Текст книги "Частное расследование"

12

После того как он повесил трубку, я подумал, не позвонить ли мне в Сан-Лабрадор, но решил дать Мелиссе и Джине попробовать разобраться самим.

Я спустился к пруду, побросал камешки рыбкам кои и сел лицом к водопаду. Рыбки казались более активными, чем обычно, но было похоже, что корм их не интересует. Они гонялись друг за другом плотными группками из трех-четырех особей. Гонялись, плескались, ударялись о каменный бортик.

В удивлении я наклонился и приблизил лицо к воде. Рыбы не обращали на меня внимания и продолжали кружить.

И я понял, в чем дело. Самцы гонялись за самками.

Икра. Блестящие гроздья облепляли стебли выросших по углам пруда ирисов. Белая икра, нежная, словно мыльные пузырьки, сверкала в лучах заходящего солнца.

Первый раз за все время, что существует пруд. Может быть, это какой-то знак.

Я присел на корточки и некоторое время наблюдал, думая, не съедят ли рыбки икру прежде, чем выведутся мальки. И выживут ли хотя бы некоторые из них.

На меня вдруг накатило желание спасти их, но я знал, что это не в моих силах. Мне некуда поместить икру – у профессиональных рыбоводов бывает несколько прудов. А если взять икру и положить в ведерки, то у мальков не останется ни одного шанса выжить.

Ничего не поделаешь, оставалось только ждать.

Чувство бессилия – вот самое лучшее завершение чудесного дня.

Я снова поднялся к дому и приготовил обед – бифштекс, салат и пиво. Съел его в постели, слушая грамзапись: Моцарт в исполнении Перлмана и Цукермана. Я почти целиком погрузился в музыку, и лишь крошечный сегмент сознания был начеку, ожидая телефонного звонка из Сан-Лабрадора.

Концерт окончился. Телефон не зазвонил. Проигрыватель автоматически поставил новую пластинку. Чудо технологии. Последний ее писк. Подарок от человека, который предпочитал механизмы людям.

Еще один темпераментный дуэт заявил о себе: Стен Гетц и Чарли Берд.

Не помогли и бразильские ритмы. Телефон молчал.

Какая-то часть меня вынырнула из волн музыки. Я думал о Джоеле Макклоски, который, казалось, раскаялся, но мотива не раскрывал. Я думал о том, как он сломал жизнь Джины Пэддок. Ей остались шрамы, видимые глазу и невидимые. О крючках, которые люди вонзают друг в друга, наживляя их любовью. О том, как бывает больно, когда приходится их выдирать.

Импульсивно, даже не додумав до конца, я позвонил в Сан-Антонио.

Женский голос – у его обладательницы явно был запущенный синусит – сказал: «Йейлоу». Оттуда доносился звук работающего телевизора. Похоже, какая-то комедия: монотонный смех нарастал, достигал высшей точки и убывал электронным отливом.

Мачеха.

Я сказал:

– Здравствуйте, миссис Оверстрит. Это Алекс Делавэр, звоню из Лос-Анджелеса.

Секундное молчание.

– Ах... О, здравствуйте, док. Как поживаете?

– Прекрасно. А вы?

Вздох – такой долгий, что я мог бы оттарабанить весь алфавит.

– Хорошо, насколько это возможно.

– А как мистер Оверстрит?

– Ну... мы все молимся и надеемся на лучшее, док. Как жизнь в Л.-А.? Не была там несколько лет. Держу пари, что все стало еще больше, и быстрее, и шумнее, и что-то там еще, – похоже, жизнь всегда идет этим путем, не правда ли? Вы бы видели Даллас и Хьюстон, да и у нас тоже, хотя и не в такой степени, – нам еще есть куда идти, прежде чем наши беды начнут нас беспокоить по-настоящему.

Словесная атака. Чувствуя себя так, как будто получил сильнейший удар в зону защиты, я сказал:

– Жизнь идет вперед.

– Если вам везет, то да. – Вздох. – Ну, ладно, хватит философствовать – это ведь никому и ничему не поможет. Наверно, вы хотите поговорить с Линдой.

