Текст книги "Рядом с Джоном и Йоко"

Мечтая публично объявить и отпраздновать свой союз – “два разума, одна судьба”, как позже назовет его Джон, – месяц спустя пара приняла приглашение поучаствовать в первой Национальной выставке скульптуры в кафедральном соборе Ковентри. Их вкладом в экспозицию стала белая кованая садовая скамейка, под которой по оси восток – запад стояли пластмассовые горшки, тоже белые, с посаженными в них желудями – это символизировало принятие Джоном и Йоко двух уважаемых культур, их надежды на мир и любовь друг к другу. Джон назвал скульптуру “Йоко Джона – Джон Йоко”[51]51
  Yoko by John – John by Yoko.


[Закрыть] и пояснил в выставочном каталоге: “Вот что бывает, когда встречаются два облака”. Правда, по одному из церковных канонов, Джон и Йоко не могли посадить желуди в освященную землю, поскольку не были женаты. Так что два пластмассовых горшка нашли пристанище в неосвященной земле неподалеку от собора. Правда, через несколько дней их украли битломаны.

Меньше чем через месяц Джон представил публике свою первую художественную выставку в галерее Роберта Фрейзера на Дюк-стрит. Ранее Фрейзер выставлял работы и дал старт карьерам таких художников, как Джим Дайн, Эд Раша, Питер Блейк, Ричард Гамильтон, Бриджет Райли и Энди Уорхол. В середине 1960-х его галерея стала своего рода светским салоном, где встречались художники, писатели, музыканты и актеры – Деннис Хоппер, Уильям Берроуз, Марианна Фэйтфулл, Мик Джаггер и Кит Ричардс. Человек богатый и со вкусом, Фрейзер достиг пика славы в 1967 году, когда его вместе с Джаггером и Ричардсом замели за печально известный наркотический кутеж в доме Ричардса в Суссексе. Хотя Джаггера и Ричардса после апелляции оправдали, Фрейзер просидел за решеткой полгода.

Выставка Джона открылась 1 июля 1968 года, когда Фрейзер вышел на свободу. Шоу, которое Джон посвятил Йоко, называлось “Вы находитесь здесь” – отсылка к туристическим картам, которые Джон еще ребенком видел в ливерпульских парках. Я был на том звездном открытии и, едва войдя в галерею, обнаружил в главном зале 365 белых воздушных шариков, надутых гелием. К ним были привязаны карточки, на одной стороне которых было написано “Вы находитесь здесь”, на другой – “Напишите Джону Леннону в галерею Роберта Фрейзера по адресу Дюк-стрит, 69”. Джон объяснил, что однажды в детстве он нашел подписанный воздушный шар из Австралии и ему так это понравилось, что он решил воспользоваться идеей. Они с Йоко были одеты во все белое, чтобы соответствовать и выкрашенным в тот же цвет стенам галереи и развешанным вокруг круглым белым полотнам по восемь футов в диаметре. В центре каждого полотна Джон мелкими буковками вывел: “Вы находитесь здесь”. Позже, когда все присутствовавшие собрались на улице, Джон выпустил шары в лондонское небо со словами: “Объявляю, что эти шарики… улетели!”

Ответы на карточках с воздушных шаров, отправленные в галерею по почте, как и комментарии, оставленные в гостевой книге выставки, порой были любезными и доброжелательными и даже включали остроумные стихотворения или пафосную заумь (“Тихая жестокость оправдывает колебания солнца в реальной жизни”). Но большинство посланий были саркастичными и агрессивными высказываниями в адрес Джона (“Длинноволосый очкастый тормоз”, “С наилучшими пожеланиями скорейшего выздоровления”, “Вернись к жене, она тебя любит”, “Микки Маус любит тебя, так что все в порядке”) и злобными расистскими – в адрес Йоко. Именно они, направленные против женщины, которую Джон называл “богиней любви и смыслом всей жизни”, расстраивали его особенно сильно. В “Устной небописи” он ответил на это: “Будучи рожденным в благородной бедности, в окружении представителей самого низа среднего класса, я не должен был удивляться выплеску этих расистских и женоненавистнических слов, которому мы подверглись в Великобритании – бастионе демократии. Да это же бунт! Один из “наших мальчиков” забивает на свое англосаксонское (что бы это ни значило) сердце и дом и начинает встречаться с чертовой япошкой. А знает ли он хоть что-нибудь о “Мосте через реку Квай”? Помнит ли он Перл-Харбор?.. Пресса превратилась в воющую толпу, и матерящееся Пассивное Большинство последовало ее примеру”.

