Текст книги "Страна смеха"

– Нет, ничего. Он был очень скрытным человеком.

– Ну а о своем брате Исааке – который погиб в Дахау?

Луис собирался затянуться, когда я спросил это, но не донес сигару до губ.

– У Маршалла не было никаких братьев. Вот это я знаю определенно. Ни братьев, ни сестер. Я отчетливо помню, как он мне говорил, что был единственным ребенком.

Я извлек свой маленький блокнот и пролистал до записи, сделанной под диктовку Саксони.

– Исаак Франк умер в…

– Исаак Франк? Кто такой Исаак Франк?

– Видите ли, человек, ведущий для меня поиски… – (Услышь Саксони, как я ее называю, она бы меня точно убила.) – …выяснил, что его фамилия была Франк, но он изменил ее, приехав в Америку.

Луис улыбнулся:

– Кто-то ввел вас в заблуждение, Томас. Я знал Маршалла, наверно, лучше всех, кроме, разве что, его ближайших родных, и его фамилия всегда была Франс. – Он покачал головой. – И у него не было никаких братьев. Извините.

– Да, но…

Он вскинул руку, и я умолк.

– Ну хватит. Я просто не хочу, чтобы вы зря тратили время. Можете хоть всю жизнь просидеть в библиотеке, но вы не найдете того, что ищете, уверяю вас. Маршалл Франс всегда был Маршаллом Франсом, и он был единственным ребенком в семье. Простите, но это абсолютно точно.

Мы поговорили еще немного, но его очевидное недоверие к тому, что я сказал раньше, наложило отпечаток на дальнейшую беседу. Через несколько минут мы уже стояли в дверях. Он спросил меня, собираюсь ли я все равно взяться за книгу. Я кивнул, но ничего не сказал. Без особого воодушевления он пожелал мне удачи и просил позванивать. Через несколько секунд я уже спускался в лифте, уставившись в пространство и размышляя обо всем сразу. Франс или Франк, Дэвид Луис, Анна… Саксони. Где это она, черт возьми, выкопала, насчет Мартина Франка и мертвого брата, который вообще никогда не жил?

Глава 5

– Ты думаешь, я вру?

– Конечно, нет, Саксони. Просто этот Луис утверждал с пеной у рта, что не было никакого брата и что Франс никогда не был Франком.

Я стоял в таксофоне на Шестьдесят четвертой стрит. В будке не было дверей, и подозрительно пахло бананами. Я позвонил Саксони по межгороду, разменяв деньги в аптеке и получив четыре тысячи монеток по двадцать пять центов. Она молча выслушала рассказ о моих приключениях с Луисом и ничуть не возмутилась, когда я намекнул, что, возможно, сведения, которые она раскопала, яйца выеденного не стоят. Казалось, ее ничем не прошибешь. Она говорила новым, тихим, волнующим голосом.

Это ее спокойствие меня насторожило. Возникла длительная пауза, и я смотрел, как таксист мнет и выкидывает газету из окна своей машины.

Когда она заговорила снова, ее голос звучал еще спокойней:

– Есть один способ проверить насчет Мартина Франка, Томас.

– Какой?

– Через владельца того похоронного бюро, Лученте. Оно до сих пор работает – несколько дней назад я проверила манхэттенский телефонный справочник. Почему бы тебе не пойти и не спросить этого Лученте про Мартина Франка? Посмотрим, что он скажет.

Ее голос звучал так вкрадчиво и в то же время уверенно, что я послушно, как пай-мальчик, записал адрес и повесил трубку.

«Крестный отец» и «Смерть по-американски»[18]18
  «Смерть по-американски» (1963) – знаменитый документальный бестселлер Джессики Митфорд (1917—1996), где она вскрыла многочисленные злоупотребления в похоронном бизнесе и с антропологической дотошностью исследовала своеобразный фольклор гробовщиков, их профессиональный жаргон и т.д. Перед самой смертью успела подготовить дополненное издание.


[Закрыть] приучили нас к мысли, что работа гробовщиков пусть малоприятная, но прибыльная. Однако, взглянув на «Похоронное бюро Лученте и сын», вы бы в этом усомнились.