– Если она дома.

– Да она только и есть, что дома, сэр. Дома. Бедняжка никогда не выходит, хотя я не перестаю твердить ей, что для девушки ее возраста неестественно все время сидеть дома, играя в медсестричку и становясь все мрачнее из-за того, что нет никакой разрядки. Заметьте, я вовсе не предлагаю, чтобы она выходила и веселилась каждый вечер, зная, в каком состоянии ее папочка. Никогда нельзя заранее сказать, что может случиться в следующую минуту. Вот она и боится сделать что-нибудь такое, заметьте, о чем будет потом сожалеть. Но это великое сидение не может никому принести никакой пользы. И особенно ей самой. Улавливаете, что я хочу сказать?

– Угу.

– Надо смотреть на это вот как: пудинг из тапиоки, который никто не ест, покрывается коркой, черствеет и крошится по краям, и скоро он уже ни на что не годен – то же самое можно сказать и о женщине. Это так же верно, как присяга, поверьте.

– Угу.

– Ну, ладно... Пойду позову ее, скажу, что вы звоните по междугородному.

Кланк. Трубка упала на что-то твердое.

Крики, заглушающие шум на линии:

– Линда! Линда, это тебя!.. Линда, к телефону! Это он, Линда, – ну, ты знаешь кто. Да иди же побыстрее, это междугородный!

Шаги, потом озабоченный голос:

– Подождите, я возьму трубку в другой комнате.

Несколько секунд спустя:

– Хорошо – секундочку – готово. Клади трубку, Долорес.

Заминка. Щелк. Обрыв смеховой дорожки.

Вздох.

– Привет, Алекс.

– Привет.

– Эта женщина. И долго она жует твое ухо?

– Сейчас посмотрим, – сказал я. – О, часть мочки уже отъедена.

Она принужденно засмеялась.

– Поразительно, что от моего еще кое-что осталось. Поразительно, что папа не... Вот... как ты поживаешь?

– Хорошо. Как он?

– И так и сяк. Один день выглядит прекрасно, а назавтра не может встать с постели. Хирург сказал, что он определенно нуждается в операции, но слишком слаб, чтобы выдержать это прямо сейчас – большая гиперемия, и они все еще не знают точно, сколько вовлечено артерий. Они пытаются стабилизировать его состояние покоем и лекарствами, укрепить его в достаточной степени, чтобы провести дополнительное обследование. Я не знаю... что можно сделать? Так обычно бывает. Ну вот... как у тебя дела? Хотя я уже спрашивала об этом.

– Ничего, работаю.

– Это хорошо, Алекс.

– Кои мечут икру.

– Что-что?

– Ну, кои – рыбки у меня в пруду – откладывают икру. Впервые за все это время.

– Как интересно, – воскликнула она. – Значит, теперь ты станешь палочкой.

– Ага.

– Ты готов к такой ответственной миссии?

– Не знаю, – сказал я. – Их выведется масса. Если вообще это произойдет.

Она заметила:

– Знаешь, на это можно ведь посмотреть и по-другому. По крайней мере, не надо будет возиться с пеленками.

Мы оба засмеялись, синхронно сказали «ну, вот...» и снова засмеялись. Синхронность. Но неестественная. Как в плохом летнем театре.

Она спросила:

– Был в школе?

– На прошлой неделе. Похоже, дела там идут хорошо.

– Даже очень хорошо, судя по тому, что я слышала. Пару дней назад я разговаривала с Беном. Из него получился превосходный директор.

– Он славный парень, – сказал я. – И организованный. Ты порекомендовала прекрасную кандидатуру.

– Да, он такой. Очень организованный. – Она снова механически засмеялась. – Интересно, примут ли меня на работу, когда я вернусь.

– Уверен, что примут. А у тебя уже есть конкретные планы – относительно возвращения?

– Нет, – оборвала она. – Как я могу сейчас?

Я молчал.

