Текст книги "Слабак"

Глава 3

Следующим вечером атмосфера за столом была куда мрачнее. Папа казался обеспокоенным, даже слишком серьёзным. Никаких упражнений на быстрый счёт или шуток. Он казался полностью сосредоточенным. Мама, чувствуя в нём перемену, выпила лишний стакан белого вина и ненадолго задремала в своём кресле. Вместо того чтобы сказать: «Ну, ты попал», Тим посмотрел на меня с сочувствием. Даже Марианита выглядела безрадостной: её удрученный мрачный взгляд как будто бы сообщал, что в доме произошли перемены. Мне даже захотелось, чтобы здесь появились Дэнни и Эйлин и немного разрядили напряжение.

– Джон, я думал о тебе весь день, – заявил отец. – Ты должен поднабрать вес и накачать мышцы. Обещаю сделать всё возможное, чтобы помочь тебе в этом. Не позволим этой школе ущемлять тебя. Даю слово.

Обычно отцу было достаточно лишь узнать, в чём моя проблема, и подсказать маме, что ей делать с этим. Но теперь жажда прийти мне на помощь превратила его совсем в другого человека. Неужели таким образом он натаскивал своих продавцов работать на конференциях, куда он так часто ездил?

– Я не хочу, чтобы с моим сыном так обращалась кучка гоев, – отрезал он. Такая реакция с его стороны выглядела необычно. Папа редко обижался на антисемитские оскорбления, хотя и говорил нам, что в детстве его не раз дразнили за то, что он еврей. Но отца не слишком интересовали предрассудки. Он всегда старался двигаться вперёд и находить со всеми общий язык.

– Мы с мамой считаем, что, во-первых, тебе следует начать пить шоколадные коктейли каждый день. Если сможешь, то по два. Как думаешь, справишься с этим?

– Звучит не так уж плохо. Люблю шоколад! – с готовностью отозвался я.

– Хорошо, тогда сделаю сразу после ужина. Оставь в животе немного места. Мы также думаем обратиться к некоторым врачам, чтобы узнать, есть ли у них решение твоей проблемы. Мама запишет на приём. И хочу, чтобы ты начал заниматься гимнастикой каждое утро перед школой. Мы им ещё покажем!

После обеда мы пошли на кухню и сделали мой самый первый шоколадный молочный коктейль – так, как будто отец делал их каждый день всю свою жизнь. Я редко видел его на кухне, разве что по воскресеньям он иногда пёк блины по утрам. Отец очень внимательно смотрел на меня, когда я взял в руку полный стакан.

Я с удовольствием сделал первые несколько глотков с пеной. Я ещё мог продолжить, но коктейль был уже не таким соблазнительным, как в самом начале. Когда поставил стакан на стол и увидел, сколько ещё там осталось, – стало понятно, что потребуются определённые усилия, чтобы допить всё до конца. Отец следил за мной, а я заставлял себя продолжать пить. Внезапно почувствовал, что мой желудок вот-вот лопнет.

– Не уверен, что смогу так каждый день, – буркнул я, стараясь не смотреть на родителя.

– Будет лучше, если ты будешь пить их, придя из школы, и это не обсуждается, – заявил отец.

Если рассуждать оптимистично, молочный коктейль мог бы помочь утолить голод после школы. Но сейчас последние глотки казались не меньше холмика риса, что возвышался на моей тарелке за столом Макэнери. Чем меньше я отпивал густой жижи за раз, тем как будто больше оставалось в стакане. Наконец, когда внизу почти ничего не осталось, я поставил стакан на стол. Казалось, что меня сейчас стошнит.

– Вот молодец! – как-то неискренне сказал отец (причём так, чтобы услышала мама).

Мне стал неприятен интерес отца к моему телу, казавшийся вторжением на частную территорию. Сначала Макэнери заставил меня есть, а теперь и отец – как я считал, самый здравомыслящий человек в мире! – казалось, стал с ним заодно.

– Завтра установлю турник для подтягивания в гардеробной. Каждый раз, когда будешь заходить, хочу, чтобы ты делал десять подтягиваний, хорошо? Утром можно делать ещё отжимания и приседания. А потом по возвращении из школы, после молочного коктейля. Ну, что думаешь? – спросил отец.

