Текст книги "Бисмарк: Биография"

Аргументы явно переняты у Бёрка, и страсть такая же, какая повелевала его пером в 1790 году. Фридриха Августа Людвига фон дер Марвица условно можно назвать связующим звеном между миром Фридриха Великого и временем Бисмарка. В детстве фон дер Марвиц стоял пажом у кареты старого короля. 9 мая 1811 года он восстал. Во Франкфурте-на-Одере Людвиг фон дер Марвиц собрал местных дворян из Лебуса, Брескова и Шторкова, юго-восточных городов района Мёркиш-Одерланд Бранденбурга, и они отправили его величеству королю петицию. Позволительно процитировать ее поподробнее, поскольку в ней отражена одна из важнейших причин недовольства прусских юнкеров-консерваторов:

«В декрете о предоставлении евреям права землевладения есть фраза: «Тем, кто исповедует Моисееву религию». Эти евреи, если они истинно поклоняются своей вере, являются врагами для всякого существующего государства; если они не придерживаются своей веры, то они – лицемеры и обладают огромным ликвидным капиталом. Поэтому как только стоимость земли падает до уровня, при котором они смогут приобрести ее с выгодой, она попадает к ним в руки. Становясь землевладельцами, они становятся главными представителями государства, и потому наша древняя, освященная веками Бранденбург-Пруссия скоро превратится в новомодное еврейское государство»²⁸.

Марвиц почти наверняка впервые использовал понятие Judenstaat. Либеральное государство – это «еврейское государство». Определение, использованное позже Теодором Герцлем при основании сионизма, как видно, возникло еще раньше – в обращении прусского юнкерства к королю с нападками на евреев, как глашатаев капитализма и свободного рынка. Веймарская республика была осуждена как «еврейская». Таким был ответ прусского юнкерства Адаму Смиту. Деньги и движимое имущество – еврейское трюкачество. Фон дер Марвиц писал позднее: «Они все (окружение Ганденберга) изучали Адама Смита, но не понимали одного: он имел в виду использование денег в законопослушной стране, имеющей действующую конституцию, каковой была и остается Англия, и в такой стране можно сколько угодно рассуждать о деньгах без оскорбления конституции…»²⁹

А Эвальд Фрай отмечал: «Евреи олицетворяли все странное и непонятное, появившееся после феодализма: новая действительность, беспризорность, тяга к деньгам и наживе, революционность… ярко выраженное юдофобство – это, в сущности, ретроградство»³⁰.

Бёркианское воззвание Людвига фон дер Марвица не произвело впечатления на барона Карла Августа фон Гарденберга (1750–1822), канцлера короля Пруссии. «В высшей степени дерзко и бесстыдно», – начеркал он на полях петиции³¹. В июне 1811 года канцлер отправил фон дер Марвица и его старого соратника Фридриха Людвига Карла графа фон Финкенштейна в тюрьму Шпандау. К большому огорчению фон дер Марвица, никто из лендлордов даже и пальцем не пошевельнул, чтобы его поддержать. Они, возможно, и разделяли его взгляды, но не до такой степени, чтобы ради них попасть в кутузку. Как мы увидим позже, и Бисмарк, и другие прусские аристократы будут высказывать те же аргументы против «еврейского» либерализма, какие выражал фон дер Марвиц, отвергавший и надежды Шарнхорста на то, что командовать полками в прусской армии будут не только дворяне. Буржуазия не способна воспитать офицера: «Из детей банкиров, деловых людей, идеологов и «граждан мира» в девяносто девяти случаях из ста вырастут спекулянты или лавочники. В них всегда живуч дух торгаша, барыш постоянно маячит перед глазами, иными словами, они родились и останутся плебеями. Сын даже самого тупого дворянина, если хотите, никогда не сделает того, что сделает простолюдин… И кроме того, знание ослабляет силу духа»³².

