Текст книги "Частное расследование"

25

Мы пошли взглянуть на Мелиссу. Она лежала на боку, лицом к спинке дивана; одеяло было плотно подоткнуто со всех сторон наподобие тугого кокона.

Мадлен сидела у нее в ногах на самом краешке дивана и вязала крючком что-то розовое и бесформенное, сосредоточив все внимание на руках. Когда мы вошли, она подняла глаза от вязанья.

– Она хоть раз просыпалась? – спросил я.

– Non, месье.

– А мистер Рэмп уже вернулся? – поинтересовался Майло.

– Non, месье. – Ее пальцы замерли.

– Давайте уложим ее в постель, – предложил я.

– Qui, месье.

Я взял Мелиссу на руки и отнес наверх, в ее комнату. Мадлен и Майло вошли следом за мной. Мадлен включила свет, убавила яркость и отвернула одеяло на кровати. Она долго возилась, укрывая Мелиссу и подтыкая одеяло, потом придвинула к кровати стул и уселась. Полезла в карман халата, достала свое вязанье и положила на колени. Она сидела неподвижно, стараясь не толкнуть кровать.

Мелисса пошевелилась под одеялом, потом перевернулась на спину. Рот у нее был приоткрыт, дышала она медленно и размеренно.

Майло с минуту понаблюдал за тем, как поднимается и опускается стеганое одеяло, потом сказал:

– Мне пора двигаться. А у тебя какие планы?

Вспомнив о ночных страхах маленькой девчушки, я ответил:

– Останусь пока здесь.

Майло кивнул.

– Я тоже останусь, – сказала Мадлен. Она зацепила нить, сделала петлю вокруг крючка и принялась за работу.

– Хорошо, – одобрил я ее решение. – Я буду внизу. Позовите меня, если она проснется.

– Qui, месье.

* * *

Я сидел в одном из мягких кресел и думал о вещах, которые гнали от меня сон. Когда я последний раз смотрел на часы, было несколько минут второго ночи. Я заснул сидя и проснулся одеревеневший, с совершенно пересохшим ртом и покалыванием в затекших руках.

Ничего не соображая, я резко выпрямился. Покалывания переместились, словно в калейдоскопе.

Перед глазами световые пятна – синие, красные, изумрудно-зеленые, янтарно-желтые.

Солнечный свет, просеивающийся сквозь кружевные шторы и цветные стекла витражей.

Воскресенье.

Я почувствовал себя осквернителем святыни. Словно задремал в церкви во время богослужения.

Двадцать минут восьмого.

Абсолютная тишина в доме.

За ночь здесь установился какой-то затхлый запах. Или, может быть, он присутствовал все время.

Я протер глаза и попытался навести ясность в мыслях. Встал, превозмогая боль в затекших мышцах, разгладил одежду, провел рукой по щетине на лице и потянулся. Боль дала мне понять, что не собирается так легко со мной расстаться.

В гостевой ванной комнате, находившейся рядом с холлом, я плеснул водой в лицо, помассировал голову и отправился наверх.

Мелисса все еще спала; ее волосы разметались по подушке, но лежали так красиво, что вряд ли это получилось случайно.

Картина напоминала мне фотографию похорон викторианской эпохи. Похожие на ангелочков дети в украшенных кружевами гробиках.

Я отогнал эти мысли и улыбнулся Мадлен.

Розовая вещица была по-прежнему бесформенна, но удлинилась на полметра. Интересно, спала ли она вообще. Она сидела босиком, ее ступни были больше моих. Пара вельветовых шлепанцев аккуратно стояла на полу у кресла-качалки. Рядом со шлепанцами стоял телефон, перенесенный сюда с тумбочки.

Я сказал:

– Bonjour.

Она взглянула на меня совершенно ясными, серьезными глазами, и крючок у нее в руках задвигался еще быстрее.

– Месье. – Она нагнулась и поставила телефон на место.

– Мистер Рэмп вернулся?

Она бросила быстрый взгляд на Мелиссу. Покачала головой. От этого движения кресло заскрипело.

