Текст книги "Частное расследование"

– Остановись, Стерджис, – сказал он.

Майло обернулся. Наморщил лоб.

Льюис спросил:

– А теперь что тебе там нужно?

– Думал поговорить со священником, – ответил Майло. – Пора исповедаться.

– Правильно, – ухмыльнулся Эспозито. – У священника борода отрастет, пока он будет слушать.

Льюис засмеялся, но это прозвучало как-то принужденно.

– Может, сейчас не самое лучшее время для этого.

– Я что-то не вижу здесь никакого запрещающего знака, Брэд.

– Все равно сейчас не лучшее время.

Майло упер руки в бока.

– Ты хочешь сказать, что для меня доступ сюда ограничен, потому что покойник здесь когда-то проживал, а всякие бродяги и подонки могут входить и выходить беспрепятственно? Хармон-младший будет просто в восторге, Брэд. В следующий раз, когда они с шефом полиции будут играть в гольф, им будет о чем поговорить.

Льюис сказал:

– Сколько прошло, три месяца? А ты уже действуешь, как проклятый деляга.

– Чушь собачья, – ответил Майло. – Это ведь ты тут ставишь препоны, Брэд. Это ты вдруг ни с того ни с сего решил проявить бдительность.

– Никто нас не заставляет выслушивать эту чушь собачью, – процедил сквозь зубы Эспозито и расстегнул пиджак. Льюис придержал его, дымя словно паровоз. Потом бросил окурок на тротуар, посмотрел, как он тлеет, и отошел в сторону.

– Эй, – сказал Эспозито.

– А пошло все в задницу! – В голосе Льюиса была такая ярость, что Эспозито захлопнул рот. Льюис повернулся ко мне: – Валяйте. Двигайте.

Я двинулся вперед, а Майло рукой уже коснулся двери.

– Смотри, не напорть там, – предостерег Льюис. – И не перебегай нам дорогу. Я не шучу. И мне наплевать, сколько там за тобой этих чертовых адвокатов, слышишь?

Майло толкнул дверь, и мы вошли. До того как дверь закрылась за нами, я услышал, как Эспозито выругался.

И засмеялся – через силу, со злобой.

* * *

В большой комнате цвета морской волны работал телевизор. На экране мелькало что-то вроде полицейского боевика, и пар сорок полузакрытых глаз следило за фантастическими перипетиями.

– Торазин-сити, – сказал Майло фреоново-холодным голосом. – Гнев как лечебное средство...

Мы дошли до середины комнаты, когда из-за угла коридора появился отец Тим Эндрус, везущий бачок с кофе на алюминиевой тележке. Упакованные в полиэтилен стопки пластиковых стаканчиков заполняли нижнюю полку тележки. Его пасторская рубашка грязно-оливкового цвета была надета поверх выцветших джинсов, добела протертых на коленях. Обут он был в те же самые, что и в первый раз, белые кеды; один шнурок развязался.

Он нахмурился, остановился, резко повернул, чтобы избежать встречи с нами, и покатил тележку между рядами сидевших в расслабленных позах мужчин. Разболтанные колеса тележки все время заедало. Двигаясь рывками и зигзагами, Эндрус оказался наконец у телевизора. Низко наклонившись, он что-то прошептал одному из сидевших – молодому белокожему парню с безумными глазами в слишком тесной для него одежде, придававшей ему вид сильно выросшего мальчишки-беспризорника. Он действительно был очень молод – ему никак не могло быть больше двадцати лет; в нем еще просматривалась младенческая пухлость, а линия подбородка под скудной растительностью оставалась мягкой. Но впечатление детской невинности портили свалявшиеся волосы и покрытая болячками кожа.

Священник разговаривал с ним медленно и с исключительным терпением. Юноша выслушал его, потом медленно поднялся и стал дрожащими пальцами разворачивать стопку стаканчиков. Наполнив стаканчик из крана бачка, он хотел поднести его к губам. Эндрус прикоснулся к его запястью, и юноша остановился в растерянности.

Эндрус улыбнулся, опять что-то сказал и направил руку юноши так, что стаканчик оказался протянутым одному из сидящих людей. Тот человек взялся за стаканчик, и юноша с изумленным видом отпустил его. Эндрус сказал что-то и дал ему еще один стаканчик, в который он стал наливать кофе. Несколько человек встали со своих мест, и перед бачком образовалась небольшая очередь.

