. То, что она нормальна, как все остальные. Я говорю ужасные вещи, да? Как будто стыжусь ее. Но я не стыжусь. Я просто беспокоюсь за нее.

– Ты хочешь быть уверена, что она сама сможет о себе позаботиться?

– В том-то все и дело. Она может. У себя в комнате. Там ее территория. Только вот окружающий мир... Теперь, когда она выходит, пытается изменить свою жизнь... это страшно.

– Конечно, страшно.

Молчание.

Я сказал:

– Наверно, я буду зря сотрясать воздух, если стану напоминать тебе, что ты не можешь до бесконечности брать на себя ответственность за мать. Быть матерью для своей родительницы. Что это будет только мешать твоей собственной жизни, а ей ничего хорошего не принесет.

– Да, я знаю. Именно это он... конечно, это так и есть.

– Кто-то еще говорил тебе то же самое?

Она закусила губу.

– Только Ноэль. Ноэль Друкер. Это мой друг. Но не в том смысле... Просто мальчик, с которым я дружу. То есть я ему нравлюсь больше, чем просто как друг, но сама не уверена, как к нему отношусь. Я его уважаю. Он необычайно хороший человек.

– Сколько ему лет?

– Он на год меня старше. Его приняли в Гарвард в прошлом году, но он пока взял отпуск, чтобы работать и подкопить денег. У них нет денег – в семье только он и мать. Он работает всю жизнь и очень взрослый для своих лет. Но когда он начинает говорить и о моей маме, мне просто хочется сказать ему, чтобы он... замолчал.

– Ты когда-нибудь давала ему это понять?

– Нет. Он очень чувствительный. Я не хочу обижать его. И знаю, что он так говорит из добрых побуждений, – он думает обо мне.

– Уф, – сказал я, с шумом выдыхая воздух. – Ты печешься о массе людей.

– Наверно. – Она улыбнулась.

– А кто печется о Мелиссе?

– Я сама могу позаботиться о себе. – Сказано с вызовом, который вернул меня на девять лет назад.

– Знаю, что можешь, Мелисса. Но даже те, кто заботятся о других, иногда нуждаются в том, чтобы кто-то и о них позаботился.

– Ноэль пытается проявить заботу обо мне, но я ему не разрешаю. Ужасно, правда? Для него это такое разочарование. Но я должна все делать по-своему. И он просто не понимает, как все обстоит с мамой. Никто не понимает.

– Ноэль и твоя мама ладят между собой?

– Ладят – в том немногом, где им приходится иметь дело друг с другом. Она считает, что он славный мальчик. Он такой и есть. Все так думают. Если бы вы были с ним знакомы, то поняли бы почему. И он в принципе к ней хорошо относится. Но говорит, что я приношу ей больше вреда, чем пользы своей опекой. Что она выздоровеет, как только ничего другого ей не останется, – как будто это от нее зависит.

Мелисса встала и опять стала ходить по комнате. Она позволяла своим рукам опускаться на предметы, трогать их, исследовать. Делала вид, что вдруг заинтересовалась картинами на стенах.

Я спросил:

– Как мне лучше всего помочь тебе, Мелисса?

Она повернулась на одной ноге и посмотрела мне в лицо.

– Я думала, что вы, может быть, согласитесь поговорить с мамой. И сказать мне, что вы думаете.

– Ты хочешь, чтобы я оценил ее состояние? И высказал профессиональное мнение относительно того, действительно ли она сможет нормально пережить твой отъезд в Гарвард?

Она покусала губу, дотронулась до одной из сережек, откинула волосы.

– Я доверяю вашему суждению, доктор Делавэр. То, что вы для меня сделали, как помогли мне измениться, – было похоже на... волшебство. Если вы скажете, что я могу спокойно ее оставить, я так и сделаю. Так и сделаю.

Много лет назад я сам смотрел на нее как на волшебницу. Но сейчас говорить ей об этом было нельзя, она бы только испугалась.

