Текст книги "Частное расследование"

19

Когда я добрался до дому, мое возбуждение еще не улеглось. Я спустился к пруду и обнаружил там гроздья икры, упорно цеплявшиеся за растения у кромки воды. Ободренный этим, я вернулся в дом и сел писать. Через пятнадцать минут стал клевать носом и едва успел раздеться до того, как свалился в постель.

Я проснулся без двадцати семь утра в пятницу и час спустя позвонил Мелиссе.

– А, это вы, – разочарованно сказала она. – Я уже говорила с мистером Стерджисом. Ничего нового.

– Очень жаль.

– Я сделала точно так, как он сказал, доктор Делавэр. Обзвонила все авиакомпании во всех аэропортах – даже в Сан-Франциско и Сан-Хосе, которые он не упоминал. Потому что она ведь могла поехать и на север, правда? Потом я позвонила в каждую гостиницу и мотель, которые перечислены на Желтых страницах, но нигде и ни у кого нет сведений о ее регистрации. Я думаю, мистер Стерджис начинает приходить к выводу, что дело может быть серьезным.

– Почему ты так думаешь?

– Потому что он согласился поговорить с Макклоски:

– Понятно.

– Он действительно хорош, доктор Делавэр? Как детектив?

– Лучший из всех, кого я знаю.

– Я тоже так думаю. Теперь он мне нравится больше, чем при нашем знакомстве. Но мне просто необходимо знать наверняка. Потому что больше никому, похоже, нет до нас дела Полиция ничего не предпринимает – Чикеринг разговаривает со мной так, словно я отнимаю у него время, когда звоню. А Дон вернулся на работу – можете себе представить?

– А ты что делаешь?

– Просто сижу здесь и жду. И молюсь – я не молилась с тех пор, как была маленькой. До того, как вы мне помогли. – Она помолчала. – Мечусь туда и сюда между ожиданием, что она может вот-вот войти, и ощущением дурноты при мысли о том, что она может... в общем, мне надо быть здесь. Не хочу, чтобы она вернулась в пустой дом.

– В этом есть смысл.

– А пока попытаюсь позвонить в несколько отелей на севере. Может, даже и в Неваде, потому что на машине это ведь не так уж далеко, правда? А вы как думаете, куда еще было бы логично позвонить?

– Наверно, в любой из соседних штатов, – сказал я.

– Неплохая мысль.

– Тебе еще что-нибудь нужно, Мелисса? Я могу что-нибудь для тебя сделать?

– Нет, – быстро ответила она. – Нет, спасибо.

– Я так или иначе приеду к вам сегодня. Забрать машину.

– А, ну да. Конечно.

– Если захочешь поговорить, дай мне знать.

– Обязательно.

– Береги себя, Мелисса.

– Обещаю, доктор Делавэр. А вы будьте на связи – на всякий случай. Пока.

* * *

Трубка пролаяла: «Стерджис».

– Ну, – сказал я, – это гораздо лучше, чем «Да-да?» Я только что говорил по телефону с Мелиссой. Она сказала мне, что вы с ней провели совещание.

– Она говорила, я слушал. Если это называется провести совещание, значит, мы его провели.

– Похоже, малышка трудится не покладая рук.

– Работала всю ночь. Энергии у нее хватает.

– Адреналиновое перевозбуждение, – заметил я.

– Хочешь, я скажу ей, чтобы сбавила обороты?

– Не надо, пускай пока крутится. Ощущение собственной нужности помогает ей бороться со страхом. Я озабочен тем, что произойдет, если ее мать не объявится в ближайшее время и ее броня начнет давать трещины.

– Да. Ну, на этот случай у нее есть ты. В любое время, как только тебе будет нужно, чтобы она умерила свое рвение, просто дай мне знать.

– Как будто она послушается.

– Да, верно, – сказал он.

– Ну так что, – спросил я, – ничего нового?