Фон дер Марвиц вряд ли отражал настроения всего класса юнкерства, хотя и считал себя его глашатаем, как мы убедились, совершенно неправомерно. Прусское королевство изменилось, и страстное отстаивание феодальных прав уже стало неуместным. Рыночные отношения внесли свои коррективы в умонастроения и образ жизни сословий восточнее Эльбы, а новое прусское законодательство и прогрессивная сельскохозяйственная техника создали для них лучшие экономические условия. Значительная часть помещиков Восточной Пруссии исповедовала «либерализм» примерно так же, как рабовладельцы американского юга до 1860 года. Экспортеры нуждались в свободном доступе на мировые рынки, и они поддерживали свободную торговлю, представительные институты власти, особенно если их и контролировали, и невмешательство со стороны государства. Возможно, они и симпатизировали идеям фон дер Марвица, но им приходилось жить не в вымышленном, а в реальном мире.

Вдобавок ко всему Пруссия приобрела вроде бы ненужные ей территории в долине Рейна. Она предпочла бы завладеть всей Саксонией, располагавшейся ближе и в 1815 году гораздо более богатой. Однако Меттерних, опасавшийся возрастания прусского могущества, вынудил Фридриха Вильгельма III согласиться на кусок Северной Саксонии и далекие западные земли с сонными католическими общинами, обитавшими по берегам рек Рур и Вуппер, протекавших через сельскохозяйственные угодья. Никто на Венском конгрессе в 1815 году даже и не догадывался о том, что под фермерскими усадьбами и пашнями скрываются крупнейшие в Европе залежи угля. Сам того не подозревая и словно повинуясь гегелевской «хитрости мирового разума», австрийский канцлер обеспечил своего соперника Пруссию топливом для ускоренной индустриализации. Он также фактически передал прусскому королю в 1816 году 1 870 908 новых подданных³³, численность которых к 1838 году возросла до двух с половиной миллионов человек³⁴. Население этого региона было самым грамотным в Европе XVIII века, а в 1836 году только 10,8 процента рекрутов, набранных на новых рейнских землях Пруссии, не могли поставить свои подписи³⁵. На новых территориях, образовавших после 1822 года Рейнскую область, проживало значительное число приверженцев Римской католической церкви. По оценке Брофи, 75 процентов населения Рейнской области составляли католики, а на левом берегу Рейна, в районах вокруг Кёльна их было еще больше – 95 процентов³⁶. Эти территории контролировались французскими оккупантами гораздо дольше, чем восточные земли Пруссии, и жители успели свыкнуться с Наполеоновским кодексом, устанавливавшим свободы личности и права собственности. Кодекс под названием «Рейнского закона» стал неотъемлемой частью идентификации этой провинции. Здесь благодаря удобным коммуникациям и предприимчивым капиталистам быстрее, чем в других регионах, строились и железные дороги. К 1845 году половина железнодорожных путей Германии пролегала по Рейнской области³⁷.

30 апреля 1815 года образовалась еще одна новая прусская провинция. Территории и княжества, располагавшиеся между Рейном и Везером, навсегда лишились своего независимого статуса, превратившись в прусскую провинцию Вестфалия с населением около миллиона человек³⁸. Князья-епископы Фульды и Падерборна и архиепископ Мюнстера позаботились о том, чтобы новая провинция, как и Рейнская область, была преимущественно католической. По замечанию Фридриха Кайнемана, «протестантские государственные служащие в католическом окружении» стали характерной чертой нового типа королевского сюзеренитета в Пруссии³⁹. Включение двух новых провинций в состав государства полностью изменило политический ландшафт Прусского королевства. Согласно официальной статистике, к 1874 году около трети населения страны исповедовало католическую веру⁴⁰. Западные территории отличались более терпимой и либеральной политической культурой: здесь сказывалось влияние католицизма, торговой и промышленной буржуазной элиты, со временем изменившей и состав прусского парламента. Юнкерство уже не могло единовластно управлять «своим» королевством, как прежде. Данное обстоятельство тоже можно считать частью политического наследства, доставшегося Бисмарку.