Я не был уверен, что требуется правдивый ответ, поэтому не отрывал глаза от дна стакана. Отцовская забота навела на мысль, что меня определили к личному сержанту по строевой подготовке, точно знавшему, в какую физическую форму меня следует привести. Единственное, чего хотелось в тот момент, так это чтобы остались силы забраться на второй ярус кровати, зажечь коричневую лампу и читать, пока не усну. Я принёс домой «Хоббита» из библиотеки Адамса, и эта книга меня захватила. Мышцы, вес, рост и большинство видов спорта по сравнению с «Хоббитом» казались совсем не интересными. Потому и решил, что буду на словах соглашаться с отцом, а на самом деле только делать вид, что жёстко следую его программе.

На следующее утро отец вошёл в нашу спальню и с порога заявил:

– Давай начни с отжиманий. Быстро спускайся сюда!

Всё ещё сонный, я сполз вниз по лесенке со второго яруса кровати и лёг лицом вниз на оранжевый коврик. Тим только-только проснулся и приоткрыл один глаз.

– Хорошо, готов? Начинай!

Мои первые три отжимания показались убедительными и энергичными. Следующие три – более вялыми. Ещё три оказались болезненными. А последние выглядели совсем уж безнадежными. Отец же подбадривал меня изо всех сил.

– Одни из лучших первых отжиманий, которые я когда-либо видел. В следующий раз постарайся не прогибать спину. И можно побыстрее. Ну что, ещё десять?

Я недоверчиво посмотрел на него. Упражнения становились похожи на телесные наказания, а не на гимнастику. Впрочем, может быть, это одно и то же. Меня уже тошнило от отжиманий.

– А могу я сделать их позже? – робко спросил я.

– Конечно, – ответил отец. – Тогда давай двадцать приседаний! Коснись локтем противоположного колена. Начал!

Тут всё происходило точно так же: сперва энтузиазм, небольшие сомнения в середине, а затем – полное отчаяние. Последние пять я сделать уже просто не смог, но чисто символически отец их отсчитал.

Понятие о силе и мужественности мой отец в основном получил во время службы в военно-воздушных силах, когда учился на пилота. Поэтому он с таким благоговением говорил о дисциплине и физических нагрузках, бывших частью лётного обучения. Когда отцу хотелось поговорить, он рассказывал сыновьям о гимнастике, которой когда-то занимался. Хотя и для него, и для других молодых курсантов-лётчиков упражнения были и формой наказания. Если он неправильно застилал постель или его туфли недостаточно блестели – приходилось делать десять отжиманий. Это напомнило мне штрафные баллы, за которые надлежало бегать по холму в Академии Адамса. Видимо, отец решил использовать опыт службы в военно-воздушных силах, чтобы превратить меня в мужчину.

Турник для подтягивания установили в дверном проёме гардеробной уже на следующий день. В тот вечер отец вернулся домой и, не снимая свой офисный костюм и галстук, подтянулся при мне один раз, чтобы показать пример.

«Только один раз? Даже я смог бы больше. Вот десять – совсем другое дело!» – цинично подумал я.

Как и раньше, до этого раза, в самом начале моих подтягиваний появился уже знакомый прилив сил. Показалось, что в зеркале напротив я увидел, как мой торс удлиняется, а руки становятся толстыми, словно тяжёлые мотки проводов. Подтянувшись четыре-пять раз, я буквально пришёл в восторг – от того, какой я сильный! Но в промежутках между подтягиваниями я висел всё дольше и ниже, прежде чем попытаться подтянуться вновь. Казалось, что штанга поднималась куда-то вверх над моей головой.

Попробовал разный хват – держась ладонями внутрь и наружу – чтобы понять, как будет легче. Никак! К девятому подтягиванию мои поджилки тряслись. Десятое подтягивание мне не удалось – я беспомощно свалился на пол. Теперь чувствовалась обида и злость на отца. Я вдруг решил, что никогда больше не хочу подтягиваться.

– Неплохо, – ободрил отец. – Совсем неплохо. Я не думаю, что сам смог бы сделать больше десяти.