– Ни черта. Объявление о розыске дано на весь штат плюс на Неваду и Аризону; кредитные чеки все на месте. Пока что никто не получал информации по телефону о каких-то крупных покупках. Мелкие покупки табулируются, когда от торговцев по почте приходят квитанции, так что с этим придется подождать. Я перепроверил несколько мест из числа тех, куда звонила Мелисса, – по большей части авиакомпании и дорогие отели. В течение ночи у них не регистрировался никто, кто отвечал бы ее описанию. Я жду восьми часов, когда откроется паспортное бюро – на тот случай, если она решила отправиться в дальние страны. Велел Мелиссе продолжать работу по местным авиалиниям. Оказывается, она чертовски способная помощница.

– Она говорит, ты согласился встретиться с Макклоски.

– Я сказал ей, что сделаю это сегодня в течение дня. Это не повредит – все равно пока больше нигде нам ничего не светит.

– В какое время ты планируешь навестить его?

– Довольно скоро. Я звонил Даусу, этому адвокату. Он должен перезвонить мне в девять. Хочу проверить кое-что из того, что сказал Энгер. Если Даус согласится ответить на мои вопросы по телефону, то я займусь Макклоски, как только закончу разговор. Если нет, то у меня уйдет пара часов на поездку в центр. Но Макклоски живет недалеко от юридической конторы, так что в любом случае я попаду к нему до двенадцати. Застану его или нет – это уже другой вопрос.

– Заедешь за мной.

– У тебя уйма свободного времени?

– Достаточно.

– Ладно, – сказал он. – Ленч за твой счет.

* * *

Он приехал без двадцати десять и просигналил клаксоном своего «фиата». Пока я выходил, он успел припарковаться под навесом.

– С тебя ленч и транспорт, – сказал он, показывая на «севиль». На нем был серый костюм, белая рубашка и синий галстук.

– Куда едем?

– В сторону центра. Я покажу.

По Глену я доехал до Сансета, повернул на юг по 405-й, потом выскочил на автодорогу Санта-Моники и поехал на восток. Майло отодвинул свое сиденье назад до упора.

– Ну, как все прошло с адвокатом? – спросил я.

– Те же туманные речи, что и в банке, – мне пришлось провести с ним обязательную пикировку, чтобы добиться от него толку. Но как только он сдался, его тут же обуяла природная лень – он более чем охотно согласился поговорить по телефону. Наверняка выставит семье счет за этот разговор, до последней секунды. В основном он подтвердил все сказанное Энгером: Рэмп получает пятьдесят кусков, Мелисса все остальное. Если с Мелиссой что-то случится, то наследует мать. Если они обе умрут до того, как у Мелиссы появятся дети, все состояние уйдет на благотворительность.

– На что-то определенное в плане благотворительности?

– Медицинские исследования. Я просил его прислать мне копии всех документов. Он сказал, что для этого он должен получить письменное разрешение Мелиссы. Думаю, это не составит большой проблемы. Я также спросил его, имеет ли он представление о том, как Джина тратила свои карманные деньги. Как и Энгер, он тоже, видимо, не считал, что сто двадцать тысяч – это такая сумма, о которой стоило бы говорить.

Движение было небольшое, но за милю до дорожной развязки поток автомобилей стал сгущаться.

– Съезжай на Девятую и двигай по ней до Л.-А., – сказал Майло.

Следуя его указаниям, я поехал в северном направлении по Лос-Анджелес-стрит, мимо запущенных кварталов со множеством модных магазинчиков, объявляющих о выгодных распродажах, магазинов уцененных электроприборов, импортно-экспортных фирм и платных парковок. К западу возвышался ряд небоскребов из зеркального стекла, напоминающих искусственные горы и возведенных на мягком грунте на деньги Федерального фонда реконструкции и на оптимизме, свойственном жителям Тихоокеанского побережья. К востоку находился индустриальный пояс, отделяющий центр города от Бойл-Хайтс.

Центр города жил своей обычной жизнью, с присущим ему раздвоением личности. Облеченные властью и будущие магнаты с быстрой речью и быстрой походкой, высокомерные секретарши ходили там по одной и той же земле с грязными человеческими отбросами со слезящимися глазами, перевозившими истории своих жизней в ворованных магазинных тележках и кишащих паразитами постельных скатках.

