Текст книги "Частное расследование"

Седовласый человек не прервал своей молитвы.

– Несмотря на все это самобичевание, Джоэль, если вы чем-то могли бы нам помочь и не сделаете этого, я за ваше спасение не дам и ломаного гроша.

Взгляд Макклоски на секунду метнулся вверх – желтые глаза наполнял панический ужас человека, поставившего все, что у него было, на сделку, которая прогорела.

Потом он упал на колени, ударившись ими с такой силой, что ему наверняка стало больно, и снова забормотал молитву.

* * *

Когда мы отъехали, Майло спросил:

– Ну, какой ставим диагноз?

– Он вызывает жалость. Если то, что мы только что видели, настоящее.

– Я об этом и спрашиваю, – настоящее оно или нет?

– Не могу точно определить, – ответил я. – Инстинкт побуждает меня исходить из того, что человек, способный нанять исполнителя преступления, не остановится перед тем, чтобы разыграть небольшой спектакль. Но было в нем и что-то правдоподобное.

– Да, – сказал Майло. – Мне тоже так показалось. А он не шизофреник?

– Я не заметил никаких явных нарушений мышления, но он слишком мало говорил, так что кто его знает. – Мы проехали полквартала. – Слово «жалкий» подходит ему гораздо больше, чем что-либо чисто профессиональное.

– Что, по-твоему, заставило его так опуститься?

– Наркотики, пьянство, тюрьма, чувство вины. По отдельности или в комбинации. Или все вместе взятое.

– Ну, ты даешь, – усмехнулся Майло. – Очень уж круто у тебя выходит.

Я смотрел из окна машины на бродяг, наркоманов, старьевщиц. На городских зомби, растрачивающих отпущенную им долю жизни на пьяный туман. Какой-то старик спал прямо на обочине, выставив на обозрение живот в лепешках грязи, и храпел открытым ртом со сгнившими пеньками зубов. А может, этот человек вовсе и не был старым.

– Должно быть, окружающая обстановка действует.

– Соскучился по зеленым холмам Сан-Лабрадора?

– Нет, – сказал я и в следующее мгновение понял, что это действительно так. – А как ты насчет чего-нибудь посредине?

– Я – за. – Он засмеялся разряжающим напряжение смехом. Этого оказалось недостаточно, и он провел рукой по лицу. Побарабанил по приборной панели. Открыл окно и закрыл его и вытянул ноги, но удобного положения так и не нашел.

– А его грудь, – сказал я. – Думаешь, он это сам себе устроил?

– Смотрите, мол, сколь велико мое раскаяние? Явно хотел, чтобы именно так мы и подумали. Причащение болью. Дерьмо.

Он сказал это презрительно-ворчливым тоном, но было видно – человек не в своей тарелке.

Я попробовал прочитать его мысли.

– Если он все еще носится с этой болью, то, возможно, не расстался и с мыслью о причинении ее другим?

Майло кивнул.

– При всех его самообвинениях и молитвах, этот тип умудрился не сказать нам ровным счетом ничего существенного. Так что не исключено, что мозги у него совсем не набекрень. Мой инстинкт не сигналит «главный подозреваемый», но мне очень не хотелось бы очутиться в аховой ситуации, если наш сводный показатель интуиции окажется низким.

– Что у нас дальше по плану?

– Сначала найдешь мне телефонную будку. Хочу позвонить, узнать, нет ли каких новостей о дамочке. Если нет, поедем и потолкуем с Бейлиссом – это тот полицейский, который надзирал за Макклоски после его условного освобождения.

– Он ушел на пенсию.

– Знаю. Я взял его домашний адрес. Это в районе, где живут люди среднего достатка. Тебе должно там понравиться.

20

Телефонную будку я нашел возле Детского музея и ждал в запретной для парковки зоне, пока Майло звонил. Он говорил довольно долго, так что меня успели последовательно засечь две проезжавшие мимо девочки из парковочной службы, и уже собирались лепить мне билетик, но каждый раз при виде выставленной им карточки вынуждены были отступать. Давненько мне не было так весело. Я сидел, смакуя неожиданное удовольствие, и наблюдал, как родители сгоняют своих чад поближе ко входу в музей.