Священник жестом подозвал сидевшего в первом ряду худого мужчину, цвет кожи которого напоминал фотопленку. Мужчина встал и подошел прихрамывая. Он и юноша встали бок о бок, не глядя друг на друга. Эндрус улыбнулся и проинструктировал их, что надо делать, чтобы получился конвейер из двух человек. Показывая и ободряя похвалой, он добился определенного ритма наполнения и раздачи стаканчиков, так что очередь с шарканьем начала двигаться вперед. Тогда он подошел к нам.

– Пожалуйста, уйдите, – проговорил он. – Я ничем не могу быть вам полезен.

– Только несколько вопросов, прошу вас, отец Эндрус, – сказал Майло.

– Сожалею, мистер... не помню вашей фамилии, но я абсолютно ничем не могу быть вам полезен, и вы меня очень обяжете, если уйдете.

– Моя фамилия Стерджис, и вы ее не забывали, потому что я вам ее не сообщал.

– Верно, – кивнул священник, – вы не сообщали. Зато это сделала полиция. Совсем недавно. Полиция сообщила мне также и то, что вы – не полицейский.

– А я и не говорил, что я полицейский, святой отец.

Уши отца Эндруса покраснели. Он щипнул себя за редкие усы.

– Действительно, не говорили, но намекали на это. Я имею дело с обманом целый день, мистер Стерджис, – это часть моей работы. Но это не значит, что он мне нравится.

– Простите, – сказал Майло, – я...

– Извиняться не обязательно, мистер Стерджис. Вы можете выразить свое раскаяние тем, что уйдете и позволите мне вернуться к заботам об этих людях.

– Что-нибудь изменилось бы, святой отец, если бы я сказан вам, что я полицейский, временно находящийся в отпуске?

Худое лицо священника выразило удивление.

– А что сказали вам они, святой отец? – спросил Майло. – Что меня выгнали из полиции? Что я какой-нибудь закоренелый грешник?

Бледное лицо отца Эндруса покраснело от гнева.

– Я... я на самом деле не вижу смысла в том, чтобы углубляться в... посторонние вопросы, мистер Стерджис. Главное уже ясно – я ничем не могу вам помочь. Джоэль мертв.

– Я это знаю, отец Эндрус.

– А вместе с ним и интерес, который могла представлять для вас миссия.

– У вас есть какие-нибудь соображения о том, кто виновен в его смерти?

– А вас это волнует, мистер Стерджис?

– Ничуть. Но если это поможет мне понять, почему умерла миссис Рэмп...

– А разве она... О-о... – Эндрус закрыл глаза и быстро открыл их. – О Господи. – Он вздохнул и приложил руки ко лбу. – Я не знал. Очень сожалею.

Майло рассказал ему о Моррисовской плотине. Это был более пространный и более смягченный вариант того, что услышал от него Льюис.

Эндрус покачал головой и перекрестился.

– Отец Эндрус, – сказал Майло, – когда Джоэль был жив, не говорил ли он чего-нибудь такого, что указывало бы на возобновление его контактов с миссис Рэмп или с кем-то еще из членов ее семьи?

– Нет, абсолютно ничего. Простите, но я больше не могу продолжать этот разговор, мистер Стерджис. – Священник взглянул в сторону очереди за кофе. – Но даже если бы он и говорил что-то, вся эта информация являлась бы конфиденциальной. Это вопрос теологический, и факт его смерти ничего не меняет.

– Разумеется, нет, святой отец. Я пришел сюда поговорить с ним еще раз единственно по той причине, что дочь миссис Рэмп очень трудно переживает свою потерю. Она ведь еще совсем ребенок, отец Эндрус. А теперь полностью осиротела. И ей надо привыкать к тому, что у нее никого нет. Я понимаю, что этого не в силах изменить никакие ваши слова или поступки, но любой свет, который вы могли бы пролить на то, что случилось с ее матерью, помог бы ей как-то снова склеить свою жизнь. По крайней мере, так говорит ее лечащий врач.