В районе Шестой улицы эта человеческая шелуха уже господствовала безраздельно, эти создания собирались толпами на углах улиц, сидели у дверей заколоченных досками магазинов и торговых фирм, спали в тени переполненных мусорных контейнеров. На Пятой меня прихватил красный свет. Ехавшее в соседнем ряду такси проскочило на него и чуть не сбило человека с длинными светлыми волосами и похожими на грязные пятна глазами, одетого в тенниску и рваные джинсы. Тот стал во всю глотку орать ругательства и руками, покрытыми болячками и татуировкой, ударил по кузову рванувшегося вперед такси. Двое полицейских в форме, которые на другой стороне улицы выписывали квитанцию молодой девушке-мексиканке за неосторожный переход, остановились, чтобы посмотреть, из-за чего шум, потом вернулись к своей бумажной работе.

Еще через полквартала я увидел, как двое худющих чернокожих парней в бейсбольных кепках и пальто свернули с тротуара и остановились лицом к лицу под покосившимся портиком полуснесенной гостиницы. Они наклонили головы и так виртуозно сыграли друг с другом в ладушки, что хореографию этой сцены можно было приписать Баланчину. Потом один из них молниеносно показал небольшую пачку денег, а другой быстро нагнулся и вытащил что-то из носка. Мгновенный обмен – и они уже разошлись, каждый пошел в своем направлении. Все действо заняло десять секунд.

Майло заметил, что я наблюдаю.

– А, свободное предпринимательство. Мы приехали – паркуйся, где сможешь.

Он показал на длинное четырехэтажное здание с плоской крышей на восточной стороне улицы. Первый этаж был облицован кремовыми плитками, что напоминало туалет на автобусной станции. Верхний фасад был оштукатурен и выкрашен в бледно-бирюзовый цвет. Поверху второго этажа шел единственный ряд забранных решетками окон, до которых нельзя было достать с улицы. Остальная часть сооружения представляла собой глухую плиту. Четверо или пятеро чернокожих в лохмотьях сонно стояли недалеко от входной двери, над которой помещалась недействующая неоновая вывеска вычурного стиля: «МИССИЯ ВЕЧНОЙ НАДЕЖДЫ».

Все парковочные места перед этим зданием были заняты, так что я проехал на десять метров дальше и втиснулся в свободный закуток позади «уиннебаго», на котором сзади было написано: «МОБИЛ МЕДИКЭЛ». Тут поблизости держалась более многочисленная и более активная группа бродяг – не меньше двух дюжин мужчин и три или четыре женщины. Они переговаривались, шаркали ногами и растирали руки. Выключая зажигание, я заметил, что они здесь не за тем, чтобы поправить здоровье. Редкая цепочка очереди установилась перед входом в магазин, закрытым раздвижной решеткой. Трубки этой неоновой вывески светились: «$$ ЗА ПЛАЗМУ».

Майло вынул из кармана сложенный лист бумаги, развернул его и выставил за ветровым стеклом машины. На карточке размером 10 на 12 было отпечатано: «ПОЛИЦЕЙСКОЕ УПРАВЛЕНИЕ ЛОС-АНДЖЕЛЕСА. СЛУЖЕБНАЯ МАШИНА».

– Не забудь запереть, – сказал он, захлопывая дверцу со своей стороны.

– В следующий раз возьмем твою, – ответил я, наблюдая за тем, как лысый человек с повязкой-наглазником ведет сердитый разговор с высохшим вязом. Человек все время повторял: «Ты это сделал!» и на каждый третий или четвертый раз ударял ладонью по стволу дерева. Ладони его рук были в крови, но на лице играла улыбка.

– Как бы не так – мою они сожрут, – сказал Майло. – Пошли.

* * *

Слонявшиеся перед зданием миссии люди заметили нас задолго до того, как мы подошли к входной двери, и расступились. Их тени и запах остались. Несколько человек жадно смотрели на мои туфли – коричневые мокасины, купленные месяц назад и все еще казавшиеся новыми. Я подумал о том, что могли бы значить сто двадцать тысяч долларов для здешних обитателей.

Внутри здание было сильно натоплено и ярко освещено. Первая комната была большая и окрашена в бирюзовый цвет; в ней множество мужчин сидели или лежали на расставленных как попало зеленых пластиковых стульях. Полы покрыты линолеумом с черно-серым рисунком. Все стены голые, кроме обращенной ко входу – на ней высоко висело одно-единственное деревянное распятие.