Оно располагалось на отшибе, у Маленькой Италии, по соседству с магазином, торгующим неоновыми мадоннами и каменными святыми – наподобие садовых гномиков, только в итальянском варианте. Сначала я вообще не заметил заведения Лученте, прошел мимо – вход был совсем узкий, и лишь крохотная табличка в нижнем углу окна свидетельствовала о семейном бизнесе.

Когда я открыл дверь, откуда-то из задних комнат послышался собачий лай. Сквозь щели жалюзи проникал желтый свет уличного фонаря. Зеленый железный стул и стол, как на призывном участке, еще один стул сбоку, прошлогодний календарь, развернутый на августе и рекламирующий «Нью-йоркскую нефтяную компанию Артура Сигеля»[19]19
  «Нью-йоркская нефтяная компания Артура Сигеля» – Связи, конечно, никакой, но шутка для Кэрролла очень характерная: Артур Сигель (1923—1994) – известный бродвейский композитор, в частности автор музыки к вышеупомянутым «Новым лицам-1952», в том числе к некоторым песням на стихи Джун Кэрролл/Силлман.


[Закрыть], – вот и все. Ни тихой музыки для скорбящих родственников, ни заглушающих шаги мягких восточных ковров, ни профессиональных вампиров, увивающихся вокруг в попытке «утешить». Наглядно вспомнились отцовские похороны.

– А! Цитто! [20]20
  Zitto! (итал. ) – замолчи!


[Закрыть]

Задняя дверь распахнулась, и оттуда выскочил старик, древний, но шустрый. Он всплеснул руками и, бросив взгляд через плечо, пинком захлопнул дверь.

– Чем могу служить?

На мгновение я задался вопросом, что бы я чувствовал, если бы только что умерла моя мать и я пришел сюда, чтобы меня обслужили. А из-за двери с руганью вылетает сумасшедший старик… Да уж, веселенькое похоронное бюро. Но по размышлении я был вынужден признать, что чем-то мне эта контора импонирует. По крайней мере, ни притворством, ни лицемерием тут и не пахло.

Лученте был низенький и жилистый, с табачно-смуглым лицом и белыми волосами, подстриженными ежиком, почти под ноль. Такому палец в рот не клади. Зеленовато-голубые, налитые кровью глаза. Мне подумалось, что ему должно быть за семьдесят или даже за восемьдесят, но выглядел он достаточно крепким и все еще полным энергии. Когда я ничего не ответил, на лице его мелькнуло неудовольствие. Он уселся за стол.

– Хотите сесть?

Я сел, и некоторое время мы смотрели друг на друга. Он сцепил руки на столе и покивал – скорее себе, чем мне. Глядя в его глаза, я осознал, что они слишком малы, дабы отразить всю переполняющую его жизнь.

– Так чем я могу помочь, сэр? – Он выдвинул ящик и достал длинный желтый блокнот и желтую же ручку «Вiс» с черным колпачком.

– Ничем, мистер Лученте. Я, м-м-м… то есть в моей семье никто не умер. Я пришел задать вам несколько вопросов, если можно. О человеке, который когда-то работал у вас.

Он снял с ручки колпачок и начал неторопливо выводить в верхней части листа перекрывающиеся круги.

– Вопросы? Вы хотите расспросить о ком-то, кто у меня работал?

Я выпрямился на своем стуле, не зная, куда девать руки.

– Да, видите ли, мы выяснили, что много лет назад у вас работал человек по имени Мартин Франк. Году примерно в тридцать девятом?.. Я понимаю, что прошло много времени, но, может быть, вы помните его или что-нибудь связанное с ним? Если это как-нибудь поможет: вскоре после работы здесь он сменил имя на Маршалл Франс и стал потом знаменитым писателем.

Лученте прекратил чертить круги и задумчиво постучал ручкой по блокноту. Он поднял голову, смерил меня бесстрастным взглядом, потом повернулся на стуле и крикнул через плечо:

– Эй, Виолетта! – Но, не дождавшись реакции, нахмурился, швырнул ручку на стол и встал. – Совсем старая стала, даже не слышит иногда, что вода течет. Приходится за нее прикручивать. Подождите минутку. – Он зашаркал к двери, и только теперь я заметил, что на нем вельветовые шлепанцы сливового цвета. Лученте открыл дверь, но не вошел, а снова крикнул: – Виолетта!

Отозвался голос, колючий, как металлическая мочалка для мойки кастрюль:

– Что? Чего тебе надо?