Она сказала:

– Прости, Алекс, я не хотела быть резкой. Просто это ожидание... ад какой-то. Иногда я думаю, что ожидание – самая трудная вещь на свете. Еще хуже, чем... Ладно, нет смысла зацикливаться на этом. Все это – часть процесса взросления, когда становишься большой девочкой и уже не шарахаешься от фактов действительности, не так ли?

– Я бы сказал, что за последнее время на твою долю пришлось этих самых фактов более чем достаточно.

– Да, – согласилась она. – Полезно для дубления старой шкуры.

– Мне, положим, твоя шкура нравится такой, как она есть.

Пауза.

– Алекс, спасибо, что приезжал в прошлом месяце. Те три дня, что ты здесь провел, были самыми лучшими днями в моей жизни.

– Хочешь, приеду к тебе опять?

– Я хотела бы сказать «да», но тебе от меня не будет никакой пользы.

– Это вовсе не обязательно.

– Очень мило с твоей стороны так говорить, но... Нет, из этого ничего не получится. Мне надо... быть с ним. Следить, чтобы был хороший уход.

– Как я понимаю, хорошей сиделки из Долорес не вышло?

– Ты правильно понимаешь. Она – воплощенная беспомощность, и сломанный ноготь у нее – целая трагедия. До сих пор она принадлежала к компании везучих дураков – ей раньше никогда не приходилось иметь дело ни с чем подобным. Но по мере того, как ему становится хуже и хуже, она все больше теряет голову. А когда она теряет голову, она говорит. Боже, как она говорит. Не знаю, как папа это выносит. Слава Богу, я здесь и могу его укрыть – ведь она будто непогода, словесная буря.

Я сказал:

– Знаю. Этот ливень обрушился и на меня.

– Бедненький.

– Ничего, выживу.

Молчание. Я попытался представить себе ее лицо, ее светловолосую головку у себя на груди. Ощущение наших тел... Образы никак не приходили.

– Ну, что ж, – сказала она очень усталым голосом.

– Может быть, я что-то могу для тебя сделать дистанционно?

– Спасибо. Наверно, ничего, Алекс. Просто пускай у тебя будут хорошие мысли обо мне. И береги себя.

– И ты, Линда.

– Со мной будет все хорошо.

– Я знаю.

Она сказала:

– Кажется, я слышу его кашель... Да, определенно слышу. Надо бежать.

– Пока.

– Пока.

* * *

Я переоделся в шорты, тенниску и кроссовки и постарался выбегать из себя этот телефонный звонок и те двенадцать часов, которые ему предшествовали. Вернулся домой, как раз когда садилось солнце, принял душ и облачился в свой потертый желтый купальный халат и резиновые шлепанцы. Когда стемнело, я снова спустился в сад и лучом фонарика прошелся по поверхности воды. Рыбки пребывали в неподвижности; даже свет не разбудил их.

Посткоитальное блаженство. Мне показалось, что некоторые гроздья икры рассеялись, но несколько осталось – те, что прилепились к стенкам пруда.

Я пробыл в саду с четверть часа, когда раздался звонок. Ну наконец-то новости из Сан-Лабрадора. Надо надеяться, мать и дочь сели за стол переговоров.

Одним прыжком я взлетел на верхнюю площадку, ворвался в дом и схватил трубку на пятом звонке.

– Алло.

– Алекс? – Знакомый голос. Знакомый, хотя я давно его не слышал. На этот раз образы посыпались, словно карамельки из автомата.

– Здравствуй, Робин.

– Ты как будто запыхался. С тобой все в порядке?

– Нормально. Просто сделал дикий бросок снизу, из сада.

– Надеюсь, я ничему не помешала?

– Нет-нет. Что случилось?

– Ничего особенного. Просто хотела сказать привет.

Мне показалось, что ее голосу недостает бодрости, но прошло уже немало времени с тех пор, как я был экспертом по чему-либо имевшему к ней отношение.

– Привет. Как поживаешь?

– Великолепно. Отделываю гитару для Джоуни Митчелл. Она собирается записывать свой следующий альбом.

– Здорово.

