Текст книги "Сиротский Бруклин"

Я сидел минуты полторы, вспоминая нашу погоню, здание, принадлежавшее этому Брэйнуму, и раны Фрэнка. А в горле у меня кипели рвущиеся наружу выкрики.

– «Входит!» – закричал я.

Несколько человек подняли головы, смущенные моим приступом чревовещания. А может, думали они, это крикнула медсестра? Может, она назвала фамилию? Может, даже их фамилию, но неправильно произнесла ее?

– Только не начинай сейчас, ладно, – вполголоса проговорил Кони.

– Парень входит, входит в, пареньвходитв, – беспомощно глядя на него, протараторил я.

– Что?! Ты собираешься рассказать анекдот?

Силясь взять себя в руки, я издал нечленораздельный рык, напоминающий фразу «пареньвходитв». Однако внутреннее усилие стоило мне моей внешней сдержанности: я принялся быстро-быстро моргать.

– Может, тебе стоит выйти ненадолго? Выкурить сигаретку, например, – предложил Гилберт. Бедняга, он, как и я, был на грани срыва.

– Идет, идет!

Кто– то поднял голову, остальные раздраженно отвернулись. Эта толпа уже решила, что я – потенциальный пациент. Псих какой-нибудь или эпилептик, у которого начался приступ. Наверняка, полагали они, мне дадут лекарство и отправят домой. У меня не было видимых ранений, я не стонал от боли – короче, ничего такого, что вызывает здесь интерес. Нет, мое странное поведение чуть раздражало их, зато они испытывали некоторое чувство превосходства оттого, что они не такие, как я. Правда, у них были какие-то неполадки со здоровьем, но от моих они сильно отличались. Так что мой недуг быстро стал вроде как неотъемлемой частью больничной атмосфер.

С одним исключением: Альберт, так и не унявший свое недовольство по поводу нашего недозволительного появления в больнице, зашел в помещение, чтобы спастись от холода и жечь нас своим злобным взглядом. Он мрачно смотрел на мои гримасы, но, в отличие от остальных, Альберт знал, что я не больной. Он постоял, глазея и потирая замерзшие руки, а затем подошел к дверям и кивком головы указал на меня.

– Эй, ты, макака, – бросил он. – Здесь нельзя так себя вести.

– Как – так? – спросил я, выворачивая шею и каркая: «Ивотэтот пареньговорит!» Мой голос возвысился до визга, я походил на комика, силящегося привлечь к себе внимание публики.

– Да так, нечего тут рожи строить, – отозвался Альберт. – Можешь валить отсюда и кривляться в другом месте. – Он ухмыльнулся: собственная связная речь наверняка казалась ему настоящим шедевром ораторского искусства по сравнению с моими судорожными выкриками.

– Займись своим делом, – вмешался в разговор Кони.

– Кусок! Бечевки! – взвизгнул я, вспомнив еще один анекдот, действие которого тоже происходило в баре и который я не рассказывал Минне. Я захотел исправить эту оплошность и принялся рассказывать анекдот – Минниным докторам, его белому лицу с торчащей изо рта трубкой: – Веревка! Входит! В бар!

– Да что с тобой такое, макака?

– Мынеобслуживаемверевки!

Беда, да и только. Мой мозг под влиянием синдрома Туретта приклеился к этому анекдоту о веревке так же прочно, как какой-нибудь гринписовец привязывает себя к бульдозеру, выкорчевывающему деревья. Если я не смогу с этим справиться, то мне придется слог за слогом выкрикивать этот анекдот до тех пор, пока я не расскажу его несколько раз. Пытаясь справиться с приступом, я задрал голову и принялся считать трещины на потолке, а для верности ритмично похлопывал себя ладонью по колену. Я заметил, что вновь обратил на себя внимание сидевших в комнате ожидания. Этот парень все-таки может быть интересен.

Бесплатное комическое шоу.

– Это у него такая болезнь, – объяснил Кони охраннику. – Так что отстань.

– Вот что, скажи этому шимпанзе, чтобы шел отсюда и болел где-нибудь еще, – отозвался Альберт. – Или я буду вынужден позвать на помощь, ясно?

– Должно быть, вы ошибаетесь, – проговорил я спокойным голосом. – Я вовсе не кусок бечевки. – Сделка с моим воспаленным мозгом сорвалась, и теперь я потерял над собою контроль. Анекдот будет рассказан. А я стану устройством для повествования.