Я сказал:

– Из нас с тобой получилась неплохая команда, Мелисса. Ты проявила тогда силу и мужество, точно так, как делаешь это сейчас.

– Спасибо. Так вы согласны?

– Я буду очень рад поговорить с твоей матерью. Если она не будет возражать. И если не будут возражать супруги Гэбни.

Она нахмурилась.

– А при чем тут они?

– Мне надо точно знать, что я не нарушаю их лечебный план.

– Ладно, – сказала она. – Будем надеяться, что она не создаст вам проблем.

– Доктор Урсула?

– Угу.

– Есть основания полагать, что она может попытаться?

– Нет. Просто она... Она любит всем руководить. Я не могу отделаться от мысли, что она хочет, чтобы у мамы были секреты. Не имеющие никакого отношения к лечению.

– Что за секреты?

– Я не знаю, – ответила она. – В том-то все и дело. Я ничем не могу этого подтвердить – просто я что-то чувствую. Знаю, что это звучит странно. Ноэль говорит, что я больна паранойей.

– Это никакая не паранойя, – возразил я. – Ты очень любишь свою маму, ты уже много лет заботишься о ней. Было бы противоестественно, если бы ты просто...

Ее напряжение улетучилось. Она улыбнулась.

Я шутливо заметил:

– Ну вот, я опять за свое, не так ли?

Она чуть не рассмеялась, но остановилась в смущении. И я предложил:

– Позвоню сегодня доктору Урсуле, и посмотрим, что она скажет. Согласна?

– Согласна. – Она подошла ближе и записала для меня номер телефона клиники.

Я сказал:

– Ты держись там, Мелисса. Мы с этим справимся.

– Я очень надеюсь. Вы можете звонить мне по личному телефону – номер у вас есть, вы мне вчера звонили.

Она вернулась к кофейному столику, торопливо подобрала свою сумочку и теперь держала ее перед собой, на уровне талии.

Дополнительная защита.

Я спросил:

– У тебя еще что-нибудь?

– Нет, – ответила она, бросив взгляд на дверь. – Вроде бы мы о многом успели поговорить, верно?

– Нам многое пришлось наверстывать.

Мы дошли до двери.

Она повернула ручку и сказала:

– Ну, еще раз спасибо, доктор Делавэр.

Голос звучит сдавленно. Плечи напряжены. Она уходит более скованной, чем пришла.

Я рискнул:

– Ты уверена, что больше ни о чем не хочешь поговорить, Мелисса? Спешить некуда. У меня масса времени.

Она пристально посмотрела на меня. Потом ее глаза захлопнулись, словно защитные шторки, а плечи опустились.

– Это из-за него, – сказала она очень тихим голосом. – Из-за Макклоски. Он вернулся, он в Лос-Анджелесе. Он абсолютно свободен, и я не знаю, что он собрался делать!

8

Я вернул ее в комнату и усадил.

Она сказала:

– Я собиралась упомянуть об этом с самого начала, но...

– Это придает совершенно иной аспект твоему страху перед отъездом.

– Да, но, честно говоря, я бы все равно беспокоилась, даже без него. Он лишь усиливает беспокойство.

– Когда ты узнала, что он вернулся?

– В прошлом месяце. По телевизору показали это шоу, что-то документальное по поводу билля о правах пострадавшего – как в некоторых штатах семья может написать в тюрьму, и оттуда сообщат, когда будет рассматриваться вопрос об условном освобождении преступника. Так что можно протестовать. Я знаю, что он вышел из тюрьмы – много лет назад – и куда-то уехал. Но все равно написала, хотела посмотреть, не удастся ли еще что-нибудь узнать, – наверно, сделала так все по той же причине. Пыталась помочь маме. Из тюрьмы долго не приходило никакого ответа, потом мне сообщили, чтобы я связалась с отделом условно-досрочного освобождения заключенных. Эта была дикая морока – переговоры не с теми, с кем надо, бесконечные ожидания у телефона. В конце концов пришлось отправить письменный запрос. И вот наконец я прорвалась и узнала фамилию его последнего куратора по условному освобождению. Здесь, в Лос-Анджелесе! Но тот больше за ним не наблюдал – Макклоски только что освободили совсем.