– Много приходится резать вручную. Но сложность работы как раз и увлекает. А ты что поделываешь?

– Работаю.

– Это хорошо, Алекс.

Она сказала то же самое, что и Линда. С точно такими же интонациями. Протестантская этика или что-то такое во мне?

Я спросил:

– Как Деннис?

– Его уже нет. Сбежал.

– Вот как?

– Все нормально, Алекс. Это назревало давно, так что ничего особенного не произошло.

– Ладно.

– Я не пытаюсь строить из себя крутую бабу, Алекс, не хочу сказать, что мне все нипочем. Было тяжело. В первое время. Пусть даже это происходит по обоюдному согласию, все равно остается... некая пустота. Но теперь для меня все уже позади. Это было не так, как... Ну, то, что было у нас с ним, – я хочу сказать, было и хорошее, были и свои проблемы. Но совсем не так, как... у нас с тобой.

– Так и должно быть.

– Да, – вздохнула она. – Не знаю, будет ли еще когда-нибудь так, как было у нас. Я не пытаюсь тебя обрабатывать, просто говорю, что чувствую.

У меня начало саднить веки.

Я сказал:

– Я знаю.

– Алекс, – проговорила она сдавленным голосом, – не считай себя обязанным отвечать вообще. Господи, как глупо это звучит. Я так боюсь попасть в дурацкое положение...

– А в чем дело?

– Мне правда паршиво сегодня, Алекс. Я бы не отказалась от дружеского участия.

Я услышал свой голос, который говорил:

– Я твой друг. В чем проблема?

Вот и вся твоя «железная» решимость.

– Алекс, – сказала она робко, – нельзя ли нам встретиться, чтобы не просто по телефону?

– Разумеется.

Она спросила:

– У меня или у тебя? – И засмеялась слишком громко.

Я ответил:

– Я приеду к тебе.

* * *

Я ехал в Венис словно во сне. Припарковался позади мастерской, выходящей фасадом на Пасифик, не обращая внимания на стенные надписи и запахи помойки, на тени и звуки, наполнявшие улочку.

Пока я шел к парадной двери, она уже открыла ее. В приглушенном свете поблескивали корпуса станков. Сладкий аромат дерева и резкий запах лака доносились из мастерской, смешиваясь с запахом ее духов, который был мне незнаком. Он будил во мне ревность, волнение, предвкушение радости.

На ней было длинное, до пола кимоно с серо-черным рисунком; к краю подола пристали опилки. Изгибы тела под шелком кимоно. Тонкие запястья. Босые ноги.

Ее золотисто-каштановые кудри блестящей массой свободно падали на плечи. Свежий макияж, следы возраста на лице, которых раньше не было. Лицо, похожее очертаниями на сердце, – я так много раз видел его рядом с собой, просыпаясь по утрам. Все еще красивое – и такое же знакомое, как утро. Но что-то в нем показалось новым, не нанесенным на карту. Путешествия, совершенные без меня. Я почувствовал грусть.

Ее темные глаза горели огнем стыда и желания. Она заставила их посмотреть в мои.

Ее губа дрогнула; она пожала плечами.

Я обнял ее, почувствовал, как она обволокла меня и приросла, будто вторая кожа. Я нашел ее губы и ощутил ее жар, подхватил ее на руки и отнес наверх.

* * *

Первое, что я ощутил на следующее утро, было смятение, какое-то грустное разочарование – словно головная боль с похмелья, хотя мы и не пили накануне. Первое, что я услышал, было ритмичное шуршание – снизу доносились неторопливые звуки самбы.

В постели рядом со мной пусто. Некоторые вещи никогда не меняются.

Сев в постели, я заглянул вниз через перила и увидел ее за работой. Она вручную шлифовала сделанную из красной древесины нижнюю деку гитары, закрепленной в тисках с мягкими прокладками. Работала, склонившись над верстаком; на ней был рабочий комбинезон, защитные очки я хирургическая маска, волосы были связаны в кудрявый пучок; у ног скапливалась древесная стружка, похожая по цвету на горьковатый шоколад.

