Текст книги "Частное расследование"

– Да, наверно.

– Они с Кейт дружили?

Она засмеялась.

– Нет.

– Но Кейт заинтересовала смерть Айлин – я нашел вырезку, которую она поместила в свой альбом. Вырезка из «Бостон глоб», без подписи. Может быть, Кейт в то время внештатно сотрудничала с «Глоб».

– Я не знаю, – резко ответила она. – За каким чертом я должна интересоваться, какого дьявола она делает и на какого дьявола работает?

Ну точно, у нее алкогольная смазанность речи.

Опять молчание.

– Сожалею, если разговор со мной расстроил вас.

– Неужели?

– Да.

– А почему?

Ее вопрос застал меня врасплох, и, прежде чем я нашелся, что ответить, она добавила:

– Вы меня в глаза не видели – какого дьявола вас должно интересовать, что я чувствую?

– Ладно, – сдался я. – Это не сочувствие конкретно вам. Просто сила привычки. Мне нравится делать людей счастливыми. Возможно, в какой-то мере это льстит моему профессиональному самолюбию. Я специально учился на утешителя.

– На утешителя. А что, мне это нравится. Утешать-потешать. Вместе с битлами. Джон, Пол, этот-как-его и Ринго. И мозгоправом. Заводить толпу...

Она нервно засмеялась. На фоне Джеймса Брауна, который о чем-то молил. О любви или сострадании.

– Айлин тоже была утешительница, – сказал я. – Неудивительно, что она занялась психиатрией.

Еще четыре такта Брауна.

– Мисс Этеридж?

Молчание.

– Салли?

– Да, я еще здесь. Бог знает, почему.

– Расскажите мне об Айлин.

Восемь тактов. Я затаил дыхание.

Наконец она заговорила:

– Рассказывать-то нечего. Пропал человек ни за что. Натурально ни за что, будь оно проклято.

– Почему она это сделала, Салли?

– А вы как думаете? Потому что не хотела быть такой, какой была... после того... после того, как...

– После чего?

– После того, как потратила столько дерьмового времени! После стольких часов пустопорожней трепотни. С мозгоправами, консультантами, чтоб им пусто было! Я думала, мы со всем этим дерьмом разделались раз и навсегда, наплевали и забыли. Я думала, ей хорошо. Я, черт бы их всех побрал, думала, что она не считает себя ненормальной в том виде, как Бог в своем бесконечном милосердии создал ее. Будь она проклята!

– Может, кто-то убедил ее в обратном. Может, кто-то попытался изменить ее.

Десять тактов Брауна. Я вдруг вспомнил название песни. «Бэби, прошу тебя, не уходи».

– Может, и так, – сказала она. – Откуда мне знать.

– Кейт Мориарти так думала, Салли. Она ведь что-то узнала о врачах, которые лечили Айлин, верно? Именно поэтому она и проделала весь этот путь до Калифорнии.

– Откуда мне знать, – повторила она. – Я не знаю. А она только и делала, что задавала вопросы. Она никогда не трепалась о своих делах, думала, что я обязана с ней разговаривать, потому что она лесбиянка.

– А как вы с ней познакомились?

– Через «ГАЛА». Я делала всю проводку в их треклятой конторе. Разинула рот и рассказала ей об... Айлин. Она загорелась, что твоя рождественская елка. Вдруг мы сразу оказались сестрами по оружию. Но она никогда ничего не рассказывала, только задавала вопросы. Она установила все эти правила – о чем могла говорить, о чем нет... Я думала, что мы... но она... а, к черту все! К чертям собачьим все это дело. Я не собираюсь еще раз через это проходить, так что отстань от меня и катись в задницу!

В трубке тишина. Никакой музыки.

Я с минуту подождал, снова набрал ее номер. Занято. Попробовал еще раз через пять минут – с тем же успехом.

Я сидел и обдумывал весь расклад. Вещи представлялись теперь в ином свете. В другом контексте, который прояснял все.

Пора позвонить еще по одному номеру.

С другим территориальным кодом.

Этот номер был в справочнике. Фамилия и один инициал. Я записал, набрал номер, подождал, и после пяти гудков трубку сняли, кто-то сказал: «Алло».