Здесь к запаху человеческих тел примешивался запах дезинфекции, отвратительная вонь застарелой блевотины и жирный запах чего-то варящегося в бульоне. Молодой чернокожий парень в белой тенниске и легких брюках песочного цвета переходил от одного к другому; в руках у него были дощечка с зажимом и ручкой на цепочке и стопка брошюрок. На планке, прикрепленной над вышитым у него на груди тигром, стояло: «ГИЛБЕРТ ДЖОНСОН, СТУДЕНТ-ДОБРОВОЛЕЦ». Он ходил между людьми, время от времени сверяясь с дощечкой. Останавливался и наклонялся, чтобы поговорить то с тем, то с другим. Вручал брошюрку. Изредка ему что-то отвечали.

Находившиеся в комнате почти не двигались. И не разговаривали между собой, насколько я мог видеть. Но все равно здесь слышался шум, доносившийся издалека. Металлический грохот, машинная вибрация и ритмичный, низкий гул – должно быть, молитва.

Мне на ум пришло сравнение с вокзалом, который заполнили сбившиеся с дороги путешественники.

Майло встретился взглядом с молодым человеком. Тот нахмурился и подошел к нам.

– Чем могу служить? – На дощечке был прикреплен список фамилий; против некоторых стояли какие-то отметки.

– Я ищу Джоэля Макклоски.

Джонсон вздохнул. Ему на вид было немного больше двадцати, у него были крупные черты лица, азиатской формы глаза, подбородок с глубокой ямкой и кожа не намного темнее, чем загар Глена Энгера.

– Опять?

– Он здесь?

– Вам придется сначала поговорить с отцом Тимом. Одну минуту.

Он исчез в коридоре справа от распятия и почти сразу же вернулся в сопровождении худощавого белокожего мужчины чуть старше тридцати лет, одетого в черную рубашку с пасторским воротничком, белые джинсы и высокие черно-белые баскетбольные кеды. У священника были оттопыренные уши, коротко остриженные русые волосы, редкие обвислые усы и худые безволосые руки.

– Тим Эндрус, – представился он тихим голосом. – Я думал, что с Джоэлем все уже выяснено.

– Нам надо задать ему несколько дополнительных вопросов, – сказал Майло.

Эндрус повернулся к Джонсону.

– Продолжайте подсчет, сколько потребуется постелей, Гилберт. Сегодня будет тесно – нам надо быть предельно точными.

– Конечно, отец Тим. – Джонсон быстро взглянул на нас с Майло, потом отошел и продолжил свой обход. Несколько его подопечных повернулись и уставились на нас.

Священник одарил их улыбкой, на которую никто не ответил. Повернувшись к нам, он сказал:

– Вчера вечером полиция была здесь довольно долго, и меня заверили, что все в порядке.

– Как я уже сказал, отец, необходимо выяснить еще несколько вопросов.

– Такие вещи очень выбивают из колеи. Я не имею в виду Джоэля. Он терпелив. Но остальные – большинство из них уже имели дело с полицией. Среди них много людей с умственными дефектами. Такое нарушение заведенного порядка...

– Значит, терпелив, – бросил Майло. – Как мило с его стороны.

Эндрус засмеялся коротким, жестким смехом. Его уши стали ярко-красными.

– Я знаю, что вы думаете, офицер. Еще один либерал, благодетель человечества, у которого сердце обливается кровью, – что ж, может, я такой и есть. Но это не значит, что мне не известно прошлое Джоэля. Когда он пришел сюда полгода назад, то был совершенно откровенен – он себя не простил за сделанное так много лет назад. То, что он сделал, было ужасно, у меня, естественно, были сомнения относительно его работы здесь. Но если я что-то вообще символизирую, так это силу прощения. Право на прощение. Поэтому я знал, что не могу ему отказать. И в течение всех этих шести месяцев он доказал, что я был прав. Не знаю никого, кто служил бы так самоотверженно. Он уже не тот человек, каким был двадцать лет назад.

– Молодец, – сказал Майло. – Но мы все-таки хотели бы с ним побеседовать.