– Ты помнишь Мартина Франка?

– Какого Мартина?

– Мартина Франка!

– Мартина Франка? Ах-ха-ха-ха!

Когда Лученте снова повернулся ко мне, лицо его озаряла безумная улыбка. Он ткнул пальцем в темный дверной проем – и помахал рукой, будто обжегся.

– Мартин Франк… Да, конечно, мы помним Мартина Франка.

Глава 6

В поезде на обратном пути у меня было время поразмыслить о рассказанной Лученте истории. Виолетта (я решил, что это его жена) так и не вышла из своей комнаты, но это не мешало ей орать старику: «Расскажи ему об этих двух лилипутах и поездах!..» «Не забудь про бабочек и печенье!»

Дело было так. В первый же день, когда Мартин Франк вышел на службу, к Лученте поступил клиент, который выпрыгнул из окна, так что его пришлось соскребать с асфальта совковой лопатой и складывать в ящик. По словам похоронных дел мастера, стоило новому работнику взглянуть на тело, как его тут же вырвало. И так – раз за разом. Однако миссис Лученте была калекой, и потому новичку поручили работу по дому – уборка, стирка, готовка. Что и говорить, поначалу мне было не слишком приятно слышать, что автора моей самой любимой книги держали на работе только потому, что он кое-как умел готовить лазанью.

Но как-то раз Лученте трудился над красивой молодой девушкой, которая покончила с собой, переев снотворного. Доведя работу до половины, он прервался на обед, а когда вернулся, рука девушки лежала на животе, держа в пальцах большое шоколадное печенье. Рядом на столике стоял стакан молока. Шутка эта Лученте очень понравилась – такой черный юмор обычное дело в похоронном бизнесе. Несколькими неделями позже умерла во сне старушка-скандалистка из соседнего квартала, и наутро после того, как ее привезли в морг, к ее носу оказалась прикреплена большая желто-черная бабочка. Лученте снова рассмеялся, но я воспринял это иначе: возможно, Маршалл Франс создавал своих первых персонажей.

Новичок не только преодолел свою тошноту, но вскоре стал неоценимым помощником. Он купил «Анатомию» Грея[21]21
  Он купил «Анатомию» Грея… – речь о книге «Анатомия описательная и хирургическая», выпущенной в 1858 г. лондонским анатомом Генри Греем (1825/1827—1861) и до сих пор являющейся незаменимым подспорьем как для студентов-медиков, так и для практикующих врачей.


[Закрыть] и постоянно ее изучал. По словам Лученте, через полгода Франк развил в себе редкую способность – придавать мертвому лицу совершенно живое выражение.

– Видите ли, это очень трудно. Сделать их похожими на живых труднее всего. Вы когда-нибудь заглядывали в гроб? Конечно же, с первого взгляда видно, что там лежит труп. Что тут такого. Но Мартин обладал этим – вы понимаете, о чем я? Он обладал чем-то таким, что даже у меня вызывало ревность. Смотришь после него на тело и думаешь: какого черта этот парень тут разлегся!

Живя в Нью-Йорке, Франк большую часть времени проводил у Лученте – либо в бюро, либо в квартирке за конторой. Но по воскресеньям, каждое воскресенье, он выезжал на природу с Туртонами. Это были карлики. Он познакомился с ними, когда случайно зашел в их кондитерскую лавку. Все трое любили жареных цыплят и железнодорожные поездки, поэтому каждую неделю они до отвала наедались курятиной в ресторанчике, а потом шли на Гранд-Сентрал или на Пенн-стейшн и отправлялись куда-нибудь в пригород. Супруги Лученте в таких развлечениях не участвовали, но когда Франк вечером возвращался, то обязательно рассказывал, куда они с Туртонами ездили и что видели.

Лученте так до конца и не понял, почему Франк уволился. Чем дольше он работал, тем больше, казалось, очаровывало его это занятие, но однажды он пришел и заявил, что в конце месяца уезжает. Сказал, что отправляется на Средний Запад к своему дяде.

Когда я вернулся домой, у моих дверей стоял один из интернатских ребят.

– Мистер Эбби, у вас какая-то женщина. Наверное, попросила мистера Розенберга впустить ее.