Мелисса открыла глаза.

Мадлен укоризненно посмотрела на меня.

Я подошел к кровати.

Мадлен начала раскачиваться. Скрип стал громче.

Мелисса посмотрела на меня снизу вверх.

Я улыбнулся ей, надеясь, что это выглядит не слишком жутко.

Ее глаза округлились. Она пошевелила губами, силясь что-то сказать.

– Привет, – произнес я.

– Я... что... – Ее глаза заметались, не в состоянии ни на чем остановиться. На лице промелькнуло выражение панического страха. Она с усилием приподняла голову, но снова бессильно уронила ее. Закрыла и снова открыла глаза.

Я сел и взял ее за руку. Она была мягкой и горячей. Я пощупал ей лоб. Теплый, но жара нет.

Мадлен начала раскачиваться быстрее.

Я почувствовал, что Мелисса сжимает мои пальцы.

– Я...Что... Мама.

– Ее продолжают искать, Мелисса.

– Мама. – Ее глаза наполнились слезами. Она закрыла их.

Мадлен моментально оказалась рядом с бумажной салфеткой для нее и укоризненным выражением на лице для меня.

В следующую секунду Мелисса уже опять спала.

* * *

Я подождал, пока ее сон не стал более глубоким, добился от Мадлен того, что было нужно, и спустился вниз. Лупе и Ребекка там пылесосили и мыли. Когда я проходил мимо, они отвели глаза.

Я вышел из дома в неясный свет, от которого лес вокруг дома казался серым. Когда я открывал дверцу «севиля», по подъездной дорожке с ревом подкатил белый «сааб-турбо». Он резко остановился, рев мотора умолк, и из машины вышли оба Гэбни, Урсула – со стороны водителя.

На ней был облегающий костюм из плотной ткани и белая блузка, и накрашена она была гораздо скромнее, чем тогда в клинике. От этого она казалась усталой, но зато моложе. Каждый волосок по-прежнему был на своем месте, но прическе не хватало общего блеска.

Ее муж сменил ковбойский наряд на пиджак в мелкую коричнево-бежевую клетку, бежевые брюки, остроносые туфли из замши шоколадного цвета, белую рубашку и зеленый галстук.

Она подождала, чтобы он взял ее под руку. Разница в росте производила почти комическое впечатление, но выражение их лиц исключало всякую шутку. Они направились ко мне, шагая в ногу и наводя на мысль о похоронной процессии.

– Доктор Делавэр, – сказал Лео Гэбни. – Мы регулярно звонили в полицейское управление и только что получили это ужасное известие от начальника полиции Чикеринга. – Свободной рукой он тер свой высокий лоб. – Ужасно.

Его жена закусила губу. Он похлопал ее по руке.

– Как Мелисса? – очень тихо спросила она.

Удивленный этим вопросом, я ответил:

– Спит.

– О, вот как?

– Похоже, что сейчас это ее основная защитная реакция.

– Такое нередко встречается, – заметил Лео. – Защитный уход в себя. Надеюсь, вам известно, как важно непрерывно следить за этим состоянием, так как иногда оно является прелюдией к затяжной депрессии.

– Я буду наблюдать за ней.

– Ей что-нибудь дали, чтобы она уснула? – спросила Урсула.

– Насколько я знаю, нет.

– Это хорошо, – сказала она. – Лучше всего обойтись без транквилизаторов. Чтобы... – Она снова закусила губу. – Боже, мне так жаль. Я правда... это просто... – Она покачала головой, поджала губы так, что они совсем исчезли, и посмотрела наверх, на небо. – Что можно сказать в такую минуту?

– Ужасно, – повторил ее муж. – Можно сказать, что это чертовски ужасно, и чувствовать боль, смиряясь с неадекватностью языка.

Он еще раз похлопал ее по руке. Она смотрела мимо него, на персиковый фасад дома. Мне показалось, что это был взгляд в никуда.

– Ужасно, – сказал еще раз муж с видом преподавателя, пытающегося развязать дискуссию. – Кто может знать, как все сложится?