Я положил трубку, не ответив на приветствие. Вентиляция не работала, но мне показалось, что в комнате стало холоднее. Накинув Рэмпу на плечи еще одну скатерть, я вышел.

35

Пять минут я изучал Томасовский справочник. Сто двадцать минут я ехал по 101-му шоссе в северном направлении.

Сгустившиеся сумерки застали меня на полпути. К тому времени как я достиг Санта-Барбары, небо стало черным. Я выехал на 154-е шоссе возле Галеты, довольно легко нашел перевал Сан-Маркос и по горным дорогам доехал до самого озера Качума.

Гораздо труднее оказалось найти то, что я искал. В этой местности были в основном ранчо – никаких тебе уличных указателей, никаких фонарей, никакого рекламного буйства торговой палаты. Первый раз я проскочил поворот и понял это только тогда, когда оказался в городке Баллард. Развернувшись в обратном направлении, я поехал медленнее. Всматриваясь до боли в глазах и держа ногу на тормозе, я все-таки опять проскочил свой поворот. Но мои фары успели на мгновение выхватить из темноты деревянную табличку, и этого оказалось достаточно, чтобы мозг зафиксировал се образ, пока я проезжал мимо.

РАНЧО «СТИМУЛ»

ЧАСТНОЕ ВЛАДЕНИЕ

ВХОД ВОСПРЕЩЕН

Я выключил фары, дал задний ход и высунулся из окна. Здесь, в горах, было прохладнее. Дул ветерок, пахнущий пылью и сухой травой. Табличка была самодельная, буквы образованы шляпками гвоздей, вколоченных в сосновую доску, которая была подвешена над прямоугольными деревянными воротами и слегка покачивалась. Ворота были невысокие, приземистые, из горизонтальных досок в деревянной раме. Метра в полтора высотой, они соединялись с забором из плотно пригнанных досок.

Не выключая мотора, я выбрался из машины и подошел к воротам. Когда я толкнул их, они немного подались, но не открылись. После нескольких неудачных попыток я нашел, куда поставить носок ноги на стыке двух досок, подтянулся и провел рукой по краю ворот с внутренней стороны. Металлический засов. Большой висячий замок. Открывшийся мне вид был едва освещен светом звезд. Сразу за воротами начиналась немощеная дорога, пролегавшая, как мне показалось, между высокими деревьями. Дальше виднелись горы, островерхие и черные, словно ведьмин колпак.

Вернувшись к машине, я вывел ее на дорогу и проехал метров сто вперед, пока не нашел место, где обочину скрывали деревья. Это были скорее кусты. Тощие, исхлестанные ветром, они росли, казалось, прямо из склона горы и нависали над асфальтом дороги. Настоящего укрытия они не давали, но могли предохранить автомобиль от случайного обнаружения.

Я припарковал и запер машину, пешком вернулся к воротам, снова нащупал ногой опору и мгновенно оказался по ту сторону ворот.

Дорога была вся в выбоинах и камнях. Несколько раз я оступался в темноте и падал на руки. Подойдя ближе к высоким деревьям, я уловил сосновый аромат. Лицо начало зудеть – невидимая мошкара лакомилась моей плотью.

Деревья росли близко друг к другу, но их было немного. Через несколько мгновений я вышел на совершенно открытое место. Оно было абсолютно ровным и слабо освещалось тоненьким серпиком луны. Я остановился и прислушался. Услышал биение пульса в висках. Постепенно стали проступать детали.

Участок земли размером с футбольное поле, на котором росло с полдюжины деревьев, посаженных без какого бы то ни было различимого порядка. У подножия стволов некоторых деревьев были установлены низковольтные лампы подсветки.

Мой нос снова принялся за работу. Аромат цитрусовых был так силен, что во рту появился вкус лимонада, ассоциирующийся с летними каникулами. Но этот запах ничуть не смущал насекомых, которые продолжали меня есть.

Я осторожно двинулся вперед. Шаг, десять шагов, потом двадцать. Сквозь листья одного из деревьев проглянули нечеткие белые прямоугольники. Я вышел из-за кроны цитрусового дерева. Прямоугольники превратились в окна. Я знал, что за окнами должна быть стена, и мозг нарисовал ее прежде, чем увидели глаза.