– Да, – сказал Эндрус. – Это понятно... Бедная девочка. – Он с минуту подумал. – Но нет, это не сможет ей помочь.

– Что не сможет помочь, святой отец?

– Ничего – ничего из того, что мне известно, мистер Стерджис. Я хочу сказать, что ничего не знаю – Джоэль никогда не говорил мне ничего такого, что облегчило бы страдания бедной девочки. Но даже если бы и сказал, то я не мог бы передать это вам, так что, может, и к лучшему, что он мне ничего не говорил. Сожалею, но таковы обстоятельства.

– Угу, – хмыкнул Майло.

Эндрус покачал головой и приложил ко лбу костяшки пальцев сжатой в кулак руки.

– Не очень вразумительно, верно? Сегодня был длинный день, а я всегда теряю связность мысли к концу длинных дней. – Он снова посмотрел в сторону бачка с кофе. – Не отказался бы сейчас выпить этой отравы – мы кладем туда много цикория, но на кофеине не экономим. Это помогает людям в смысле детоксикации. Если хотите, могу и вас угостить.

– Нет, спасибо, святой отец. Я займу буквально одну секунду вашего времени. Относительно Джоэля. Есть какие-нибудь предположения о том, кто мог это сделать?

– Кажется, полиция думает, что это просто одно из тех событий, что постоянно случаются на самом дне жизни.

– А вы с этим согласны?

– По-видимому, причин не соглашаться нет. Я видел столько всего бессмысленного, необъяснимого...

– В смерти Макклоски есть что-то необъяснимое? Непонятное?

– Да нет. Пожалуй, ничего. – Снова взгляд в сторону бачка с кофе.

– Чем можно объяснить, что Макклоски оказался в том месте, где его переехала машина, святой отец?

Эндрус покачал головой.

– Я не знаю. Никакого поручения от миссии у него там не было – я уже это говорил полиции. Люди действительно совершают пешие прогулки, причем на удивительно большие для своих физических возможностей расстояния. Создается такое впечатление, будто пребывание в движении напоминает им, что они все еще живы. Иллюзия цели – даже если им некуда идти.

– Когда мы приходили сюда в первый раз, у меня сложилось впечатление, что Джоэль редко уходил из миссии.

– Это так.

– Так что он не относился к числу ваших любителей прогулок.

– Нет. Пожалуй, нет.

– А до этого он совершал прогулки, о которых вы знали?

– Нет. Пожалуй, нет... – Эндрус замолчал; уши его пылали.

– В чем дело, святой отец?

– То, что я скажу, может показаться очень неприятным, очень предвзятым, но когда я узнал о случившемся, то сразу вообразил, что кто-то из членов семьи – семьи миссис Рэмп – в конце концов решился на месть. Как-то выманил его из миссии и устроил засаду.

– Почему вы так вообразили, святой отец?

– Ну, у семьи определенно есть причина. А то, что это было совершено с помощью автомобиля, представилось мне как... свойственный среднему классу опрятный способ исполнения задуманного. Нет необходимости близко подходить. Ощущать его запах или прикасаться к нему.

Священник опять отвел взгляд в сторону и кверху. Туда, где было распятие.

– Ужасные мысли, мистер Стерджис. Гордиться тут нечем. Я был вне себя – столько вложить в него, а теперь... Потом я понял, что так может думать лишь себялюбец, жестокий и эгоистичный человек. Дурно подозревать ни в чем не повинных людей, которые и так уже хлебнули горя и страдания. У меня нет такого права. Теперь, когда вы мне сказали о миссис Рэмп, я чувствую себя еще большим...

Он покачал головой.

Майло спросил:

– Вы поделились своими подозрениями с детективами?

– Это было не подозрение, просто мелькнувшая... мысль. Недобрая мысль, пришедшая в момент шока, когда я услышал о случившемся. Нет, я не поделился ею с полицейскими. Но они сами заговорили об этом – спросили меня, не заходил ли кто-нибудь из членов семьи миссис Рэмп. Я сказал им, что заходили только вы.

– Как они отреагировали, когда вы сказали им, что я был здесь?

– У меня не сложилось впечатления, что они восприняли это всерьез – что вообще собирались серьезно этим заниматься. Было похоже, что они действуют наобум – как получится. Мне показалось, что они не предполагают потратить много времени на расследование этого дела.