Когда ни жена, ни я ему не ответили, он продолжал:

– Чикеринг предположил самоубийство – выступил в качестве психолога-дилетанта. Чепуха чистой воды – я так ему и сказал. У нее никогда не наблюдалось ни на йоту депрессии, скрытой или явной. Напротив, ее можно назвать крепкой женщиной, если учитывать, через что ей пришлось пройти.

Он снова многозначительно замолчал. Где-то в гуще деревьев пересмешник передразнил сойку. Гэбни раздраженно глянул в том направлении и повернулся к жене. Она витала где-то в другом месте.

Я спросил:

– Во время лечебных сеансов она упоминала о чем-нибудь таком, что объясняло бы, зачем она приехала к водохранилищу?

– Нет, – ответил Лео. – Никогда ни о чем подобном от нее не слышал. Да и вообще, что она решилась ехать одна, является полнейшей импровизацией. В том-то и дел о, черт побери! Если бы она придерживалась лечебного плана, ничего подобного просто не могло бы случиться. Никакой самодеятельности раньше за ней не водилось.

Урсула по-прежнему не говорила ни слова. Я не заметил, когда она высвободила руку.

– Может быть, она подверглась какому-то необычному стрессу – я имею в виду, не считая ее агорафобии? – спросил я.

– Нет, абсолютно ничего похожего, – ответил Гэбни. – Ее стрессовый уровень был ниже, чем когда-либо, а состояние улучшалось с поразительной быстротой.

Я повернулся к Урсуле. Она продолжала смотреть на дом, но все же покачала головой.

– Нет, – сказала она, – ничего такого не было.

– Чем объясняется направление ваших вопросов, доктор Делавэр? – поинтересовался Гэбни. – Надеюсь, уж вы-то не думаете, что имело место самоубийство? – Он приблизил свое лицо к моему. Один глаз у него был более светлого голубого оттенка, чем другой. Взгляд обоих был ясен и тверд. Там было больше любопытства, чем агрессивности.

– Просто пытаюсь найти во всем этом хоть какой-нибудь смысл.

Он положил руку мне на плечо.

– Понимаю. Это только естественно. Но боюсь, что грустный смысл всего этого сводится к тому, что она переоценила свой прогресс и отступила от лечебного плана. Смысл здесь заключается в том, что мы никогда не сможем докопаться до смысла.

Он вздохнул, снова отер лоб, хотя тот был абсолютно сух.

– Кто лучше нас, лечебников, знает, что человеческим существам свойственно упорствовать в своей достойной сожаления привычке быть непредсказуемыми? Тем из нас, кто не находит в себе сил иметь с этим дело, следует, наверное, заняться физикой.

Голова его жены резко повернулась на четверть оборота.

– Нет, я далек от того, чтобы осуждать ее, – продолжал Гэбни. – Это была приятная, добрейшая женщина. И страданий на ее долю выпало сверх всякой меры. Произошел просто один из этих неприятных несчастных случаев. – Он пожал плечами. – После стольких лет практической лечебной работы приобретаешь способность мириться с трагическим. Определенно приобретаешь эту способность.

Он потянулся к руке Урсулы. Она позволила ему прикоснуться к себе на секунду, потом отстранилась и стала быстро подниматься по белым ступеням. Ее высокие каблуки громко стучали, а длинные ноги казались слишком элегантными для такой высокой скорости. Она выглядела и сексуальной и неуклюжей одновременно. Достигнув входной двери, она прижала ладони к чосеровской резьбе, словно дерево, из которого была сделана дверь, обладало целительной силой.

– Она так чувствительна, – очень тихо сказал Гэбни. – Слишком близко все принимает к сердцу.

– Я не знал, что это недостаток.

– Ну, подождите еще несколько лет, – улыбнулся он. – Так значит, это вы отвечаете за эмоциональное благополучие семьи?

– Нет, одной только Мелиссы.

Он кивнул.

– Она, несомненно, ранима. Пожалуйста, не стесняйтесь обращаться к нам за консультацией в случае необходимости.