Мой отец не считался спортсменом. Хотя ездил каждый год кататься на лыжах и иногда по воскресеньям брал меня с собой на теннисные матчи, где больше общался со своими друзьями, чем тренировался. Пока он играл с ними, я несколько минут отбивал шарик от щита – до тех пор, пока все шарики не перелетят через забор в ядовитый плющ. Тогда я садился на одно из садовых складных кресел и читал книжку, пока старшие не закончат «играть». Становилось сложно сосредоточиться на тексте, слыша, как они ругаются на идише и перешёптываются, гогоча (видимо, говоря то, что я не должен услышать). Иногда мужчины смотрели в мою сторону. Мне казалось, что они задаются вопросом: почему отец привёл меня сюда? Поэтому я прищуривался, глядя на них, а затем вчитывался в свою книгу так усердно, как только мог. Интересно, папа рассказал им о том спортивном режиме, что разработал для меня? На всякий случай я попытался сесть как можно выше в неудобном зелёном кресле.

Мама же, напротив, живо и регулярно занималась спортом, подбадриваемая убедительным, жизнерадостным голосом Джека Лаланна, ведущим из телевизора. Папа называл подобные занятия «женское техобслуживание». Такие упражнения мужчина ни за что не стал бы делать (если бы вообще стал делать хоть какие-нибудь!). Это пренебрежительное отношение не мешало отцу пристально рассматривать женщин в спортивной одежде.

– Выглядит подтянутой, – говорил он нам, подмигивая, когда мы шли по улицам Чаппакуа в выходные дни. Или задавал нам с Тимом риторический вопрос: – Стройная, да?

* * *

Наблюдая, как бреется отец, я внимательно его осмотрел, чтобы понять, в чём разница между его торсом и моим. Отец всегда говорил, что в детстве выглядел таким же тощим, как и я. Но теперь, когда стукнуло «уже за сорок» и отец нагулял жирок, трудно представить, как он выглядел в детстве. Каждый раз, когда он рассказывал, насколько худым был раньше, я просто отказывался в это верить. Означает ли это, что в школе над ним так же издевались? Была ли у него внутри эта незаживающая рана? Не от этого ли он пытался защитить меня?

Через несколько месяцев я уже мог переварить шоколадный коктейль без тошноты и подтягивался десять раз подряд. Я терпел боль в запястьях и предплечьях и каждый день боялся, что мои мышцы свело навсегда. Но, казалось, заметной прибавки в весе у меня так и не произошло. Каждые несколько дней родители взвешивали меня на весах в ванной, как боксёра перед боем, но стрелка едва перевалила за пятьдесят фунтов[6]6
  Около 23 килограммов.


[Закрыть]. Из-за этого они каждый раз лишь сокрушённо качали головами. Отец снова повторял одну из своих любимых мантр: «Аппетит приходит во время еды», как будто это изречение волшебным образом могло вдруг стать правдой просто от постоянного повторения.

Отсутствие прогресса меня тоже обескураживало. Идея набрать вес принадлежала не мне, но раз уж я прилагал усилия, а изменений всё не было – то какой тогда во всём этом смысл? Может быть, мне стоит прекратить упражняться и просто делать то, что я хочу? Когда я предложил эту идею отцу, он лишь удивлённо взглянул на меня, как бы говоря: «Сдаться? Как можно сдаваться, если мы только начали?!» Разочарование отца заставило меня вновь захотеть следовать программе, чтобы доставить ему удовольствие: суметь жить более полной жизнью, о которой он и мечтал для меня.

И всё же я до сих пор сомневался, что я на самом деле настолько худой, как все считают. Когда я оставался один в своей комнате, то садился на край письменного стола и расстегивал рубашку, а затем нагибался вперёд, прижимая грудь к коленям. Согнувшись пополам, я хватал складку на животе и защипывал её пальцами. Толщина складки подтверждала, что проблема с моей худобой существовала в основном в умах тех, кто меня окружал.

В воскресенье вечером после упражнений папа отвёл меня в сторону и сообщил, что мама договорилась о специальном приёме у доктора Брюэра, моего ортодонта.

– Возможно, он сможет сделать точный прогноз относительно твоего веса, чтобы мы смогли понять, что ещё можно сделать.

– А при чём тут зубы? – удивился я.

– Он утверждает, что есть инструменты для измерения длины корней зубов, которую затем сравнивают с длиной костей. По крайней мере в теории звучит так. Исходя из полученных цифр, он сможет сделать прогноз. Как по мне, так это чепуха. Но твоя мать верит в это, – пожал плечами отец, пытаясь объединить нас, мужчин, общим скептицизмом. Очевидно, что уровень вмешательства в мой организм начал повышаться – по сравнению с усиленным питанием и гимнастикой. От такого внимания я занервничал и почувствовал себя уязвимым.