– Она все еще не вернулась? Женщина, которую он...

– Сжег? Пока нет.

– Я очень сожалею. Уверен, что и Джоэль тоже.

– Почему вы так думаете? Он высказывал свои сожаления, отец Тим?

– Он все еще несет бремя содеянного – не перестает винить себя. Разговор с полицейскими воскресил все это в памяти. Он совсем не спал прошлой ночью – провел ее в часовне, на коленях. Я застал его там, и мы вместе преклонили колени. Но он не мог иметь никакого отношения к ее исчезновению. Он был здесь всю неделю, не выходя из здания. Работал двойную смену. Я могу это засвидетельствовать.

– Что за работу он здесь делает?

– Делает все, что нам нужно. Последнюю неделю дежурил на кухне и убирал туалеты – он сам просит назначить его на уборку туалетов, охотно делает это полный рабочий день.

– Друзья у него есть?

Эндрус ответил не сразу.

– Друзья, которых он может нанять для сотворения зла?

– Я спросил не об этом, святой отец, но раз уж вы сами это упоминаете, то да.

Эндрус покачал головой.

– Джоэль знал, что полиция именно так и подумает. Раз он в прошлом нанял кого-то для совершения греховного деяния, то с неизбежностью повторит это снова.

– Самый лучший предсказатель будущего – это прошлое, – сказал Майло.

Эндрус потрогал свой пасторский воротничок и кивнул.

– Вы делаете невероятно трудную работу, офицер. Жизненно важную работу – да благословит Господь всех честных полицейских. Но одним из побочных явлений может быть фатализм. Убежденность в том, что ничто никогда не меняется к лучшему.

Майло посмотрел через плечо на занимающих пластиковые стулья людей. Те несколько человек, что продолжали смотреть на нас, отвернулись.

– Вам здесь случается видеть много таких изменений, святой отец?

Эндрус покрутил кончик одного уса и ответил:

– Достаточно для поддержания веры.

– И Макклоски один из тех, кто поддерживает вашу веру?

Краска залила теперь не только уши священника, но и его шею.

– Я здесь уже пять лет, офицер. Поверьте, я не наивное дитя. И не подбираю с улицы осужденных преступников в ожидании, что они превратятся в кого-то вроде Гилберта. Но у Гилберта был нормальный дом, воспитание, образование. Он начинает с другой исходной позиции. А такой человек, как Джоэль, должен заслужить мое доверие – и доверие еще более высокое, чем мое. Хорошо, что у него оказались рекомендации.

– Откуда, святой отец?

– Из других миссий.

– Здесь, в городе?

– Нет. Из Аризоны и Нью-Мексико. Он работал с индейцами, посвятил шесть лет своей жизни служению ближним. Неся бремя, наложенное на него законом, и совершенствуясь как человек. Те, с кем он работал, говорят о нем только хорошее.

Майло промолчал.

Священник улыбнулся.

– Конечно же, это помогло ему получить условно-досрочное освобождение. Но сюда он пришел как свободный человек. В юридическом смысле этого слова. Он работает здесь, ибо таково его желание, а не потому, что вынужден это делать. Что же касается вашего вопроса относительно друзей, то их у него нет – он ни с кем не общается, отказывает себе в земных удовольствиях. Вся его жизнь представляет собой очень жесткий цикл работы и молитвы.

– Послушать вас, так он прямо-таки святой, – сказал Майло.

Лицо священника напряглось от сдерживаемого гнева. После короткой борьбы ему удалось овладеть собой, во всяком случае, внешне. Но когда он заговорил, его голос звучал сдавленно.

– Он не имел никакого отношения к исчезновению этой бедной женщины. Я просто не могу понять, какая необходимость...

– У этой бедной женщины есть имя. Джина Мари Рэмп.

– Мне это известно...

– Она тоже была необщительна, святой отец. И далека от земных удовольствий. Но совсем не потому, что таково было ее желание. Больше восемнадцати лет, с того самого дня, как чокнутый тип, которого нанял Макклоски, изуродовал ей лицо, она жила в своей комнате наверху, панически боясь выйти из дому. И без всякой надежды на условно-досрочное освобождение, святой отец. Надеюсь, теперь вам понятно, почему очень много людей встревожены ее исчезновением. Надеюсь также, что вы все-таки убедите себя простить меня, если я попытаюсь разобраться в этом до конца. Даже если это причинит какое-то неудобство мистеру Макклоски.