Вскоре после того, как Йоко стала возлюбленной и партнером Джона, какая-то девушка подошла к ней у дверей Abbey Road Studios и вручила букет желтых роз острыми шипами вперед. Один лондонский журналист утверждал, что Йоко стала “самой поносимой женщиной в мире”. Но, как заметила Йоко в интервью Дэвиду Шеффу из Playboy, “сконцентрировавшись на мне, вся эта негативная энергия превратилась в нечто фантастическое. Это меня поддерживало. Если вы соберетесь с силами и сможете управлять подобной энергией, вы спасены. Если же вы уверены, что она убьет вас, так и случится”.

Но Йоко в те дни ненавидели не только за то, что она была с Джоном. Многие также поругивали ее как художницу и говорили, что она из тех, “кто доведет его до ручки” внутри своего концептуального и авангардного гравитационного поля. Чего эти хулители не знали, так это того, что еще до знакомства с Йоко Джон вовсю экспериментировал со звуком в домашней студии, проигрывая записи задом наперед, меняя их скорость, записывая и обрабатывая отдельные звуковые фрагменты и превращая мелодии в акустические коллажи. “Когда я впервые встретилась с Джоном, – как-то рассказывала мне Йоко, – он поставил несколько кассет, которые записал в отелях, где останавливался во время гастролей с Beatles. К примеру, на одной, сделанной в Японии, он что-то мямлит, а затем включается радио, и голос диктора что-то говорит по-японски. Он все это так записал, что получился как бы диалог между ним и радио. Ничего не зная об авангарде, он просто так развлекался”.

Даже в те мрачные дни Йоко отказывалась терять веру, предпочитая видеть во всем светлые стороны. Как-то вечером мне довелось оказаться рядом, и я спросил ее, как она справляется с теми, кого я со всей нетерпимостью и снобизмом обозвал “безмозглыми ничтожествами”, отказавшимися хотя бы попробовать разобраться, что же она и Джон пытаются сделать со своей музыкой, фильмами, выставками и перформансами. Но Йоко была гораздо милосерднее меня. “Вообще-то я не думаю, что они ничтожества, – мягко возразила она. – Недавно я думала об этом и поняла, что имели в виду интеллектуалы от авангарда, когда говорили: “О, истеблишмент всегда будет рядом, и всегда рядом будут дебилы; ты никогда не сможешь по-настоящему противостоять им, а они всегда будут считать тебя идиоткой”. Но я не верю в это. Узнав однажды что-либо, ты уже никогда не сможешь это не знать – таков естественный закон. Если тебя изнасиловали, девственницей тебе уже не быть. Дело в том, что художники во многом являются частью общества, они неотделимы от него. И то, что они пытаются сделать, кажется мне своего рода интеллектуальным изнасилованием всего населения. Поясню – под изнасилованием я имею в виду то, что однажды люди откроют свой разум и смогут полностью освободиться от предубеждений и косности. Это здорово, потому что, распахнув двери раз, ты уже не сможешь захлопнуть их снова. И тогда люди должны будут открыться и научиться быть восприимчивыми, начать понимать друг друга и общаться. Думаю, это произойдет очень скоро. Я на самом деле уверена, что полное принятие того, о чем я сейчас говорю, произойдет уже в ближайшее время”.

За неделю до закрытия выставки “Вы находитесь здесь” я зашел в галерею Фрейзера, чтобы в последний раз посмотреть экспозицию. Был вечер, и я решил познакомиться с хозяином, который оказался на удивление милым и простым в общении. Он сказал мне, что выписывает Rolling Stone, и, когда я упомянул, что не прочь сделать с Джоном интервью для журнала, он ответил, что Beatles как раз сейчас записывают White Album и он сомневается, что Джон сможет выкроить для меня время. Но он записал мой номер телефона и сказал, что поговорит с Джоном и перезвонит, если новости будут хорошими. И в конце августа раздался звонок мечты. Фрейзер, сообщив мне, что Джон готов встретиться в середине сентября, предложил свою помощь в качестве организатора интервью. Через неделю он перезвонил и сказал, что 17 сентября мне нужно прийти в квартиру Джона и Йоко к пяти часам вечера и что он сам там будет, чтобы нас познакомить.