– Если мы встанем, то за последствия будешь отвечать ты, Альберт, – произнес Кони. – Тебе это понятно?

Альберт молчал. Теперь вся комната с интересом наблюдала за нами.

– У тебя есть для нас сигаретка, Альберт? – спросил Гилберт.

– Здесь нельзя курить, приятель, – тихо вымолвил охранник.

– Что ж, это хорошее и разумное правило, – заметил Гилберт. – Потому что все люди, собравшиеся здесь, заботятся о своем здоровье. – Тон Гилберта внезапно стал угрожающим, и у Альберта сразу поубавилось прыти.

– Потертая бечевка! Боюсь, что нет! – прошептал я. Мне захотелось вытащить дубинку из чехла, висевшего на поясе у Альберта. Знакомое ощущение: мне всегда хотелось брать в руки все, что свешивается с поясов – вроде связок ключей, какие носили учителя в приюте для мальчиков «Сент-Винсент».

– Чего боишься? – переспросил Альберт. Он слегка смутился – кажется, начал что-то понимать.

– Боюсъчтонет! – поспешил повторить я. А потом добавил: – Съешътеменяанекдотпроверевку!

Альберт недоуменно глазел на меня, не понимая, то ли это я к нему обратился, то ли хотел замысловато его оскорбить.

– Мистер Кони! – прервала бессмысленную перебранку медсестра, сортирующая больных.

Мы с Гилбертом тут же вскочили. Нам обоим по-прежнему было не по себе из-за того, что мы упустили машину с Минной во время погони. Низенький доктор вышел из палаты. Встав рядом с медсестрой, он кивнул нам. Когда мы проходили мимо Альберта, я едва сдержал желание прикоснуться к его дубинке.

«Окурок». Так Минна часто называл меня.

– М-м-м… Состоит кто-нибудь из вас в родстве с мистером Минной? – В устах доктора этот вопрос – должно быть, из-за акцента – прозвучал так, словно родство с Фрэнком было чем-то вроде преступления.

– И да, и нет, – ответил Кони, прежде чем я успел открыть рот. – Мы, так сказать, его близкие.

– Понятно, – кивнул доктор, хотя явно ничего не понял. – Будьте добры пройти со мной сюда… – Он провел нас из приемного отделения в такую же частично отгороженную палату, в какую мы привезли Минну.

– Боюсь, что… – прошептал я еле слышно.

– Мне очень жаль, – сказал врач. Он стоял почти вплотную к нам и пристально смотрел нам в глаза. – Мы мало чем смогли ему помочь.

– Ну и ладно, – кивнул Кони, неправильно истолковавший его слова. – Уверен, что вы сделали достаточно, ведь для Фрэнка сейчас самое главное…

Боюсь, что нет… Я едва не подавился – и не своими непроизнесенными словами, а съеденными недавно бутербродами из «Белого замка». Набрав в грудь воздуха, я с трудом сглотнул, при этом у меня заложило уши. Мое лицо побагровело и покрылось потом.

– Видите ли… – начал объяснять доктор, – мы не смогли оживить его…

– Нет, погодите, погодите, – перебил Кони. – Вы говорите, что не смогли оживить?

– Да, – кивнул врач, – так и есть. Дело в том, что он потерял слишком много крови. Мне очень жаль.

– Как это – не смогли оживить?! – закричал Гилберт. – Да он был жив, когда мы привезли его сюда! Да что у вас тут за богадельня?! Его не надо было оживлять – так, всего лишь подштопать немного…

Я принялся похлопывать доктора по плечам, стараясь расправить все складочки на его одежде или сделать так, чтобы они стали абсолютно симметричными. Он неподвижно стоял на месте, не отталкивал меня. Я поправил воротник его рубашки – так, чтобы круглый ворот розовой футболки, видневшейся под ним, выглядывал ровненько с обеих сторон шеи.

Кони скорбно замолчал, пытаясь справиться с охватившей его болью. Так мы втроем и молчали, пока я наконец не привел одежду доктора в идеальное состояние.

– Бывают такие случаи, когда мы ничего не можем сделать, – через несколько мгновений проговорил врач, опуская глаза.

– Позвольте мне взглянуть на него, – попросил Гилберт.

– Это невозможно…

– Да что за порядки тут у вас! – настаивал Кони. – Дайте мне увидеть его!

– У нас есть еще одна проблема – показания свидетелей, – устало сказал доктор. – Уверен, что вы понимаете. Эксперты непременно захотят потолковать с вами.