– Давно он вышел из тюрьмы?

– Шесть лет назад. Это я узнала от Джейкоба. Одно время я его теребила – хотела узнать, хотела понять. Он постоянно отбрыкивался, но я не сдавалась. Наконец, когда мне исполнилось пятнадцать лет, он признался, что все это время не выпускал Макклоски из поля зрения, узнал, что пару лет назад его освободили и он уехал из штата.

Она сжала маленькие белые кулачки и потрясла ими.

– Этот подонок отсидел тринадцать лет из тех двадцати трех, к которым был приговорен, – ему скостили срок за хорошее поведение. Как это отвратительно, правда? Никому нет никакого дела до жертвы. Его следовало отправить в газовую камеру!

– А Джейкоб знал, куда тот уехал?

– В Нью-Мексико. Потом в Аризону и, кажется, в Техас – работал с индейцами в резервации или что-то в этом роде. Джейкоб сказал, что он пытается надуть отдел досрочного освобождения, чтобы там подумали, будто он порядочный человек, и, что скорее всего, это ему удастся. И он оказался прав, потому что его действительно освободили, и он теперь может делать что хочет. Его куратор Бейлисс – неплохой человек, вот-вот должен уйти на пенсию. И все это вроде бы действительно ему небезразлично. Но он сказал, что очень сожалеет, но ничем помочь не может.

– Он считает, что Макклоски представляет угрозу для твоей матери – или еще для кого-нибудь?

– Он сказал, что доказательства этого у него нет, но вообще все может быть. Ни в чем нельзя быть уверенным, когда речь идет о подобном человеке.

– Пытался ли Макклоски вступить в контакт с твоей матерью?

– Нет, но кто поручится, что и не будет пытаться? Ведь он сумасшедший – такое безумие за одну ночь не проходит, правда?

– Обычно нет.

– Значит, он несомненная и явная опасность, так?

Легкого ответа на этот вопрос у меня не нашлось. Я сказал:

– Можно понять, почему ты встревожена. – И мне не понравилось, как это прозвучало.

Она сказала:

– Доктор Делавэр, как я могу ее оставить? А вдруг его возвращение – это знак? Что я не должна уезжать. Я хочу сказать, что хорошее образование можно получить и здесь. Я прошла и в Калифорнийский университет Лос-Анджелеса, и в Южнокалифорнийский университет. В конечном счете, какая разница, где учиться?

Заметное несоответствие с тем, что говорилось всего несколько минут назад.

– Мелисса, человек с твоей головой может получить хорошее образование где угодно. Кроме качества образования, у тебя есть еще какая-то причина думать о Гарварде?

– Не знаю... может, просто самолюбие. Да, скорее всего так и есть. Хотела доказать себе, что смогу.

– И больше ничего?

– Ну... еще Ноэль. Он очень хочет, чтобы я туда поехала, и я подумала, что... Я хочу сказать, ведь это действительно лучший университет в стране? Я подумала, почему бы не подать заявление? Фактически это было чем-то вроде забавной шутки. Я даже не думала, что попаду туда. – Она покачала головой. – Иногда мне кажется, было бы куда легче жить, если бы учиться на одни «уды». Меньше возможностей выбора.

– Мелисса, любой на твоем месте – принимая во внимание ситуацию с твоей мамой, – испытывал бы такую же борьбу противоречивых чувств. А теперь еще и Макклоски. Но жестокая правда состоит в том, что даже если он действительно представляет угрозу, ты никак не сможешь защитить от него мать.

– В таком случае, что же вы предлагаете? – гневно спросила она. – Чтобы я так просто отступилась?

– Я хочу сказать, что Макклоски определенно заслуживает того, чтобы в него заглянули. Это должен сделать профессионал. Надо узнать, зачем он вернулся и что затевает. Если его сочтут опасным, то можно будет принять кое-какие меры.