Некоторое время я наблюдал за ней, потом оделся и спустился вниз. Она не слышала меня и продолжала работать, так что мне пришлось встать прямо перед ней, чтобы привлечь ее внимание. Даже тогда она не сразу посмотрела на меня; се напряженный взгляд был узко сфокусирован на древесине с великолепным рисунком.

Наконец она остановилась, положила напильник на верстак и стянула маску. Стекла очков припорошила розоватая пыль, отчего казалось, будто у нес полопались кровеносные сосудики глаз.

– Это она – та самая, для Джоуни, – сказала она, разжала тиски, вынула инструмент и повернула его ко мне лицевой стороной. – Здесь обычная верхняя дека, но для нижней она требует красного дерева вместо клена и чтобы боковые стенки были с минимальным изгибом – интересно будет послушать, как это будет звучать.

Я сказал:

– Доброе утро.

– Доброе утро. – Она снова зажала гитару в тисках и не подняла глаз даже тогда, когда инструмент был надежно закреплен. Ее пальцы скользнули по напильнику. – Как спалось?

– Отлично. А тебе?

– И мне тоже.

– Будешь завтракать?

– Пожалуй, нет, – ответила она. – Там в холодильнике масса всего. Будь как дома.

Я сказал:

– Я тоже не голоден.

Ее пальцы забарабанили по напильнику.

– Извини.

– За что?

– За то, что не хочу завтракать.

– Тяжкое уголовное преступление. Вы арестованы.

Она улыбнулась, снова посмотрела на верстак и опять на меня.

– Ты ведь знаешь, как это бывает стоит втянуться, и уже не остановишься. Я рано проснулась, в четверть шестого. Потому что на самом деле мне плохо спалось. Не из-за того, что... Просто я не находила себе места от мыслей об этом. – Она погладила выпуклую нижнюю деку гитары и легонько постучала по ней подушечками пальцев. – Все еще обдумывала, как буду добираться до структуры дерева. Это бразильское дерево, радиальной распиловки – можешь себе представить, сколько я заплатила за доску такой толщины? И сколько времени искала такую ширину? Она хочет, чтобы нижняя дека была из одного куска, так что мне никак нельзя запороть эту доску. И это меня сковывает, работа идет медленно. Но сегодня все вдруг пошло легко. Поэтому я и не останавливалась – плыла, куда нес меня этот поток. Который час?

– Десять минут восьмого.

– Ты шутишь, – сказала она, разминая пальцы – Не могу поверить, что работаю уже почти два часа. – Она снова согнула и разогнула пальцы.

Я спросил:

– Болят?

– Нет, я чувствую себя отлично. Делаю эти упражнения для рук для того, чтобы не сводило пальцы, и это на самом деле помогает.

Она опять тронула напильник.

Я сказал:

– Ты попала в струю, малыш. Так что не останавливайся.

Я поцеловал ее в макушку. Она одной рукой схватила меня за запястье, а другой сдвинула очки на лоб. Ее глаза были действительно красные и припухшие Неплотная подгонка очков или слезы?

– Алекс, я...

Я приложил ей палец к губам и поцеловал в левую щеку. Слабый аромат духов, теперь уже знакомый, защекотал мне ноздри. Смешиваясь с запахом древесных опилок и пота, он будил слишком много воспоминаний.

Я высвободил руку. Она схватила ее, прижала к щеке. Наши пульсы слились в один.

– Алекс, – сказала она, глядя на меня снизу вверх и часто мигая. – Я ничего не подстраивала, чтобы случилось то, что случилось. Пожалуйста, поверь мне. И то, что я сказала о дружбе, это правда.

– Тебе не за что извиняться.

– А я почему-то чувствую, что есть за что Я ничего не сказал на это.

– Алекс, что же теперь будет?

– Не знаю.

Она отпустила мою руку, отстранилась и повернулась лицом к верстаку.

– А как же она? – спросила она. – Эта учительница.

Эта учительница Я говорил ей, что Линда работает директором школы.