Я открыл дверь и уронил портфель на пол. Захлопнув дверь ногой, зажмурился. Вся квартира пропахла кэрри. Терпеть не могу кэрри.

– Привет! – послышался голос.

– Привет. Э-э, привет, Саксони.

Она появилась из-за угла, держа в руке мою старую деревянную мешалку, к которой пристало несколько зернышек риса. Саксони улыбалась – пожалуй, слишком усердно, – и ее лицо раскраснелось. Отчасти, догадался я, от стряпни, отчасти от неловкости.

– Что ты затеяла, Сакс?

Поварешка медленно поникла, и улыбка исчезла. Саксони потупилась.

– Я подумала, раз ты весь день был в городе, то, наверное, не ел как следует, со всеми этими разъездами… – Фразу Саксони не закончила, но снова подняла мешалку и сделала ею несколько вялых пассов, будто волшебной палочкой. Возможно, хотела, чтобы та договорила за нее.

– Послушай, да ладно тебе… Это в самом деле очень мило с твоей стороны!

Что я, что она были в полном замешательстве, так что я поспешно ретировался в ванную.

– Томас, ты любишь кэрри?

Уже к середине трапезы мой язык трубил пожарную тревогу громче любой сирены, но я утирал слезы, и кивал, и восторженно жестикулировал вилкой: «…Обожаю!» Наверное, это был наихудший обед в моей жизни. Сначала ее банановый хлеб, теперь это кэрри…

Но Господь в своей милости повелел ей купить на десерт хлебцы от Сары Ли, и после трех стаканов молока огонь у меня во рту улегся.

По завершении трапезы я начал рассказывать Саксони о недоразумении с таксистом и дошел до того места, где Туто (с ударением на первый или второй слог) высаживает меня из машины, но тут Саксони закусила губу и отвернулась.

– Что такое? – Я хотел было поинтересоваться, не наскучил ли ей своим рассказом, но вовремя понял, что, пожалуй, не стоит.

– Я… – Она взглянула на меня, потом в сторону, на меня – в сторону. – Сегодня днем я здесь была по-настоящему счастлива, Томас. Пришла сразу после твоего звонка и… Мне было так хорошо здесь, готовить… Понимаешь, о чем я? – Взгляд ее утратил пронзительность, и она закусила губу, но смотрела на меня, не отрываясь.

– Конечно, конечно. Ну то есть, разумеется, понимаю… А кэрри было просто великолепным!

Потом, когда я подарил ей огромный альбом с куклами, она только взглянула на него – и расплакалась. И больше не притрагивалась к нему, а встала со стула и подошла ко мне, обвила руки вокруг шеи, крепко-крепко обняла и не отпускала.

Начались ласки, и мы переместились на кровать, где стали раздевать друг друга со всей поспешностью. Но достаточно быстро не выходило, так что мы разделились и расстегнулись самостоятельно. Хотя Саксони и повернулась ко мне спиной, я помедлил, глядя, как она стягивает через голову рубашку. Люблю смотреть, как женщины раздеваются. Не важно, собираешься ли с ней лечь, или просто подглядываешь в окно – есть в этом что-то трепетное, удивительно возбуждающее.

Я коснулся большим пальцем ее спины и медленно пересчитал позвонки, сверху вниз. Она посмотрела через плечо и состроила гримаску.

– Можно попросить об одном одолжении?

– Проси.

– Я очень стесняюсь раздеваться перед кем-то. Извини, ты не мог бы закрыть глаза или пока смотреть в сторону?..

Я перегнулся через кровать и чмокнул ее в плечо.

– Конечно, конечно. Меня это тоже смущает. Прекрасно. Терпеть не могу стягивать штаны перед незнакомой женщиной. Так что отлично получается: значит, я отвернусь, сниму штаны, пока она снимает свои, мы одновременно залезем под простыню, выключим на какое-то время свет…

Дз-з-з-з-и-и-н-н-нь!

Я только успел вынуть одну ногу из своих спортивных трусов, как зазвонил телефон. Мне никогда никто не звонит, особенно в двенадцать часов ночи. Телефон был в другом конце комнаты, и я метнулся голышом к нему. Саксони издала вопль, и я машинально обернулся к ней. Зеленые трусики ее были стянуты до колен, и, судя по выражению ее лица, она не знала, то ли снять их совсем, то ли натянуть снова.