Джон как раз недавно съехал из своего кенвудского дома, и они с Йоко, разведясь со своими супругами, временно снимали квартиру в доме 34 на площади Монтегю в лондонском районе Мэрилебон. Это было их первое совместное жилище, теперь здание отмечено памятной доской, напоминающей о том, что Джон жил здесь в 1968 году. Более того, квартира стала своего рода рок-н-ролльной Меккой и из-за других звезд, которые тоже останавливались здесь.

В 1965 году, незадолго до женитьбы на Морин Кокс, эту полуподвальную квартиру снимал Ринго Старр. Узнав от журналиста, что его соседом будет барабанщик Beatles, лорд Манкрофт, тоже местный житель, заявил: “Это выдающаяся площадь, и мы примем здесь выдающегося человека и его жену с распростертыми объятиями”. Однако Ринго и Морин прожили на площади не дольше месяца. Они купили деревенский дом в Суррее и тут же переехали, хотя Ринго сохранил квартиру за собой.

В 1966 году[52]52
  На самом деле это произошло в 1965 году.


[Закрыть] он сдал ее Полу Маккартни, который устроил в ней маленькую студию, где записал демо-версию песни I’m Looking Through You и начал писать Eleanor Rigby. Пол изначально хотел, чтобы студия была тем местом, где поэты и музыканты могли бы писать стихи и авангардную музыку для недолго просуществовавшей, но амбициозной Zapple Records – дочернего лейбла Apple Records. Но там было записано только два альбома – Unfinished Music No. 2: Life with the Lions Джона и Йоко и Electronic Sound Джорджа Харрисона, хотя ранее свои произведения здесь записали на пленку трое американских писателей – Ричард Бротиган, Лоуренс Ферлингетти и Майкл Маклур.

Поняв, что студия не используется в полную силу, Пол разобрал ее и съехал с квартиры, так что она пустовала вплоть до декабря 1966 года, когда Ринго решил сдать ее Джими Хендриксу, его менеджеру Чезу Чендлеру и их уважаемым подружкам. Это было не самым разумным поступком Ринго. Хендрикс и его тогдашняя девушка Кэти Этчингем въехали в подвальное помещение под квартирой. Как-то вечером во время домашней ссоры, ставшей ныне легендарной и вошедшей в анналы рок-н-ролла, Хендрикс довольно недипломатично высказался в адрес кулинарных способностей Этчингем. В результате сначала тарелки, стаканы и сковородки летали по всей квартире, а затем Кэти ушла к Эрику Бердону, вокалисту Animals. В отчаянии Хендрикс сел и написал одну из самых потрясающих своих песен The Wind Cries Mary: “Завтра на светофоре зажжется синий свет / И осветит мою пустую постель”[53]53
  The traffic lights they turn up blue tomorrow / And shine their emptiness down on my bed.


[Закрыть]. В припеве будто бы ветер кричит, плачет и шепчет: “Мэри” – второе имя Этчингем. Вскоре после ссоры с девушкой Хендрикс, накачавшись ЛСД, разгромил квартиру и, вероятно, неосознанно находясь под влиянием песни Rolling Stones, решил, что покрасить стены в черный цвет – отличная идея[54]54
  Имеется в виду песня Paint It Black.


[Закрыть]. Правда, альтернативная история гласит, что стены он, наоборот, побелил. Так или иначе, Ринго вскоре пришлось искать нового квартиросъемщика.

17 сентября 1968 года в пять часов вечера я подошел к дому 34 на Монтегю-сквер. В волнении я позвонил в дверь, и через несколько секунд улыбающийся Джон – из-за круглых, в проволочной оправе “бабушкиных” очков его было ни с кем не перепутать – открыл дверь. “Заходи, заходи!” – сказал он, взял у меня пальто, а затем проводил в гостиную, где я увидел Роберта Фрейзера, сидящего на диване рядом с Йоко. На Оно были черные брюки и свитер. Оглядевшись, я был поражен множеством фотографий и постеров, висящих на стенах. Среди них были два снимка обнаженных Джона и Йоко, которые впоследствии появятся на обложке их нашумевшего альбома Unfinished Music No. 1: Tw o Virgins, гигантский плакат Sgt. Pepper, причудливая обложка журнала Time 1967 года, для которой карикатурист и аниматор Джеральд Скарф сделал из папье-маше, пластилина, проводков и палочек раскрашенные акварелью фигурки битлов, и легендарный коллаж Ричарда Гамильтона из газетных вырезок, посвященных наркотическому загулу Rolling Stones, за который Фрейзер получил полгода тюрьмы. В воздухе стоял запах индийских благовоний. Мы с Джоном, Йоко и Робертом сели за простой деревянный стол, на котором лежали журналы и газеты, проволочное ожерелье в форме пентакля, альбом для рисования, в котором я мельком увидел неповторимые рисунки Джона, и пепельница, забитая окурками Gitanes.