– Нельзя ли взглянуть на историю болезни миссис Рэмп?

– На ее историю? Наверно, можно, но зачем?

– Ответ, пожалуй, будет тот же, что и прежде. Хотелось бы найти в этом какой-то смысл.

Он одарил меня профессорской улыбкой.

– Ее история для этой цели вам не подойдет. В ней нет ничего... сенсационного. То есть мы избегаем всех этих обычных, анекдотичных ляпов типа навязчиво-подробных описаний каждого чоха и вздоха пациента, этих прелестных воспоминаний в духе Эдипова комплекса и многосерийных снов, столь обожаемых киносценаристами. Мои исследования показали, что все это мало влияет на результат лечения. Чаще всего врач строчит в истории болезни лишь для того, чтобы ощутить собственную полезность; он почти никогда не дает себе труда вернуться к записям и перечитать их, а если и делает это, то ничего полезного не находит. Поэтому мы разработали свой метод ведения записей, обеспечивающий большую степень объективности. Поведенческая симптомология. Объективно определяемые цели.

– А записи о групповых занятиях?

– Мы их не ведем. Потому что не концептуализируем группы как способ лечения. Сами по себе бесструктурные занятия в группах не имеют большой чисто лечебной ценности. Два пациента с идентичными симптомами могли прийти к своему патологическому состоянию совершенно различными путями. Каждый из них выработал свою уникальную модель искаженного восприятия. Как только пациент меняется, ему может быть полезно поговорить с другими пациентами, испытавшими улучшение. Такое общение ценно хотя бы просто в качестве социальной подпорки.

– Общение как награда за улучшение состояния пациента.

– Именно так. Но мы удерживаем беседу в позитивном русле. Стремимся к непринужденности. Ничего не записываем и не делаем вообще ничего такого, что могло бы показаться чересчур специальным.

Вспомнив, что говорила Урсула о намерении Джины поговорить в группе о Мелиссе, я спросил:

– Вы не поощряете разговоров между ними об их проблемах?

– Я бы предпочел рассматривать групповые обсуждения как средство укрепить позитивность вообще.

– Видимо, сейчас перед вами встанет сложная проблема. Помочь остальным вашим пациентам пережить то, что случилось с Джиной.

Продолжая смотреть на меня, он полез в карман и достал пакетик жевательной резинки. Развернув две пластинки, он слепил их вместе и отправил в рот.

– Если вам нужна ее история болезни, буду рад сделать для вас копию.

– Был бы весьма признателен.

– Куда вам послать ее?

– У вашей жены есть мой адрес.

– Понятно. – Он снова взглянул на Урсулу. Она отошла от двери и медленно спускалась по ступеням.

– Итак, – сказал он, – дочь спит?

Я кивнул.

– А как себя чувствует муж?

– Он еще не возвращался домой. Нет ли у вас каких-либо психологических соображений на его счет?

Он склонил голову к одному плечу, переступил на освещенное солнцем место, и его седые волосы засияли, словно нимб.

– Он кажется довольно приятным человеком. Несколько пассивным. Они ведь недавно женаты, так что к возникновению и развитию ее патологии он не причастен.

– А к лечению?

– Он вполне справился с тем немногим, что от него ожидалось. Прошу меня извинить.

Повернувшись ко мне спиной, он быстрыми шагами направился к ступеням и помог жене спуститься. Попробовал обнять ее за плечи, но ему это не удалось из-за разницы в росте. Тогда он крепко обхватил ее за талию и подвел к «саабу». Открыв перед ней дверцу со стороны пассажира, помог ей сесть. Его очередь вести машину. Потом он подошел ко мне и протянул мягкую руку.

Я пожал ее.

– Мы приехали, чтобы помочь, – сказал он. – Но в данный момент, кажется, нам нечего здесь делать. Сообщите нам, пожалуйста, если ситуация изменится. А девочке я желаю удачи. Она ей определенно пригодится.

* * *

Мадлен дала мне четкие указания. «Кружку» я нашел без труда.