– Томас, где ты был? Я несколько дней пыталась тебе дозвониться!

– Мама?

– Да. Тебя только среди ночи и можно застать. Получил трусы, которые я посылала тебе из «Блумингдейла»?

– Трусы?! Ну, мама… – Я зажал микрофон ладонью и взглянул на Саксони. – Мама интересуется, получил ли я трусы, которые она послала мне из «Блумингдейла».

Сакс тут же посмотрела на трусики у себя в руках, потом на меня. Мы дружно покатились со смеху, и я постарался закруглиться с разговором как можно скорее.

Следующие несколько недель мы больше и больше времени проводили вместе. Сходили в театр в Нью-Хейвене, однажды вечером съездили поужинать в Стёрбридж-Виллидж, переждали грозу с градом в коттеджике моей матери на род-айлендском побережье.

И вот однажды она робко спросила, нельзя ли ей съездить в Гален.

– Да, но только если обещаешь взять меня с собой.

Часть вторая

Глава 1

– Саксони, ты не сможешь взять все эти чемоданы! Мы что, по-твоему, Дикий Запад осваивать собрались?

Чтобы довершить коллекцию, не хватало лишь древнего пароходного кофра. Здесь была желто-красная плетеная корзина, потрепанный рюкзак, толстый, чуть не лопающийся, как сарделька, и коричневый кожаный саквояж с латунными замками и уголками. Плюс несколько одежек прямиком из химчистки, в пластиковых пакетах и на железных вешалках.

Бросив на меня сердитый взгляд, она обошла пикап сзади, распахнула дверцу и засунула первую из своих вещей.

– Не доводи меня, Томас, ладно? У меня и так сегодня паршивый день. Только не доводи меня.

Я похлопал пальцами по баранке, глянул в зеркало заднего вида на свою новую стрижку и прикинул, стоит ли начинать бой. Целую неделю я твердил ей, что в эту поездку нужно брать как можно меньше вещей. Так как после моего нью-йоркского визита мы были вместе почти каждый день, я уверился, что у нее примерно три рубашки, два платья и белый халатик, напоминавший крестьянские обноски. В какой-то момент я хотел купить ей индийское платье, которым она восхищалась в витрине, но она не позволила, несмотря на мои настояния.

– Не сейчас, – сказала она, и я мог лишь предполагать, что это означало.

Так что же она напихала в эти сумки? Мне представился новый кошмар – бакалейные товары и плитка. Всю дорогу в Гален она собирается готовить! Банановый хлеб… кэрри… яблочный чай…

– И все-таки что у тебя в этих баулах, Сакс?

– Нечего на меня орать!

Посмотрев на нее в зеркальце, я увидел, что она стоит, уперев руки в бедра. Мне подумалось, как хороши эти бедра без одежды.

– Ладно, извини. Но почему все-таки столько всего?

Послышался хруст гравия, и вот она уже стоит у моей двери. Я посмотрел на нее, но она была занята развязыванием тесемок на корзине.

– Вот взгляни.

Там были рукописные заметки, журнальные вырезки, чистые желтые блокноты, желтые карандаши и ее любимые розовые ластики.

– Это моя рабочая сумка. Можно мне ее взять?

– Сакс…

– В рюкзаке вся моя одежда…

– Слушай, я же не говорю…

– А в саквояже несколько кукол, над которыми я сейчас работаю. – Она улыбнулась и щелкнула замками. – К этому ты должен привыкнуть, Томас: когда я куда-нибудь еду, я всегда беру с собой всю мою жизнь, словно отправляюсь навсегда.

– Да, в последний путь.

– Ах, как смешно. Какой ты умный!

Июньская церемония выпуска состоялась несколькими днями раньше, так что в кампусе было по-летнему зелено и тихо, и даже немного грустно. Школы без учеников всегда мне кажутся странно зловещими. Классы слишком чистые, полы слишком натерты. Когда звонит телефон, эхо разносится по всему зданию, и только звонков через восемь-девять кто-нибудь соблаговолит ответить или на другом конце поймут, что никого нет, и повесят трубку. Мы миновали огромный бук, мое любимое дерево, и я понял, что теперь уже долго не посижу под ним.

Саксони включила радио.

– Грустно уезжать, Томас?

Звучал последний куплет «Hey, Jude», и мне вспомнилась девушка, с которой мы встречались в Нантакете в шестидесятых, когда эта песня только появилась.