Мы начали с разговора о недавней выставке Джона “Вы находитесь здесь”, но почти сразу нас прервал телефонный звонок. Джон подошел к телефону, а вернувшись, извинился и сказал, что ему нужно быть на записи White Album. Мы договорились встретиться на следующий день. Но, когда я встал и направился к двери, Джон неожиданно поинтересовался: “А не хочешь поехать на студию вместе со мной и Йоко?”

– Прямо сейчас? Ты уверен, что это нормально? – переспросил я его с недоверием.

– Конечно-конечно, даже не думай, – ответил он безо всяких колебаний.

Мы с Джоном и Йоко вышли из квартиры, сели в белый лимузин и поехали в Сент-Джонс-Вуд. Вскоре мы уже выходили из машины и шли по пешеходному переходу через Эбби-роуд, который позже стал священной землей – ради того чтобы ступить на него, битломаны съезжаются со всего мира. А тогда, совершенно незаслуженно, по ней к Abbey Road Studio Two шел такой фанат, как я. Мне казалось, что я вступаю в святая святых. Но, поскольку я был недостойный, сующий свой нос в чужие дела гость Джона, едва ли кого-то удивило бы, что трое других музыкальных апостолов, раскачивавшиеся на стульях, поприветствовали меня взглядами горгоны Медузы. Я тут же решил скрыться за одним из гигантских студийных динамиков и простоял там следующие несколько часов.

Битловские сессии в студии вечно были сплавом репетиций, импровизаций, микширования, сведения записей, добавления и наложения голосов, создания звуковых эффектов и беспрестанного редактирования. Я всегда буду думать, что то, что я тогда пережил, было сном в осеннюю ночь, населенным одновременно ангелами и демонами, насыщенным шекспировскими звуками, шелестом и шепотом, а тысячи инструментов, звучавших в том ярком сне, отдавались в ушах то равномерным гулом, то громким вскриком.

Во время той ночной сессии я впервые услышал волшебные звуки песни Glass Onion, в которой поток сознания Джона струился по земляничным полям, где моржи, дураки с холма и леди мадонны встретились, благодаря воображению исполнителя. Но сладкий сон обернулся кошмаром, поскольку Glass Onion продолжился, как назвал это Ринго, “истерикой и безумием”, нехарактерными для Пола, – апокалиптичной, протометаллической песней Helter Skelter. “Мы осознанно решили сделать самую громкую, грязную и прекрасную рок-песню, на какую только были способны”, – рассказывал Пол. Ему это удалось, и та вещь явилась с самого дна ада, вырвав меня из объятий сна. Но, пробудившись, я по-прежнему был на седьмом небе Abbey Road Studios, понимая, что все вокруг реально и что я и в самом деле попал на запись Beatles. Пожалуй, лишь присутствие на репетиции шекспировской пьесы в театре “Глобус” заставило бы меня пережить такое же блаженство, какое я испытал той ночью.

Следующим вечером, 18 сентября, я вернулся на Монтегю-сквер. Йоко открыла дверь и провела меня в гостиную, где я увидел Джона, бесцельно шатающегося по комнате в каком-то полусне, то ли бормочущего, то ли напевающего битловскую Hold Me Tight (“Скажи мне, что я единственный, и тогда я больше никогда не буду одиноким”[55]55
  Tell me I’m the only one / And then, I might never be the lonely one.


[Закрыть]). Секунд через пятнадцать Джон обернулся, перестал напевать и, говоря словами старой песни, увидел меня стоящим там[56]56
  Имеется в виду песня I Saw Her Standing There.


[Закрыть].