Эндрус склонил голову и стиснул перед собой руки. На минуту я подумал, что он молится. Но когда он поднял голову, губы его были неподвижны. Его лицо покрывала бледность.

– Это вы простите меня, офицер. У нас была тяжелая неделя – два человека умерли в своих постелях, и еще двоих пришлось отправить в Центральную больницу округа с подозрением на туберкулез. – Кивком головы он указал на сидевших в комнате людей. – У нас на сотню человек больше, чем мы имеем коек, никакого уменьшения притока не предвидится, а епархия требует, чтобы я добывал больше денег для содержания миссии. – Плечи его опустились. – Ищешь каких-то маленьких побед. Я позволил себе думать о Джоэле как о такой победе.

– Может, так оно и есть, – сказал Майло. – Но мы все же хотели бы поговорить с ним.

Священник пожал плечами.

– Пойдемте, я провожу вас к нему.

Он даже не попросил нас предъявить удостоверения. Не узнал наших фамилий.

Первая дверь по коридору вела в огромную столовую, где запахи пищи победили в конце концов вонь от немытых тел. Легкие деревянные столы, покрытые клеенкой переливчатого синего цвета, были составлены так, что образовали пять длинных рядов. Мужчины сидели, сгорбившись над едой, руками охраняя свои тарелки. Тюремный обед. Зачерпывая и жуя без остановки, выражая при этом не больше радости, чем заводные игрушки.

Вдоль задней стенки располагался мармит, отделенный от зала стеклянной перегородкой и алюминиевой стойкой. Стоящие там в очереди люди протягивали свои тарелки, совсем как в «Оливере Твисте». Три фигуры в белых рубашках и фартуках, с сетками на волосах раздавали пищу.

Отец Эндрус сказал:

– Пожалуйста, подождите здесь.

Мы остались у двери, а он прошел за перегородку и что-то сказал раздавальщику, стоявшему в середине. Продолжая работать, тот кивнул, потом отдал свой половник священнику и отступил назад. Отец Эндрус стал раздавать пищу Человек в белом вытер руки о фартук, обогнул стойку, прошел через очередь и направился к нам.

На вид ему было лет пятьдесят пять, а сутулость делала его рост меньше сантиметра на три, которые вовсе не были лишними. Фартук доходил ему до колен и был испачкан попавшей на него пищей. Он шаркал ногами, почти не отрывая их от линолеума, а руки держал прижатыми к бокам, будто они были приклеены. Несколько прядей седых волос выбились из-под сетки и прилипли к бледному и влажному лбу Длинное, нездорового цвета лицо было худым и в то же время дряблым. Орлиный нос уступил действию силы тяжести. Белые брови. Никакого жира под подбородком, но когда он подошел ближе, стала видна дряблая, трясущаяся складка. Глубоко посаженные глаза под нависшими верхними веками были темные, очень усталые.

Он подошел к нам с ничего не выражавшим лицом и сказал монотонно, флегматичным голосом.

– Здравствуйте.

– Вы мистер Макклоски?

Он кивнул.

– Я Джоэль. – Вяло, безжизненно. Нос и щеки в глубоких порах. Резкие борозды по сторонам рта с опущенными уголками и сухими губами. Глаз почти не видно из-под тяжелых век, желтоватые белки окружают почти черные радужки. Интересно, когда ему последний раз делали тест на функцию печени.

– Мы пришли, чтобы поговорить о Джине Рэмп, Джоэль.

– Она не нашлась. – Не вопрос, а утверждение.

– Нет, не нашлась. У вас нет случайно каких-нибудь теорий относительно того, что могло с ней приключиться? Если есть, поделитесь с нами.

Макклоски перевел глаза на один из столов. Некоторые из обедающих перестали есть. Другие бросали жадные взгляды на нетронутую пишу.

– Мы не могли бы поговорить у меня в комнате?

– Разумеется, Джоэль.