Понижение в должности в угоду собственному самолюбию.

Я сказал.

– Она в Техасе. На неопределенное время – болен отец.

– Вот как. Печально это слышать. Что-то серьезное?

– Сердце Дела его не слишком хороши.

Она повернулась лицом ко мне, опять часто мигая. Вспомнила о засоренных артериях собственного отца? А может, была виновата пыль?

– Алекс, – сказала она, – я не хочу... Знаю, что не имею права спрашивать тебя об этом, но какая у вас с ней договоренность?

Я подошел к верстаку, оперся на него обеими руками и стал смотреть на потолок из рифленой стали.

– Нет никакой договоренности, – ответил я. – Мы с ней друзья.

– Она расстроится из-за этого?

– Не думаю, чтобы это заставило ее разразиться радостным воплем, но я не собираюсь подавать письменный рапорт.

Злость, прозвучавшая в моем голосе, заставила ее схватиться за край верстака.

Я сказал:

– Послушай, извини меня. Просто сейчас столько всего навалилось на мою голову, и я сам чувствую, что... увяз. Не из-за нее – может, лишь в какой-то мере. Но главным образом из-за нас с тобой. Из-за того, что мы вдруг, нежданно-негаданно оказались вместе. Как это было в последний раз... Черт, сколько же прошло времени? Два года?

– Двадцать пять месяцев, – уточнила она. – Но кто считает? – Она положила голову мне на грудь, тронула за ухо, тронула за шею.

– Могло бы быть и двадцать пять часов, – заметил я. – Или двадцать пять лет.

Она глубоко вздохнула.

– Мы подходим друг другу, – сказала она. – Я просто забыла, насколько хорошо подходим.

Она подошла, подняла руки и положила их мне на плечи.

– Алекс, то, что у нас с тобой было, – это как татуировка. Придется очень глубоко резать, чтобы от этого избавиться.

– А я представлял себе рыболовные крючки. И каково их выдергивать.

Она поморщилась и потрогала свою руку.

Я добавил:

– Выбирай ту аналогию, которая тебе больше импонирует. И в том и в другом случае будет очень больно.

Мы молча смотрели друг на друга, пытаясь смягчить молчание улыбками, но нам это не удалось.

Она сказала:

– Это могло бы когда-нибудь повториться, Алекс, – разве нет?

Ответы переполняли мою голову – разноголосица ответов, противоречивое бормотание. Прежде чем я успел выбрать причину, она прошептала:

– Давай хотя бы думать об этом. Что мы теряем, если будем думать об этом?

Я ответил:

– Даже если бы я хотел, то не мог бы об этом не думать. Тебе принадлежит слишком большая часть меня.

Ее глаза наполнились слезами.

– Я возьму то, что смогу получить.

Я заявил:

– Счастливо тебе резать, – и пошел к выходу. Она окликнула меня по имени.

Я остановился и оглянулся. Она стояла, уперев руки в бока, с гримасой готовой расплакаться маленькой девочки, от которой женщины, как мне кажется, не избавляются даже с возрастом. Прелюдия к слезам передается, по всей вероятности, через хромосому X. Прежде чем разверзлись хляби небесные, она рывком опустила на глаза очки, взяла напильник, повернулась ко мне спиной и принялась за работу.

Я ушел, сопровождаемый тем же шелестящим ритмом самбы, под который проснулся. Желания танцевать я не испытывал.

* * *

Зная, что надо заполнить день чем-то безличным – иначе сойду с ума, – я поехал в Биомедицинскую библиотеку университета поискать справочный материал для монографии. Я нашел массу вещей, которые выглядели многообещающе на дисплее компьютера, но относящегося к теме оказалось мало. К полудню я выработал массу теплоты, очень мало света и понял, что пора впрягаться и браться за обработку своих собственных данных.

Вместо этого я прямо из библиотеки позвонил по автомату в телефонную службу – узнать, кто мне звонил. Из Сан-Лабрадора не звонили, было шесть других звонков, ничего срочного. Я ответил на все. Потом поехал в Уэствуд-Вилледж, переплатил за парковку, нашел кафе, выдававшее себя за ресторан, и стал читать газету, одновременно пытаясь прожевать похожий на резину гамбургер.