Дом. Скромных размеров. Один этаж, пологая крыша. За тремя окнами свет, но ничего не видно. Шторы задернуты.

Типичный антураж калифорнийского ранчо. Тишина. Пасторальный покой.

Такой мирной была эта картина, что я засомневался в правильности своей интуитивной догадки. Но слишком многое сходится...

Я стал искать другие конкретные вещи.

Увидел автомашину, которую хотел найти.

Слева от дома было пространство, огороженное забором из столбов и жердей. Загон.

Дальше за ним хозяйственные постройки. Я направился к ним, услышал ржание и фырканье лошадей, в нос мне ударил густой аромат старого сена и навоза.

Производимые лошадьми звуки стали громче. Я установил их источник: конюшня, расположенная сразу за загоном. Метрах в двадцати за конюшней – высокое строение без окон. Фуражный амбар. Еще дальше и правее – какая-то постройка поменьше.

Там тоже был свет. Один прямоугольник. Светилось единственное окно.

Я двинулся дальше. Лошади били копытами и ржали. Громче и громче. Судя по звукам, их было всего несколько, но свою малочисленность они с лихвой восполняли беспокойным нравом. Затаив дыхание, я продолжал продвигаться вперед. Копыта стучали по мягкому дереву; мне показалось, что я ощутил, как дрожит земля, но, возможно, это просто дрожали мои ноги.

Лошади разбушевались не на шутку. Со стороны самого маленького строения послышался скрип и щелчок. Прижавшись к изгороди загона, я увидел, как из распахнувшейся двери на землю упала полоса света. Просвистела дверь из проволочной сетки, и кто-то вышел.

Лошади продолжали бить копытами и ржать. Одна из них громко захрапела.

– Тихо, вы! – крикнул низкий голос.

Сразу наступила тишина.

Крикнувший постоял с минуту, потом снова вошел внутрь строения. Полоса света превратилась в тонкую нить, но не исчезла. Я остался на месте, прислушиваясь к шумному дыханию лошадей и ощущая, как какие-то малюсенькие многоногие твари разгуливают у меня по лицу и рукам.

Наконец, дверь полностью закрылась. Я шлепнул себя несколько раз по щекам и подождал еще пару минут, прежде чем двигаться дальше.

За стенами конюшни лошади опять заржали, но уже тихонько и жалобно. Я пробежал мимо, взметывая гравий и проклиная свои кожаные ботинки.

Добежав до двери амбара, я остановился. От маленького строения тоже доносились звуки – другие, не лошадиные. Слабый отсвет ложился на землю из единственного окна. Вплотную прижимаясь к стене амбара, я стал осторожно прокрадываться к освещенному окну.

Шаг, потом другой. Звуки становились все более различимыми, приобрели тональность и форму.

Человеческие голоса.

Диалог.

Один голос говорил, другой бормотал. Нет. Стонал.

Я был уже у передней стены этого небольшого строения, прижимаясь к шершавому дереву, но еще не мог разбирать слов.

Первый голос говорил сердитым тоном.

Что-то приказывал.

Второй голос сопротивлялся.

Послышался странный высокочастотный шум, похожий на звук включаемого телевизора. Опять стоны. Громче, чем раньше.

Кто-то сопротивлялся и за это подвергался какой-то пытке.

Я сделал бросок к окну, присел под ним как можно ниже, пока не почувствовал боли в коленях, потом медленно приподнялся и попробовал заглянуть внутрь сквозь шторы.

Я увидел лишь светлый туман, в котором только и смог уловить какие-то намеки на движение – перемещение чего-то в освещенном пространстве.

Изнутри продолжали доноситься звуки испытывающего страдания существа.

Я подобрался к двери, потянул на себя и открыл закрывавшую проем сетчатую створку. Вздрогнул, когда она неожиданно скрипнула.

Звуки продолжались.

Я стал шарить в потемках, пока не наткнулся на ручку внутренней двери.