Шаркая ногами, он вышел за дверь и повернул направо по коридору. Мы прошли мимо спален, битком набитых койками, на некоторых из них лежали люди, потом мимо закрытой двери с табличкой «ИЗОЛЯТОР». Болезненные стоны проникали сквозь фанеру и эхом отдавались в коридоре. Макклоски на секунду повернул голову в сторону этих звуков, но не остановился. Снова устремив взгляд вперед, он направился своей шаркающей походкой к выкрашенной коричневой краской лестнице в конце коридора. Ступени были покрыты жесткой резиной, а поручень казался жирным на ощупь.

Он стал медленно и степенно подниматься по лестнице, и мы последовали за ним. Здесь запах дезинфицирующего средства возобладал над всеми остальными.

Сразу же за площадкой четвертого этажа оказалась еще одна закрытая дверь, к которой липкой лентой был прикреплен кусок картона от упаковки рубашек. На картоне черным фломастером было написано: «ДЖОЭЛЬ».

В дверной ручке имелась замочная скважина, но Джоэль повернул ручку, и дверь открылась. Он придержал ее и подождал, пока мы войдем.

Размером комната была с половину платяного шкафа Джины Рэмп – не больше семи квадратных метров; там стояли койка, покрытая серым шерстяным одеялом, деревянная тумбочка, покрашенная белой краской, и узкий комод с тремя ящиками. На комоде лежала Библия, с ней соседствовали электрическая плитка, консервный нож, упаковка крекеров с арахисовым маслом, наполовину пустая банка маринованной свеклы и жестянка венских сосисок. Вырезанное из календаря изображение Христа с нимбом вокруг головы благосклонно взирало на койку. Пожелтевшая, засиженная мухами занавеска была наполовину задернута на единственном зарешеченном окне. За решеткой виднелась стена из серого кирпича. Комната освещалась голой лампочкой в центре потолка, испещренного пятнами плесени.

В комнате с трудом можно было разместиться стоя. У меня появилось ощущение необходимости за что-нибудь ухватиться, но не хотелось ничего здесь касаться.

Макклоски сказал:

– Садитесь. Если хотите.

Майло посмотрел на койку и ответил:

– Ничего.

Мы все остались стоять. Мы стояли рядом, но были так далеки друг от друга, словно нас разделяли целые мили. Как пассажиры в метро, которые держась за подвесные ручки, ощущают себя в полной изоляции.

Майло спросил:

– Так как насчет теорий, Джоэль?

Макклоски покачал головой.

– Я думал об этом. Много думал. После того, как здесь были другие полицейские. Я надеюсь, что просто она настолько выздоровела, что ей захотелось прогуляться одной и...

– И что?

– И ей понравилось.

– Вы ведь желаете ей добра, не так ли?

Кивок.

– Теперь вы свободный человек, и власти не могут говорить вам, что вы должны делать.

На бледных губах Макклоски появилась слабая улыбка. В уголках его рта скопились какие-то белые хлопья.

– Вы услышали что-то смешное, Джоэль?

– Свобода. Ее давно уже нет.

– Для Джины тоже.

Макклоски закрыл глаза, потом открыл их, тяжело опустился на койку, снял с головы сетку для волос и оперся лбом на руку. На макушке у него была лысина, вокруг нее росли белые и серые волосы; они были коротко подстрижены и торчали. Такая стрижка могла бы выглядеть модной у какого-нибудь восемнадцатилетнего шалопая. У старика же она казалась тем, чем и была на самом деле: самоделкой.

Старик? Ему пятьдесят три.

Он выглядел на все семьдесят.

– Мои желания не имеют значения, – сказал он.

– Имеют, если вы все еще преследуете ее, Джоэль.

Желтушные глаза опять закрылись. Складка кожи на шее задрожала.

– Я не... Нет.

– Что «нет»?

Обеими руками Макклоски держал сетку для волос, просунув пальцы в ячейки. Расправляя ее.

– Не преследую ее. – Сказал едва слышным шепотом.

– Вы собирались сказать, что никогда и не преследовали ее, Джоэль?

– Нет. Я... – Макклоски поскреб в голове, потом покачал ею. – Это было давно.

– Понятное дело, – согласился Майло. – Но история любит повторяться.