Ко времени возвращения домой мне удалось протолкнуть день до трех часов пополудни. Я сходил к пруду. Икры немного прибавилось, но рыбки все еще казались вялыми. Я даже засомневался, все ли с ними в порядке, потому что где-то читал, что они могут и покалечиться в судорогах страсти.

Меняется лишь спортивная форма, а сама игра – никогда.

Я покормил их, подобрал сухие листья. Двадцать минут четвертого. Слегка повозился по хозяйству – это заняло еще полчаса.

Когда все предлоги для отсрочки кончились, я пошел в кабинет, вытащил рукопись и принялся за работу. Дело пошло хорошо. Когда я наконец поднял голову от рукописи, то оказалось, что прошло почти два часа.

Я подумал о Робин. Ты ведь знаешь, как это бывает: стоит втянуться, и уже не остановишься. Мы подходим друг другу...

Импульс одиночества – вот что толкает нас друг к другу.

Рыболовные крючки.

Работать, работать.

Защита усердием в нудной работе.

Я сделал над собой усилие и взял ручку. Продолжал работать, пока не кончились все слова и в груди не стало тесно. Было семь часов, когда я поднялся из-за стола, и раздавшийся телефонный звонок обрадовал меня.

– Доктор Делавэр, это Джоан из вашей телефонной службы. Вам звонит какая-то Мелисса Дикинсон. Говорит, что у нее к вам крайне срочное дело.

– Соедините, пожалуйста.

Щелк.

– Доктор Делавэр!

– Что случилось, Мелисса?

– Это мама!

– Что с ней?

– Она исчезла! Боже мой, пожалуйста, помогите мне. Я не знаю-что-делать!

– Подожди, Мелисса. Говори медленнее и скажи мне точно, что произошло.

– Она исчезла! Ее нет! Я не могу ее найти нигде – ни на участке, ни в одной из комнат. Я искала – мы все искали – и ее здесь нет! Пожалуйста, доктор Делавэр...

– Сколько времени ее уже нет, Мелисса?

– С половины третьего! Она уехала в клинику – у нее там в три часа занятия в группе, должна была вернуться к половине шестого, а сейчас уже четыре минуты восьмого, и они тоже не знают, где она. Боже мой!

– Кто «они»?

– Клиника. Эти Гэбни. Она туда поехала – у нее занятия в группе... с трех до... пяти. Обычно она ездит с Доном... или с кем-нибудь еще. Однажды я ее отвозила, но в этот раз... – Она задыхалась, судорожно глотала воздух.

Я сказал:

– Если ты чувствуешь, что сбиваешься с дыхания, найди бумажный пакет и медленно дыши в него.

– Нет... нет, я в порядке. Должна рассказать вам... все.

– Я тебя слушаю.

– Да-да. На чем я остановилась? О Боже...

– Обычно она ездит с кем-нибудь, но в этот раз...

– Она должна была ехать с ним – с Доном, – но решила, что поедет одна!Настаивала на этом! Я сказала ей, что не думаю, что это разумно... Но она заупрямилась – повторяла, что справится, но не смогла! Я знала, что она не сможет, и была права – она не справилась! Но я не хочу, чтобы я была права, доктор Делавэр. Мне не важно, права я или нет, вышло по-моему или нет, вообще ничего не важно! Боже мой, я просто хочу, чтобы она вернулась, хочу, чтобы с ней ничего не случилось!

– Она вообще не появлялась в клинике?

– Нет! И они позвонили нам только в четыре часа и сказали, что ее не было. Они должны были позвонить сразу, правда?

– Сколько нужно времени, чтобы доехать до клиники?

– Двадцать минут. Самое большее. Она выезжала за полчаса, этого более чем достаточно. Они должны были понять, когда она не... Если бы они позвонили сразу же, мы бы сразу и начали ее искать. А теперь ее нет уже больше четырех часов. Господи!