– Грустно? Да, немного. Но в то же время я рад. Время идет, и вдруг замечаешь, что говоришь и двигаешься будто в трансе. В этом году я проходил «Гекльберри Финна» четвертый раз, с очередными оболтусами. Да, конечно, книга великая, но еще чуть-чуть – и читать я бы уже просто не смог. Талдычил бы одно и то же на автопилоте. В таких уроках ничего хорошего.

Мы дослушали песню до конца. Наверное, по радио передавали ретроспективу «Битлз», так как следующей зазвучала «Strawberry Fields Forever». Я вырулил на автостраду.

Саксони сняла у меня с рукава нитку:

– Тебе никогда не хотелось быть актером?

– Актером?! Нет, после отца, боже упаси!

– Помню, когда я увидела «Новичков», то была без ума от Стивена Эбби.

Я фыркнул, но ничего не сказал. Кто в мире не обожал моего отца?

– Не смейся – я серьезно! – В ее голосе сквозило, можно сказать, негодование. – Я тогда впервые попала в больницу, и родители принесли мне маленький портативный телевизор. Очень четко помню весь фильм. Программа «Миллионное кино» крутила одну и ту же старую картину каждый день в течение недели, и я ни разу не пропустила ни «Новичков», ни «Янки Дудль денди».

– «Янки Дудль денди»?

– Да, с Джеймсом Кэгни[22]22
  Джеймс Кэгни (1899—1986) – известный американский актер, снимался преимущественно в мюзиклах и комедиях, а также детективах, где прославился исполнением отрицательных, психологически непростых ролей: «Враг народа» (1931), «Грязнолицые ангелы» (1938), «Ревущие двадцатые» (1939). Лауреат «Оскара» за музыкальную комедию «Янки дудль денди» (1942). Отечественному зрителю известен главным образом ролью комиссара полиции в «Регтайме» (1981) Милоша Формана, сыгранной после двадцатилетнего перерыва. Последнюю свою роль, стареющего боксера в телефильме «Грозный Джо Моран», сыграл в 85 лет, за два года до смерти.


[Закрыть]. Когда лежала в больнице, я была без ума от обоих – от Джеймса Кэгни и твоего отца.

– И как долго ты там лежала?

– В больнице? Первый раз четыре месяца, а второй – два.

– И что они с тобой делали – пересадку кожи и все такое?

Саксони не ответила. Я взглянул на нее, но ее лицо ничего не выражало. Совать свой нос куда не просят я не собирался, и поскольку молчание длилось, мне захотелось извиниться, но я не стал.

Над холмами впереди назревала серьезная гроза, и мы въехали под нависающую пелену дымчато-жемчужных облаков. Взглянув в зеркало заднего вида, я заметил, что там, откуда мы приехали, по-прежнему сияет солнце. Большинство оставшихся там не подозревали, что ждет их к вечеру.

– А когда ты разочаровалась в моем отце?

– Томас, тебе действительно хочется узнать о том, как я лежала в больнице? Я никогда не любила рассказывать об этом, но если хочешь, расскажу.

В ее голосе слышалась такая убежденность, что я не знал, что и ответить.

– Первый раз было ужасно. Меня вымачивали в этих ваннах, чтобы старая кожа сошла и начала расти новая. Помню, там за мной ухаживала одна тупая медсестра по имени миссис Расмуссен, она всегда говорила со мной, как со слабоумной. Остальное – смазано, помню только, что всего боялась и все ненавидела. Наверно, я многое заставила себя забыть. Во второй раз была сплошная физиотерапия, и все обращались со мной гораздо лучше. Наверное, потому что знали, что я снова буду ходить. Тогда я открыла, что люди относятся к тебе гораздо более… не знаю, по-человечески, что ли, когда знают, что ты выздоровеешь.

Желтая молния змеей скользнула на фоне туч, за ней последовал резкий раскат грома, из тех, от каких невольно подскакиваешь. По радио слышался практически один треск, и я выключил приемник. Начали падать крупные бусины дождя, но я до последнего момента не включал дворники. Окно с моей стороны было открыто, и я ощущал, как жара спадает и воздух становится свежее. Мне представилась маленькая Саксони Гарднер, сидящая на больничной койке, словно аршин проглотила, со своими детским ножками, перебинтованными сверху донизу. Картина была такой грустной и трогательной, что я улыбнулся. Будь у меня такая дочка, я бы с головой завалил ее книжками и игрушками.