Я уже успел заметить полицейских, которые, выйдя из больничного кафе, направились к приемному покою. Будут они допрашивать нас или нет – не важно. Важно то, что силы закона не заставят долго себя ждать.

– Нам надо идти, Кони, – сказал я Гилберту. – И, думаю, лучше уйти немедленно.

Гилберт не шелохнулся.

– Думаюнамнадоуходить, – непроизвольно протараторил я.

Меня охватывала паника.

– Вы меня не поняли, – вновь заговорил доктор. – Мы просим вас подождать. Пожалуйста. Этот человек покажет вам, куда пройти… – Он кивнул кому-то, стоявшему позади нас.

Я резко повернулся, инстинктивно чувствуя надвигающуюся со спины угрозу.

Это был Альберт. Человек, вставший на нашем пути к выходу. Похоже, появление охранника вывело Гилберта из состояния ступора и он наконец-то осознал, что на свете – кроме прочих удовольствий – существует еще и полиция.

– Уйди с дороги! – рявкнул Кони.

– Мы не обслуживаем веревки, – объяснил я.

Сейчас нам было в высшей степени наплевать на то, что охранник – лицо официальное. В такие мгновения я вспоминал, что мы люди Минны. Мы необразованные громилы, нас переполняет враждебность, даже если по нашим красным лицам текут слезы. И даже я со своими ужимками, тиками и со всеми симптомами, которые так забавляли Минну, был готов ринуться в бой.

Фрэнка Минну не сумели оживить. Он умер от потери крови в соседней палате.

Альберт развел руками и как-то просительно изогнулся:

– Вам лучше подождать, парни.

– Нет, – отозвался Кони. – Может быть, в другой раз.

Мы с Гилбертом и шагу не сделали в сторону Альберта, а лишь слегка наклонились к нему, но и этого оказалось достаточно, чтобы он отскочил назад, махнув рукой в сторону того места, на котором только что стоял. Словно хотел сказать: «Здесь стоял кто-то другой, а вовсе не я!»

– Нет, мы настаиваем на том, чтобы вы подождали, – проговорил доктор.

– Да вы же не хотите настаивать, – заметил Гилберт, яростно сверкнув глазами. – Вам просто не хватило настойчивости уговорить нас, вы меня понимаете?

– Уверен, что понимаю, – спокойно сказал врач.

– Так что вам придется это стерпеть, док, – бросил Гилберт. – А нам ни к чему медлить. Пошли, Лайнел.

Сиротский Бруклин

Я вырос в библиотеке приюта для мальчиков «Сент-Винсент», в той части Бруклина, которая до сих пор не интересует ни одного застройщика, так что вряд ли здесь когда-нибудь будут строить или ремонтировать дома. Не то что в районе Бруклин-Хайтс, Коббл-Хилл или даже в Бэрум-Хилл. Приют вообще-то примостился на склоне, где расположен Бруклинский мост, но его не видно ни с Манхэттена, ни с самого моста. Кажется, он завис над восемью улочками, на которые выходят бесцветные одинаковые здания гражданских судов, где некоторые из мальчиков успели побывать. Еще можно сказать, что приют находится недалеко от сортировочного отделения Бруклинского почтамта – здания, которое сверкает и шумит по ночам. Его ворота то и дело со стоном открываются, чтобы пропустить огромные грузовики с целыми горами тех таинственных предметов, – никому из нас даже держать их в руках не доводилось! – которые обычно называют письмами… Недалеко от Бертонской профсоюзной школы для автомехаников – ее видавших виды, но жаждущих наладить свою жизнь учащихся школа дважды в день выплевывает из своих ворот, и они бредут за бутербродами с пивом, стараясь не обращать внимания на соседние приютские двери. Своим мрачно-торжествующим видом эти парни всегда внушали нам, мальчишкам, страх… Недалеко от безлюдного уголка, заставленного парковыми скамейками, что расположен под гранитным бюстом Лафайета [2]2
  Лафайет Мари-Жозеф (1757—1834) – французский политический деятель, участвовавший в звании генерала американской армии в Войне за независимость Соединенных Штатов Америки (1775—1783 гг.). Одно из сражений этой войны разыгралось в 1776 г. на Бруклинских высотах.