Все эти факторы – армия, выпестованная «королем-гением» Фридрихом Великим; срастание класса юнкерства с армией и государственной бюрократией; навязчивая идея Dienst, служения отечеству; жесткое разделение между дворянством и буржуазией; обостренное, воинское чувство чести; ненавистное отношение к евреям – так или иначе оказали влияние на формирование взглядов, ценностей и стиля поведения Отто фон Бисмарка. Он, безусловно, критически воспринимал это наследие, когда управлял государством и мобилизовывал корону и дворянство на войны. Он мастерски применил приемы Французской революции для того, чтобы не дать ей достичь своих целей. В 1890 году – ровно через столетие после возгорания пламени свободы во Франции – Бисмарк, покидая свой пост, мог с удовлетворением отметить: ему удалось остановить бурное наступление либерализма и «священных» доктрин равенства. Он вывел авторитарную, полуабсолютистскую прусскую монархию с ее культом силы и почитанием самовластия в двадцатый век. Гитлер очистил ее от хаоса Великой депрессии 1929–1933 годов. Он занял пост Бисмарка – канцлера – 30 января 1933 года. Еще один «гений» встал у руля Германии.

3. Бисмарк: «шальной юнкер»

6 июля 1806 года Карл Вильгельм Фердинанд фон Бисмарк (1771–1845) сочетался браком с Вильгельминой Луизой Менкен (1789–1839) в Королевском дворце и гарнизонной церкви в Потсдаме¹. Фердинанд фон Бисмарк был самым младшим из четырех братьев, менее всего образован, чрезвычайно ленив, но отличался доброжелательностью и простодушием². Добрый, благопристойный, слегка эксцентричный «дядя Фердинанд» походил на деревенского сквайра вроде Олверти из романа Генри Филдинга «История Тома Джонса, найденыша». Сын позже в декабре 1844 года живописал сестре то, как отец тщательно готовился к охоте в восьмиградусный мороз, когда ничего не шевелится и никто не решится стрелять из ружья. У отца было четыре термометра и барометр: он по четыре раза в день осматривал их по очереди, постукивал пальцем, проверяя, исправны ли они. Отто фон Бисмарк просил и сестру отмечать все жизненные мелочи, когда она навещает родной дом: «Что подают на стол, ухоженны ли лошади, как ведут себя слуги, дуют ли сквозняки, короче, реальные наблюдения, facta»³.

Племянница Хедвиг фон Бисмарк вспоминала о «дядюшке Фердинанде» с теплотой: «У него всегда находилось для нас доброе слово, и он нисколько не сердился, когда я или Отто прыгали у него на коленях… Он любил рассказывать о том, как однажды в гостевой книге отеля в графе «характер» написал: «зверский». Узнав о смерти дальнего родственника, оставившего ему в наследство померанские поместья Книпхоф, Ярц и Кюльц, Фердинанд фон Бисмарк весело сказал: «И от покойников бывает польза!»⁴ Сквайры Филдинга не следили за каждым шагом своих крепостных крестьян. Но не таков был отец Бисмарка. 15 марта 1803 года он выпустил помещичий приказ, адресованный «поданным»: «Еще раз напоминаю, что впредь буду строго привлекать к ответственности всех, кто не исполняет надлежащим образом свои обязанности и заслуживает наказания, невзирая на ссылки на незнание или непонимание»⁵.

Подобно многим другим юнкерам, Фердинанд фон Бисмарк управлял своими имениями, как маленьким королевством. Он был истинным феодалом, сам вершил суд, в котором исполнял роль и судьи, и присяжных заседателей. Даже в 1837 году судьба более трех миллионов подданных в Пруссии решалась манориальными судами помещиков, вроде Фердинанда фон Бисмарка, то есть 13,8 процента всего населения королевства⁶. Помещик назначал пасторов и директоров школ и не позволял ни государственным чиновникам, ни соседям вмешиваться в свои дела. Фердинанд фон Бисмарк и все мелкопоместное дворянство Бранденбурга, по определению Моники Винфорт, служили основой «консервативной феодальной политической системы»⁷. Однако феодальные права землевладельцев начали размываться уже в детские годы Бисмарка. Многие помещики пытались отстаивать их в надежде на получение компенсаций, особенно они цеплялись за сохранение манориальных судов.