– Почему?

– По их манере. Я к такому привык. Смерть – частая гостья в здешних краях, но крайне редко даст интервью для шестичасовых новостей. – Его лицо помрачнело. – Ну вот, опять пустился в рассуждения, а еще столько работы не сделано. Вы должны меня извинить, мистер Стерджис.

– Конечно, отец Эндрус. Спасибо, что уделили мне время. Но если вы что-то вспомните, любую мелочь, которая поможет этой девчушке, дайте мне знать, очень вас прошу.

У Майло в руке каким-то образом оказалась визитная карточка, которую он протянул священнику. Прежде чем тот успел ее сунуть в карман своих джинсов, я мельком взглянул на нее. Имя и фамилия Майло строгим черным шрифтом; под ними – слово «расследования». В нижнем правом углу – домашний телефон и код вызова.

Майло еще раз поблагодарил Эндруса. Священник казался расстроенным.

– Пожалуйста, не рассчитывайте на меня, мистер Стерджис. Я сказал вам все, что мог.

* * *

Когда мы возвращались к машине, я заметил:

– "Я сказал вам все, что могу", а не "все, что знаю".

Держу пари, Макклоски излил ему душу – либо в виде официальной исповеди, либо на чем-то вроде консультации. Но ни в том, ни в другом случае ты этого никогда из него не вытянешь.

– Знаю, – ответил Майло. – Я когда-то тоже советовался со своим священником.

Мы прошли остаток пути до машины в молчании. На обратном пути в Сан-Лабрадор я спросил Майло:

– Кто такой Гонзалес?

– А?

– Ты сказал о нем Льюису. Мне показалось, это произвело на него впечатление.

– Ах это, – сказал он, хмурясь. – Давняя история. Гонсалвес. Льюис работал в Западном Лос-Анджелесе – он тогда носил еще форму. Мальчик с высшим образованием, со склонностью считать себя умней других. Гонсалвес – это дело, которое он запорол. Случай бытового насилия, к которому он отнесся с недостаточной серьезностью. Жена настаивала, чтобы мужа заперли, но Льюис решил, что степень бакалавра, причем по психологии, поможет ему решить проблему и без этого. Провел с ним душеспасительную беседу и ушел, довольный собой. А через час после его ухода муж порезал жену опасной бритвой. Льюис был тогда совсем мягкотелый – никакой позиции. Я мог бы погубить его, но предпочел смягчить краски в письменных рапортах и много говорил с ним, чтобы поддержать в это трудное время. Потом он стал жестче, осторожнее в поступках, больше не портачил – во всяком случае, заметно. Несколько лет назад стал детективом и перевелся в Центральный.

– Не похоже, чтобы он испытывал большую благодарность.

– Да. – Он крепче сжал баранку. – Выветриваются даже горы.

Немного погодя он продолжал:

– Когда я первый раз позвонил ему – позондировать почву относительно Макклоски и миссии, – он был холоден, но вежлив. Принимая во внимание историю с Фриском, на лучшее рассчитывать я и не могу. А сегодня это был любительский спектакль – он играл его из-за того занудного засранца, в паре с которым работает.

– Мы и они, – сказал я.

Он не ответил. Я пожалел, что напомнил об этом. Чтобы разрядить напряженность, я переменил тему.

– Клевые у тебя визитки. Когда успел обзавестись?

– Пару дней назад – моментальная печать на Ла-Сьенега, при выезде на шоссе. Купил коробку – пятьсот штук – по оптовой цене. Вот и толкуй о разумных капиталовложениях.

– Дай-ка посмотреть.

– Зачем это?

– Сувенир на память – не исключено, что она станет коллекционной вещью.

Он скорчил гримасу, полез в карман пиджака и извлек одну карточку.

Я взял ее, щелкнул тонкой, упругой бумагой и сказал:

– Класс.

– Мне нравится веленевая бумага, – откликнулся Майло. – Годится вместо зубочистки.

– Или вместо книжной закладки.

– Я знаю кое-что даже более конструктивное. Из них можно строить домики. А потом дуть на них и ломать.