[Закрыть], установленным в том месте, где генерал вступил в Бруклинскую битву… Недалеко от автомобильной стоянки, окруженной высоким забором, верхнюю часть которого венчают кольца колючей проволоки и реющие на ветру флюоресцентные флаги… И, наконец, недалеко от красного кирпичного дома собраний квакерской общины [3]3
  Квакеры – одна из разновидностей протестантизма, возникшая в XVII в. в Англии. Конфликт с официальной англиканской церковью спровоцировал массовое переселение квакеров в США.


[Закрыть], который, без сомнения, появился тут вместе с первыми переселенцами. Короче, наш приют расположился в самом глухом уголке городских джунглей, раскинувшихся на убогой затрапезной окраине. Не удивлюсь, если официально этого местечка вообще не существовало. То было Заколдованное Место, которое все старательно огибали по пути Куда-то Еще. До тех пор, пока меня не спас Фрэнк Минна, я, как уже было сказано, жил в библиотеке.

Я намеревался прочитать все книги в той библиотеке, напоминавшей склеп, каждый жалкий дар, преподнесенный ей, каждую когда-либо забытую в библиотеке книгу или журнал. Собственно, эти намерения то ли выдавали мой страх перед отчаянной скукой в «Сент-Винсенте», то ли служили первыми признаками развивавшегося синдрома Туретта, который требовал от меня постоянно что-нибудь пересчитывать и за чем-нибудь пристально следить. Скорчившись на подоконнике библиотеки, я перелистывал пожелтевшие страницы и наблюдал за тем, как бабочки пылевой моли резвятся в лучах солнца; я безуспешно искал и не мог найти похожего на себя странного человека в книгах Теодора Драйзера, Кеннета Робертса, Дж. Б. Пристли, в старых выпусках «Популярной механики»; как не мог нигде найти собственный язык. Не помогли мне и бесконечные телевизионные сериалы: все эти «Очарованные», «Я мечтаю о Дженни», «Я люблю Люси», «Джиллиган» и «Брэди Банч», – фильмы, за которыми мы, жившие в приюте мальчики, коротали время. С помощью этих картин мы могли изучать всякие повадки женщин, – Женщин! – существ столь же экзотических, как письма, телефонные звонки, леса да и вообще все те вещи, которых мы, сироты, были лишены, – и узнавать, как с ними управлялись их мужья. Но, увы, я так и не находил в фильмах никого, похожего на меня. Ни Дези Арназ, ни Дик Йорк, ни Лэрри Хагман, ни надоедливые пришельцы, мало чем отличавшиеся от землян, не помогали мне увидеть то, что я так хотел увидеть, не помогали найти свой язык. Чуть лучше было по субботам, когда показывали мультики: утенок Даффи был мне в чем-то близок; однако я вовсе не хотел бы вырасти этаким заводилой с утиным носом. Впрочем, несколько обогатил меня и Арт Карни из «Новобрачных», если, конечно, нам позволяли смотреть этот фильм поздно вечером: он весьма примечательным образом выворачивал шею. Однако язык мне подарил Минна. Минна и Корт-стрит научили меня говорить.

В тот день выбрали нас четверых, потому что мы были четырьмя из пяти белых мальчиков в «Сент-Винсенте», а пятым был Стивен Гроссман [4]4
  Большой человек (нем.).


[Закрыть] – такой же толстый, как и его имя. Будь Стивен потоньше, мистер Кассел оставил бы меня в книгохранилище. И его можно понять; ведь я был, что называется, неликвидным товаром – меня постоянно беспокоили судороги, я то и дело кривлялся и, в отличие от других, вечно торчал в библиотеке, а не на приютском дворе. Наверное, меня считали немного умственно отсталым, но все-таки жалели. Мистер Кассел был учителем в приютской школе и знал Фрэнка Минну, потому что тот был его соседом. Он предложил Минне «позаимствовать» нас из приюта; тогда мы впервые познали на практике, как в этой жизни важно «знать кого-то». Фрэнка окружал сверкающий ореол покровительственности, а мы, его неожиданные и случайные фавориты, нежились в лучах его расположения. Прежде мы никого не знали, а если и знали, то не получали от того никакой выгоды. Минна изменил эту ситуацию.