– Какие, например?

– Ордер на ограничение свободы действий. Меры предосторожности. Ваш дом хорошо охраняется?

– Наверно. Есть система сигнализации и ворота. И полиция все время патрулирует – в Сан-Лабрадоре бывает так мало преступлений, что полиция в основном просто что-то вроде службы проката полицейских. Вы думаете, нам следует сделать что-то еще?

– Ты сказала матери о Макклоски?

– Нет, что вы! Не хочу перепугать ее – особенно теперь, когда у нее так хорошо идут дела.

– А... мистеру Рэмпу?

– Нет. Никто ничего не знает. Никто и не спрашивает моего мнения ни о чем, а я по своей инициативе его не высказываю.

– Но Ноэлю ты сказала?

Она в замешательстве посмотрела на меня.

– Да. Он знает.

– И что он говорит?

– Советует просто не брать в голову. Но ему легко так говорить – ведь это не его мать. Вы не ответили на мой вопрос, доктор Делавэр. Есть что-то такое, чего мы не сделали, но следует сделать?

– Мне трудно судить. Есть профессионалы, которые специализируются в подобного рода вещах.

– А где их можно найти?

– Дай мне кое-что проверить. Возможно, с этим я тебе помогу.

– Ваши связи в суде?

– Что-то вроде этого. А пока давай-ка будем действовать, как наметили. Я свяжусь с обоими Гэбни и выясню, можно ли мне встретиться с твоей мамой. Если да, то я дам тебе знать, и ты договоришься о времени, когда мне нужно приехать. Если нет, мы еще раз рассмотрим наши варианты. В любом случае нам с тобой неплохо было бы продолжить разговор. Когда бы ты хотела?

– Как насчет завтра? – спросила она. – В это же время. Если оно у вас есть.

– Есть.

– Спасибо – и простите меня за несдержанность.

– Ничего, все нормально, – сказал я и проводил ее до двери во второй раз за сегодня.

– Спасибо, доктор Делавэр.

– Береги себя, Мелисса.

– Я постараюсь, – ответила она. Но при этом вид у нее был, как у ребенка, которому задали непомерно большое домашнее задание.

* * *

После ее ухода я стал думать о том, как она просыпала дорожку из важнейших фактов – брак матери, молодой человек в ее собственной жизни, смерть Датчи, возвращение Макклоски. И все это было сказано как бы между прочим. С небрежностью, которая буквально кричала о самозащите.

Но если принять во внимание, с чем ей пришлось справляться – потеря близкого человека, конфликт противоречивых чувств, необходимость принять важные решения, подрыв собственного влияния, – то ее стремление к самозащите представляется чертовски оправданным.

Вопрос влияния, должно быть, стоял для нее особенно остро. Преувеличенное ощущение личного могущества было логическим следствием всех этих лет, когда она опекала свою родительницу. И она пользовалась им, чтобы довести мать до черты, за которой начинались изменения.

Бюро знакомств. Служба записи к специалистам.

И все это, чтобы потерпеть поражение от своего же успеха. Быть вынужденной отступить на задний план и сдать позиции влияния психотерапевту. Делить материнскую любовь с отчимом.

Если к этому добавить обычные треволнения и сомнения, одолевающие человека в ранний период взросления, то жизнь может стать просто невыносимой.

Кто, в самом деле, заботится о Мелиссе?

Когда-то эту миссию взял на себя Джейкоб Датчи.

Хотя я едва знал его, мысли о нем опечалили меня. Верный слуга, всегда готовый прийти на помощь. Он создавал некий эффект... присутствия.

Для Мелиссы это было равносильно второй потере отца.

Как это обстоятельство сказалось на ее отношениях с мужчинами? Стала она доверчивей?

Если судить по ее замечаниям о Доне Рэмпе и Ноэле Друкере, то здесь все не так просто.

Теперь и эти люди из Кембриджа, штат Массачусетс, требуют нового послабления – маячит призрак еще одной капитуляции.