Юго-западный отрезок бульвара Кэткарта, сразу за городской чертой Сан-Лабрадора. Та же смесь дорогих магазинов и заведений обслуживания, много миссионерской архитектуры[15]15
  Стиль, созданный по образцам старинных испанских католических миссий в Калифорнии.


[Закрыть]. Фисташковые деревья кончились на границе с Пасаденой, уступив место джакарандам в полном цвету. На осевой ленте газона красиво смотрелись опавшие лиловые цветы.

Я припарковался, отмечая и другие не сан-лабрадорские особенности. Коктейльный бар в конце квартала. Два магазина спиртных напитков: владелец одного называл себя виноторговцем, а владелец другого был, как гласила вывеска, поставщиком высококачественных крепких напитков.

Ресторан «Кружка и клинок» оказался заведением скромного вида. Два этажа, может быть, сто квадратных метров, участок в четверть акра представлял собой в основном парковочную площадку. Шершавая белая штукатурка, коричневые балки, освинцованные окна и псевдотростниковая крыша Въезд на участок перекрывала цепь. «Мерседес» Рэмпа был по ту сторону цепи, припаркованный в глубине – в подтверждение моих способностей к дедукции. Немного дальше за ним стояла еще пара машин: двадцатилетнего возраста коричневый «шевроле – монте-карло» с шелушащимся на швах белым виниловым верхом и красная «тойота-селика».

Входная дверь была из пузырчатого цветного стекла, вделанного в дуб. На дверной ручке висела картонная табличка с надписью от руки печатными буквами: «ВОСКРЕСНЫЙ ЛЕНЧ ОТМЕНЯЕТСЯ. ПРОСИМ НАС ИЗВИНИТЬ».

Я постучал, но ответа не получил. Сделав вид, что имею право на вторжение, стал стучать, пока не заболели костяшки пальцев. Наконец дверь открылась, и на пороге показалась женщина с раздраженным лицом, держащая в руке связку ключей.

Возраст около сорока пяти, рост сто шестьдесят пять, вес пятьдесят. Фигура типа песочных часов, которую подчеркивало и то, во что она была одета: платье макси в стиле ампир, с корсажем, собранными в буфы длинными рукавами и квадратным вырезом, который открывал участок веснушчатой поверхности шириной с ладонь, имевший вид двух холмиков с ложбинкой между ними. Верхняя часть платья была из белой хлопчатобумажной ткани, а юбка – с набивным рисунком в бордово-коричневых тонах. Платиновые волосы были гладко зачесаны назад и перевязаны бордовой ленточкой. Еще одна ленточка – черная бархотка с имитацией камеи из коралла – была повязана у нее на шее.

Чья-то идея относительно того, как выглядели в старину служанки в деревенских тавернах.

Черты ее лица были хороши: широкие скулы, твердый подбородок, полные, ярко накрашенные губы, небольшой вздернутый нос, широко расставленные карие глаза в обрамлении слишком темных, слишком густых и слишком длинных ресниц. В ушах болтались серьги в виде обручей размером с подставку для стакана.

В баре, при вечернем освещении и для затуманенного алкоголем сознания, она была бы неотразима. Утренний же свет атаковал ее красоту, набрасываясь на небрежно припудренную кожу, морщины усталости, признаки дряблости по линии подбородка и горькие складки у губ, придававшие ее рту выражение недовольства.

Она смотрела на меня так, словно я был налоговым инспектором.

– Я хотел бы видеть мистера Рэмпа.

Она постучала алыми ногтями по табличке с надписью.

– Вы что, читать не умеете? – спросила она и поморщилась, словно желая показать, что это причиняет ей боль.

– Я доктор Делавэр, врач Мелиссы.

– О... – Морщины стали еще заметнее. – Подождите минутку, я сейчас.

Она закрыла дверь и заперла ее. Через несколько минут вернулась и снова ее открыла.

– Извините, я просто не... Вы должны были бы... Я – Бетель. – Она быстро протянула мне руку. Прежде чем я успел протянуть ей свою, она добавила: – Мама Ноэля.