– Ты долго пробыл на вчерашней сессии? – спросил меня Джон. – Во сколько ушел?

– Незадолго до полуночи, – ответил я. – Один из работников студии сказал, что мне пора.

– Да, все затянулось допоздна. Мы с Йоко поспали всего пару часов, так что я еще не совсем в себе. Поэтому перед началом интервью мне нужно послушать несколько песен.

Йоко зашла сказать, что ненадолго приляжет в спальне и увидится с нами позже. Когда она вышла, Джон плюхнулся на пол. Старые сорокапятки были разбросаны повсюду, и, прежде чем подойти к пульту, Джон подобрал три или четыре из них и поставил одну, рокабилльную песню 1956 года в исполнении Джина Винсента, на проигрыватель. Пока мы слушали, Джон заметил: “В старые добрые времена я ставил ее снова и снова, но все никак не мог разобрать слова… как вот эти, которые звучат прямо сейчас… вот что они поют?” Несмотря на рокочущее эхо, я решил сказать наугад: “Похоже на “Я ищу женщину, у которой только одно на уме – трах, поцелуйчики и обжимания”. (В оригинальном тексте было “обнимашки”, а не “трах”, но певец, очевидно, попробовал оба варианта.) “Ага, – сказал Джон, – мне нравится эта песня. И конечно, его же Be-Bop-A-Lula”.

“А сейчас послушаем еще одну, – Джон поставил версию Give Me Love 1960 года в исполнении Rosie and the Originals. – Среди странных записей эта – одна из величайших. Дело в ритме – поэтому все ее недооценивают. На одной стороне пластинки был настоящий хит, Angel Baby, тоже одна из моих любимых песен, а вторую они состряпали за десять минут. Я вечно гружу Йоко этими песнями, твержу ей: “Послушай эту!.. и эту… и эту”.

“Давай-ка еще вот эту, – продолжил Джон увлеченно. – Поставлю тебе последнюю песню”. И из динамиков полились звуки I’ve Been Good to You Смоки Робинсона и Miracles – песни 1961 года, повлиявшей на мелодию и аккорды битловской This Boy и начинавшейся со сладострастных терзаний “посмотри, что ты наделала, – ты кое-кого одурачила”[57]57
  Look what you’ve done / You made a fool out of someone.


[Закрыть], которые в свою очередь вдохновили битлов на Sexy Sadie (“Секси Сэди, что ты наделал? Ты одурачил всех”[58]58
  Sexy Sadie, what have you done? / You made a fool of everyone.


[Закрыть]). “Смоки Робинсон потрясающе поет, – объявил Джон и сам начал петь фальцетом, подражая обморочному вокалу Смоки с госпельными завитками и виньетками: – “Ты же знаешь, что делаешь мне больно-о-о-о-о-о-о” – на одном дыхании! Отличная песня”.

– Да, песня потрясающая! – сказал я, когда Джон выключил проигрыватель. – Просто замечательное исполнение.

– Знаю, – согласился он. – Каждый раз, когда я ее слышу, я буквально схожу с ума.

Джон сел на пол гостиной, а я подошел к креслу, где оставил свою сумку, и достал кассетный диктофон и маленький блокнот, испещренный вопросами, а потом, слегка нервничая, снова сел напротив Джона. “Не переживай, – успокоил меня Леннон. – Нет большего веселья, чем говорить о своих песнях и записях. В смысле, с этим ничего нельзя поделать, такова моя роль. И помни, мы обсуждаем все это вместе”.

– Спасибо, – сказал я, чувствуя, что постепенно расслабляюсь. – Если ты не против…

– Все нормально, – снова заверил меня Джон. – Просто спрашивай о том, что хочешь узнать.

– О’кей, – начал я. – Вообще-то я бы хотел спросить тебя о тех песнях, которые у меня всегда ассоциировались с тобой, с тем, кем ты был и кто ты есть сейчас, – песнях, которые мне кажутся воплощением тебя самого.

– Это о каких?

– Я составил небольшой список: You’ve Got to Hide Your Love Away, Strawberry Fields Forever, It’s Only Love, She Said She Said, Lucy in the Sky with Diamonds, I’m Only Sleeping, Run for Your Life, I Am the Walrus, All You Need Is Love, Rain, Girl.