Кто действительно будет поставлен под удар?

Во всяком случае, ее опасения нельзя назвать безосновательными.

Микокси с кислотой.

Почему все-таки Макклоски вернулся в Лос-Анджелес, почти через десятилетия после того, как был осужден? Тринадцать лет тюремного заключения плюс шесть условного освобождения – ему сейчас пятьдесят три года. Мне приходилось видеть, что делают с человеком годы, проведенные в тюрьме. Может, теперь это просто бесцветный, уставший от жизни старый мошенник, ищущий утешения и покоя в обществе таких же, как он сам, неудачников, завсегдатаев третьесортных злачных мест.

Или, быть может, он потратил проведенное в Сан-Квентине время на то, чтобы разжечь свою злобу. Вынашивая фантазии, где фигурировали кислота и кровь, наполняя свою бутылку...

Меня начало грызть неприятное чувство неуверенности в своей правоте, то самое чувство непопадания в цель, которое я испытал девять лет назад, когда отошел от всех своих правил, чтобы лечить измученного страхом ребенка.

Чувство, что не ухватил по-настоящему суть проблемы.

Девять лет назад она, несмотря на это, вылечилась.

Волшебство, фокус.

Сколько еще кроликов осталось в шляпе фокусника?

* * *

В клинике Гэбни на мой звонок включился автоответчик, продиктовавший номера телефонов и коды экстренного вызова обоих докторов. Никакие другие сотрудники не упоминались. Я записал для Урсулы Каннингэм-Гэбни свое послание, назвавшись лечащим врачом Мелиссы Дикинсон, и попросил позвонить мне как можно скорее. В течение следующих нескольких часов мне звонили неоднократно, но из Пасадены ни одного звонка не было.

В десять минут восьмого явился Майло, в той же одежде, что была на нем утром, только с пятнами от травы на брюках и пота под мышками. От него пахло дерном, и он казался усталым.

Я спросил:

– Как успехи?

Он покачал головой, нашел в холодильнике бутылку «гролша», откупорил ее и сказал:

– Этот спорт не для меня, приятель. Беготня за маленьким белым мячиком по ползучим сорнякам выводит меня из себя.

– Выбивает тебя из себя. Раз уж мы говорим о гольфе.

Он усмехнулся.

– А я – просто набитый дурак, раз вообразил себя обитателем пригорода. – Запрокинув голову, он стал лить в себя пиво. Когда бутылка опустела, он спросил:

– Так где же мы ужинаем?

– Где захочешь.

– Ну, – сказал он, – ты меня знаешь, я всю жизнь помираю по высшему свету. Видишь, я даже оделся в расчете на успех.

* * *

Дело кончилось тем, что мы оказались на Пико недалеко от Двадцатой улицы, в плохой части Санта-Моники, где, сидя за исчирканным ножом складным столиком и вдыхая выхлопные газы уличного движения, ели тако – мягкие паровые лепешки с начинкой из крупно нарубленной свинины и маринованных овощей и пили кока-колу с колотым льдом из вощеных бумажных стаканчиков.

Киоск, где готовили тако, стоял на угловом пятачке раскрошенного асфальта, между магазином спиртных напитков и пунктом обмена чеков на наличные деньги. Вокруг слонялись и рыскали в поисках поживы бездомные бродяги и несколько типов, которые не стали бы жить дома, даже если бы он у них был. Парочка таких типов наблюдала за нами, пока мы получали у стойки еду и искали места. Под влиянием фантазии на тему попрошайничества или чего-нибудь похуже их тусклые глаза оживились и заблестели. Майло держал их на расстоянии своим «полицейским» взглядом.

Мы ели, оглядываясь через плечо. Он спросил:

– Достаточно ли солидно для тебя?