Ржавая и разболтанная ручка загремела с металлическим лязгом. Я прекратил шум, схватившись за ручку обеими руками. Медленно повернул ее и толкнул дверь.

Открылась небольшая щель, в которую можно было заглянуть. С сильно бьющимся сердцем я заглянул. То, что я увидел там, заставило сердце забиться еще сильнее.

Моя рука распахнула дверь... я вошел.

* * *

Я оказался в длинной и узкой комнате, стены которой были обшиты панелями под древесину эвкалипта и цветом напоминали пепел от сигареты. Пол был покрыт черным линолеумом. Комната освещалась двумя фонарями дешевого вида, подвешенными в противоположных концах. От настенного обогревателя шло сухое тепло с запахом дыма.

В центре комнаты на расстоянии метра друг от друга к полу были привинчены два парикмахерских кресла, установленные в полулежачее положение.

Первое кресло было свободно. Во втором находилась женщина в больничном халате, пристегнутая к креслу широкими кожаными ремнями, которые охватывали ее щиколотки, запястья, талию и грудь. У нее на голове были выбриты участки волос, так что получилось какое-то грубое подобие шахматной доски. На выбритых участках, на руках и на внутренней стороне бедер были закреплены электроды. Отходящие от каждого электрода провода соединялись в один общий кабель оранжевого цвета, который змеился по полу и заканчивался у серого металлического ящика высотой с холодильник и раза в два шире. На передней стенке ящика располагались шкалы и циферблаты приборов. Некоторые стрелки подрагивали.

Из-за ящика выступал край какого-то предмета. Блестящие хромированные ножки на колесиках.

Второй кабель шел от ящика к устройству, стоявшему на сером металлическом столе. Рулон бумаги на барабане и механическая рука. На ней закреплен ряд механических перьев. Перья вычерчивали зубчатые линии поперек медленно вращающегося барабана. Рядом с самописцем стояло несколько аптечных пузырьков янтарного цвета и белый пластиковый ингалятор.

Прямо напротив женщины в кресле располагался большой телевизор на подставке. На экране застыло изображение женской груди крупным планом, где сосок был величиной с яблоко. Потом картинка сменилась: возникло изображение лица, тоже крупным планом. Потом покрытый волосами лобок. Потом опять сосок.

Возле телевизора стоял человек с черным дистанционным пультом в одной руке и серым, большего размера, в другой. Он жевал жевательную резинку. Его глаза горели триумфом, превратившимся при виде меня в тревогу.

Женщина в кресле была Урсула Каннингэм-Гэбни. Ее глаза в покрасневших и припухших веках были широко раскрыты от ужаса, а в рот был засунут кляп, сделанный из синего платка.

Мужчине на вид было около шестидесяти, пышная грива белых волос, маленькое круглое лицо. Он был одет в черный бумажный свитер, синие джинсы и рабочие сапоги. Сапоги были покрыты коркой засохшей грязи. Он широко раскрыл глаза и моргнул.

Его жена попыталась закричать сквозь кляп, но у нее получился лишь тоненький звук, как при рвотном позыве.

Он даже не взглянул на нее.

Я пошел на него.

Он покачал головой и нажал какую-то кнопку на сером пульте. Высокочастотный звук, который я слышал снаружи, наполнил комнату – пронзительный, словно крик птицы под ножом мясника, – и стрелка на одном из циферблатов сделала скачок. Тело Урсулы дернулось и напряглось, натягивая державшие его ремни. Судороги не прекратились и продолжали сотрясать его, так как палец ее мужа не отпускал кнопку. Казалось, он даже не замечает жены; он неотрывно смотрел на меня и постепенно пятился.

От ужаса у меня, все поплыло перед глазами. Тряхнув головой, чтобы восстановить зрение, я шагнул вперед. – Стойте на месте, черт вас дери! – прорычал он своим басом и нажал еще одну кнопку. Высокий звук превратился в визг, когда еще одна стрелка прыгнула вправо. В комнате запахло подгоревшим в тостере хлебом. Урсула замычала сквозь кляп и задергалась, словно ее душили за горло. Пальцы на привязанных руках и ногах свело судорогой. Тело выгнулось дугой, и казалось, что лишь привязной ремень не дает ему взлететь с кресла. Жилы у нее на шее вздулись, какая-то сила разжала ее челюсти, и кляп вылетел у нее изо рта, сопровождаемый беззвучным криком. Тело одеревенело, кожа стала серебристо-белого цвета, губы посинели.