– Угу, – сказал Джон. Потом немного помолчал. – Кое с чем я согласен. Hide Your Love Away – точно, я к тому моменту как раз открыл для себя Дилана. А вот за It’s Only Love мне вечно было стыдно из-за дурацкого текста.

– Дурацкого текста? Да эта песня идет прямо от сердца!

– Ну, значит, тогда с текстом все в порядке. Но знаешь, как-то вечером ко мне заглянул Джордж, и мы почему-то заговорили об этой песне. И он сказал: “Помнишь, как всех нас коробило, когда вступала гитара с этим ее лай-ла-ла-ла-лай”. С той песней точно было что-то не то. She Said She Said – да, я ее люблю, потому что тогда тексты мне давались с трудом. А тут я ее послушал и оценил. Lucy in the Sky, I’m Only Sleeping – о’кей, та же фигня. Run for Your Life я всегда ненавидел. Walrus – да. Rain – да. Girl – да. All You Need Is Love – ха, да это ж, типа, естественно. А еще одной была Ticket to Ride. Она стала типа свидетельством перемен. Но если говорить о песнях, которые и впрямь что-то для меня значат, то это She Said She Said, Walrus, Rain, Norwegian Wood, Girl и Strawberry Fields. Я считаю их настроенческими и важными. В них много от меня, я как бы прилепил на них свое имя.

– Кто-то сказал мне однажды, что Strawberry Fields ты написал, сидя где-то на пляже. Это так?

– Это было в прошлом году в Испании, где я полтора месяца снимался в “Как я выиграл войну”. И там снова рассказывал о том, как писать песни, – кажется, я все время прохожу через такое. Потребовалось немало времени, чтобы написать Strawberry Fields. Я писал по чуть-чуть, мне хотелось, чтобы текст был именно таким, о каком мы с тобой говорим, типа спелосьсамособой – вроде того. Часть песни я написал в большом испанском доме, а остальное на пляже. Было дико романтично петь ее тем… не знаю, кто там еще был.

– Ты не считаешь, что в этой песне есть что-то особенное? То, как ты описываешь приливы и отливы в своем сознании, словно это океан.

– Ага, это было круто. Как и Rain, потому что именно тогда я случайно открыл для себя обратную запись.

– Обратную запись? Это как?

– В конце песни слышно, как я пою слова задом наперед.

– На что это похоже?

– Это что-то вроде (Поет.) рымыныригна-римманни, как-то так. Большую часть мы записали на EMI. У нас тогда была привычка забирать с собой пленку со свежей записью, чтобы посмотреть, чего не хватает и что можно добавить. И, в общем, я пришел домой с совершенно каменной башкой, дополз до магнитофона, надел наушники, и оказалось, что я не так вставил в него кассету и песня звучит задом наперед. Я был в трансе – это еще что такое? Это было уже слишком, понимаешь? Это взорвало мой мозг, такая была фантастика. Что-то типа индийской музыки. И мне тут же захотелось, чтобы так все и осталось. Но в результате этот отрывок сохранился только в конце песни.

– Многим моим друзьям нравится анализировать твои песни.

– Ну, они могут разобрать их по косточкам. Все что угодно можно разобрать по косточкам.

– И ты не против?

– Конечно, нет. В смысле, всякое может случиться. Я пишу текст и вообще не понимаю, о чем он, пока не закончу. Особенно это касается лучших песен, самых причудливых, типа Walrus. Текст я написал, вообще не имея представления, о чем это. И Tomorrow Never Knows я писал, не понимая, что делаю, осознание пришло позже. Это реально как абстрактное искусство. Когда тебе просто надо подумать, чтобы записать что-то, это значит, что всего лишь придется немного потрудиться. Но когда из тебя это изливается – старик, это уже поток сознания. То же самое происходит, когда ты что-то записываешь или играешь, – ты выходишь за рамки чего-то и понимаешь: “Я был там”. Это и есть самое классное – то, за чем мы все постоянно гоняемся. В общем, когда я сам офигеваю от каких-то своих текстов, я знаю, что где-то там их услышат и другие люди. А то, что они будут разбирать их по косточкам, – ну и слава богу, тексты же многозначны. Так что мне все равно, что там люди делают с моими песнями.

– Каждый раз, когда я слушаю Strawberry Fields, я делаю это с закрытыми глазами и мечтаю. Но что такое Strawberry Fields?