– Рад познакомиться, миссис Друкер.

Выражение ее лица показало, что обращение «миссис» ей непривычно. Она отпустила мою руку, посмотрела в обе стороны бульвара.

– Входите.

Она закрыла за мной дверь и заперла ее резким поворотом ключа.

Освещение в ресторане было выключено. Матовые стекла освинцованных окон пропускали внутрь слабый грязноватый свет. Мои глаза силились приспособиться к полумраку. Когда они перестали болеть, я увидел один длинный зал, вдоль которого располагались обитые красной кожей кабинки, и где пол был застлан ковровым покрытием цвета темного меда с псевдорельефным рисунком. Столы были накрыты белыми скатертями с расставленными на них оловянными блюдцами, массивными бокалами из зеленого стекла и простыми столовыми приборами. Стены были из вертикальных сосновых досок цвета ростбифа. На подвешенных у самого потолка полках располагалась коллекция разнообразных кружек – там их вполне могла быть целая сотня, и на многих были изображены румяные англосаксонские физиономии с мертвыми фарфоровыми глазами. Рыцарские доспехи, похожие на студийную бутафорию, стояли тут и там – очевидно, в стратегически важных местах ресторана. Стены были увешаны булавами и палашами вперемежку с натюрмортами, изображавшими в основном мертвых птиц и кроликов.

Через открытую дверь в глубине можно было видеть кухню с оборудованием из нержавеющей стали. Слева от нее был расположен бар в виде подковы, с кожаным верхом, позади которого находилось зеркало. Сервировочная тележка из нержавеющей стали стояла в центре ковра, имитирующего дерево. На ней ничего не было, кроме вертела и прибора для нарезки мяса, достаточно солидного, чтобы справиться с целым бизоном.

Рэмп сидел у стойки бара, лицом к зеркалу; одной рукой он подпирал голову, другая просто висела вдоль тела. Возле его локтя стояли стакан и бутылка виски.

На кухне загремела какая-то посуда, потом все стихло.

Тишина казалась неестественной. Как и большинство мест, предназначенных для человеческого общения ресторан без него производил мертвое впечатление.

Я подошел к бару. Бетель Друкер держалась рядом со мной. Когда мы оказались там, она спросила:

– Вам что-нибудь принести, сэр?

Словно завтрак опять восстановлен.

– Нет, спасибо.

Она подошла к Рэмпу с правой стороны, наклонилась к нему, стараясь привлечь его внимание. Он не шелохнулся. У него в стакане лед плавал в остатках виски. Покрытие стойки пахло мылом и выпивкой.

– Хотите еще воды? – спросила Бетель.

– Можно, – ответил он.

Она взяла стакан, зашла за стойку, наполнила его из пластиковой бутылки с водой «Эвиан» и поставила перед ним.

– Спасибо, – сказал он, но к воде не притронулся.

Она с минуту смотрела на него, потом ушла на кухню.

Когда мы остались одни, он пробормотал:

– Найти меня не проблема, а? – Он говорил так тихо, что мне пришлось придвинуться ближе. Я сел на соседнюю табуретку. Он не пошевелился.

– Когда вы не вернулись домой, я стал думать, где вы можете быть. Это была догадка, основанная на фактах.

– У меня нет больше дома. Теперь уже нет.

Я промолчал. Нарисованная на зеркале девушка радостно улыбалась во весь рот.

– Я теперь лишь гость, – сказал он. – Нежеланный гость. Коврик для расшаркиваний протерся к черту до дыр... Как там Мелисса?

– Спит.

– Да, она часто так делает. Когда расстроена. Каждый раз, когда я пробовал поговорить с ней, она начинала дремать. – В его голосе не было обиды. Просто покорность судьбе. – Уж ей-то есть от чего расстраиваться. Я бы и за двадцать миллиардов не поменялся с ней местами. Ей выпали паршивые карты... Если бы она позволила мне...

Он остановился, тронул свой стакан с водой, но не сделал попытки взять его.