– Может быть такое, – спросил я, – что по дороге она передумала и поехала куда-нибудь еще вместо клиники?

– Куда? Куда она могла поехать?

– Я не знаю, Мелисса, но после разговора с твоей мамой я могу понять ее желание... поимпровизировать. Вырваться из рутины. Такое не так уж редко встречается у пациентов, преодолевающих свои страхи, – иногда они становятся немного безрассудными.

– Нет! – воскликнула она. – Она бы так не поступила, она бы обязательно позвонила. Она знает, как я буду беспокоиться. Даже Дон волнуется, хотя обычно его ничем не проймешь. Он позвонил в полицию, и они начали искать, но до сих пор не обнаружили ни ее, ни «зарю»...

– Так она за рулем своего «роллс-ройса»?

– Да...

– Но тогда ее наверняка не так уж сложно будет найти, даже в Сан-Лабрадоре.

– Тогда почему же никто не видел машину? Как может быть, что никто ее не видел, доктор Делавэр?

Я подумал о пустынных улицах и готов был ответить ка это.

– Наверняка кто-то ее видел, – сказал я. – Может, у нее случилась поломка – это ведь старая машина. Даже «роллсы» имеют недостатки.

– Этого не могло быть. Ноэль содержит все машины в отличной форме, и «заря» была как новенькая. И даже если у нее действительно возникли проблемы, она бы позвонила! Она бы со мной так не поступила. Она ведь как ребенок, доктор Делавэр, – она ни за что там не выживет, она не имеет ни малейшего понятия о том, что такое жизнь там, снаружи. Боже мой! Что, если у нее случился приступ, и она сорвалась со скалы, и теперь лежит там без всякой помощи... Я больше этого не вынесу. Это уж слишком, слишком!

В трубке послышались рыдания – такие громкие, что я невольно отстранился.

Я услышал, как у нее перехватило дыхание.

– Мелисса!..

– Я... мне плохо... не могу... дышать...

– Расслабься, – скомандовал я. – Ты можешь дышать.

Ты прекрасно можешь дышать. Делай это. Дыши размеренно и медленно.

На другом конце провода послышался сдавленный вдох.

– Дыши, Мелисса. Дыши. Вдох... и выдох. Вдох... и выдох. Почувствуй, как расслабляются и растягиваются мышцы с каждым вдохом и выдохом. Почувствуй, что ты расслабилась. Расслабься.

– Я...

– Успокойся, Мелисса. Не пытайся разговаривать. Просто дыши и успокаивайся. Дыши глубже и глубже – вдох... и выдох. Вдох... и выдох. Все твое тело тяжелеет, все больше и больше расслабляется. Думай о чем-нибудь приятном – как открывается дверь и входит твоя мама. С ней все в порядке. С ней все будет в порядке.

– Но...

– Ты просто слушай меня, Мелисса. Делай, что я говорю. Ты не поможешь ей, если выйдешь из строя. Ты не поможешь ей тем, что будешь расстраиваться, или тем, что будешь волноваться. Тебе надо быть в самой лучшей форме, так что продолжай дышать и расслабляться. Ты сидишь или стоишь?

– Нет, я...

– Возьми стул и сядь.

Шорох, потом удар.

– Вот... я сижу.

– Хорошо. Теперь найди удобное положение. Вытяни ноги и расслабься. Дыши медленно и глубоко. С каждым вдохом и выдохом расслабление становится все более глубоким.

Молчание.

– Мелисса?

– Все... все нормально. – Шумный выдох.

– Прекрасно. Хочешь, чтобы я приехал?

Шепотом сказанное «да».

– Тогда тебе надо продержаться столько времени, сколько я пробуду в пути. Это займет по меньшей мере полчаса.

– Хорошо.

– Ты уверена? Я могу остаться у телефона, пока ты не придешь в норму.

– Нет... Да. Я в норме. Пожалуйста, приезжайте. Пожалуйста.

– Держись и не сдавайся, – сказал я. – Я уже еду.