– Это название, – ответил Джон. – Хорошее название. Когда я писал In My Life, мне хотелось рассказать о Ливерпуле. И я начал составлять список симпатичных ливерпульских названий, просто случайную подборку.

– Просто места, которые ты помнил?

– Ага. Strawberry Fields – было такое местечко рядом с нами. Там еще был дом Армии спасения. Но я всегда представлял именно Земляничные поля. А еще была Пенни-лейн и Чугунный берег [так на юге Ливерпуля называют берега реки Мерси][59]59
  Cast Iron Shore.


[Закрыть] – последнее я только что вставил в свою новую песню Glass Onion. Это просто хорошие, клевые названия.

– Мне всегда казалось, что песни вроде Good Morning Good Morning и Penny Lane передают волшебное детское представление об окружающем мире. Что думаешь по этому поводу?

– Это так, потому что мы писали о своем прошлом. Я никогда особо не гордился Good Morning Good Morning, просто быстро состряпал ее, лишь бы была песня. Но в ней есть эта детская тема, потому что, когда я писал ее, я как бы был в школе. То же самое и с Penny Lane. Мы правда погрузились в эти замечательные воспоминания – воображали себя на Пенни-лейн. Там были и берег, и трамвайный парк, и люди на остановке, и кондуктор, и пожарные машины. Все равно что заново оказаться в детстве.

– То есть у тебя было как бы родовое гнездо, – сказал я с легким оттенком зависти.

– О да. А у тебя, что ли, нет?

– Ну, Манхэттен – это не Ливерпуль.

– Тогда ты можешь написать о своей автобусной остановке, – предложил Джон.

– Об автобусной остановке? На Манхэттене?

– Конечно. Почему нет? Везде есть что-то. И Земляничные поля будут всюду, куда ты захочешь пойти.

– Думаю, я бы предпочел жить рядом с Пенни-лейн, где “симпатичная мисс продает маки с лотка”.

– Симпатичная сестричка, – поправил меня Джон.

– Упс, точно. Симпатичная сестричка продает маки с лотка, “и, хотя ей кажется, что она делает это играя, она везде поспевает”[60]60
  And though she feels as if she’s in a play / She is anyway.


[Закрыть]. Мне всегда нравились эти строчки. Мне кажется, будто мальчишка поет о том, что случилось одним ясным солнечным днем. А еще там есть эта мысль – представлять, что реально, а что нет, как будто бы все на свете лишь игра.

– Да. Основную работу проделал Пол, но я, помнится, над этими строчками тоже попотел. И там есть еще “она делает это играючи, она везде – хэй, хэй”. Потому что это игра, чувак, это игра – все хорошо, все в порядке. Все это есть в песне. Но для нас это всего лишь Пенни-лейн, потому что мы там жили.

– Когда я вчера вечером был на записи, я немного замечтался и могу поклясться, что в какой-то момент услышал, как ты поешь о Земляничных полях, моржах и дураках на холме, они все словно перемешались.

– Ага, мы какое-то время работали над Glass Onion, и я спел: “Я расскажу тебе о Земляничных полях, том месте, где ничто не реально”, а затем: “Я расскажу тебе о морже, чувак, знаешь, мы настолько близки, насколько это возможно, чувак”, а затем: “Я расскажу тебе о дураке с холма, чувак, он до сих пор там живет”. Так что ты все правильно расслышал.

– Тебе не кажется, что все вы сознательно создаете мифологию Beatles? Вы, по-моему, делали это в Sgt. Pepper, Yellow Submarine и Magical Mystery Tour.

– Да, мы стали немного претенциозными. У нас, как и у всех, были заскоки, и сейчас мы пытаемся стать более естественными, чуть меньше, знаешь, “газетным такси”[61]61
  Леннон ссылается на песню Lucy in the Sky With Diamonds.


[Закрыть]. В смысле, мы меняемся. Не знаю, что мы вообще делаем, но я просто пишу. Мне, правда, просто нравится рок-н-ролл. То есть все эти записи, которые я ставил тебе в начале, – Джон махнул рукой в сторону сорокапяток, валявшихся на полу, – я обожал их тогда, люблю и сейчас и все еще пытаюсь воспроизвести Some Other Guy или Be-Bop-A-Lula. Чем бы они ни были. Это просто звуки.