– Нет, – ответил Макклоски очень тихо, но твердо. – Нет, никогда Моя жизнь...

– Что ваша жизнь?

– Кончена. Все погасло.

– Что погасло, Джоэль?

Макклоски положил руку себе на живот.

– Огонь. Чувства. – Он уронил руку. – Теперь я только и делаю, что жду.

– Ждете чего, Джоэль?

– Покоя. Пустого пространства. – Он бросил боязливый взгляд на Майло, потам на картинку с изображением Христа.

– Вы очень религиозный человек, Джоэль, правда?

– Это... помогает.

– Помогает в чем?

– В ожидании.

Майло согнул ноги в коленях, обхватил их ладонями и слегка присел, так что его лицо оказалось почти на одном уровне с лицом Макклоски.

– Почему вы сожгли ее кислотой, Джоэль?

У Макклоски затряслись руки. Он произнес: «Нет» – и перекрестился.

– За что, Джоэль? Что она такого сделала? Чем вызвала у вас такую ненависть?

– Нет...

– Ну же, Джоэль. Почему нельзя рассказать? Ведь с тех пор прошло столько лет.

Он покачал головой.

– Я... это не...

– Не что?

– Нет. Я... согрешил.

– Так покайтесь в своем грехе, Джоэль.

– Нет... Прошу вас. – У него на глазах выступили слезы, его колотила дрожь.

– Разве покаяние не есть часть спасения, Джоэль? Полное покаяние?

Макклоски облизнул губы, сложил руки вместе и что-то пробормотал.

Майло наклонился еще ниже.

– Что вы сказали, Джоэль?

– Уже покаялся.

– Неужели?

Кивок.

Макклоски закинул ноги на кровать и улегся лицом вверх. Руки сложены на груди, глаза смотрят в потолок, рот открыт. Под фартуком на нем были старые твидовые брюки, сшитые для человека на десять килограммов тяжелее и на пять сантиметров выше ростом. Манжеты были обтрепаны, а края их затвердели от впитавшейся черной грязи. Подошвы туфель были протерты в нескольких местах, к ним присохли остатки пищи. Сквозь одни дыры виднелась серая пряжа, сквозь другие – голое тело.

Я сказал:

– Для вас, возможно, все это осталось в прошлом. Но понимание случившегося помогло бы ей. И ее дочери. Прошло столько лет, а семья все еще пытается понять.

Макклоски смотрел на меня. Его глаза двигались из стороны в сторону, словно он следил за уличным движением. Губы беззвучно шевелились.

Он что-то обдумывал. На минуту мне показалось, что он собирается все рассказать.

Потом он резко встряхнул головой, сел на кровать, развязал фартук и снял его через голову. Рубашка сидела на нем мешком. Расстегнув три верхние пуговицы, он раздвинул края застежки и обнажил безволосую грудь.

Безволосую, но не гладкую.

Почти вся его кожа имела цвет прокисшего молока. Но большую часть левой половины груди занимало пятно розовой, стянутой в складки плоти шириной в две ладони, бугристое, словно вересковый корень. Соска не было; на его месте было глянцевое углубление. Ручейки шрамов, похожие на розовую краску, вытекали из первоначального пятна и заканчивались под ребрами.

Он растянул рубашку еще больше, выпячивая вперед участок разрушенной ткани. От ударов сердца шишковатый бугорок пульсировал. Очень быстро. Лицо у Макклоски побелело, осунулось и заблестело от пота.

– Это вам кто-то сделал в Квентине? – спросил Майло.

Макклоски с улыбкой опять посмотрел на Христа. Это была улыбка гордости.

– Я бы отнял у нее боль и съел ее, – сказал он. – Проглотил бы, чтобы она стала моей. Вся целиком. Без остатка.

Он положил одну руку себе на грудь и накрыл ее другой рукой.

– Господь милосердный, – произнес он. – Причащение болью.

Потом он что-то забормотал – вроде как на латыни.

Майло смотрел на него сверху вниз.

Макклоски продолжал молиться.

– Желаем вам доброго дня, Джоэль, – сказал Майло. Когда Макклоски ничего не ответил, он добавил: – Приятного ожидания.