Через несколько дней мы с мамой поехали в Оссининг, в лучшей части которого всё ещё располагались кабинеты врачей и кинотеатры, а не заброшенные здания и руины. Доктор Брюэр был крупным округлым мужчиной с вьющимися волосами, едва прикрывавшими его большую голову, с которой вечно стекал пот. Он говорил о процедурах шаг за шагом (при этом не глотая слюну, отчего та издавала свистящий звук). Несколько месяцев назад мне установили брекеты, и ночью я спал со своей кошмарной пластинкой-ретейнером, а ее маленькие резинки-фиксаторы выпадали и скрывались в складках простыни.

– Садись, Джонни. Больно не будет. Я сделаю несколько замеров и после некоторых вычислений смогу сделать достаточно надёжный прогноз касательного твоего роста и веса во взрослом возрасте. Расслабься. – Он вытащил штангенциркуль из рубчатой небесно-голубой униформы дантиста и начал измерять моё предплечье. – Замечательно. А теперь широко раскрой рот. – Он засунул мне в рот какую-то линейку и минуту держал её у десен. Лицо доктора было так близко к моему, что стало слышно, как у него во рту плескалась слюна. Закончив с измерениями, он написал несколько цифр в блокноте, который казался совсем крохотным в его мясистой руке.

– Превосходно. Теперь отлучусь ненадолго. Нужно занести данные в таблицу. Вернусь через минуту.

Мама вошла в полуоткрытую дверь кабинета, где я лежал, и по её улыбке можно было понять, что нас ждут хорошие новости. Она взяла мою ладонь в свои и слегка сжала.

Доктор Брюэр вернулся и объявил:

– Думаю, результаты тебе понравятся, Джина. Согласно расчётам, Джонни во взрослом возрасте, когда закончится его физическое развитие, будет ростом шесть футов два дюйма и весить сто шестьдесят пять фунтов[7]7
  Около 183 сантиметров и 74 килограммов.


[Закрыть].

Я улыбнулся, а мама сияла так, как будто настал самый счастливый день в её жизни. По-своему мама ведь тоже хотела, чтобы я вырос высоким и имел нормальный вес. Так же, как и папа, она была заинтересована в улучшении моей физической формы. Её беспокоили мои торчащие уши и неправильный прикус. Она назначала встречи с пластическими хирургами, чтобы обсудить возможность прижать мои уши, и проверяла, надеваю ли я ретейнер каждую ночь. Даже проверяла резиночки, чтобы убедиться, что в них достаточно защёлок для исполнения их ночной функции…

Мы поблагодарили доктора Брюэра и отправились домой в приподнятом настроении. Я представлял себя гигантом, представлял, как брожу по обеденному залу Адамса, натыкаюсь на ничтожества подо мной, едва замечая, как они отскакивают. Гордость родителей за меня казалась безмерной.

Казалось, что клеймо, которое Макэнери поставил на меня, волшебным образом испарилось.

Мы объявили эту новость моему отцу тем же вечером за ужином. И хотя сперва он кивнул с пониманием, но потом повернулся к маме и неожиданно недоверчиво спросил:

– Как он может утверждать такое? Может, он просто всё выдумал? Этот мужик шарлатан. На всякий случай, если он ошибается, ешь больше. Джина, думаю, что тебе стоит отвезти сына к доктору Даймонду на следующей неделе. Если не сработает, я отвезу его к специалисту в город.

Позже, тем же вечером, он вошёл в мою комнату и попросил сделать привычные подтягивания. Он говорил, а я сражался с турником – пока не свалился вниз.