– А каково это – быть сыном Стивена Эбби?

Я глубоко вздохнул, чтобы на минуту ее отвлечь. За то время, что мы были вместе, она задавала мне мало вопросов о семье, и я был чертовски благодарен ей за это.

– Моя мама звала его Панч. Иногда он уходил со съемок в середине дня, брал нас и вез куда-нибудь – на пляж или на «Ноттс-берри-фарм»[23]23
  «Ноттс-берри-фарм» – старейший (и один из крупнейших) в США парк отдыха с аттракционами. Открыт в тридцатых годах в южно-калифорнийском городке Буэна-Парк супругами Уолтером Ноттом (1889—1981) и Корделией Нотт (1890—1974). А исходно это действительно была ферма, действительно ягоды выращивали.


[Закрыть]. Он суетился, покупал нам всякие хот-доги и кока-колу и спрашивал, разве, мол, это не лучшее время в нашей жизни. По-всякому с ума сходил, но нам это нравилось. Если он уж слишком безумствовал, мама говорила: «Спокойнее, Панч», – и я ненавидел ее за это. Отец всегда должен был быть душой компании, но поскольку мы так редко его видели, то все не могли насытиться.

Дождь падал прозрачным занавесом, и было слышно, как под колесами плещется вода. Я ехал в правом ряду, и когда кто-то нас обгонял, то на ветровое стекло летело столько воды, что бедные дворники еле справлялись. Теперь гром следовал за молнией сразу, и я понял, что гроза прямо над нами.

– Однажды, когда снимали «Пожар в Виргинии», он взял меня в студию. В некотором смысле это был, наверное, один из лучших дней в моей жизни. Все, что я помню, – это как кто-нибудь постоянно предлагал мне мороженое, и как я заснул, и меня отнесли в его уборную. Когда я проснулся, отец стоял надо мной, как белая гора, улыбаясь своей знаменитой улыбкой. На нем была белоснежная рубашка и огромная кремовая панама с черной лентой. – Я покачал головой и выстучал пальцами по баранке быструю мелодию, гоня воспоминание. Мимо, как в замедленной съемке, проплыл тяжелый трейлер компании «Гранд Юнион».

– Ты любил его? – Ее голос звучал робко; наверное, она побаивалась.

– Нет. То есть да. Не знаю – как можно не любить своего отца?

– Запросто – вот я своего не любила. Величайшая мечта всей его жизни сбылась, когда один из его учеников поступил в Гарвард.

– Что ты хочешь сказать? Твой отец был учителем?

– Угу.

– Ты никогда не говорила мне об этом.

Я бросил на нее быстрый взгляд, а она надула щеки, так что стала похожа на белочку с полным ртом орехов.

– Наверное, так нельзя говорить, но он был кошмарный тип – по всему, что я о нем помню. – Саксони положила руки на «торпеду» и стала тихонько выбивать какой-то африканский ритм. – Он любил есть консервированный ананас и читать вслух «Гайавату» мне и маме.

– «Гайавату»? Как там… «На прибрежье Гитчи-Гюми/И под толщей вод глубоких/Гайавата с корешами/Режутся на деньги в покер»[24]24
  На прибрежье Гитчи-Гюми… – Ср.:


[Закрыть].

– А-а, да ты, наверно, тоже учитель английского!..

Небо так потемнело, что я включил фары и сбросил скорость до сорока миль. Я часто задумывался, какой была Саксони в детстве. Это же милое, бледное, как луна, лицо, но в миниатюре. Я мог представить ее в темном углу темной гостиной, как она играет со своими марионетками, пока в девять часов мама не погонит ее спать. Белые сползающие чулочки и черные лакированные туфли с золотыми пряжками.

– Знаешь, Томас, когда я была маленькой, единственное, что было интересного в нашей семье, – это летние поездки на озеро Пич-лейк по выходным. Я часто обгорала.

– Правда? А для меня единственное интересное – это была «Страна смеха» и шипучка «Хайрс» в больших стеклянных бутылках. Куда делась эта шипучка в стеклянных бутылках?