Фрэнку Минне были необходимы именно белые мальчики, дабы потрафить предрассудкам его клиентов, и его собственным. А может, у Минны была в голове какая-то своя фантазия, желание исправиться, что ли… Впрочем, не знаю. Во всяком случае, он не показал этого в тот первый день. Был август, уик-энд, занятия в школе закончились, дорожное покрытие от жары напоминало черную жвачку, по которой машины ползли, как кадры в испорченной киноленте. Минна открыл кузов своего битого, изрисованного граффити грузовичка и велел нам забираться туда, а потом закрыл за нами дверцу. Он ничего не объяснил нам, даже не спросил наших имен. Мы вчетвером недоуменно переглянулись, не зная, что может означать это бегство из наших застенков. Пожалуй, нам и не стоило этого знать. Остальные, Тони, Гилберт и Дэнни, согласны были делать вид, что я такой же, как они, если уж это было необходимо для того, чтобы вырваться из привычного мира, сидя на грязном полу стального кузова грузовика, который, подскакивая на рытвинах, уносил нас куда-то от «Сент-Винсента». Разумеется, я тоже подскакивал – до тех пор, пока Минна не остановил грузовик; подскакивало и все у меня внутри, хотя я и старался этого не показать, Я не целовал остальных мальчиков, хотя мне ужасно хотелось сделать это. Вместо этого я издавал громкий чмокающий звук, напоминавший птичье чириканье. Снова и снова: «Чуить! Чуить! Чуить!»

Тони велел мне заткнуть хлебало, но как-то беззлобно, ведь в тот день перед нами раскрывалась тайна жизни. А уж Тони-то просто не сомневался, что это сама Судьба явилась и разыскала его. Он с самого начала разглядел в Минне вестника судьбы, потому что давно готовился к переменам в жизни. Тони Вермонте был известен в «Сент-Винсенте» своей уверенностью – уверенностью в том, что произошла ошибка и в приюте он оказался случайно. Тони был итальянцем, а значит, был заведомо лучше нас, даже не представлявших, кто же мы такие (что это за Эссрог, например?). Его отец был то ли грабителем, то ли копом – Тони не видел в этом сочетании противоречия, так что и нам оно казалось нормальным. Итальянцы обязательно – рано или поздно – вернутся за ним. Вот за какого посланца он принял Минну.

Но Тони был известен не только благодаря этому. Он был старше всех нас, сидевших в грузовике, – ему было пятнадцать, нам с Гилбертом по тринадцать, а Дэнни Фэнтлу – четырнадцать (старшие мальчики «Сент-Винсента» посещали среднюю школу в другом месте, так что мы их редко видели, однако Тони ухитрился в тот день остаться в приюте). Возраст помог бы Тони чувствовать себя «крутым», даже если бы он не жил некоторое время вне стен приюта, а потом не вернулся туда. Как бы там ни было, Тони был нашим Божеством Опыта, состоявшим сплошь из сигарет и намеков на его уникальность. Два года назад семейство квакеров, посещавшее дом собраний на противоположной стороне улицы, пригласило Тони к себе, намереваясь дать ему постоянный кров. Однако, еще собирая вещички, Тони что было сил демонстрировал свое презрение к этим людям. Они не были итальянцами. Несмотря на это, он все-таки прожил с ними несколько месяцев, возможно, даже счастливых месяцев, хотя он бы нипочем не признался в этом. Квакеры отдали его в «Бруклин Фрэндз» – частную школу, расположенную в нескольких кварталах от приюта. По пути домой Тони непременно подходил к «Сент-Винсенту», виснул на заборе и рассказывал нам истории о девчонках из школы, которых он умудрялся пощупать, а иногда и лишить невинности, о нудных мальчишках, которые плавали и играли в футбол, однако мгновенно продувались в баскетбол, в котором Тони был особенно хорош. А потом в один прекрасный день приемные родители Тони обнаружили своего чудовищного названого сына в постели с девочкой – ни более ни менее как их собственной шестнадцатилетней дочерью. Во всяком случае, так нам было изложено, а источник информации, разумеется, был один. Как бы там ни было, на следующее же утро Тони вновь очутился в «Сент-Винсенте», где быстро вернулся к привычному образу жизни, включающему драки и примирения со мной и Стивеном Гроссманом – правда, всегда в разные дни. То есть не бывало дня, чтобы мы со Стивеном одновременно ходили в друзьях у Тони, а потому ни один из нас не доверял другому и оба мы чуть-чуть не доверяли нашему старшему товарищу.