Прежде чем я успел ответить, он встал и пошел к стойке заказов, держа одну руку в кармане. Грязный, худой человек примерно моего возраста, со спутанной бородой тут же воспользовался моментом и приблизился ко мне, обнажив в ухмылке беззубые десны, бормоча что-то бессвязное и нелепо размахивая одной искривленной рукой. Другая рука была подтянута к самому плечу, согнута, словно куриное крыло, и совершенно неподвижна.

Я протянул ему доллар. Подвижная рука выхватила его с ловкостью клешни ракообразного. Он успел отойти, прежде чем вернулся Майло с картонной коробкой, полной пакетиков из желтой бумаги.

Но Майло все видел и, садясь, сердито на меня посмотрел.

– Зачем ты это сделал?

– У этого бедняги что-то не в порядке с головой.

– Или он симулирует.

– В любом случае он, должно быть, дошел до ручки, тебе не кажется?

Он покачал головой, развернул порцию тако и откусил кусок. Прожевав и проглотив пищу, он сказал:

– Все дошли до ручки, Алекс. Если ты не прекратишь, они облепят нас, как саранча.

Мне показалось, что три месяца назад он бы такого не сказал.

Я оглянулся, увидел, какими глазами смотрят на него остальные особи уличного люда, и возразил:

– Вряд ли нужно на этот счет беспокоиться.

Он показал на пакетики с едой.

– Приступай, тут и для тебя.

Я сказал:

– Может, чуть позже.

И стал пить кока-колу, которая уже потеряла всякий вкус.

Спустя минуту я спросил:

– Если бы тебе понадобилась информация об одном бывшем заключенном, как бы ты стал действовать?

– Какого рода информация? – вопросом на вопрос ответил он, пережевывая слова вместе со свининой.

– Как он вел себя в тюрьме, что затевает сейчас.

– Этот тип освобожден условно?

– Условный срок истек. Освобожден вчистую.

– Образец реабилитации, а?

– Вопросительный знак обязателен.

– Этот мистер Образец давно уже чист и свободен?

– Где-то около года.

– За что сидел?

– Нападение, попытка убийства, сговор с целью убийства – он заплатил одному типу, чтобы тот изуродовал человека.

– Заплатил, значит? – Он вытер губы.

– Заплатил с намерением нанести серьезный вред или даже хуже.

– Ну тогда можно спокойно полагать, что он так и останется мерзавцем.

– А если мне нужно что-то более конкретное?

– Зачем это тебе?

– Это касается одного пациента.

– То есть все должно быть сугубо секретно и конфиденциально?

– Пока да.

– Ну, – сказал он, – вообще-то это не так уж трудно. Ты – то есть полицейский, потому что гражданскому придется лбом стенку прошибать, чтобы хоть чего-то добиться, – ты отслеживаешь цепочку. Прошлое – это лучший предсказатель будущего, верно? Так вот, первое звено – его полицейское досье. Федеральное и местное. Ты говоришь с полицейскими, которые знали его в то недоброе старое время. Предпочтительно с теми, кто его арестовывал. Дальше ты закидываешь глаз в папку окружного прокурора – там будут рекомендации по избранию меры наказания, заключения психиатров или психоаналитиков, ну и все такое. Третий шаг – ты разговариваешь с тюремным персоналом – узнаешь, как он вел себя во время отсидки. Хотя на самом деле лучше всего его знают те задницы, которые мотали срок вместе с ним. Если ты возьмешь кого-то из них на крючок – тяни. Потом идешь к офицеру, который курировал его после условного освобождения. Проблема здесь в том, что они завалены делами и задавлены текучкой. В большинстве случаев они просто штампуют бумаги, и шансов выудить из них что-то стоящее очень мало. Конечный шаг – ты устанавливаешь его К.З. – круг знакомых, то есть тех подонков, с которыми он общался после выхода из тюрьмы. Конец. Ничего особенного, просто нагрузка на ноги. А в итоге вся информация тебе мало что даст. Так что если у тебя есть обеспокоенный пациент, я бы на твоем месте посоветовал ему или ей быть поосторожнее. Пусть купит большую пушку и научится ею пользоваться. Или заведет питбуля.