– Не хочу портить хорошие новости, но этот парень сочиняет. Он готов сказать всё, что, по его мнению, мы хотим услышать. Давай я расскажу одну историю. Пятьдесят или шестьдесят лет назад, после Первой Мировой войны, жил-был маленький мальчик, выросший в одном из самых богатых домов Европы. Он мог получить всё, что пожелает. И всегда, когда пожелает. Только у него имелась одна проблема: он не мог говорить. Ни единого слова. Указывал на еду или игрушки, которые хотел, и ему их давали. Поначалу родители не волновались, но к тому времени, когда ему исполнилось шесть или семь лет, поняли, что лучше выяснить, что тут можно сделать. Водили его к лучшим лорам, обследовавшим оперных певцов, но те не обнаружили никаких проблем с голосовыми связками. Обойдя врача за врачом, родители сдались и отвезли ребёнка домой. В то Рождество они отправились в Санкт-Мориц. В один очень холодный день мать повела мальчика кататься на коньках. Чтобы катавшиеся не мёрзли, на катке подавали горячий шоколад. Мальчик сделал глоток и с отвращением выплюнул его: «Боже, как горячо! Что ты делаешь со мной?» Его мать казалась вне себя от радости. «Ты можешь говорить! Это чудо! – воскликнула она. – Почему же ты не говорил до сих пор?» Мальчик ответил не раздумывая: «Потому что не видел в этом необходимости!» Итак, рассказываю это, Джон, потому что теперь тебе просто необходимо есть. Ты должен сделать это для себя. Если я попробую есть за тебя, то сам и потолстею. Пришло время напитать себя на тот случай, если ваш ортодонт и его дурацкие прогнозы неверны. Ты слушаешь, что я говорю? – спросил он.

Я кивнул и спрыгнул с турника.

* * *

Через неделю мама отвела меня к доктору Даймонду, моему педиатру, его кабинет находился в Чаппакуа, на первом этаже старинного викторианского дома со скрипящими половицами. Он казался крайне заинтересованным в развитии умственных способностей своих юных пациентов так же, как в физическом здоровье, и всегда спрашивал, какие книги мы читаем и что о них думаем. Его густые тусклые седые волосы и ясный взгляд голубых глаз намекали, что он мог поделиться почти мистической мудростью. Моя мама объяснила, зачем мы пришли, и рассказала про расчёты доктора Брюэра. Он слушал и ничего не говорил. А затем попросил меня снять рубашку и потрогал кости моих предплечий – осторожно и со знанием дела, как будто в них закладывался некий глубокий смысл.

– Давай сначала посмотрим, сколько ты весишь, – предложил он.

Я встал на весы и увидел, как серебристая стрелка скользнула мимо отметки в пятьдесят фунтов. Он посмотрел записи с моего предыдущего осмотра.

– Всё примерно так же, как и раньше, Джина. Существуют данные, подтверждающие сказанное вашим доктором Брюэром. Но их немного, – он сделал паузу и улыбнулся.

– Итак, Джон, сколько ты сам хочешь весить? Какого роста хотел бы стать? – спросил он, как будто я имел право голоса в подобных вопросах.

Мысль о том, что можно иметь собственное представление о том, сколько я хочу весить, никогда раньше не приходила мне в голову. Трудно сказать, имелся ли вообще правильный ответ на такой вопрос.

– Ну, думаю, что хочу стать такого же роста, как мои родители. И в один прекрасный день хотел бы набрать больше ста фунтов[8]8
  Около 45 килограммов.


[Закрыть], – пробормотал я, как будто пытаясь подобрать цифру, которая бы всех удовлетворила. Но как только я произнёс «сто фунтов», числа вспыхнули в моей голове флуоресцентным светом, сообщая о чём-то невероятном, почти сюрреалистичном, как, скажем, грядущий 2000 год. Я повторил это, будучи твёрдо уверенным, что говорю правду (даже если сказанные слова были вызваны лишь моим желанием успокоить их).

– Я хочу весить сто фунтов! – такое утверждение не сразу стало моим, но оно походило на клятву, в которую вполне можно поверить. Один только образ единицы, за которой следуют два нуля, заставил меня гордиться собой, хотя я пока что нисколько не прибавил в весе. Одобряющие взгляды матери и доктора Даймонда подтверждали, что я угадал.

– Хороший ответ, Джон, – произнёс доктор. – Ты станешь таким, каким собираешься быть. Перестань беспокоиться о нём, Джина. Он будет в порядке, – и он укоризненно посмотрел на мою мать.

Однако вся эта одержимость – программа упражнений отца, шоколадные коктейли и постоянные призывы «просто есть чуть больше: ну, ещё два кусочка, как насчёт трёх ложечек за бабушку Иду?» – совершенно раздавили меня. Вместо того, чтобы почувствовать, что я стою на пороге нового большого будущего, из-за постоянного насилия едой возникло ощущение, что я всё больше отстаю от нормы и ситуация лишь ухудшается. Это усилило мои сомнения в успехе нашего предприятия, а планы отца на меня показались недостижимыми и неправдоподобными. Хотелось спросить отца: почему бы ему не позволить мне достичь своего естественного веса самостоятельно? Почему приходится прилагать такие огромные усилия к тому, что вызвало у меня лишь мимолётный интерес? Зачем он мне всё это навязал?