32

У дома в Сассекс-Ноул он затормозил рядом с «севилем».

– Что у тебя дальше по программе?

– Сон, плотный завтрак, потом – финансовые подонки. – Майло поставил «порше» на нейтралку и газанул.

– А что насчет Макклоски?

– Не собираюсь идти на похороны.

Он опять газанул. Побарабанил по баранке.

Я спросил:

– Какие соображения насчет того, кто и за что его убил?

– Ты все их слышал, когда мы были в миссии.

– Ладно, – сказал я.

– Ладно. – Он уехал.

* * *

Мой дом показался мне миниатюрным и приветливым. Таймер отключил освещение пруда, и в темноте нельзя было увидеть, как поживает моя икра. Я взобрался наверх, проспал десять часов и проснулся в понедельник, думая о Джине Рэмп и Джоэле Макклоски, которые вновь оказались связанными друг с другом болью и ужасом.

Была ли связь между водохранилищем и тем, что случилось в грязном закоулке, или же Макклоски просто настигла судьба, уготованная всем человеческим отбросам?

Убийство с использованием автомобиля. Я невольно стал думать о Ноэле Друкере. Он имел доступ к большому числу машин и достаточно свободного времени – «Кружка» была закрыта на неопределенный срок. Были ли его чувства к Мелиссе достаточно сильны, чтобы настолько сбить с прямой дорожки? И если да, то чья была инициатива – его или Мелиссы?

А Мелисса? Мне делалось дурно при мысли, что она может быть вовсе не той беззащитной сиротой, портрет которой Майло изобразил перед детективами. Но ведь я сам видел, каков ее нрав в действии. Сам наблюдал, как она трансформировала свое горе в мстительные фантазии, направленные против Энгера и Дауса.

Я вспомнил картину: она и Ноэль лежат обнявшись на ее кровати. Что, если план сведения счетов с Макклоски родился у них в один из таких моментов?

Я переключился на другой канал.

Рэмп. Если он не был виновен в исчезновении Джины, то, может быть, отомстил за него.

У него была масса причин ненавидеть Макклоски. Сидел ли он сам за рулем машины смерти или кого-то нанял? Такая идеальная справедливость должна была бы ему импонировать.

Тодд Никвист отлично подошел бы для этого дела – кому придет в голову связать серфингиста, подвизающегося на западе, со смертью сумасшедшего бродяги в центре города?

А может, эту машину вел Ноэль, но по поручению Рэмпа, а не Мелиссы.

Или это не был ни один из них.

Я сел на край кровати.

Перед глазами всплыл образ.

Шрамы, покрывающие лицо Джины.

Я подумал о той тюрьме, в которую отправил ее Макклоски на пожизненный срок.

Зачем я трачу время, ломая голову над причиной его смерти? Его жизнь была классическим образцом гнусности. Кто будет жалеть о нем, кроме отца Эндруса? Да и чувства священника, по всей вероятности, вытекают скорее из теологической абстракции, чем из человеческой привязанности.

Майло был прав, отмахнувшись от всего этого.

А я тут играю в умственные игры, вместо того чтобы делать что-то полезное.

Я встал, потянулся и вслух произнес:

– Туда ему и дорога.

Потом, одевшись в брюки цвета хаки, рубашку с галстуком и легкий твидовый пиджак, я поехал в Западный Голливуд.

* * *

Адрес на Хиллдейл-авеню, который мне дала сестра Кэти Мориарти, находился между бульварами Санта-Моника и Сансет. Дом оказался непривлекательного вида коробкой цвета старых газет, которая почти по самую крышу пряталась за неухоженной, разросшейся миртовой изгородью. Плоская крыша была выложена выкрашенной в черный цвет испанской черепицей. Краска была тускло-черная; похоже, что работу делал дилетант – кое-где из-под черного проглядывала терракота, оттенок которой напоминал плохо прокрашенный коричневый ботинок.