Вернулся Майло, звеня мелочью и качая головой.

– Ничего.

– С кем ты говорил?

– Опять с дорожным патрулированием. Потом с одним из приспешников Чикеринга и с Мелиссой.

– Как у нее дела? – спросил я, втягиваясь в поток движения.

– Все еще возбуждена. Сидит на телефоне. Сказала, что недавно звонил один из Гэбни, а именно муж. Проявил заботу.

– О курице, несущей золотые яйца, – съязвил я. – Ты собираешься рассказать Мелиссе об эстампах Кассатт?

– Есть какие-то причины?

Я подумал немного.

– Да нет; во всяком случае, я их не вижу. Нет смысла бросать ей еще один раздражитель.

– Я сказал ей о Макклоски. О том, что у него, по моим наблюдениям, в голове короткое замыкание, но что я буду за ним присматривать. Мне показалось, что это ее успокоило.

– Опять розовая водичка?

– А у тебя есть что-то получше?

* * *

Я выехал на шоссе Харбор у Третьей, перешел на Десятку в западном направлении и выскочил у Фэрфакса носом на север. Майло дал мне указание ехать до Кресент-Хайтс, потом еще дальше на север, чуть дальше Олимпика, где я свернул налево на Коммодор-Слоут, проехал блок деловых зданий, и мы оказались в районе Картей-Серкл, на укрывшемся в тени деревьев островке, застроенном небольшими, прекрасно ухоженными домами в испанском стиле и в стиле подражания эпохе Тюдоров.

Майло назвал адрес, и по номерам домов мы добрались до коттеджа из кирпича и розовой штукатурки, стоявшего на угловом участке через два квартала. Гараж за вымощенной булыжником и окаймленной живым бордюром подъездной дорожкой был миниатюрным двойником дома. На дорожке стоял «мустанг» – модель двадцатилетней давности. Он был белый и сверкал чистотой. Лужицы воды под колесами и аккуратно свернутый садовый шланг возле задней шины.

Пространство перед домом представляло собой роскошную зеленую лужайку, которая сделала бы честь Дублину. Ее обрамляли цветочные клумбы: сначала более высокие камелии, азалии, гортензии, африканские лилии, ближе к центру – душистый табак, бегонии и белая бахрома алиссума. Посреди лужайки пролегала мощеная пешеходная дорожка. С левой стороны рос триплет японской плакучей березы. Седой человек с высоко расположенной талией, одетый в рубашку цвета хаки, синие рабочие штаны и тропический шлем, осматривал ветки и обрывал мертвые листья. Из заднего кармана у него свешивался кусок замши.

Мы вышли из машины. Шум движения по Олимпику был слышен здесь как низкое гудение. Пели птицы. На улицах – ни клочка мусора. Когда мы пошли по дорожке, человек обернулся. Лет шестидесяти, узкоплечий, с длинными, крупными руками. Из-под шлема было видно длинное лицо, похожее на морду гончей собаки. Белые усы и эспаньолка, очки в черной оправе. Когда мы уже были лишь в нескольких шагах от него, я понял, что у него африканские черты лица. Кожа не темнее моей, усыпанная веснушками. Глаза золотисто-карие, цвета дубовой древесины, из которой делают школьные парты.

Одна рука его оставалась на стволе дерева, пока он наблюдал за нами. Потом он опустил ее и растер в пальцах березовую шишечку. Чешуйки просыпались на землю.

– Гилберт Бейлисс? – спросил Майло.

– А кто спрашивает?

– Моя фамилия Стерджис. Я детектив, частный детектив, работаю по делу исчезновения миссис Джины Рэмп. Несколько лет назад она стала жертвой человека, за которым вы надзирали от Отдела условно-досрочного освобождения. Джоэля Макклоски.

– А, старина Макклоски, – сказал Бейлисс, снимая шлем. У него оказалась густая, пышная шевелюра цвета перца с солью. – Частный сыщик, да?