Я пытался побороть поднимавшиеся во мне тошноту и панику. Гэбни оттанцевал еще дальше от меня, наполовину скрывшись за большим серым шкафом и все еще держа палец на сером пульте.

Я был уже у кресла.

Гэбни отпустил кнопку и сказал:

– Ну, давайте. Плоть – отличный проводник. Я прибавлю напряжения и поджарю вас обоих.

Я остановился. Тело Урсулы осело, словно мешок с камнями. Какие-то хрипы и свисты вырывались у нее из открытого рта. Она помотала головой из стороны в сторону, разбрызгивая капли пота; грудь ее судорожно вздымалась, словно ей не хватало воздуха, который она с храпом втягивала чудовищно распухшими губами. Последними расслабились ноги, при этом они слегка раздвинулись. Вставленный между ними электрод держался на чем-то вроде гигиенической прокладки.

Я резко отвернулся, стал искать глазами Гэбни.

Его голос послышался из-за серого шкафа:

– Сядьте – дальше назад. Еще дальше – вот так хорошо. И держите руки на виду. Вот так.

Он показался из-за шкафа; еще бледнее, чем был, одной рукой опираясь на верхний угол сверкающего хромом предмета. Искоса взглянул на изображение гигантской груди.

Подумав, что у него может быть помощник, я сказал:

– Внушительное оборудование. Пожалуй, одному человеку трудновато управляться.

– Оставь свой снисходительный тон, ты, нахальный кусок дерьма. Со всем можно управиться, достаточно держать под контролем нужные переменные величины. Нет, не вздумай двинуться, или мне придется еще раз применить отучающие стимулы.

– Я все понял.

Его пальцы плясали над кнопками серого пульта, но он не прикоснулся ни к одной из них.

– Контроль, – произнес я. – Это и есть главная цель?

– Вы называете себя ученым. Ваша цель разве состоит в другом?

Прежде чем я успел ответить, он с отвращением покачал головой.

– Определить, предсказать и контролировать. Иначе для чего все это нужно?

– Как это примирить с вашими идеями о свободе воли?

Он усмехнулся.

– А, мои маленькие изыскания? Вы были настолько добросовестны, что прочли их? Ну, если бы вы были хоть наполовину так сообразительны, как сами считаете, то увидели бы, что во всем этом масса свободной воли. Речь идет именно о свободе воли – о ее восстановлении. – Он бросил взгляд на аппаратуру. – Человек, скованный серьезным личностным дефектом, никак не может быть свободным.

Урсула застонала.

Этот звук заставил его нахмуриться.

– Где Джина? – спросил я.

Он никак не отреагировал. Стоял и молчал, как мне показалось, довольно долго, уставившись глазами в пол.

Потом потянул на себя ту хромированную штуку и наполовину выдвинул ее из шкафа.

Койка на колесах. С подъемными бортиками из прутьев. Колыбель для взрослого человека, какие используются в частных лечебницах или санаториях.

В ней неподвижно лежала Джина Рэмп. Глаза закрыты. Спит или без сознания, или... Я увидел, как шелохнулась ее грудь. Увидел ее выстриженную шахматными квадратиками голову... от нее тоже тянулись провода.

– Слушай меня внимательно, недоумок, – заговорил в конце концов Гэбни. – Я собираюсь подойти к креслу и подобрать платок. Но палец буду держать на кнопке максимального напряжения. Только пошевелись, и я сожгу твою драгоценную Джину. Пятнадцать секунд при таком напряжении вызывают смерть. Еще меньше времени требуется для того, чтобы мозг получил необратимые повреждения.

Он слегка постучал по кнопке, заставив распростертое тело дернуться.

– Я не двигаюсь, – сказал я.

Не спуская с меня глаз, он присел возле кресла, в котором находилась его жена, подобрал кляп, поднялся с корточек, скатал его и запихнул ей в рот. Она подавилась, закашлялась, но не сопротивлялась. На подшивке ее халата можно было прочесть, что это собственность Массачусетской больницы общего профиля.