Миртовая изгородь кончалась у короткой, приходящей в негодность подъездной дорожки – было видно, как асфальт борется с сорной травой на том небольшом, меньше метра, участке, который оставил незанятым старый желтый «олдсмобиль», весь закапанный птичьим пометом. Я припарковался на противоположной стороне улицы и пересек сухую, подстриженную лужайку, спекшуюся тверже асфальта. Ко входной двери вели три цементные ступени. Три металлические таблички с черными буквами адресов были прибиты слева от серой деревянной двери. Ручка дверного звонка была заклеена куском скотча, потемневшего в тон общей цветовой гамме дома. Каталожная карточка с написанным на ней красной шариковой ручкой словом «СТУЧИТЕ» была подсунута под рамку звонка. Я сделал так, как было сказано, и был вознагражден много секунд спустя звуками сонного мужского голоса, который произнес:

– Сейчас иду!

Потом из-за серой двери послышалось:

– Да?

– Меня зовут Алекс Делавэр, и я ищу Кэти Мориарти.

– А в чем дело?

Я подумал о предложенных Майло легендах, почувствовал отсутствие всякого желания воспользоваться ими и решил остановиться на том, что формально являлось правдой.

– Ее родственники давно не имеют о ней известий.

– Родственники?

– Сестра и муж сестры. Мистер и миссис Роббинс. Живут в Пасадене.

Дверь открылась. Молодой человек с зажатым в правой руке пучком кистей окинул меня взглядом, в котором не было ни удивления, ни подозрительности. Это был просто взгляд художника, оценивающий перспективу.

На вид ему еще не было тридцати, он был высок, крепкого сложения; его темные волосы были зачесаны назад и связаны в «лошадиный хвост» около тридцати сантиметров длиной, который свисал на его левую ключицу. У него было крупное лицо с несколько расплывчатыми чертами, низкий плоский лоб и выступающие надбровные дуги. Он был похож на обезьяну – скорее гориллу, чем шимпанзе; это впечатление еще больше усиливалось от черных, сросшихся над переносицей бровей и черной щетины, которая покрывала его щеки, шею и сливалась с волосами, росшими на груди. На нем была черная синтетическая майка с помидорно-красной эмблемой компании, производящей скейтборды, мешковатые, цветастые в оранжево-зеленых тонах шорты до колен и резиновые пляжные сандалии. Его руки до локтей были покрыты темными курчавыми волосами. Дальше кожа была безволосая, белая, и под ней угадывались мышцы, которые можно было бы легко накачать, но сейчас они выглядели дряблыми, нетренированными. Высохший мазок небесно-голубой краски украшал один бицепс.

– Извините за беспокойство, – сказал я.

Он взглянул на свои кисти, потом опять на меня.

Я вынул свой бумажник, нашел там взятую накануне у Майло визитку и подал ему.

Он внимательно изучил ее, улыбнулся, так же внимательно посмотрел на меня и вернул визитку.

– Мне кажется, вы говорили, что вас зовут Дела... как-то так.

– Стерджис возглавляет дело. Я работаю с ним.

– Оперативник, – усмехнулся он. – Но не похожи – во всяком случае, на тех, которых показывают по ТВ. Но в этом, наверно, как раз и состоит весь смысл, а? Очень неразговорчивый.

Я улыбнулся.

Он еще немного поизучал меня.

– Адвокат, – сказал он наконец. – Со стороны защиты, не обвинения – или, может быть, какой-то профессор. Вот так я вас себе представляю, Марлоу[19]19
  Здесь и далее Скидмор называет д-ра Делавэра по имени известного литературного героя – частного сыщика Филиппа Марлоу.


[Закрыть].

– Вы работаете в кино? – спросил я.

– Нет. – Он засмеялся и прикоснулся кистью к губам. Опустив ее, продолжал: – Хотя, наверное, да. Вообще-то я писатель. – Он опять засмеялся. – Как и все в этом городе, верно? Но не сценарист – упаси Боже от сценариев.

Его смех стал тоном выше и длился дольше.

– А вам приходилось писать сценарии?

– Нет, не приходилось.

– Ничего, у вас все еще впереди. Здесь у всех есть какой-нибудь потрясающий сценарий – кроме меня. То, чем я зарабатываю на жизнь, называется графикой. Пульверизаторный фотореализм, чтобы продавать товары. То, что я делаю для забавы, называется искусством. Неряшливая свобода. – Он помахал кистями. – А то, что я делаю, чтобы оставаться в здравом уме, называется писательством – короткие рассказы, постмодернистские эссе. Парочка была опубликована в «Ридерс» и «Уикли». Навеянная настроением городская беллетристика – о том, какие чувства пробуждают в людях музыка, деньги и вся лос-анджелесская жизнь. О том, какие неожиданные стороны Лос-Анджелес высвечивает в людях.