Майло кивнул.

– На какое-то время. Я в отпуске от Полицейского управления Лос-Анджелеса.

– По собственному желанию?

– Не совсем.

Бейлисс пристально смотрел на Майло.

– Стерджис. Мне знакомо это имя, да и лицо тоже.

У Майло не дрогнул ни один мускул.

Бейлисс сказал:

– Вспомнил. Вы тот самый полицейский, который врезал другому копу на телевидении. Говорили о каких-то внутренних интригах – из сводок новостей тогда невозможно было понять, в чем там дело. Да меня это и не интересовало. Я теперь далек от всего этого.

– Поздравляю, – бросил Майло.

– Я это заработал. Так на сколько вас выпихнули?

– На шесть месяцев.

– С сохранением или без?

– Без.

Бейлисс пощелкал языком.

– Так. А пока вы, значит, зарабатываете на оплату счетов. В мое время такого не разрешали. Одно мне не нравилось в нашей работе – негде развернуться. А вам она нравится?

– Работа как работа.

Бейлисс посмотрел на меня.

– А это кто? Еще один непутевый из ПУЛА?

– Алекс Делавэр, – представился я.

– Доктор Делавэр, – вмешался Майло. – Он психолог. Лечит дочь миссис Рэмп.

– Ее зовут Мелисса Дикинсон, – сказал я. – Вы говорили с ней примерно месяц назад.

– Вроде припоминаю что-то такое. Психолог, значит? Когда-то я тоже хотел стать психологом. Думал, что раз у меня работа и так сплошная психология, то почему бы не зарабатывать больше? Посещал занятия в Калифорнийском университете – по баллам тянул на магистра, но не было времени ни на диссертацию, ни на сдачу экзаменов, так что тем все и кончилось. – Он стал еще пристальнее рассматривать меня. – И что вы делаете в компании с ним? Всех психоанализируете или как?

– Мы только что побывали у Макклоски, – ответил я. – Детектив Стерджис подумал, что будет неплохо, если я за ним понаблюдаю.

– Ага, – сказал Бейлисс. – Старина Джоэль. Вы серьезно подозреваете, что он в чем-то замешан?

– Просто проверяем его, – объяснил Майло.

– Оплата у тебя почасовая, вот ты и накручиваешь эти часы – не заводись, солдат. Я не обязан с тобой разговаривать, если не захочу.

– Я это знаю, мистер...

– Двадцать три года я тянул лямку, подчиняясь приказам людей в тысячу раз глупее меня. Вкалывал ради пенсии за двадцать пять лет службы, чтобы потом отправиться вдвоем с женой путешествовать. До цели оставалось всего два года, но жена не дождалась, покинула меня. Обширный инсульт. Сын в армии, служит в Германии, женился на немецкой девушке, домой не собирается. Так что последние два года я сам себе устанавливаю правила. Последние полгода у меня это неплохо получается. Понимаешь?

Майло медленно, длинно кивнул.

Бейлисс улыбнулся и снова надел шлем.

– Хочу, чтобы на этот счет между нами было полное понимание.

– Оно есть, – ответил Майло. – Если вы можете нам сообщить о Макклоски какую-либо информацию, которая поможет нам отыскать миссис Рэмп, я буду вам очень обязан.

– Старина Джоэль, – сказал Бейлисс. Он потрогал свою бородку, задумчиво глядя на Майло. – Знаешь, за эти двадцать пять лет мне самому много раз хотелось набить кому-то морду. Но я не мог. Из-за пенсии. Из-за путешествия, в которое собирались мы с женой. Когда ты съездил тому бюрократу по челюсти, я улыбнулся. У меня было плохое настроение, одолевали мысли о случившемся и о несбывшемся. Ты развеселил меня на весь этот вечер. Вот почему я тебя помню. – Он усмехнулся. – Забавно, что ты вот так взял и пришел. Должно быть, судьба. Проходите в дом.