– Ну, теперь у нее одной причиной для расстройства меньше, – сказал он.

– И что это за причина?

– Ваш покорный слуга. Больше не будет этого злого отчима. Однажды она взяла в видеомагазине напрокат такой фильм – «Отчим». Без конца его смотрела. Внизу, в игровой комнате, в «логове». Ничего другого она там, внизу никогда и не смотрела – ведь ей даже и не нравится кино. Я тоже сел посмотреть вместе с ней. Хотел установить контакт. Пожарил две порции воздушной кукурузы. Так она заснула.

Он приподнял плечи.

– Я ушел, отправился месить дорожную пыль.

– Из Сан-Лабрадора или только из дому?

Он пожал плечами.

– Когда вы решили уйти? – спросил я.

– Минут десять назад. А может, и с самого начала, не знаю. Какая к черту разница?

Какое-то время мы оба молчали. Из зеркала на нас смотрели наши отражения, размытые грязноватым светом. Наши лица были едва различимы, искажались дефектами посеребренного стекла с нарисованным на нем лицом улыбающейся фрейлейн. Я мог разглядеть достаточно, чтобы понять, что он выглядит ужасно. Сам я смотрелся не намного лучше.

Рэмп сказал:

– Просто не могу понять, за каким дьяволом она это сделала.

– Сделала что?

– Поехала туда – не явилась в назначенное время в клинику. Она никогда не нарушала правил.

– Никогда?

Он повернулся ко мне лицом. Небритый, под глазами набрякли мешки. Передо мной вдруг оказался старик; зеркало было просто милосердным к нему.

– Однажды она рассказывала мне, что когда училась в школе, то получала обычно только отличные отметки. И не потому, что ей так уж нравилось учиться, а потому, что боялась неудовольствия учителей. Боялась не быть хорошей ученицей. Она была исключительно строгих правил. Даже в студийные времена, когда нравы уже порядком подраспустились, она всегда оставалась на уровне.

Интересно, как бы реагировал такой тип нравственности, столкнувшись с Тоддом Никвистом.

– Чикеринг толкает версию о самоубийстве, – заметил я.

– Чикеринг – просто осел. Единственное, в чем он большой мастак, – это не поднимать шума. За что ему и платят.

– Не поднимать шума о чем?

Он закрыл глаза, покачал головой и снова отвернулся к зеркалу.

– А как вы думаете? Люди иногда ведут себя по-идиотски. Приезжают сюда, напиваются в стельку, потом желают отбыть домой и начинают скандалить, когда я приказываю Ноэлю не отдавать им ключи от машины. Тогда я звоню Чикерингу. И, хотя это уже Пасадена, он сразу же приезжает и препровождает их домой – сам или кто-то из его подчиненных, – причем в этом случае они используют свои личные машины, так что никто и не заметит ничего необычного. Никаких протоколов не составляется, ничего не регистрируется, а машину очередного идиота подгоняют потом прямо на его подъездную дорожку. Если это кто-то местный. То же самое и с пожилыми дамами, ворующими в магазинах, и с детишками, которые курят травку.

– А как поступают с чужаками?

– Тех сажают в тюрьму. – Рэмп мрачно усмехнулся. – Тут у нас отличная криминальная статистика. – Он провел пальцами по губам. – Вот почему у нас не издается местная газета – и слава Богу. Раньше это меня чертовски раздражало – негде, например, поместить рекламное объявление, – но теперь я благодарю Бога за это.

Он закрыл лицо обеими руками.

Из кухни в зал вышла Бетель, держа в руках тарелку со стейком и яичницей. Поставила тарелку перед Рэмпом и тут же вернулась обратно на кухню.

Прошло много времени, прежде чем он поднял голову.

– Ну и как вам понравилось на пляже?

Когда я не ответил, он сказал:

– Я же говорил вам, что там ее не будет. За каким чертом вы туда потащились?

– Детектив Стерджис просил меня съездить и посмотреть.

– Миляга детектив Стерджис. Мы просто зря отняли друг у друга время, верно? Ведь вы обычно делаете то, что он просит?