– Как интересно, – сказал я, но это прозвучало не вполне убедительно.

– Ну да, – весело парировал он, – как будто вам не один черт. Вы ведь просто хотите сделать свое дело и поскорее вернуться домой, верно?

– Человеку нельзя без хобби.

– Да-да, – согласился он, переложил кисти в левую руку, правую протянул мне и представился: – Ричард Скидмор.

Мы обменялись рукопожатием, он отступил назад и пригласил:

– Проходите.

Изнутри дом оказался типичным сооружением довоенной постройки. Тесные, темные комнаты, где пахло растворимым кофе, готовой пищей, марихуаной и скипидаром. Стены с рельефной отделкой, закругленные арки, жестяные настенные светильники, ни в одном из которых не было лампочек. Кирпичная полка над камином, набитым брикетами «Престо», с которых еще не были сняты обертки. Купленная по случаю мебель, в том числе несколько предметов садовой мебели из пластмассы и алюминиевых трубок, была беспорядочно расставлена на истертых деревянных полах. Искусство и все его спутники – причудливой формы холсты в разных стадиях готовности, баночки и тюбики краски, отмокающие в кувшинчиках кисти – были повсюду, за исключением стен. Заляпанный красками мольберт стоял посреди гостиной в окружении куч скомканной бумаги, сломанных карандашей и огрызков угля. Чертежный стол и стул с регулируемым сиденьем располагались там, где, судя по всему, должен был находиться стол обеденный. Там же стоял компрессор с подсоединенным к нему пульверизатором для распыления красок.

На стенах не было никаких украшений, если не считать единственного листа чертежной бумаги, пришпиленного над каминной полкой. В центре каллиграфическими буквами на нем было написано:

День Саранчи,

Сумерки Червей,

Ночь Живого Ужаса.

– Мой роман, – сказал Скидмор, – это одновременно и название, и начальная строка Остальное состоится, когда опять наступит фаза усидчивости – у меня с этим всегда были проблемы.

Я спросил:

– С Кэти Мориарти вы познакомились благодаря вашему писательству?

– Работа, дело прежде всего, а, Марлоу? Сколько же вам платит ваш босс за такую добросовестность?

– Это зависит от характера дела.

– Отлично, – усмехнулся он. – Уклончивый ответ. Знаете, то, что вы вот так просто зашли, действительно здорово. Именно поэтому я и люблю просыпаться утром в Лос-Анджелесе. Никогда не знаешь заранее, какой еще южнокалифорнийский типаж постучится в дверь.

Еще один оценивающий взгляд. Я начал чувствовать себя натюрмортом.

– Пожалуй, я вас использую в своей следующей вещи, – сказал он, проводя в воздухе воображаемую линию. – "Частный сыщик: вещи, которые видит он, – вещи, которые видят его".

Он собрал с шезлонга лежавшие там несколько холстов, покрытых абстрактными кляксами, и бесцеремонно бросил их на пол.

– Садитесь.

Я опустился в шезлонг, а он уселся на деревянную табуретку, стоявшую точно напротив меня.

– Это здорово, – повторил он. – Спасибо, что заглянули.

– Кэти Мориарти живет здесь?

– Ее квартира позади дома. Гаражная пристройка.

– А кто домовладелец?

– Я, – с гордостью произнес он. – Дом достался мне по наследству от деда. Он был гомик – вот почему дом в Городе Мальчиков. Вышел из уединения через двадцать лет после смерти бабушки, и я был единственным родственником, который от него не отвернулся. Так что, когда он умер, все досталось мне – дом, то, что называется машиной, сотня акций Ай-би-эм. Искусство сделки, верно?

– Миссис Роббинс говорит, что не видела Кэти больше месяца. Когда вы видели ее в последний раз?

– Странно, – сказал он.

– Что именно?

– Что ее сестра наняла кого-то искать ее. Они с ней не ладили – по крайней мере, с точки зрения Кэти.