* * *

Мы оказались в темной, аккуратной гостиной, обставленной тяжелой резной мебелью, которая была недостаточно стара и недостаточно хороша, чтобы ее можно было назвать старинной. Множество салфеточек, фигурок и других штрихов, оставленных женской рукой. На стене над каминной полкой висели фотографии в рамках, на которых были запечатлены большие оркестры и джазовые ансамбли, состоящие исключительно из чернокожих музыкантов, и один снимок крупным планом, где был изображен молодой, чисто выбритый и напомаженный Бейлисс, в белом смокинге, парадной рубашке и галстуке, с тромбоном в руках.

– Это была моя первая любовь, – сказал хозяин дома. – Классическое образование. Но тромбонисты никому не были нужны, так что я переключился на свинг и бибоп, пять лет ездил с оркестром Скутчи Бартоломью – слышали о таком?

Я покачал головой.

Он улыбнулся.

– И никто не слышал. Честно говоря, не такой уж хороший был оркестр. Кололи героин перед каждым выступлением и думали, что играют лучше, чем было на самом деле. Мне такая жизнь была не по нутру, поэтому я ушел, приехал сюда, дудел для всех, кто хотел слушать, записал несколько вещей – послушайте «Волшебство любви» в исполнении «Шейхов», кое-что из другой подобной же ерунды – вот там я и звучу на заднем плане. Потом меня взял на пробу Лайонел Хэмптон.

Он пересек комнату и тронул одну из фотографий.

– Вот я, в первом ряду. Этот оркестр был очень мощный, действительно налегал на медь. Играть с ними было все равно что пытаться оседлать большой медный ураган, но я справился неплохо, и Лайонел оставил меня. Потом спрос на большие оркестры иссяк, и Лайонел отправился со всем хозяйством в Европу и Японию. Я не видел в этом смысла, вернулся в школу, поступил на государственную службу. С тех пор больше не играл. Моей жене нравились эти фотографии... Надо бы убрать их, повесить что-нибудь из настоящего искусства. Хотите кофе?

Мы оба отказались.

– Садитесь, если хотите.

Мы сели. Бейлисс устроился в мягком на вид кресле с цветочным мотивом на обивке и кружевными салфеточками на подлокотниках.

– Старина Джоэль, – сказал он. – Я бы не стал о нем слишком беспокоиться там, где речь идет о крупных преступлениях.

– А почему? – спросил Майло.

– Он – пустое место. – Бейлисс постучал себя по голове. – И тут у него пусто. Когда я читал его досье, то ожидал увидеть человека с серьезно расстроенной психикой. И вдруг входит это жалкое подобие человека, сплошное «да, сэр» и «нет, сэр», без малейшей искорки внутри. Причем я не имею в виду, что он подлизывался. Ничего из того, чем обычно потчуют активные психопаты – вы знаете, как они стараются произвести впечатление пай-мальчика. Каждый из тех, с кем мне приходилось иметь дело за двадцать пять лет, думал, что тянет на Оскара, что умнее всех. Что ему просто надо сыграть свою роль – и никто его не раскусит.

– Это верно, – сказал Майло. – Хотя и редко срабатывает.

– Да. Забавно, как им и в голову не приходит, почему они большую часть своей жизни проводят в камерах два на два. Но старина Джоэль был совсем не такой, он не притворялся. В нем действительно не осталось никакой сердцевины. Да вы и сами это знаете, раз только что его видели.

– Часто ли он к вам приходил? – спросил я. – Всего несколько раз – четыре или пять. К тому времени, как он оказался в Лос-Анджелесе, он даже уже и не был официально под надзором. В Отделе просили, чтобы он отмечался, пока не обоснуется. Это они так прикрывали свою задницу на всякий случай. Они очень следят, чтобы игра велась по правилам – в случае, если что-то будет не так и семья жертвы обратится в суд, то они вытащат все бумажки и покажут, что с их стороны упущений не было. Так что на самом деле это была пустая формальность. Он мог бы ее проигнорировать, но не сделал этого. Приходил раз в неделю. Мы проводили в обществе друг друга десять минут, и этим все кончалось. Сказать по правде, мне даже хотелось иметь побольше таких, как он. Под конец я имел на руках шестьдесят три мошенника, и за некоторыми из них действительно нужно было смотреть в оба.