Отношения Отто фон Бисмарка с отцом были непростые. Все родители докучают своим детям, но Фердинанд особенно надоедал способному сыну своей беспомощностью и бестолковостью. В феврале 1847 года, через месяц после обручения с Иоганной фон Путткамер Бисмарк писал ей: «Я искренне любил отца. Когда его не было рядом, я испытывал угрызения совести за свое поведение и давал себе обещание исправиться. Как часто я отвечал на его бесконечную, настоящую и бескорыстную любовь ко мне холодностью и грубостью? Я даже делал вид, будто люблю его, для того чтобы соблюсти правила приличия, хотя внутри чувствовал отторжение и неприязнь к его явной слабости. У меня не было права судить его за эту слабость, она раздражала меня лишь потому, что сочеталась с нескладностью. Тем не менее в душе я все-таки любил отца. Я хочу, чтобы ты знала, как мне тяжело, когда я думаю об этом»⁸.

В том же письме Бисмарк высказался и о своем отношении к матери: «Моя мать была красивой женщиной, любившей элегантно одеваться и обладавшей острым, живым умом, но у нее было мало того, что немцы называют Gemth (душевной теплоты. – Дж. С.). Она очень хотела, чтобы я многому научился и многого достиг, мне часто казалось, что она слишком жестка и холодна. Ребенком я ее ненавидел, постарше с успехом обманывал и лгал ей. Мы реально осознаем ценность матери для ребенка только тогда, когда ее уже нет в живых. Самая ничтожная любовь матери, даже смешанная с эгоизмом, намного искреннее и сильнее детской привязанности»⁹.

Вильгельмина Менкен, мать Бисмарка, выросла совсем в другом мире, чем эксцентричный сельский помещик Фердинанд фон Бисмарк. Она родилась в 1789 году в берлинской преуспевающей семье с большим будущим. Ее отец, советник королевского кабинета Анастасий Людвиг Менкен (1752–1801), был профессорским сыном из Хельмштедта в герцогстве Брауншвейг. Юный Анастасий Людвиг в свое время сбежал из дома в Берлине, чтобы стать адвокатом или профессором у себя на родине. Менкен оказался настолько образован, обворожителен и умен, что и без связей при дворе и почти без денег вскоре стал дипломатом и исключительно благодаря своим способностям получил в 1782 году пост секретаря кабинета Фридриха Великого в возрасте тридцати лет. Он выгодно женился на богатой вдове, сочинял эссе и переписывался со всеми выдающимися деятелями Просвещения в Берлине¹⁰. При Фридрихе Вильгельме II Анастасий Людвиг продолжил дипломатическую службу, завоевав репутацию «самого интеллектуального» советника кабинета¹¹. В 1792 году появилась зловредная публикация, назвавшая его «якобинцем», то есть сторонником Французской революции. Король, естественно, его уволил. Однако немалое состояние жены позволило ему посвятить себя занятиям философией и политической теорией и стать видным членом берлинского круга реформаторов – бюрократов и писателей, возлагавших свои надежды на кронпринца.

Неизбежно Менкеном заинтересовался проныра Фридрих Генц (1764–1832), будущий ближайший советник Меттерниха. Клаус Эпштейн так описывал молодого Генца: «Он решительно настроился на то, чтобы «прорваться» в узкий круг аристократов силой своего интеллекта и личного обаяния, и его не обременяла совестливость, присущая среднему классу в отношении к деньгам и женскому полу. Благодаря природным способностям он стал самым известным немецким политическим памфлетистом своего времени, а связи позволили ему стать и «секретарем Европы» в дни Венского конгресса»¹².