– Джон, я хотел спросить тебя о том, что всегда очаровывало меня, – о том, как Beatles разделяли друзей и возлюбленных.

– В смысле?

– Ну, есть “детка”, которая может вести твою машину, но в We Can Work It Out говорится о том, что жизнь слишком коротка и что в ней нет времени на “суету и ссоры, мой друг”. А в Can’t Buy Me Love есть такая строчка:

“Друг мой, я куплю тебе кольцо с бриллиантом, / Если это подарит тебе ощущение, что все хорошо”[62]62
  I’ll buy you a diamond ring, my friend / If it makes you feel all right.


[Закрыть].

– Я понял, о чем ты, но не знаю, что ответить. Вот это вот “куплю тебе кольцо с бриллиантом, мой друг” – это Пол написал как альтернативу “детке”. Можно, наверное, найти в этом какую-то логику, но я, честно, не знаю, что сказать. Твой подход столь же хорош, сколь и любой другой. Смысл Baby You ’re a Rich Man был в том, чтобы сказать – “хватит ныть, у тебя полно денег, у нас их тоже полно, хэй, хэй, детка”.

– Но это же в каком-то смысле издевательская песня?

– Ну, они все такими получаются, поскольку в них это все есть. В этом суть. Это же мы поем, так что все случается. В разных дублях одна только интонация твоего голоса может изменить смысл текста. Именно поэтому мы узнаем, о чем песня, только тогда, когда она уже записана, время накладывает на нее свой отпечаток.

– Когда только вышла All You Need Is Love, я был в Калифорнии, плавал вечером в бассейне, и кто-то ее слушал по радио. А затем девяти– или десятилетняя девчонка начала подпевать, но вместо того, чтобы спеть: “Все, что тебе нужно, – это любовь”, она рассмеялась и громко прокричала: “Все, что тебе нужно, – это ненависть”. У меня мурашки по коже побежали.

– Может, она была права, – мрачно рассмеялся Джон. – Когда я писал песню, я имел в виду любовь, я чувствовал, что это именно то, что всем нужно. Но когда мне плохо, то ничего не получается – пусть я и верю в любовь, когда пою о ней. Так что я пишу: все, что тебе нужно, – это любовь, вот тебе! Просто ты не всегда можешь жить в соответствии с этим.

– Недавно я ощутил еще одно из твоих настроений: “Я стою, обхватив руками голову, повернувшись лицом к стене”[63]63
  Here I stand, head in hand / Turn my face to the wall из песни You 've Got to Hide Your Love Away.


[Закрыть]. И другое, когда в песне She Said She Said некая девушка заставила тебя чувствовать, что ты никогда не рождался.

– Чистая правда. Именно это я и имел в виду. Знаешь, когда я ее писал, у меня в голове крутилось: “Она сказала то, она сказала это”, но это ничего не значило. Я не понимал, что делать с тем, кто сказал, будто знает, каково это – умереть. Был просто звук. Начало песни день за днем вертелось в моей голове, и я решил написать первое, что придет в голову: “Когда я был мальчишкой, все было как надо”, – но в другом ритме, и это было реальностью, потому что только что произошло. Забавно, когда мы записываемся, мы держим в голове наши старые записи и даже иногда переслушиваем их и говорим: “А давайте сделаем что-нибудь типа The Word”. Песни на самом деле никогда не бывают похожими друг на друга, но мы все равно сравниваем их и болтаем о наших старых альбомах, просто сверяемся с ними, как во время зубрежки перед экзаменами, снова и снова слушаем все, что сделали раньше.

– Некоторые люди думают, что с помощью песен вроде You ’ve Got to Hide Your Love Away и She Said She Said ты возвращаешься в 1950-е – к песням, которые ты мне только что ставил. Как думаешь, это так?

– Да-да, в то время мы были поглощены собой. Думаю, что именно на Rubber Soul вышли все наши самые важные песни. Иногда такое просто случается, и мы пытаемся это хоть чуть-чуть контролировать. Но знаешь, я все еще хочу записать что-нибудь типа Some Other Guy[64]64
  Блюз Джерри Либера, Марка Столлера и Ричарда Барретта.


[Закрыть]. Я не сделал еще ничего, чтобы радовало меня так же, как эта вещь. Или как Be-Bop-A-Lula, Heartbreak Hotel, Good Golly Miss Molly или Whole Lotta Shakin’ Goin’ On.