– Отдохни, дорогая, – сказал он. Нажав кнопку на черном пульте, он выключил телевизор. Стоя перед экраном, он посмотрел на нее взглядом, который я не мог отнести ни к одной категории – в нем было обладание и презрение, похоть и крошечная капелька привязанности, отчего мне стало особенно не по себе. Я посмотрел на Джину, которая до сих пор не шевелилась.

– За нее не волнуйся, – усмехнулся Гэбни. – Она еще чуточку поспит – это хлоралгидрат, добрый старый Микки Финн[20]20
  Спиртной напиток, к которому в преступных целях подмешан наркотик, слабительное и т. п.


[Закрыть]. Она прекрасно на него реагирует. Принимая во внимание историю ее жизни и слабое здоровье, я к ней отнесся деликатно.

– Надо же, какой такт.

– Больше не перебивай меня. – Он повысил голос и нажал на кнопку. От этого комнату наполнил пронзительный, похожий на визг звук, а тело Джины подпрыгнуло и шлепнулось, словно тряпичная кукла. На ее лице не появилось никакого выражения, которое показывало бы, что она осознает причиняемую ей боль, но губы у нее растянулись, обнажив в оскале зубы, а кожа на изуродованной стороне лица натянулась и сморщилась.

Когда звук прекратился, Гэбни сказал:

– Еще немножко такого, и вся эта чудная пластическая хирургия пойдет псу под хвост.

– Прекратите это, – попросил я.

– Перестань скулить. Это последнее тебе предупреждение. Понял?

Я кивнул.

Моя голова была полна запахом подгоревшего тоста.

Гэбни уставился на меня в раздумье.

– Да, проблема, – пробормотал он и постучал пальцем по серому пульту.

– Какая проблема?

– Какого черта ты сюда влез? Как узнал?

– Одно вроде как вело к другому.

– Вроде как вело, вроде как вело, – передразнил он. – Потрясающая грамматика. Кто писал за тебя докторскую? – Он покачал головой. – Вроде как вело – просто случайная цепочка событий, да? Просто совал свой нос то туда, то сюда без всякой определенной цели, почти на авось, черт тебя дери?

Я смотрел на аппаратуру.

Его лицо потемнело.

– Не смей меня судить – только попробуй, будь ты проклят! Здесь идет лечение. Ты нарушил его конфиденциальность.

Я не ответил.

– Да есть ли у тебя хоть малейшее представление, о чем я говорю?

– Сексуальное рекондиционирование. Психологическая обработка с использованием условных рефлексов, – ответил я. – Вы пытаетесь изменить сексуальную ориентацию вашей жены.

– Изумительно, – издевательски произнес он. – Просто гениально. Ты умеешь описать то, что видишь. Психфак, первый курс, вторая половина первого семестра.

Он смотрел на меня, постукивая обутой в сапог ногой.

– Я что-то пропустил?

– Пропустил? – Он сухо засмеялся. – Да все целиком. Самую суть, весь смысл, все клиническое обоснование, черт возьми!

– Обоснование состоит в том, что вы помогаете ей стать нормальной.

– И по-твоему, это пустая трата времени?

Прежде чем я успел ответить, он затряс головой и выругался, потом рука, державшая шоковый пульт, напряглась. Мои глаза рефлекторно перескочили на серую пластмассовую коробку. Я почувствовал, что весь покрылся потом. В ожидании пронзительного воя и боли, которая должна была за этим последовать.

Усмехнувшись, Гэбни опустил руку.

– Эмпатическое кондиционирование. И такая быстрая реакция. Нежное сердце – жалость к пациентам. – Усмешка растворилась в выражении презрения. – Мне в высшей степени наплевать на твое мнение.

Не спуская с меня глаз, он приблизился к Урсуле. Приподняв ей халат с помощью черного пульта, он обнажил ее бедра и сказал:

– Они безупречны.

– Если не считать кровоподтеков.

– Ничего непоправимого – все заживет. Иногда творческий подход этого требует.