Генц умел сочинять удивительные любовные письма, наполненные слезами и имитациями юного Вертера из поэмы Гете, правда, без малейших намеков на перспективу самоубийства. Он с удовольствием посещал берлинские салоны и прекрасно владел, по определению Суита, «техникой ведения салонных бесед». В 1788 году Генц познакомился с талантливым молодым философом Вильгельмом фон Гумбольдтом, сказавшим о нем в том же году: «Этот краснобай не пропустит ни одну юбку»¹³. Тогда же из него уже сформировался, по словам Суита, «превосходный эгоист, наделенный уникальными способностями проявлять верность идеям, а не людям»¹⁴. Свое умение держать нос по ветру Генц продемонстрировал в 1795 году, сделав ставку на Анастасия Людвига Менкена, перед которым открывалось большое будущее. Менкен представлял влиятельную просвещенную государственную бюрократию, так называемую «партию кабинета». И Генц начал обхаживать Анастасия Людвига Менкена, видя в нем самую значительную фигуру в этой «партии» и рассчитывая на то, что Менкен вознаградит его после смерти короля¹⁵. Расчеты памфлетиста сбылись в 1797 году. Новый король Фридрих Вильгельм III на третий день после восшествия на престол назначил Менкена на высший административный государственный пост, позволявший, как написал Генц, «направлять все государственные дела так, чтобы они приносили славу и ему и королю»¹⁶. В ноябре 1797 года Генц отправил новому королю послание с изложением программы реформ. Король зачитал его в присутствии ближайших придворных. Генц потом сообщал другу Бёттихеру: «Это маленькое и пустяковое мероприятие произвело фурор среди всех классов и дало мне повод для такого морального удовлетворения, какое я нечасто испытывал в своей жизни»¹⁷.

В роли административного главы кабинета Фридриха Вильгельма III Менкен должен был просматривать все петиции и письма, адресованные королю. Подобно руководителю аппарата Белого дома, он фильтровал запросы и прошения, помечая «отклонено» или «отказано». Энгельберг писал:

«Стоя у конвейера вереницы бюрократических дел в качестве государственного чиновника и главы кабинета, мыслитель, в свободное время поглощенный раздумьями о судьбе человечества и просвещения, не мог не тяготиться ежедневной рутиной принятия официальных решений. Так и формировался особый менталитет государственного служащего»¹⁸.

Именно в те годы Анастасий Людвиг Менкен изложил на бумаге свое видение характера государственной службы: «Я никогда не ползал и не пресмыкался. В своей политической деятельности я вел себя как пассажир на корабле, совершавшем длительное морское путешествие. Он ведь не будет ни пререкаться с моряками, ни пить с другими пассажирами, ни признаваться кормчему в своем бессилии и некомпетентности, чтобы не навлечь на себя издевательские оскорбления. Он должен приспособиться к качке и движениям корабля, иначе упадет и услышит одни Schadenfreude[6]6
  Слова, выражающие скрытое злорадство (нем.).


[Закрыть]. Я никогда не забывал об этом и не падал. Если бы я упал, то не отверг бы руку человека, сбившего меня для того, чтобы поднять, но никогда бы ее не поцеловал»¹⁹.

К несчастью, через несколько месяцев блистательный и свободомыслящий королевский советник заболел. Ему было всего сорок шесть лет, и он прожил недолго. 1 февраля 1798 года Фридрих Генц писал другу: «Менкен сейчас руководит всей администрацией. Но он чрезвычайно ослаб и скоро от нас уйдет. Тогда вы поймете, какие соблазнительные возможности предоставляет этот пост для деятельного, амбициозного и уверенного в себе человека».

Генцу надо было решать: оставаться на своем месте в надежде на то, что благодаря своей известности, обаянию и «салонным успехам» ему удастся занять должность Менкена, или попытать счастья на другом поприще. Генц предпочел ничего не предпринимать: «Я не создан для того, чтобы торчать на тайных собраниях. Я страшусь военщины, которую никогда не следует трогать. И если король вдруг действительно поверит мне, то менее чем через полгода от меня ничего не останется»²⁰.