Майло заметил:

– Условно освобожденные обычно находятся под надзором три года. Почему ему пришлось отбыть шесть?

– Такая была договоренность. Выйдя из Квентина, он просил разрешения выехать из штата. В Отделе дали добро при условии, что он найдет постоянную работу и удвоит срок своего условного освобождения. Он нашел какую-то индейскую резервацию – по-моему, где-то в Аризоне. Пробыл там три года, потом перебрался куда-то еще, в другой штат, не припомню уже, в какой именно, и провел там еще три года.

– Зачем ему понадобилось переезжать? – спросил я.

– Насколько я помню, он сказал, что в первом случае проект финансировался за счет какой-то субсидии, которую потом закрыли, так что ему пришлось уйти. Второе место работы было под эгидой католической церкви. Наверно, он рассчитывал, что если папа не закроет это дело, то ему ничего не грозит.

– А зачем он приехал в Л.-А.?

– Я спрашивал его об этом, но он почти ничего не сказал на этот счет – во всяком случае, ничего осмысленного. Что-то насчет первородного греха и много всякой суеверной мути о спасении. В основном, я думаю, он пытался сказать, что, поскольку совершил грешное деяние здесь – против вашей пропавшей без вести леди, – то и пай-мальчиком ему надлежит быть здесь, чтобы уравнять свой счет со Всевышним. Я не стал давить на него – как я уже говорил, он даже не был обязан приходить. Это была просто формальность.

– Вам что-нибудь известно о том, на что он тратил время? – спросил Майло.

– Насколько я знаю, он работал в этой миссии полный рабочий день. Чистил туалеты и мыл посуду.

– "Вечная надежда".

– Да, она самая. Нашел себе еще одно католическое убежище. Насколько я мог судить, он никогда не выходил из своей комнаты, не якшался с известными преступниками и не употреблял наркотиков. Священник подтвердил это по телефону. Если бы шестьдесят три моих подопечных были как он, то мне нечего было бы делать.

– Он когда-нибудь говорил о своем преступлении? – спросил я.

– Я сам с ним говорил об этом – в первый его приход. Зачитал ему из приговора, где судья называет его чудовищем и все такое. Я обычно делал это со всеми моими подопечными при первой встрече. Так я устанавливал некие основные правила, давал им понять, что знаю, с кем имею дело, и устранял массу всякой чепухи. Выходя на волю, они в своем большинстве продолжают утверждать, что невинны, словно младенец Христос. Вот и пытаешься пробиться сквозь эту иллюзию, заставить их увидеть себя в истинном свете, если хочешь на что-то надеяться. Похоже на психоанализ, верно?

Я кивнул.

– Ну, и добились вы этого от Макклоски? – поинтересовался Майло.

– С ним ничего подобного не потребовалось. Когда он пришел ко мне, вина буквально лезла у него из всех пор, он прямо с порога заявил мне, что он дрянь и не заслуживает того, чтобы жить. Я сказал, что это, вероятно, так и есть, потом вслух зачитал ему текст приговора. А он просто сидел и слушал, как будто это какая-то лечебная процедура, которая проводится для его же блага. В жизни не видел никого, кто был бы так похож на ожившего мертвеца. Через пару раз я поймал себя на том, что начинаю по-настоящему жалеть его – словно смотришь на собаку, которую сбила машина. А меня не так уж легко разжалобить – слишком долго я работал, подавляя свои симпатии.

– Он говорил, почему сжег ее? – спросил Майло.

– Нет. Хотя я спрашивал его и об этом. Потому что в досье было сказано, что он так и не признал за собой никакого мотива. Только практически ничего от него не услышал – он что-то такое мямлил, но обсуждать отказывался.

Бейлисс поскреб бородку, снял очки, протер их носовым платком и надел опять.