– Брось! Уж не скажешь ли ты, что жить среди этих знаменитостей было не здорово? Не пытайся меня утешить.

– Утешить? И не собирался. По крайней мере, у тебя был нормальный отец! Послушай, быть сыном Стивена Эбби – это все равно что жить в птичьей клетке. Стоит лишь тебе рот открыть – кто-нибудь тут же начинает сюсюкать или распинаться в любви к «папиным» фильмам! На кой черт мне были его фильмы? Господи, я был маленьким мальчиком! Все, что мне было нужно, – покататься на велосипеде.

– Не кричи.

– Я не обязан… – Я хотел что-то добавить, но увидел съезд на площадку для отдыха и воспользовался этим. Темнота была хоть глаз выколи, и я скинул скорость до пешеходной. Площадка была забита фургонами и легковыми автомобилями с переполненными верхними багажниками. Крышка во многих случаях даже не предусматривалась, так что открытые дождю чемоданы, детские коляски и велосипеды блестели от воды. Я нашел свободное место, когда белый «фиат» с оклахомскими номерами чуть не протаранил меня, выезжая оттуда задним ходом. Я выключил мотор, и мы молча посидели вдвоем, пока дождь колотил по крыше. Саксони держала руки на коленях, я по-прежнему стискивал руль. Хотелось вырвать его с корнем и вручить ей.

– Перекусим, что ли, или как?

– Перекусим? С чего бы это? Мы едем всего час.

– Ах да, извини, дорогая – я не должен быть голоден, да? Мне не позволяется съесть что-нибудь без тебя? – Я говорил, как мальчишка, который только что открыл для себя сарказм, но еще не научился им пользоваться.

– Томас, умолкни. Выйди и купи фишбургер или еще что-нибудь. Делай что хочешь, мне все равно. Я не заслужила твоей злобы.

Мне ничего не оставалось, как выйти. Мы оба понимали, что я выставляю себя полным идиотом, но я уже не знал, как остановиться. На месте Саксони мне бы здорово надоел такой напарник.

– Хочешь чего-нибудь?.. Черт, я сейчас вернусь.

Открыв дверь, я шагнул прямо в чудовищную лужу и сразу промочил кроссовку и носок. Я обернулся посмотреть, заметила ли она, но ее глаза были зажмурены, а руки лежали на коленях. Прицельно ступив в лужу другой, сухой ногой, я подождал, пока и в нее не просочится холод, а потом начал шлепать обеими ногами в этой своей, с позволения сказать, ванночке. Шлеп-шлеп!

– Что… ты… делаешь?

Шлеп-шлеп!

– Томас, прекрати. – Она рассмеялась. Смех звучал лучше, чем дождь. Я был спиной к ней и ощутил, как Саксони схватила меня сзади за футболку. Рассмеявшись еще громче, она сильно дернула.

– Будь так любезен влезть обратно. Что ты делаешь?

Я посмотрел на дождливое небо, но дождь хлестал так, что пришлось зажмуриться.

– Покаяние! Покаяние! Все, кого я встречал в моей долбаной жизни, спрашивали, каково это – быть сыном Стивена Эбби. И каждый мой ответ звучал все тупее и тупее.

Я прекратил шлепать ногами. И грустно, и глупо. Хотелось обернуться и взглянуть на Саксони, но я не мог.

– Извини, Сакс. Если бы мне было что тебе сказать, видит бог, я бы сказал.

Ветер швырнул мне прямо в лицо пригоршню дождя. Изумленно выпучив глаза, мимо прошло какое-то семейство.

– Мне все равно, Томас. – Порыв ветра снова заставил меня зажмуриться. Я не знал, правильно ли ее расслышал.

– Что?

– Я сказала, что мне нет дела до твоего отца. – Она ладонью коснулась моей спины, и теперь ее голос звучал сильнее, настойчивей и нежнее.

Я обернулся и обнял ее своими мокрыми руками. Потом поцеловал в теплую шею и почувствовал, как она целует мою.

– Обними меня крепче, старая губка. Все равно ты меня уже всю намочил. – Она прижалась плотнее и куснула меня за шею.

Мне не пришло в голову ничего лучше, чем процитировать строчку из «Горя Зеленого Пса» Франса: «Голос Соли тоже любил Красавицу Кранг, и когда был с ней, говорил только шепотом».