Анастасий Людвиг Менкен скончался 5 августа 1801 года, так и не дожив до пятидесяти лет. Барон фон Штейн, хорошо его знавший и использовавший в собственной программе реформ многие наметки и нереализованные планы Менкена, отзывался о своем предшественнике в восторженных тонах: «Либерал до мозга костей, образованный, утонченный, благожелательный, человек из касты людей самых благородных взглядов и ума»²¹. Менкен, выдающийся, одаренный и обаятельный государственный служащий высшего ранга, умер на пороге величайшей карьеры. Он поднялся на вершину государственной власти при молодом, неопытном короле, предпочитавшем поручать другим заниматься делами и не притворяться Фридрихом Великим. А если бы Менкен действительно пожил подольше?

Можно сказать лишь одно. Если бы он не умер, то Вильгельмина, самый младший ребенок в семье и единственная дочь, никогда не вышла бы замуж за ничем не примечательного Фридриха фон Бисмарка. Энгельберг отмечал: «Фердинанд фон Бисмарк заключил с Луизой Вильгельминой Менкен не неравный брак, а социальный симбиоз. Сельский помещик, имевший в Шёнхаузене звание всего лишь лейтенанта (в отставке), женившись на ней, сразу же повысил свой социальный статус»²².

Это не совсем верно. В деревенском обществе Джейн Остен 1800 года или в Берлине Вильгельмины Менкен у молодой женщины, не располагавшей достатком, не было особого выбора. Как язвила Хедвиг фон Бисмарк, Вильгельмине «недоставало приставки «фон» в имени и денег в кошельке, что мешало ей бывать при дворе»²³. Потому-то невероятно умной и красивой семнадцатилетней девушке и пришлось выходить замуж за скучного деревенского барина, который к тому же был старше ее на восемнадцать лет. Во всех отношениях неравный брак не мог гарантировать ни благополучную семейную жизнь, ни материнское счастье. И Вильгельмина не имела ни того ни другого. Филипп цу Эйленбург так рассказывал о своей встрече со знакомой матери Бисмарка фрау Шарлоттой фон Кваст Раденслебен, дожившей до преклонного возраста: «Ее лицо приобрело серьезное выражение, когда она заговорила о его матери. Она неодобрительно покачала своей белой старческой головой и сказала: “Не очень приятная женщина; очень умная, но – очень холодная”»²⁴.

Ребенок, потерявший родителя в раннем возрасте – а Вильгельмине было двенадцать лет, когда умер Анастасий, – редко полностью избавляется от пережитого шока и ощущения понесенной утраты. Хотя и не существует никаких свидетельств, но, похоже, она до конца дней тосковала по блистательному и успешному отцу и той светлой жизни, которая умерла вместе с ним. Она, безусловно, хотела, чтобы сыновья заполнили образовавшуюся пустоту. Вильгельмина выговаривала в 1830 году старшему брату Бисмарка Бернхарду, бедняге Бернхарду, истинному сыну своего отца: «Я воображала, что у меня вырастет сын, мною воспитанный, со мной во всем согласный, высокообразованный, призванный проникать в такие глубины интеллекта, которые мне, как женщине, недоступны. Я предвкушала интеллектуальное общение, умственное и духовное соприкосновение, радость от единения с человеком, близким мне не только по родству, но и по духу. Время для исполнения этих надежд подошло, но они испарились, и, должна признать к великому моему сожалению, навсегда»²⁵.