– Почему же?

– Столкновение культур, без сомнения. Кэти называла сестру пасаденской занудой. Из тех, которые говорят «мочеиспускание» и «дефекация».

– В противоположность самой Кэти.

– Именно.

Я снова спросил его, когда он ее видел последний раз.

Он ответил:

– Тогда же, когда и миссис Зануда, – около месяца назад.

– Когда в последний раз она платила за квартиру?

– Квартира ей стоит сотню в месяц – смешно, правда? Я как-то не смог полностью войти в роль домовладельца.

– Когда в последний раз Кэти платила эту сотню?

– В самом начале.

– В самом начале чего?

– Нашего знакомства. Она была просто счастлива, что нашла такое дешевое жилье, ведь в квартплату входит и стоимость всех удобств, потому что все счетчики остались общими, и не хотелось затевать возню с переделкой, так что Кэти решила сразу заплатить за десять месяцев. Таким образом, у нее за квартиру заплачено по декабрь включительно.

– Десять месяцев. Она живет здесь с февраля?

– Да, наверное, так. Это было сразу после новогодних праздников. В гаражных апартаментах я устроил вечеринку – для художников, писателей, великих правщиков. Когда потом убирался, то решил одну квартиру сдать, а другую использовать как кладовку, чтобы не было искушения закатить еще один праздник на следующий год и выслушивать весь этот бред.

– Кэти тоже была приглашена?

– Каким образом это могло быть?

– Она ведь тоже пишет.

– Нет, я с ней познакомился уже после вечеринки.

– И как именно?

– Объявление в газете. Она пришла первой и понравилась мне. Деловая, никакого притворства – настоящая, серьезная сапфистка.

– Сапфистка?

– Ну да. Как на Лесбосе.

– Она лесбиянка?

– Точно. – Он широко улыбнулся и поцокал языком. – Похоже, сестренка Зануда не очень тщательно вас информировала.

– Похоже.

– Я же сказал – столкновение культур. Пусть это вас не шокирует, Марлоу, – вы сейчас находитесь в Западном Голливуде. Здесь все либо голубые, либо старые, либо и то и другое Или такие, как я. Я соблюдаю целомудрие, пока мне не встретится нечто моногамное, гетеросексуальное и важное для меня. – Он дернул себя за «хвост». – Вы на это не смотрите – я на самом деле правый. Два года назад у меня было двадцать шесть рубашек с застежкой донизу и четыре пары дешевых мокасин. Это, – он еще раз потянул себя за «хвост», – было сделано ради того, чтобы соседям спокойнее жилось, я уже тащу вниз стоимость земельных участков – шанс, что нас не снесут бульдозерами под очередную прибыльную застройку.

– У Кэти есть, подруга?

– Лично я не видел и сказал бы, что скорее всего нет.

– Почему вы так считаете?

– Ее персона проецируется как сугубо нелюбимая. Как если бы она только что прошла через что-то очень болезненное и не хочет опять жонглировать бритвенными лезвиями. Она, конечно, ничего такого не говорила – мы не слишком много разговариваем, потому что довольно редко видимся Я люблю подольше поспать, а ее большую часть времени не бывает дома.

– Так подолгу?

Он подумал.

– Пожалуй, это самое долгое отсутствие, но она обычно много ездит – я хочу сказать, что нет ничего странного, если ее нет дома целую неделю. Так что можете сказать ее сестре, что скорее всего с ней все в порядке – скорее всего занимается чем-то таким, о чем мисс Пасадене не следует знать.

– Откуда вам известно, что она лесбиянка?

– Ах да, вам нужны доказательства. Ну, начать с того что она читает. Журналы для лесбиянок. Регулярно их покупает – я нахожу их в мусоре. А потом ее корреспонденция.

– Какого рода эта корреспонденция?

Его улыбка сверкнула широкой белой полосой в густой щетине.

– Я не прилагаю специальных усилий, чтобы ее читать, Марлоу, это было бы противозаконно, верно? Но иногда почта для задней пристройки попадает в мой ящик, потому что почтальон не соображает, что там есть пристройка, – или ему просто лень туда идти. Немало писем бывает от соответствующих групп. Как вам мои дедуктивные способности?