– Творческий подход? – переспросил я. – Любопытное название для пыток.

Он встал прям о передо мной, но так, чтобы я не мог его достать. Его пальцы слегка пробежались по кнопкам, вызвав высокочастотное чириканье и мелкое судорожное подергивание тел обеих женщин.

– Нарочно притворяешься тупицей? – спросил он.

Я пожал плечами.

– Пытка предполагает намерение причинить вред. Я же применяю отрицательные стимулы для того, чтобы ускорить обучение. Отрицательные стимулы – это могучие маленькие шельмы, и только сентиментальный слюнтяй может сомневаться в их пользе. Это пытка не в большей мере, чем вакцинация или неотложное хирургическое вмешательство.

Сквозь кляп Урсулы донесся такой звук, какой издает загнанная в угол мышь.

– Просто ускоряете обычную кривую обучения, не так ли, профессор?

Гэбни изучающе посмотрел на меня и, пару раз быстро ткнув в кнопки на сером пульте, вызвал конвульсии у обеих женщин.

Я заставил себя сделать непринужденный вид.

– Тебя что-то забавляет?

– Вы тут болтаете о лечении, а сами все же то и дело применяете шок, чтобы дать выход своему раздражению. Разве это не рвет цепочку «стимул – ответ»? И если вы переучиваете Урсулу, то зачем наносите шоковые удары Джине? Она у вас играет роль стимула, не так ли?

– Да заткнись ты, – проревел он.

– Сексуальное рекондиционирование, – продолжал я. – Его испробовали давным-давно, еще в начале семидесятых, и нашли негодным.

– Методологически топорная примитивщина. Хотя даже и из нее мог выйти какой-нибудь толк, если бы агитаторы за свободу сексуальных меньшинств не навязали всем свою точку зрения – вот тебе и свобода воли.

Я снова пожал плечами.

Он сказал:

– Не думаю, что твой умишко способен открыться достаточно широко, чтобы уловить суть, но все равно, вот тебе несколько фактов! Я люблю свою жену. Она вызывает во мне любовь, и за это я буду всегда благодарен. Она выдающийся человек – первая в семье получила высшее образование. Я понял всю ее неординарность с первой же встречи. Это пламя у нее внутри – она, черт возьми, почти светилась, словно лампа накаливания. Поэтому ее... проблема меня не отпугнула. Напротив, это послужило вызовом для меня. И она согласилась и с моей оценкой ситуации, и с моим планом лечения. То, чего мы достигли совместными усилиями, – основывалось целиком на взаимном согласии.

– Кастрация, – заметил я.

– Не пытайся придать этому ветеринарное звучание, недоумок. Мы вместе работали над решением ее проблемы. Если уж это не лечение, то я не знаю, что можно так называть. И то, что получилось в результате нашей совместной работы, могло принести пользу миллионам женщин. Сам план был прост: позитивное подкрепление полового возбуждения, наступившего гетеросексуальным путем, и наказание за реакцию на гомоэротический материал. Но его практическое осуществление представляло колоссальную трудность – надо было приспособить всю систему к женской физиологии. У мужчины измерить степень полового возбуждения ничего не стоит. С помощью надеваемой на половой член плезмографической манжеты регистрируется степень набухания. У женщины строение более... скрытое. Вначале мы думали разработать что-то вроде мини-манжеты для клитора, но эта идея оказалась практически неосуществимой. Не стану вдаваться в подробности. Но именно она как раз и додумалась до интравагинального зонда влажности, который сейчас так хорошо ей подошел. Основываясь на надлежащем химическом анализе секреций, мы смогли соотнести биоэлектрические изменения с видимым сексуальным возбуждением.

Потенциальные последствия просто фантастические. В сравнении с тем, что сделали мы, Мастерс и Джонсон рисуют на стенах пещеры.

– Фантастика, – сказал я. – Жаль только, что это не сработало.

– Нет, все работало как нужно. Много лет.

– Но только не в случае с Айлин Уэгнер.

Он еще раз погладил Урсулу и повернулся ко мне.

– Да, это была ошибка – ошибка, которую сделала моя жена. Неверный выбор пациента. Уэгнер была жалка – глупая телка, сентиментальная благодетельница человечества. Психология и психиатрия буквально кишат такими.