Прямо скажем, не очень приятно получить такое письмо от матери. Нам неизвестно, как относился к ней Бернхард, но мы знаем, что Отто ее «ненавидел». Он винил ее за то, что она отправила его в школу Пламана, хотя это заведение пользовалось хорошей репутацией и практиковало Turnen (спортивную гимнастику), ставшую популярной благодаря усилиям Turnvater (отца спортивной гимнастики) Фридриха Людвига Яна (1778–1852). О шести годах, проведенных в этом учебном учреждении, у Бисмарка остались самые мрачные воспоминания, о чем он говорил и фон Койделю, и Люциусу фон Балльхаузену, а в старости написал и в мемуарах. Существует много версий этой истории. Я привожу ее в изложении Отто Пфланце: «В шесть лет меня отдали в школу, где учителя обожали Turnen, ненавидели дворян и воспитывали нас больше битьем и затрещинами, а не словами или порицаниями. По утрам детей будили удары рапир, оставлявшие синяки, потому что для учителей было утомительно прибегать к другим методам. Гимнастика вроде бы предназначалась для оздоровления, но во время занятий учителя тоже били нас рапирами. Заботиться о ребенке моей просвещенной матери было недосуг, и она рано прекратила делать это, по крайней мере в своих чувствах».

Даже еда была ужасной: «Что-то вроде резины, не слишком жесткая, но не прожуешь»²⁶.

Бисмарк любил своего «слабохарактерного» отца и ненавидел «твердокаменную» мать. Отто Пфланце писал: «Детские годы наложили свой отпечаток на многие привычки и склонности Бисмарка: презрение к мужчинам-подкаблучникам; нелюбовь к интеллектуалам («профессор» – для него было пренебрежительным эпитетом); неприятие бюрократизма и недоверие к Geheimrte (тайным советникам, кем был его дед по матери); позднее пробуждение (учеников в школе Пламана поднимали из постели в шесть утра); ностальгия по деревне и неприязнь к городам, особенно к Берлину; предпочтительное отношение к земледелию, а не к лесоводству (мать однажды приказала вырубить лесопосадку из дубов в Книпхофе)»²⁷.

Документальные свидетельства, которые я находил о жизнедеятельности Бисмарка, лишь подтверждали предположения Пфланце. Историк в процессе изучения жизненного пути Бисмарка стал фрейдистом, по сути, прибегая к эдипову комплексу в объяснении ипохондрии, обжорства, злости и чувств безысходности и отчаяния, часто посещавших Бисмарка. Я тоже пришел к выводу о том, что успехи только портили его здоровье, характер и эмоциональное состояние. Пороки становились еще зловреднее, а добродетели улетучивались по мере усиления суверенности и могущества его самости. Эго Бисмарка сформировалось в детстве, и тогда же оно было непоправимо повреждено. Духовная кончина отца, задавленного молодой женой, холодность или, вернее, фактическое отсутствие матери нанесли ему неизлечимые психологические травмы. Вильгельмина, как и сын, страдавшая ипохондрией, жаловалась на «нервы» и успокаивала их на фешенебельных курортах, уезжая туда на длительное время. Ипохондрия сына оказалась еще более основательной, как и аппетит. Сам Бисмарк признавался в том, что «ребенком ненавидел мать, а позднее обманывал и лгал ей» и даже побуждал Бернхарда делать то же самое: «Не обходись слишком грубо с родителями. Истеблишмент Книпхофа привык ко лжи и дипломатии, а не к солдатской фразеологии»²⁸? Как же она застращала ребенка, если он боялся говорить ей правду! Нам об этом никогда не узнать.