Долгие ночи, лёжа без сна на верхнем ярусе кровати и размышляя над этими вопросами, я представлял себя вне границ тела. Чувствовал пальцы рук и ног, но не ощущал своего размера. В кромешной тьме я мог управлять всем телом. Или мог представить, что я бесформенный, например превратился в протоплазму. Такое аморфное состояние было мне скорее по душе. В нём не было ничего, что можно проверять по параметрам. И для него не находилось ни места в иерархии, ни повода для издевательств и запугивания. В этой бесформенности мои опасения относительно себя становились терпимыми и разрешимыми. Тьма предлагала убежище от критики, и я лежал без сна, наслаждаясь ею. Слова из «Папоротникового холма» вновь приходили на ум: «зелёный и умирающий», «пел в своих цепях».

Когда мы легли спать, астматический хрип Тима смешался с остальными привычными ночными звуками. Неожиданно я испугался: показалось, что звуки теперь исходили не от брата. И то был не шум ветра, не шелест деревьев, на самом деле это поджигатели готовились поджечь дом. Не в силах заснуть, я выскользнул из комнаты и разбудил маму. Она привела меня к себе в будуар, чтобы не беспокоить папу, который плохо спал и легко просыпался. Я растянулся на кушетке с изогнутой деревянной спинкой. Сидя во вращающемся кресле, она повернулась ко мне, спиной к зеркалу, где она часами готовилась к званым обедам – в окружении своих париков на пенопластовых черепах, расчёсок и ожерелий, маленьких мягких шёлковых мешочков с браслетами и кольцами, хранившихся каждый на своём месте. Хрустальные флаконы духов выстраивались в ряд во всю стену – на стеклянной столешнице перед зеркалом. Даже в темноте я бы нашёл, где находится каждый предмет. Я так часто бывал там, что отец, из ревности или злобы, не раз отводил меня в сторону, чтобы предупредить:

– Если будешь проводить слишком много времени за кулисами, то само представление тебе станет неинтересно. А это плохо для мальчика.

Когда мать говорила со мной во время своих приготовлений, становилось трудно сосредоточиться на её словах. Я сильно отвлекался от них, наблюдая, как она укладывает волосы прядь за прядью (опьянённый особой смесью ароматов лака для волос и духов, очарованный тем, как она сочетала свои браслеты, ожерелья и кольца). Я не мог поверить в то, как мало времени ей требовалось, чтобы стать красивой.

– Показалось, что слышал, как посторонние разговаривают снаружи дома. Не знаю почему, но я подумал, что они собираются поджечь дом. Теперь не могу избавиться от этой мысли и снова заснуть, – пожаловался я. Она слушала не перебивая.

– Ты их видел? Ты знаешь кого-нибудь из них? – спросила она вполне серьёзно.

– Нет, только слышал голоса. Звуки были не похожи на те, что обычно слышатся по ночам. Как будто ногтями царапают штукатурку или чиркают спичками. И ещё грохот полупустых канистр.

– Может быть, тебе приснилось, как ты зажигаешь свечи. Может быть, ты считаешь, что огонь опасен. Здесь нет поджигателей, Джон.

Она взяла мою руку и сплела свои пальцы в замок вокруг неё. Я слышал, как отец, шаркая, шёл к гардеробной в халате и кожаных тапочках.

– Что случилось? – пробормотал он.

– Джону показалось, что он слышал людей снаружи. Посмотришь быстренько, дорогой? Потом мы все сможем поспать.

Он покорно спустился вниз. Мы слышали, как входная дверь открылась и закрылась и как он шёл по лестнице, покрытой ковром.

– Я посмотрел снаружи и внутри, Джон. Там никого нет. Поверь мне. Если и есть вероятность, что кто-то ночью залезет сюда – именно в наш дом, на этой улице, в этом городе, – она одна на миллион. Может ли такое случиться? Да, теоретически… Но статистически это так же вероятно, как если бы кого-то из нас съел медведь в нашем лесу. Сам посуди: медведей-то здесь нет.