– Если вы были такого низкого мнения о ней, почему же приняли ее у себя в Гарварде как коллегу?

Он покачал головой и засмеялся.

– У меня она была ничем. Я бы ее отправил учиться на санитарку. С месяц она работала у моей жены. Обходы больных, дидактические сеансы и клинический надзор. Моя жена узнала о ее сексуальной патологии и пыталась ей помочь. По разработанной нами методике. Я с самого начала был против – чувствовал, что этой телке наша методика не подойдет – у нее нет достаточно сильной мотивации, никакой силы воли. Уже одна тучность делала ее непригодной – она была просто убогой. Но моя жена слишком добра. И я уступил.

– Она была вашим первым подопытным объектом – после Урсулы?

– Нашей первой пациенткой. К несчастью. И, как я и предсказывал, результаты были очень скудные. Что совсем не дискредитирует методику.

Он бросил острый взгляд на жену. Мне показалось, что один из пальцев напрягся.

– Да, я бы назвал самоубийство весьма скудным результатом, – заметил я.

– Самоубийство? – Он усмехнулся медленной, почти ленивой улыбкой. Потом покачал головой. – Намотай себе на ус: эта телка была не способна ни на какой самостоятельный поступок.

От Урсулы донеслись заглушенные кляпом звуки.

Гэбни повернулся к ней.

– Прости, милая, я тебе так и не сказал, верно?

– В Гарварде считали, что это самоубийство, – сказал я. – Каким-то образом на медфаке стало известно, что за исследования вы вели, и вас оттуда попросили.

– Каким-то образом, – повторил он, уже не усмехаясь. – Эта телка любила писать закапанные слезами «любовные» записки, которые она не отправляла, а складывала в ящик письменного стола. Отвратительная писанина.

Снова подойдя к жене, он погладил ее по щеке. Поцеловал в один из выбритых квадратиков на голове. Ее глаза были крепко зажмурены; отвернуться она не пыталась.

– Любовные записки, адресованные тебе, дорогая, – продолжал он. – Слезливые, бессвязные, которые вряд ли пригодились бы в качестве улик. Но в отделении у меня были враги, и они вцепились в меня. Я мог бы отбиться. Но в Гарварде мне больше нечего было делать – он действительно не так уж хорош, как о нем болтают. Нам явно пора было двигаться в другое место.

– Калифорния, – сказал я. – Сан-Лабрадор. Это было предложение вашей жены, не так ли? Отправиться на ловлю новых клинических возможностей.

Возможностей, которые выявились, когда Урсула наблюдала Айлин Уэгнер. Беседы за закрытыми дверями, превратившиеся в лечебные сеансы, как это часто случается. Айлин говорит о своем прошлом. О своих проблемах. О тех сексуальных конфликтах, которые заставили ее сменить педиатрию на психиатрию.

Рассказывает о своих впечатлениях от встречи много лет назад с одной очаровательной богатой женщиной, которая страдала агорафобией. Принцесса с изувеченным лицом, укрывшаяся в персиковом замке, превращенная в калеку страхом, который в конце концов передался и ее дочери, такой чудесной девчушке – она сама, самостоятельно обратилась за помощью...

Я вспомнил разговор, который был у меня одиннадцать лет назад. Айлин, в практичных туфлях и похожей на мужскую рубашку блузке, перекладывает свой кожаный саквояж из одной руки в другую.

Она по-настоящему красива. И это несмотря на шрамы... Мила. В ней есть что-то ранимое.

Похоже, вы немало узнали за столь краткий визит.

На щеках Айлин проступает румянец. Приходится стараться.

Ее смущение тогда озадачило меня. Теперь же все так ясно.

Там был не только один этот краткий визит.

Там было что-то гораздо большее, чем просто медицинские консультации.

Мелисса интуитивно чувствовала что-то необычное, хотя и не понимала, в чем дело: она дружит с мамой... ей нравится мама...

Джейкоб Датчи тоже знал – и постарался представить причину уклонения Джины от встречи со мной как ее страх перед врачами вообще.