Тони был нашей Звездой Насмешек и, разумеется, первым обратил на себя внимание Минны. Это он распалил воображение нашего потенциального босса, заставил его увидеть в нас будущих Парней Минны, которые прямо-таки жаждали, чтобы кто-то занялся ими. Возможно, Тони, ожидающий своих итальянских спасителей, даже способствовал созданию агентства Минны, а сила его желания подвигла Минну на некоторые действия, заставила того впервые задуматься о том, чтобы встать во главе целой группы молодых людей – молодых настолько, что из них еще можно было вылепить что угодно.

Разумеется, Минна тогда и сам-то не был зрелым мужчиной, хотя нам он именно таким и казался. Тем летом ему было двадцать пять. Довольно худощавый, но с небольшим брюшком, он носил волосы зализанными назад – эта прическа никак не вязалась с 1979 годом, а напоминала скорее времена молодости Фрэнка Синатры. Однако, похоже, зачес служил Минне своеобразным талисманом, защищавшим его от окружающего мира и позволявшим плевать с высокой колокольни на все, что не имело для него значения.

Кроме меня и Тони в кузове грузовика Минны сидели Гилберт Кони и Дэнни Фэнтл. В ту пору Гилберт был правой рукой Тони. Плотный, угрюмый паренек, только вступавший в пору отрочества, он был бы в восторге, если бы кто-то назвал его разбойником. Гилберт постоянно бывал груб со Стивеном Гроссманом, полнота которого, как я полагаю, весьма неприятным образом напоминала ему о собственных лишних фунтах, однако со мной он вел себя нормально. У нас с ним даже была своеобразная тайна. Когда пару лет назад приют для мальчиков отправился всем составом в Музей естественной истории, мы с Гилбертом отделились от остальной группы и, не сговариваясь, вернулись в зал, где с потолка свешивался гигантский пластиковый голубой кит, ради которого, собственно, и была устроена эта экскурсия. А вот под китом находилась целая галерея мрачных и таинственных диорам, рассказывающих о жизни на дне моря. Диорамы были освещены и устроены таким образом, что зрителю приходилось плотно прижиматься лицом к стеклу, чтобы рассмотреть чудеса, что крылись в их темных уголках. На одной кашалот сражается с гигантской акулой. На другой дельфин-касатка прорывается сквозь толщу льда. Мы с Гилбертом как зачарованные ходили от витрины к витрине. В большом зале мы с ним остались одни, так что даже наши голоса эхом отражались от музейных стен.

Кони продемонстрировал мне свое открытие: обитая медью крохотная дверка позади диорамы с пингвинами оказалась незапертой. Гилберт открыл ее, и мы увидели, что она ведет прямо к фигуркам пингвинов.

– Давай же, Эссрог, – сказал Гилберт.

Если бы я отказался, он счел бы меня задавакой, но дело в том, что я сам отчаянно хотел проникнуть внутрь. Каждое мгновение в пустом зале было для нас драгоценным. Верхний край дверки находился примерно на высоте моего колена. Я вполз в отверстие и открыл заслонку в боковой, цвета морской лазури, стене диорамы. Океанское дно представляло собой длинное углубление из крашеного пластика. Я медленно съехал вниз на коленях, глядя на изумленное лицо Гилберта, смотревшего на меня из-за стекла. Купающиеся пингвины были укреплены на шестах, торчащих прямо из дальней стены, а остальные были подвешены к пластиковым волнам на «поверхности океана», которая низким потолком нависала над моей головой. Я обнял купающегося пингвина – того, который глубоко занырнул за милой рыбкой. А потом погладил ему головку и живот, словно для того, чтобы помочь проглотить сухую пилюлю. Гилберт грубо расхохотался за стеклом, решив, что я тут устраиваю ему комедийное шоу. На самом же деле я не мог сдержать болезненно-страстного желания – мне необходимо было нежно приласкать тугого юркого пингвина. Затем я понял, что мне столь же необходимо прикоснуться ко всем пингвинам, до каких я только мог добраться – до некоторых мне было не дотянуться, потому что они стояли с другой стороны «поверхности океана» на ледяных глыбах. Встав на колени, я стал ползать кругами и обнимать всех плавающих птиц, прежде чем выбраться из диорамы через ту же маленькую дверцу.

Надо сказать, на Гилберта мое поведение произвело неизгладимое впечатление. Теперь я стал парнем, способным на все, на всевозможные безумства. Он, конечно, был прав, но в то же время ошибался: едва прикоснувшись к первому пингвину, я лишился возможности выбора.

Каким-то образом это привело к целой серии доверительных признаний. Я был безумен, но также еще и подвержен чужому влиянию, меня было легко убедить в чем угодно, а потому Гилберт счел возможным сделать из меня нечто вроде безопасного вместилища того, что он считал своими сумасшедшими идеями. Гилберт был ярым онанистом и жаждал узнать, занимается ли кто-нибудь еще в школе этим делом. Он засыпал меня вопросами. Мастурбирую ли я? И как часто? Одной рукой или обеими, и как при этом держу его – так или эдак? Закрываю при этом глаза или нет? А мне хотелось когда-нибудь потереть его об матрас? Я очень серьезно относился к вопросам Гилберта, однако никак не мог дать ему ту информацию, в которой он нуждался. Пока еще нет. Моя тупость в этой области злила Гилберта; неделю или две он делал вид, что не разговаривает со мной, даже не знает меня, но не преминул предупредить, какие пытки меня ждут, если я вздумаю кому-нибудь рассказать о его увлечении. А потом он неожиданно опять оказался рядом со мной, причем был при этом еще более настойчив, чем обычно. Попробуй сам, велел он мне. Это вовсе не так уж трудно. А я посмотрю и скажу, если ты будешь делать что-то не так. Я повиновался ему, как сделал это в музее, однако результаты были не так хороши. Я не мог быть так же нежен с собой, как был с пингвинами – во всяком случае, перед Гилбертом (хотя именно благодаря ему я начал заниматься онанизмом, что вскоре весьма увлекло меня). Гилберт опять был недоволен, опять пытался навязать мне свою точку зрения, однако после двух-трех заходов оставил меня в покое. Тем не менее тайна осталась с нами, и это крепко-накрепко связало нас.

Последним мальчиком в грузовике Минны был Дэнни Фэнтл, отличный парень. Дэнни быстро и как-то радостно свыкся с обитателями «Сент-Винсента». Собственно, он вызывал не меньше уважения, чем Тони (кстати, Тони тоже испытывал к нему уважение), причем без хвастовства и позерства, часто ему даже не требовалось открывать рот, чтобы доказать что-то. Его истинным языком был баскетбол, а сам Дэнни был таким замечательным, таким универсальным спортсменом, что нельзя было не думать о том, что место ему не в классе, не в помещении, а на спортивной площадке. Когда Дэнни говорил, казалось, что мыслями он где-то очень далеко, хотя мы порою считали, что его отсутствующий вид – не более чем насмешка над нами. Он любил современную музыку и, как и любой парень из приюта, был готов бормотать вполголоса рэп, однако когда нравящаяся ему музыка действительно звучала где-то поблизости, он, вместо того чтобы танцевать, замирал на месте и лишь слегка притопывал ногой в ритм. Дэнни будто бы не имел четких очертаний или постоянных качеств, он не был ни черным, ни белым, он не дрался, но его и не били, он был красив, но девчонки не обращали на него внимания; он не любил школу, но переходил из класса в класс. Частенько, преодолев законы гравитации, он парил между землей и баскетбольной корзиной, забрасывая в нее мяч. Если Тони страдал по своей утерянной итальянской семье и мечтал обрести ее вновь, то Дэнни, не мучась жалостью и сомнениями, лет в семь-восемь сам ушел от своих родителей и вступил в игру, которая длилась до тех пор, пока ему не исполнилось четырнадцать, до тех пор, пока Минна не усадил нас в свой грузовик.

Туретт учит таких, как я, понимать, что люди многое способны попросту не заметить или забыть, учит разбираться в психологическом механизме, который они по необходимости вырабатывают, чтобы отогнать от себя все невыносимое, неуместное и разрушительное. Туретт учит нас этому, потому что именно мы и представляем для людей все невыносимое, неуместное и разрушительное. Как-то раз я ехал в автобусе по Атлантик-авеню, а позади меня сидел мужчина с ужасным тиком – он симулировал отрыжку, издавая до тошноты отвратительные – долгие, завывающие звуки. Такие звуки обычно учатся издавать мальчишки-пятиклассники, для чего набирают полный живот воздуха, но, как правило, к средней школе они забывают о подобных шалостях, потому что нравиться девчонкам становится для них важнее, чем вызывать их отвращение. Мой собрат по несчастью был и жалок, и мерзок. Он сидел в самом конце автобуса, и когда все пассажиры смотрели вперед, он чудовищно громко рыгнул. Шокированные, мы – а было нас в автобусе человек пятнадцать-двадцать – в ужасе обернулись на него. Но он отвернулся, сделав вид, что звук не имеет к нему никакого отношения. А потом рыгнул еще шесть-семь раз. Это был бедно одетый черный мужчина лет шестидесяти, явно пьяница и бездельник. Несмотря на его притворство, все понимали, что отвратительные звуки издает именно он. Пассажиры выразили свое негодование кашлем, но больше не доставили ему удовлетворения и не смотрели в его сторону. Игра теряла смысл. Для всех, кроме меня, это был фигляр, алкаш, стремящийся привлечь к себе внимание (хотя, кто знает, может, он и сам так же к себе относился, если доктора не поставили ему диагноз и он не знал о своем заболевании). Но, вне всякого сомнения, этот человек страдал от синдрома Туретта. Он рыгал и рыгал – до моей остановки. Я вышел из автобуса, но не сомневаюсь, что он продолжал шокировать пассажиров и дальше.

Все дело в том, что я знаю: все остальные пассажиры едва ли вспомнили об этом случае, выйдя из автобуса. Несмотря на то, что поневоле стали слушателями концерта, устроенного тем бедолагой, они заставили себя забыть услышанную музыку. Люди устроены так, что могут быстро забыть то, что им неприятно. Да, рыгающий человек оскорбил их достоинство, но я почти воочию видел, как мгновенно заживает нанесенная им психологическая травма.

Словом, страдающему синдромом Туретта ничего не стоит стать человеком-невидимкой.

Вот потому-то я и сомневаюсь в том, что остальные мальчишки – даже те трое, что вместе со мною стали парнями Минны, – помнили о моем пристрастии к поцелуям. Правда, я бы мог заставить их вспомнить, но они бы сделали это с неохотой. Тогда, в «Сент-Винсенте», мой тик не так поразил окружающих, как это было бы, случись он у меня сейчас. К тому же чем больше расцветал мой синдром Туретта, тем больше всевозможных странностей у меня появлялось, и все они, с легкой руки Минны, стали моей своеобразной визитной карточкой, моим шутовством. Так что страсть к поцелуям постепенно забылась.

К тому времени, когда мне исполнилось двенадцать – месяцев через девять после того, как я трогал пингвинов, – у меня появилась эта привычка трогать, похлопывать, хватать и целовать. Эти тики проявились первыми, хотя язык мой все еще был в ловушке, словно сердитый океан под толщей льда – в точности так же, как я был в подводной ловушке в окружении пингвинов. Я был нем, меня нельзя было услышать за толстым стеклом. Я стал трогать дверные проемы, норовил упасть на колени и схватить развязавшиеся шнурки теннисных тапочек (мода на которые, к несчастью для меня, появилась у самых «крутых» парней из «Сент-Винсента»), я бесконечно барабанил пальцами по полым металлическим ножкам столов и стульев, стоявших в классах, в поисках какого-то определенного звенящего тона. Но что хуже всего, я стал хватать и целовать парней. Я сам был в ужасе от собственного поведения, я старался спрятаться как можно дальше в библиотеке, но был вынужден выходить оттуда на занятия, в столовую и спальню. Вот тогда-то и начиналось: я налетал на кого-нибудь, обхватывал его руками и целовал. Куда придется – в щеку, шею, лоб. Потом, когда тик проходил, я должен был или объясниться, защититься каким-нибудь образом, или убежать. Я целовал Грега Туна и Эдвина Торреса, в глаза которым я никогда не решался посмотреть. Я целовал Лесона Монтроуза, который стулом сломал руку мистеру Воккаро. Я целовал Тони Вермонте и Гилберта Кони, я пытался поцеловать Дэнни Фэнтла. Я целовал Стивена Гроссмана, радуясь про себя, что это он попался мне на пути. Целовал тех, кто терпеть меня не мог, и тех ребят из «Сент-Винсента», чьих имен я даже не знал. «Это игра, – говорил я умоляюще. – Это всего лишь игра». Это была моя единственная защита, а поскольку большинство необъяснимых вещей в нашей жизни – это и есть именно игры с их древними ритуалами, то мне казалось возможным убедить сирот, что мое поведение – всего лишь еще одна игра. Игра в поцелуи. Но не менее важно мне было убедить в том же себя самого. Как раз тогда я читал какую-то книжку по детской психологии, где говорилось о пользе подобных игр для возбудимых подростков. А если учесть, что в приюте не было девочек, то получалось, что мы, мальчишки-сироты, лишены чего-то необходимого.