По необъяснимому стечению обстоятельств Бисмарк дважды оказывался в «сыновних» отношениях со своими суверенами. Он считал прусского короля Вильгельма I слабохарактерным, а королеву, позднее императрицу Августу, сильной, неискренней и зловредной женщиной. И свои чувства он не скрывал. В этом отношении показателен эпизод, о котором леди Эмили Рассел, жена британского посла в Берлине, 15 марта 1873 года поведала королеве Виктории. Она сообщала королеве об «исключительной чести, оказанной нам императором и императрицей, отобедавшим в нашем посольстве, какой не удостаивалось ни одно другое посольство в Берлине»: «Вашему величеству известно о политической ревности князя Бисмарка по поводу влияния на императора, оказываемого императрицей Августой и мешающего, по его мнению, антиклерикальной и патриотической политике и формированию ответственных министерств, как в Англии. Императрица сказала моему мужу, что после войны он (Бисмарк) только два раза разговаривал с ее величеством, и она выразила пожелание, чтобы он тоже пообедал с нами. Согласно этикету, он должен был сидеть слева от императрицы и по крайней мере в течение часа не мог бы уклониться от беседы с ее величеством. Князь Бисмарк принял наше приглашение, но дал понять, что предпочел бы не следовать этикету и уступить свое место австрийскому послу. Однако в назначенный для обеда день незадолго до приема князь Бисмарк прислал извинения со ссылками на недомогание из-за люмбаго. Дипломаты недоумевали и намекали на дипломатическую уловку. Князь Бисмарк часто выражает свою неприязнь к императрице в столь неприкрытой форме, что ставит моего мужа в очень затруднительное положение»²⁹.

В другом случае поведение Бисмарка было еще более вызывающим. Его раздражало то, как прусская кронпринцесса Виктория командовала своим мужем кронпринцем Фридрихом, и эти слухи, если учесть подавленное состояние кронпринца, очевидно, имели под собой основания. На этот раз для нас представляют интерес наблюдения баронессы Шпитцемберг, записавшей в дневнике свои впечатления о визите к княгине Б., нанесенном с детьми 1 апреля 1888 года, через две недели после смерти кайзера Вильгельма I и восшествия на трон императора Фридриха и императрицы Виктории:

«Мой дражайший князь приветствовал меня словами: «А, милая Шпицхен, как дела?» – и провел к столу. Справа от меня сидел старый Кюльцер. Я нагло «проинтервьюировала» князя… (Бисмарк) разглагольствовал: «Мой прежний хозяин прекрасно осознавал свою подневольность. Он говорил обычно: «Помогите мне, вы же знаете, что я под каблуком». Поэтому мы действовали сообща. Этот же (Фридрих. – Дж. С.) слишком горд, но зависим и подневолен не меньше, трудно поверить, как собака. Беда в том, что, несмотря на все это, надо проявлять учтивость, когда хочется сказать: «А ну вас к черту!» Эта борьба утомляет и меня и императора. Он бравый солдат и в то же время уподобляется тем старым усатым сержантам, которые уползают в свои норы, боясь жен… Хуже всех… «Вики». Это жуткая женщина. Когда он видит ее, она пугает его своей необузданной сексуальностью, сквозящей в глазах. Она влюбилась в Баттенбергера и хочет, чтобы он был всегда рядом, и, подобно матери, которую англичане называют «эгоистичной старой хищницей» (на английском в оригинале. – Дж. С.), пристает к братьям с неизвестно какими намерениями»³⁰.

Эту омерзительную, скабрезную и женоненавистническую тираду трудно назвать высказыванием «нормального» человека. Приведенные примеры и многие другие сюжеты из жизни Бисмарка могли послужить ценным материалом для фрейдистов. С возрастом Бисмарк все чаще болел. Причины были как физиологические, так и психологические. Похоже, он был недалек от истины, когда признавался Хильдегард Шпитцемберг в том, что его изматывает «постоянная борьба и существование, как на наковальне, по которой непрестанно бьет молот». Двадцать шесть лет он жил в положении доведенного до отчаяния, обозленного сына в психологическом треугольнике, в котором роль «родителей» исполняли император и императрица и, в сущности, властвовали над ним. Любой император мог выгнать его в любой момент, но старый император этого не сделал, более молодой император Фридрих был слишком болен, а самый молодой кайзер Вильгельм II, которому Бисмарк годился в деды, избавился от него очень быстро. Играл ли Бисмарк на противоречиях между слабым «отцом» и сильной «матерью»? Определенный элемент «личной диктатуры» вполне мог сформироваться в результате двойственности переживаний в отношении собственных родителей.