– Я пробовал немного обработать его – говорил, что он перед ней в долгу, что раз он совершил такое преступление, то должен принадлежать ей. В духовном смысле – я пробовал воздействовать на его религиозную сторону. Каждый раз, когда мои подопечные испытывали на мне религиозные штучки, я тут же обращал все это против них. Но с ним ничего не получилось – он просто сидел, уставившись в пол. Мне с трудом удалось протянуть беседу до десяти положенных минут. И он не прикидывался – с моим двадцатипятилетним опытом я не ошибусь. Он действительно ничто. Полный зомби.

– Почему он такой, как вы думаете? – спросил я. – Что привело его в такое состояние?

Бейлисс пожал плечами.

– Вы же психолог.

– Ладно, – сказал Майло. – Спасибо. Это все?

– Все. А что случилось с этой женщиной?

– Вышла из дома, села в машину и уехала, и с тех пор о ней ни слуху ни духу.

– Когда она уехала?

– Вчера.

Бейлисс нахмурился.

– Ее нет только один день, а люди нанимают частного сыщика?

– Это не та ситуация, которую можно было бы считать типичной, – возразил Майло. – Она очень долго практически вообще не выходила из дома.

– Очень долго – это сколько?

– С тех пор, как он облил ее кислотой.

– С того времени она страдает тяжелой формой агорафобии, – сказал я.

– Вот как. Очень сожалею. – Казалось, он говорил совершенно искренне. – Да, понимаю, почему обеспокоена ее семья.

Мы пошли обратно. Бейлисс шагал в задумчивости. Он проводил нас до самой машины.

– Надеюсь, вы скоро найдете ее, – сказал он. – Если бы я знал о Джоэле что-то существенное для вас, то обязательно сказал бы. Но вряд ли он имеет какое-либо отношение к делу.

– Почему вы так думаете? – спросил Майло.

– Инертность. Мертвая зона. Он похож на змею, растратившую весь свой яд, потому что на нее слишком часто наступали.

* * *

Домой я возвращался по Олимпику. Хотя сиденье Майло было максимально отодвинуто назад, он расположился на нем, подтянув к себе колени. Сидя в этой неудобной позе, которую почему-то предпочел, он смотрел в окно.

Когда мы были у Роксбери, я спросил:

– В чем дело?

Он продолжал смотреть на проносившийся за окном пейзаж.

– В таких типах, как Макклоски. Кто, черт возьми, скажет, что у них настоящее, а что фальшивое? Вот Бейлисс уверен, что в подонке не осталось больше пороха, хотя и признает, что едва знал его. В сущности, он принял Макклоски за чистую монету, потому что эта мразь явилась добровольно и не поднимала волну, – вот тебе типичная бюрократическая реакция. Дерьмо пропускают через систему, и, пока трубы не засорятся, всем до лампочки.

– Думаешь, за Макклоски нелишне будет понаблюдать и впредь?

– Если эта дамочка не объявится в самом скором времени и не выплывет ничего нового в плане следов и ниточек, я собираюсь еще раз заскочить к нему, попробую застать его врасплох. Но прежде сяду на телефон, кое-кому позвоню и попробую узнать, не якшался ли этот подонок с кем-нибудь из известных уголовников. А у тебя что-нибудь уже запланировано?

– Ничего неотложного.

– Если есть желание, прокатись на побережье. Взгляни на этот пляжный домик – так, на всякий случай. Вдруг да она расположилась там на свежем воздухе и не хочет, чтобы ее беспокоили. Это долгая поездка, и мне не хочется убивать на нее столько времени – вряд ли она что-нибудь даст.

– Ладно, съезжу.

– Вот адрес.

Я взял клочок бумаги с адресом и снова стал смотреть на дорогу.

Майло взглянул на часы.

– Ты особенно не тяни. Поезжай, пока солнце светит. Поиграешь в сыщика, позагораешь – слушай, возьми с собой доску для серфинга, покатайся на волне.

– Стараешься отделаться от доктора Ватсона?

– Что-то вроде того.