– Но мы живём так близко к шоссе. Кто-нибудь мог приехать, проникнуть в дом, напасть на нас и легко убежать, – предположил я.

– Не исключено, но маловероятно. Можешь лечь спать? Хочешь, посижу с тобой немного? Или хочешь снотворного? – спросил он. Мама ушла и легла в постель.

– Думаю, я в порядке, а вот Тим хрипит. Он ещё не проснулся, но дело довольно плохо. Я думаю, что он скоро проснётся, – пробормотал я, надеясь, что отец придёт посидеть с нами, как он часто это делал при сильных приступах астмы у Тима.

– Он уже принимал «Тедрал»? – спросил отец.

– Не думаю. Не видел, чтобы принимал, – отозвался я.

Мы умолкли у двери, чтобы послушать Тима. Каждый его вдох был всё глубже. Год назад ему диагностировали астму, и мама сделала ему кучу анализов. Кожа на его руках и спине часто покрывалась сыпью, появлявшейся от всех местных растений и фруктов. Я даже не знаю, на что у него не было аллергии. Казалось, у него была аллергия на весь окружающий мир. Пока мы стояли у двери, Тим проснулся и повернулся, почувствовав наше присутствие.

– Я рад, что вы здесь, – сонно произнёс Тим. Я забрался в свою кровать наверху, а папа сел возле его кровати. Инстинктивно мне хотелось отвлечь Тима от затруднённого дыхания. Мне нравилось, что папа сидит с нами, как если бы мы были в одной команде (или по крайней мере в одной комнате). Это было почти так же хорошо, как когда у них отменился званый ужин в субботу вечером, и он смотрел с нами «Остров Гиллигана». Мы смеялись над неумехой Гиллиганом и над тем, как Шкипер по-отечески снисходительно относился к нему и не раздражался. Тогда все мы чувствовали себя равными.

– Сколько таблеток «Тедрала» ты выпил? – поинтересовался папа.

– Две. Принял только что, – ответил Тим.

– Давайте завтра поедем на велосипедах к дому в Миллвуде, где раньше встречались нацисты. Как он там называется? – предложил я.

– Он назывался Бунд-холл. Сейчас там особо не на что смотреть. Обычный дом, – пояснил отец.

– А правда в Миллвуде скрывались нацисты? – спросил я, размышляя о беспокоивших меня звуках с улицы, пока хрипы Тима не отвлекли от них.

– Не преувеличивай! – произнёс папа менторским тоном. – Это место называлось Фольсксбунд. Там собирались местные жители немецкого происхождения, чтобы просто пообщаться. Бунд значит «клуб». На самом деле они не были никакими нацистами, разве что среди завсегдатаев водилось несколько психов, поддерживавших Гитлера.

Дверь открылась, и вошла мама в синем стёганом халате. Подошла к жалюзи, поправила планки и закрыла их. Она ходила по комнате туда-сюда, перебирая найденные нами сокровища: камни, которые мы считали наконечниками индейских стрел, и осколки стекла, бывшие, по нашему мнению, осколками пивных бутылок колонистов. Прежде чем выйти, она остановилась возле Тима и положила руку ему на лоб.

– Надеюсь, тебе завтра станет лучше, дорогой, – проговорила она и вышла.

Папа остался, готовый быть с нами до тех пор, пока астматический приступ Тима не закончится. Обычно брат был неугомонным и активным, но во время подобных ночных бдений становился в высшей степени спокойным. Когда мы переставали говорить и в комнате воцарялась тишина, хрипы Тима становились похожи на звук мётел, метущих каменный пол патио: по весне мама заставляла нас подметать снова и снова, прежде чем вынести белую кованую мебель. Каждый раз, когда казалось, что мы смели уже все серёжки и жёлуди в траву, она находила их ещё – и нам приходилось начинать заново. Это напоминало уборку снега в метель.

– Ладно, тихо, ребята, – сказал папа, хотя мы и молчали. Я понимал, что даже если мы с папой отвлечём Тима, его приступ астмы никуда не исчезнет, хотя мы на это очень надеялись.

Меня вдруг затошнило, и я сделал глубокий вдох. Проблемы со здоровьем младшего брата лежали за пределами моих возможностей ему помочь. Да и раз папа находился там, то ответственность с меня снималась. