Текст книги "Свадьба палочек"

– Естественно, стал старше, похудел, если сравнивать со школой, но эти его чудесные глаза, улыбка были все те же. – Она на миг запнулась. – В общем, выглядел, как Джеймс.

Я заплакала. В ее словах было все, что я желала и не желала услышать. Зоуи обняла меня. Мы втроем стояли на лужайке, в нескольких футах – и в сотне световых лет – от того счастья и благодушия, которые царили сейчас в стенах клуба.

Когда первый приступ моего горя утих, я попросила Диану продолжать.

– Мы обменялись телефонами и договорились не терять друг друга из виду. Пару раз созванивались, но я больше не бывала в Филадельфии, а уж он в Каламазу и подавно не заезжал… И вот три года назад, очень поздно вечером, раздался этот звонок. Женщина два раза перезванивала. Она была так расстроена, что мне пришлось убеждать ее, что я та самая, кто ей нужен. Она сказала, что знает – мы с Джеймсом были друзьями, а потому ставит меня в известность: он погиб в автокатастрофе. Он поехал по делам в Нью-Йорк, и его подруга позвонила ему туда из Филадельфии. Сказала, что хочет с ним порвать, потому что встретила другого человека. По-видимому, разговор был короткий – она, мол, с ним кончает, и больше говорить не о чем… Повесив трубку, он тут же вскочил в машину и помчался к ней. Был гололед, дороги в ужасном состоянии. Он добрался до Филадельфии, но так гнал, что, когда пытался свернуть с магистрали, машину занесло, он потерял управление. Она сказала, смерть была мгновенной.

– Мгновенной?

– Так она сказала.

– Кто она такая?

– Не знаю. Я спрашивала, но она себя не назвала. Наверное, та самая подруга. Он о тебе спрашивал, Миранда. Когда мы сидели в кафе, он спросил, знаю ли я что-нибудь о тебе.

У меня сжалось сердце.

– Правда?

– Да. Он огорчился, когда я сказала, что ничего не знаю.

В наступившей тишине звуки музыки из клуба заполнили воздух.

– И больше ничего?

– Ничего. Я у нее спрашивала, но она не назвалась. Сказала то, что сказала, и сразу же повесила трубку.

Зоуи вздохнула и опустила глаза. Этот вздох словно подвел черту под нашим разговором.

– Спасибо тебе, Диана. Теперь все ясно.

Мы с ней обнялись. Она отступила назад, все еще сжимая ладонями мои локти, и задержала взгляд на моем лице. Потом повернулась и пошла к двери.

– Диана! – Да?

– Он правда был счастлив?

Она лишь кивнула в ответ. И это было лучше всяких слов. Благодаря этому я могла выбирать определения для его счастья из своего собственного словаря.

– Спасибо.

Порывшись в сумочке, она выудила визитку и протянула мне.

– Позвони, если захочешь поговорить или если попадешь в Каламазу, штат Мичиган.

Мы с Зоуи остались посреди лужайки. Через несколько минут я сказала:

– Не хочу туда возвращаться. Возьму такси. Ты доверишь мне ключ от дома?

– Давай куда-нибудь поедем и напьемся.

Вместо этого мы снова стали ездить по городу. По тем же самым местам, где побывали днем, а теперь казалось – миллион лет назад. Я включила радио и, словно угадав наше настроение, все станции транслировали песни, которые мы любили в юности. Так и должно было быть, ведь этим вечером наша юность закончилась, и, прощаясь с ней навсегда, нужно было погрузиться в нее в последний раз.

Я не следила за дорогой и поняла, где мы, только когда Зоуи сбросила скорость и повернула к парковке у мороженицы Карвела.

– Хорошая идея!

– Не напились, так потолстеем.

Мы заказали, как в стародавние времена, ванильные трубочки, облитые растопленным шоколадом, и вернулись к машине. В своих вечерних туалетах уселись мы на капот и принялись за мороженое.

– По-прежнему необыкновенно вкусны.

– Я их сто лет не ела. Мы с детьми прежде часто здесь бывали, пока они были маленькие, но теперь оба скорей умрут, чем покажутся со мной на людях.

Мы следили глазами за посетителями, сновавшими туда-сюда. В клубе наши одноклассники сейчас танцевали и заново переживали свои счастливые годы. Там же остался и Кевин, и Джеймс тоже.

– Что же мы теперь будем делать, Зоуи?

– Надеяться, дорогая. Я это всегда говорила.

– Хреноватенько как-то сегодня с надеждой.

– Послушай, я тебе не рассказывала, как однажды нашла у Энди пистолет?

Я опешила.

– Ты шутишь! У твоего бывшего муженька, у этого слизняка?

– Угу. Еще и года не прошло после свадьбы. Я складывала чистое белье в ящик шкафа. И нашла пистолет. Он лежал поверх его трусов.

– Ему-то он зачем мог понадобиться?

– Самое интересное, что, когда я наткнулась на эту штуковину, единственной моей мыслью было не то, что у него, оказывается, есть пистолет, а совсем другое: мир – удивительное место. Ты же знаешь, каково это, когда влюблена и все только начинается. Кажется, все о нем тебе известно, до мелочей. И вот в один прекрасный день открываешь ящик шкафа, а там… старое любовное письмо, дневник, пистолет. Что-то такое, что ну никак не вяжется с человеком, которого ты вроде бы знаешь как себя… Это было необыкновенное чувство, Миранда. Я поняла, что жизнь, как бы она ни сложилась, никогда не перестанет нас удивлять.

– Потому что ты наткнулась на пистолет?

– Нет! Потому что это тоже было частью Энди. Я на самом деле совсем его не знала, и это меня взволновало. Я подумала: сколько еще всего нового мне предстоит открыть. Мы в конце концов развелись, но тогда жизнь со всеми предстоящими открытиями еще была впереди. И меня это волновало. И продолжает волновать. Ты тоже должна это почувствовать. Должна позволить этому чувству завладеть тобой.

Йогуртовая трилогия

– Ты воровка, Миранда! Я закатила глаза.

– Да, Жако.

Наморщив нос, он засопел, как будто в комнате воняло, и продолжал, словно и не слышал моего ответа:

– Ты едва ли не самый бессовестный человек из всех, с кем я имел дело.

Я постучала ногтем указательного пальца по переднему зубу.

– Жако, я уже не раз все это от тебя слышала. Заладил одно и то же: я мошенница, сука:.. Все одна и та же песня. Скажи, разве не я нахожу книги, которые тебе нужны? Тебе захотелось иметь первое издание «Галереи» с автографом – я его для тебя достала. Захотелось письмо Элиота, я тебе его нашла…

– Да, но ты меня обдираешь как липку – у меня совсем денег не осталось.

– Тебе, чтобы потратить все твои денежки, нужно прожить еще лет четыреста. И потом, не хочешь – не покупай! Не купишь ты – купит Дагмар.

Это был удар ниже пояса, но он меня так разозлил, что я не смогла сдержаться.

Как всегда, при звуках этого ненавистного имени он резко выпрямил спину и прищурил свои жадные глазки.

Дагмар Брис. Немезида Жако Бриса. Мне достаточно было помахать у него перед носом, как красной тряпкой, этим именем, и гадкий старик начинал сопеть, как бычок Фердинанд.

У Дагмар и Жако Брисов было две страсти – кашемир и писатели двадцатого века. Это не вызывало никаких осложнений, пока они жили в браке и сорок лет совместно руководили компанией по изготовлению свитеров. Бизнес приносил неплохие деньги, у них было двое детей, которые выросли и покинули родительское гнездо, они с упоением занимались коллекционированием. Но вот в возрасте шестидесяти лет Дагмар влюбилась в другого и быстренько съехала от мужа. Счастливое избавление!

Гораздо больнее, чем уход жены, Жако задели ее слова, что собранную общими усилиями за долгие годы коллекцию редких книг и рукописей он может оставить себе. А она начнет собирать другую, в чем ей поможет ее богатый любовник.

Вот как я с ними познакомилась. За несколько лет до этого, когда они еще состояли в браке, Дагмар зашла в мой магазин и купила рукопись Эдварда Дальберга, значившуюся у меня в каталоге. И после этого я не раз находила для них то, что они искали, и пока они были супружеской парой, и когда разошлись. Дагмар мне нравилась, а Жако – нет. Абсолютно.

Стоя там и наблюдая, как он кипятится, я пыталась себе представить, как бы он воспринял сообщение о том, что сегодня вечером я обедаю у Дагмар.

– Что еще новенького?

– Несколько писем Рильке…

– Да они у всех есть. Он их слишком много написал.

– Жако, ты ведь спросил, что у меня нового. Я тебе говорю – есть письма… Хотя погоди! У меня есть кое-что еще – тебя это заинтересует!

Магазинчик у меня маленький – до шкафа всего три шага. Мне никогда не нравились помпезные интерьеры большинства магазинов редкой книги – все эти стеллажи и полки темного дуба, кожаные кресла. Поэтому свой я обставила светлой «хейвуд-уэйкфиддовской» мебелью пятидесятых годов, а пол покрыла китайским ковром с очень теплым красно-белым орнаментом. Это сочетание делало торговое пространство светлым, уютным, немного странноватым и, я надеялась, придавало ему дружелюбный и гостеприимный вид. Сама я очень любила книги и все, что с ними связано. Мне хотелось, чтобы покупатели понимали это, едва переступив порог моего магазина.

От коллег – торговцев редкими книгами и рукописями меня отличало еще и то, что я торговала также и другими вещами.

Выдвинув ящик, я достала из него длинный узкий футляр крокодиловой кожи. Своим видом он напоминал портсигар, именно в таких джентльмены викторианской эпохи носили сигары. Однако в моем было кое-что получше. Открыв футляр, я это вынула и выложила на стол перед Жако. Я не сомневалась, что когда он поймет, что это такое, его хватит инфаркт.

– Я не собираю авторучки, Миранда.

– Это не ручка. Это «Мэби Тодд».

– Тодд да не тот.

– Очень смешно. Да ты посмотри на корпус.

Он взглянул на меня, давая понять, что не позволит себя провести, но потом все же взял самую большую авторучку, какую я когда-либо видела.

– Ну и что? Ручка как ручка.

– Жако, поверни ее. Смотри внимательней.

Он принялся послушно вертеть ручку, пока не заметил гравировку золотыми буквами на черной поверхности корпуса. Голос его, когда он обрел дар речи, превратился в свистящий шепот, словно язык внезапно распух и не умещался во рту.

– Нет! Не может быть!

– У меня и сертификат есть, – кивнула я.

– Как же это тебе…

– На прошлой неделе, на аукционе Сотбис. Просматривала их каталог и вдруг наткнулась. Думаю, она к ним поступила из поместья лорда Эшера.

– Рольфе, – с благоговением прочитал он выгравированное имя. – Я по биографии Саймонса помню: Рольфе всегда писал огромной авторучкой.

– Совершенно верно.

Он был в полном восторге и впервые за весь разговор улыбался, покачивая головой.

– Миранда, как это тебе удается? Как ты отыскала ручку Фредерика Рольфе?

– Просто я очень люблю дело, которым занимаюсь. Искать всякие вещицы, какое-то время владеть ими. Мне нравится их продавать людям вроде тебя, настоящим ценителям и знатокам.

– И ведь ты никогда ничего себе не оставляешь!

– Никогда. Тут уж или одно, или другое. Или ты продаешь, или коллекционируешь. На коллекционирование у меня не хватило бы терпения. Я не знаю меры. Мне бы постоянно хотелось все больше и больше. А так я успеваю сполна насладиться обладанием этими вещицами, прежде чем их продать настоящим собирателям.

– Вроде Дагмар?

– Вроде Дагмар и тебя. Ну как, берешь?

– Она еще спрашивает!

* * *

Я выждала с полчаса после его ухода, прежде чем позвонить Дагмар. У Жако была обескураживающая привычка неожиданно возвращаться и с пеной у рта требовать снижения цены на только что купленную вещь. В начале нашего знакомства ему удавалось брать меня на испуг, но я давно уже научилась давать ему отпор.

– Алло. – Голос звучал мягко и изысканно и на редкость сексуально.

– Дагмар? Это Миранда. Жако сейчас был у меня. Ручку он купил.

– Еще бы он ее не купил, дорогая! Это именно то, что ему должно нравиться. Поэтому я ее и приобрела. Великолепная вещь.

– Но зачем было продавать ее ему? Разве тебе не хотелось оставить ее себе?

– Хотелось, но его она больше порадует. Барон Корво – один из немногих его кумиров.

– Не понимаю. Ты его оставила после стольких несчастливых лет, но продолжаешь отдавать ему коллекционные веши?

– Не отдавать, а продавать. Любить Жако было все равно что сидеть на холодном камне: ты отдаешь ему все свое тепло, а взамен не получаешь ничего. В результате остаешься с отмороженной задницей. Мне это в конце концов надоело. Но то, что было, из жизни не выкинешь. Я все еще его люблю кое за что и всегда буду любить. И не потому, что хочу этого. Просто трудно бывает контролировать свои чувства, мы над ними не властны.

– Но ты счастлива, что от него ушла?

– Безумно! Я один только раз оглянулась на прошлую жизнь – убедиться, что заперла за собой дверь. Расскажи, как Жако себя повел, когда понял, что это за авторучка. – Я чуть ли не слышала, что, произнося это, она улыбается.

– Едва не умер от счастья. Он был просто на седьмом небе.

– Этого и следовало ожидать. Его любимая книга – «Адриан Седьмой». Ничего удивительного – история о ничтожном, совершенно недостойном человеке, которого избрали папой. Вылитый Жако.

– Я сегодня принесу тебе чек.

– Можешь не торопиться. Все равно мне сегодня не до этого. Ресторатор позвонил и сказал, что не сможет приготовить на десерт йогуртовую трилогию, а без нее весь обед насмарку. Но что поделаешь, надо быть стойкими в несчастьях.

– Йогуртовую трилогию?

– Не будь циничной, Миранда. Одна ложка – и ты поверишь в Бога. Плюс к этому в квартире у нас воняет мокрой тряпкой, и мне надо сделать прическу. Иногда так и хочется стать мужчиной. Для них стрижка – это девять долларов. А для нас – священнодействие. Так что мне надо поторапливаться, милая. Если я переживу сегодняшний день, то стану бессмертной. Приходи к семи. Я пригласила к обеду три ракеты «Скад» и каждой из них сказала, что ты – явление века.

– И как же мне себя вести, чтобы этому соответствовать?

– Но ведь это правда!

Случайных посетителей, заходивших просто полистать книги, в моем магазине почти не бывало. Большинство клиентов хорошо знали, чего они хотят. Я много времени проводила в разъездах, выполняя их сложные и порой дорогие заказы. Со мной всегда можно было связаться по пейджеру, вмонтированному в наручные часы, и по самому миниатюрному из мобильных телефонов, какой мне удалось отыскать. Я бывала счастлива, если мне случалось проработать в магазине хотя бы несколько недель кряду, наводя порядок в делах, оплачивая счета, прочитывая каталоги и факсы. Но не менее счастливой я себя чувствовала и в аэропортах, гостиничных номерах, ресторанах, где подавались блюда местных кухонь, о каких я и слыхом не слыхивала. Мужчины в моей жизни не было. Я могла уезжать и возвращаться, когда пожелаю.

Моей специальностью в колледже была социология, но еще на первом курсе я поняла, как мало общего с реальной жизнью имеют демографические таблицы, как расплывчаты и неточны термины вроде gemeinschaft иgesellschaftnote 3Note3
  Общество и сообщество (нем.).


[Закрыть]. Денег не хватало, и я стала подрабатывать в букинистическом магазине. Однажды мне повезло – какой-то мужчина сдал туда две картонные коробки книг. Среди прочего там оказалось издание фолкнеровской «Деревушки», выходившее ограниченным тиражом, и к тому же с автографом. Книга эта значилась в списке рекомендованной литературы по курсу, который я изучала. Понимая, что она являет собой некоторую ценность, я ее показала владельцу магазина. Он сказал, чтобы я оставила ее себе – в награду за мою честность и за хорошую работу. Я взяла ее с собой в колледж и показала профессору. У того глаза чуть не вылезли из орбит, и он спросил, не продам ли я ее ему за сто долларов. Но что-то в его тоне меня насторожило. В справочнике я нашла телефоны нескольких торговцев редкими книгами и обзвонила их, чтобы узнать реальную стоимость книги.

В жизни нет ничего вечного, но книги принадлежат к числу тех немногих вещей, над которыми время почти не властно. Выяснив, какой большой ценностью является это издание Фолкнера, я поняла, что стала причастна к одной из маленьких жизненных тайн: поняла, что существуют вещи, за которые большинство людей и гроша ломаного не дадут, зато другие готовы отдать за них все на свете. Более того, начав всерьез заниматься этим предметом, любой довольно быстро приходил к выводу, что собирание редких книг – это едва ли не единственный сохранившийся в нашем веке вид охоты за сокровищами.

Потому что старые книги есть буквально повсюду, и большинству людей совершенно на них наплевать. А те немногие, кто ими интересуется, готовы ради обладания ими на все.

По мере накопления опыта я все яснее осознавала, что дело это мне по душе, и это само по себе было прекрасным вознаграждением. Мне нравилось волнение и радость моих клиентов, когда я находила нужные им книги. Мне нравился сам процесс охоты с его неожиданными удачами и открытиями. Мое сердце всегда начинало учащенно биться, если случалось в какой-нибудь жалкой лавчонке, в комиссионном магазине, на складе Армии Спасения обнаружить уникальную или редкую книгу. Я медленно брала ее в руки, испытывая ни с чем не сравнимое наслаждение. Открывая книгу, я просматривала первые несколько страниц, чтобы убедиться, что я не ошиблась – это именно та книга, которую я ищу. Да, доказательство обнаруживалось сразу же, если только знаешь, что искать – буква «А» или нечто еще более очевидное – надпись: первое издание. Прочие указатели, эмблемы, знаки… тайный алфавит и язык собирателей книг. На внутренней стороне обложки какой-нибудь несведущий горе-продавец успевал нацарапать карандашом: «1 д.» или «50 ц.». Как-то в Луисвилле я заплатила десять центов за самое прелестное первое издание «Великого Гэтсби», какое когда-либо держала в руках. Пять долларов за «Огромную камеру». Я никогда не могла понять, почему другие не занимаются этим. Даже если не очень сведущ в данном предмете, ведь это все равно что искать и находить золото повсюду.

Прочитав дневники Эдварда Уэстона и Пола Стренда, я заинтересовалась фотографией. Это открыло для меня новый дивный мир, не говоря уж о неоценимой помощи в бизнесе. Однажды в Лос-Анджелесе на дворовой распродаже я наткнулась на большую коробку фотографий. Большинство запечатленных на них людей были мне незнакомы, но там же оказалось и несколько снимков знаменитых кинозвезд тридцатых и сороковых годов. Меня поразило великолепное, мастерское освещение на этих давних снимках и естественные позы артистов. На обороте каждой из этих фотографий стоял штамп с именем мастера – Харрелл, и его адрес. Я их купила и никогда не забуду выражения лица женщины, которая их продавала, когда я протянула ей деньги: оно сияло и лучилось торжеством. Ты дура, было написано на нем, а я умная. Но даже тогда, не зная ничего о великом фотографе Джордже Харрелле, я понимала, что она не права.

– Миранда?

Этот возглас прервал поток моих воспоминаний, и я очнулась, увидев на пороге одного из самых любимых мною на свете людей.

– Клейтон! Прости, я грезила наяву.

– Признак недюжинного ума. Обними же своего старого босса.

Мы обнялись. Как всегда, от него исходил запах какого-то нового, изысканно-прекрасного одеколона, от которого у меня закружилась голова.

– Что на тебе сегодня налито?

– Французская штучка. Называется «Диптих», что, по-моему, вполне годится для книготорговца, ты не находишь?

– Безусловно. Где ты пропадал, Клейтон? Вот уже несколько месяцев о тебе ни слуху ни духу.

Я взяла его за руку и провела к креслу. Он уселся и, прежде чем заговорить, медленно обвел глазами помещение. Ему было лет под шестьдесят, но выглядел он намного моложе. Никакого намека на лысину, а морщины появлялись, только когда он улыбался. Я начала работать у него в Нью-Йорке после окончания колледжа. Он научил меня всему, что знал сам о торговле редкими книгами. В основе его личности лежали две замечательные черты – энтузиазм и щедрость. Когда я решила начать собственное дело, он одолжил мне десять тысяч долларов.

– У тебя еще не купили твоего замечательного Сти-венса? У меня есть покупатель, сайентолог из Юты.

– Сайентолог, читающий Уоллеса Стивенса?

– Вот именно. Я ездил на запад, расширял свой бизнес. Интересный там попадается народ. Один чудак, к примеру, существует на строжайшей морковной диете и собирает исключительно Уиндема Льюиса. Вот поэтому я так долго не давал о себе знать. Не знаю, как у тебя, но у меня в последнее время книги не улетают. Поэтому пришлось попутешествовать. А ты-то как?

– Не очень чтобы. То густо, то пусто. Пару месяцев назад продала целую коллекцию книг Роберта Дункана в Лос-Анджелесе. Немножко поправила дела. Знаешь, кого я там встретила? Дуга Ауэрбаха.

– Пса? Чем он занимается?

– Делает рекламу. Зарабатывает кучу денег.

– Но ты, помнится, говорила, что он хотел бы стать Ингмаром Бергманом. Не думаю, чтобы реклама собачьего корма отвечала этому желанию. Он все еще тоскует по тебе?

– Думаю, да. По-моему, он тоскует по тем временам, когда жизнь изобиловала возможностями.

– Как и все мы, верно? Послушай, Миранда, я приехал с тобой повидаться, но еще и по делу. Слыхала ли ты когда-нибудь о Франсес Хэтч?

– Если нет, то мне должно быть стыдно?

– Ни в коей мере. Она – большая тайна для всех, кроме очень немногих. Франсес Хэтч в двадцатых-тридцатых годах за что только ни бралась, но так ничего толком и не сделала. Что не совсем верно – она состояла в связи с неимоверным количеством знаменитостей. Представь себе этакую безумную смесь Альмы Малер, Кэресс Кросби и Ли Миллер и ты получишь представление о Франсес Хэтч. Она родилась в богатой семье в Сент-Луисе, но взбунтовалась против родителей и сбежала от них в Прагу. И попала в то время да не в то место. Там тоже шла жизнь, разумеется, как и повсюду в Европе в двадцатые годы, но куда менее интересная, чем в Берлине или Париже. Она прожила там год, изучая искусство фотографии, а потом перебралась в Бухарест с одним румынским чревовещателем. Его сценическое имя было «Чудовищный Шумда».

– В Бухарест с Чудовищным Шумдой? Я ее уже люблю.

– Согласен – несколько странные географические пристрастия. Но ее постоянно брал на буксир кто-нибудь из любовников, и она не возражала прокатиться за чужой счет. Ну, из Бухареста она вскоре сбежала и очутилась в Париже, одна.

– Но ненадолго, верно?

– Правильно. Такие, как Франсес, не остаются подолгу одни. – Он расстегнул портфель и вытащил оттуда фотографию. – Вот ее автопортрет примерно тех лет.

Я всмотрелась в фотографию. Замечательный черно-белый снимок, чем-то напоминающий работы Вальтера Петерханса или Лионеля Файнингера: несколько угловатый, подчеркнуто резкий, очень германский. Я засмеялась.

– Так это шутка! Признайся, Клейтон, ты пошутил! – Я снова перевела взгляд на фотографию. Я не знала, что сказать. – Говоришь, это автопортрет? По тому, как ты ее описывал, я было решила, что она обыкновенная пустышка. Я представить себе не могла, что она так талантлива.

– И? – Он кивком указал на фотографию и, подмигнув, улыбнулся.

– И у нее внешность шнауцера.

– Скорее уж эму.

– А кто это?

– Что-то вроде страуса:

– И ты хочешь меня убедить, что эта эму была любовницей кучи знаменитостей? Она безобразна, Клейтон! Посмотри на этот нос!

– Ты слыхала когда-нибудь французское выражение bellelaide?note 4Note4
  Красивая уродина (фр.).


[Закрыть]

– Нет.

– Оно означает «достаточно безобразный, чтобы быть желанным». Уродство добавляет сексуальности.

– Никакое belle к этой женщине неприменимо!

– Может, она была замечательно хороша в постели?

– Что ей еще оставалось? Не могу этому поверить, Клейтон. В глубине души я уверена, что ты меня разыгрываешь. С кем она была в связи?

– Казандзакис, Джакометти. Ее закадычной подругой была Шарлотта Перриан. Другие, Она прожила интересную жизнь. – Он забрал у меня фотографию, еще раз на нее взглянул и спрятал в свой портфель. – И она до сих пор жива! Обитает на Сто двенадцатой улице.

– Сколько же ей?

– Должно быть за девяносто.

– Откуда ты ее знаешь?

– Ходят слухи, что у Франсес Хэтч хранятся письма, рисунки, книги от людей, при звуках имен которых у любого торговца редкостями слезы появляются на глазах. Такой товар, Миранда, лежит без пользы и потихоньку желтеет от времени. На протяжении многих лет она то и дело заявляла о своей готовности все продать, но до сих пор не решалась на этот шаг. Ее компаньонка умерла несколько месяцев назад, и Франсес боится оставаться одна. Хочет переехать в дорогой дом для престарелых в Брайярклиффе, но на это у нее не хватает денег.

– Будет здорово, если ты уговоришь ее продать все эти ценности тебе. Но почему ты мне об этом рассказываешь?

– Потому что в возрасте девяноста с лишним лет Франсес больше не любит мужчин. Она в конце жизни получила что-то вроде откровения и стала лесбиянкой. Имеет дело только с женщинами, единственное исключение – ее адвокат. Я много лет с ней знаком, и она уверяет, что теперь действительно готова продать, но только не мужчине. Если она в очередной раз не передумает и согласится продать тебе, половина твоя. – Он сделал мне это предложение с отчаянием в голосе, которого даже не пытался скрыть.

– Ничего мне не надо, Клейтон. Я рада буду помочь, если смогу. А кроме того, всегда мечтала познакомиться с эму. Когда мы к ней поедем?

Он взглянул на часы.

– Можем прямо сейчас, если хочешь.

– Поехали.

Прежде чем поймать такси, Клейтон сказал, что сперва ему нужно найти супермаркет, но не объяснил зачем. Я ждала снаружи. Через несколько минут он вынырнул из двери с пакетом, полным всякой съедобной дряни – «Хостесс сноуболлз», ярко-оранжевые «Читос», «Твинкиз», «Динь-дон», «Девил доге», «Янки Дудль»…

– Надеюсь, это ты не себе накупил?

– Другого Франсес не ест. Каждый, кто ее посещает, должен приносить пакет этого дерьма.

– Неудивительно, что она дожила до девяноста! Если она всю свою жизнь так питалась, то теперь процентов на восемьдесят состоит из всяких консервантов. А после смерти период полураспада ее тела не уступит плутонию.

Он приоткрыл пакет и заглянул внутрь.

– Когда ты в последний раз лакомилась «Динь-доном»? Названия все как на подбор непотребные – «Девил доге», «Динь-дон»… – Он разорвал обертку, и мы не без удовольствия жевали эту гадость, держа путь к городским окраинам.

Мисс Хэтч жила в одном из похожих на старую крепость прекрасных домов рубежа столетий. Он пережил всех своих соседей, но и сам порядком обветшал. Перед фасадом, украшенным горгульями, располагался уютный дворик с неработающим фонтаном в центре. Такое здание заслуживало покоя и тишины, но из открытых окон на нас обрушились звуки сальсы и рэпа. Где-то ругались мужчина и женщина. Слова, которые они выкрикивали, хоть кого могли вогнать в краску. Как всегда в подобных ситуациях, меня поразило, насколько люди в наше время не стыдятся говорить во всеуслышанье о чем угодно. Недавно в метро рядом со мной сидели две женщины, громко разговаривавшие о своих менструациях. Ни разу ни одна из них не оглянулась – не слышен ли их разговор окружающим, а ведь очень даже был слышен.

Когда я сказала об этом Клейтону, он ответил:

– Люди утратили чувство собственного достоинства. Все хотят или быть победителями, или, по меньшей мере, жить комфортно. – Он жестом указал на окна, из которых неслась брань. – Им наплевать, что ты их слышишь. Как в телевизионных ток-шоу: эти идиоты не возражают – пусть все знают, что они спят со своей матерью или собакой. Думают, это делает их интересными. Ну вот, мы почти пришли. Это здесь.

В коридоре пахло несвежей пищей и мокрой бумагой. Почтовые ящики были покрыты неразборчивыми граффити, размашистыми росчерками черного аэрозольного баллончика. В углу стояла желтая детская коляска без колес. Лифт не работал.

– На каком этаже ее квартира?

– На четвертом, но она никогда не выходит из дому. Я иногда задумываюсь, сколько же стариков в этом городе живут в своих квартирах как в заточении. Боятся выходить или не могут подниматься по лестнице. Думаю, их должно быть очень много.

По лестнице мы поднимались молча. Повсюду были заметны следы былой роскоши. Перила из дорогого клена, под ними – сложный, изысканный узор кованой решетки. Ступени были сделаны из темно-зеленого камня с кружевами черных вкраплений, наводившими на мысль о замерзшем вихре.

Шум стоял ужасающий. Из-за дверей доносились звуки музыки, всевозможные голоса, равномерный гул множества телевизоров, включенных на полную громкость. Тут-то я и оценила преимущества моего дома, где жильцы вели себя хотя и не слишком дружелюбно, зато тихо.

Взобравшись на четвертый этаж, мы прошли в самый конец длинного коридора. Дубовая дверь квартиры Франсес Хэтч, в отличие от многих других в этом здании, сохранилась в идеальном состоянии – остальные, по-видимому, время от времени вышибались полицией. На ней была укреплена маленькая медная дощечка с именем владелицы. Ее недавно надраили до блеска. Клейтон позвонил. Довольно долго никто не открывал.

Наконец дверь распахнулась, и от удивления мы оба, кажется, отступили на шаг. На пороге стоял лысый коротышка с лунообразной головой, без какого-либо намека на подбородок, в черном костюме и белой сорочке с черным галстуком. У него была физиономия семидесяти-восьмидесятилетнего старика, но, судя по прямой осанке, ему могло быть и меньше.

– Что вам угодно?

– Я Клейтон Бланшар. Мисс Хэтч меня ждет.

– Проходите.

Старик повернулся и направился в глубь квартиры на негнущихся ногах, словно готовясь принять участие в параде оловянных солдатиков. Я вопросительно взглянула на Клейтона.

– По-моему, ты говорил, что она имеет дело только с женщинами.

Прежде чем он успел ответить, солдатик крикнул нам:

– Так вы идете?

Мы поспешили вслед за ним. У меня не было времени хоть что-либо рассмотреть, но мой нос уловил приятнейший запах.

– Чем это пахнет?

– Яблоками?

– Сюда, пожалуйста.

Голос старичка звучал так повелительно, что я на секунду почувствовала себя старшеклассницей, которую вызывают в кабинет директора.

Свет я увидела еще до того, как войти в комнату. Он ослеплял и проникал сквозь дверной проем белым потоком. Мы вошли в комнату, и я влюбилась, прежде чем успела это осознать. В гостиной Франсес Хэтч было полно персидских ковров, натуральной баухаузовской мебели, а еще я увидела там самого большого кота, какого мне когда-либо доводилось видеть. Ковры были самых разнообразных оттенков красного: ржаво-коричневатые, светло-вишневые, рубиновые. Что великолепно сочеталось со строгой хромированной мебелью. Яркость ковров смягчала строгость мебели и вместе с тем позволяла каждому предмету щеголять своей чистой простотой, создавая иллюзию парения над красной пестротой. В комнате было несколько высоких окон, и сквозь них внутрь проникало почти столько света, сколько его было снаружи. На стенах висело множество фотографий и картин. Я не успела даже бегло их рассмотреть, поскольку другой властный голос произнес:

– Сюда! Я здесь!

Словно поняв смысл слов своей хозяйки, кот встал, томно потянулся и прошел туда, где сидела Франсес Хэтч. Он стоял, глядя на нее, и помахивал хвостом.

– Как поживаешь, Клейтон? Подойди сюда, дай на тебя посмотреть.