– Обычно он не просит.

– Хотя это вроде и не назовешь грязной работой, а? Поезжай на пляж, позагорай на солнышке, проверь клиента.

– Отличное местечко, – заметил я. – Часто туда ездите?

У него на щеке шевельнулись желваки. Он потрогал свой стакан с виски. Потом сказал:

– Раньше ездил часто. Несколько раз в месяц. Ни разу не смог уговорить Джину поехать со мной. – Он повернулся и опять посмотрел на меня. Очень внимательно.

Я выдержал его взгляд.

– Ничто не может сравниться с солнцем на пляже. А мне надо сохранять загар во что бы то ни стало. Безупречный хозяин дома и все такое – приходится поддерживать какой-то определенный, черт побери, уровень, верно?

Он поднял стакан и отпил несколько глотков.

– Последняя пара дней была для вас далеко не отдыхом на взморье, – сказал я.

– Да уж. – Он безрадостно засмеялся. – Сначала я думал, что ничего особенного не случилось – Джина просто заблудилась и вот-вот объявится. Но когда она не вернулась к вечеру четверга, я начал думать, что, может, она действительно решила прокатиться, почувствовать себя свободной, как сказал Стерджис. Взяв однажды в голову такую мысль, я уже не мог от нее отделаться. Начал копаться: может, это я что-то не так сказал или сделал – чуть не спятил от этих копаний в себе. И что же оказывается? Какой-то идиотский несчастный случай... Я должен был знать, что дело не в нас. Мы прекрасно ладили, даже если... это было так... так...

Он мучительно застонал, схватил свой стакан и запустил им в зеркало. Лицо фрейлейн треснуло; похожие на лезвия куски стекла вывалились и разлетелись вдребезги, ударившись о кран над мойкой, а на их месте возник кусок белой штукатурки, напоминавший по форме трапецию. Остальная часть зеркала продолжала висеть на стене, удерживаемая болтами.

Из кухни никто не вышел.

Он сказал:

– Салют. Будьте, черт побери, здоровы. Пьем до дна. – Повернулся ко мне. – Вы зачем вообще сюда приехали? Посмотреть, как выглядит тайный гомик?

– Доискиваюсь до основы. Пытаюсь для себя найти какой-нибудь смысл в том, что произошло. Чтобы потом помочь Мелиссе.

– Ну, и нашли уже? Смысл-то?

– Пока нет.

– Вы тоже из этих?

– Из каких?

– Гомиков. Геев – или как там это теперь называется. Как он. Стерджис. И как я, и...

– Нет.

– Браво, молодец... Славный дружище Мелисса Какая она была в детстве?

Я рассказал ему, подчеркивая все положительное, избегая всего, что считал нарушением конфиденциальности.

– Да, – сказал он. – Я так и думал. Мне бы хотелось... А, к черту все это.

Он удивительно быстро соскочил с табуретки и, подойдя к двери на кухню, крикнул:

– Ноэль!

Юноша вышел к нему в своей красной куртке помощника официанта и в джинсах, с посудным полотенцем в руках.

– Ты можешь идти прямо сейчас. Доктор говорит, что она спит. Если захочешь дождаться, когда она проснется, можешь там остаться. Здесь для тебя нет никакой работы. Только сначала вот что сделай: упакуй мне чемодан – одежду, вещи просто побросай туда, и все. Возьми большой синий чемодан у меня в шкафу. И потом привези сюда – неважно, в какое время. Я буду здесь.

– Да, сэр, – ответил Ноэль с растерянным видом.

– Сэр, – повторил Рэмп, оборачиваясь ко мне. – Слышали? Вежливый юноша. Этот мальчик далеко пойдет. Берегись, Гарвард.

Ноэль вздрогнул.

Рэмп продолжал:

– Скажи матери, пускай спокойно выходит. Я не буду ничего этого есть. Пойду и сам немного посплю.

Юноша вернулся на кухню.

Рэмп смотрел ему вслед.

– Все скоро изменится, – сказал он. – Все.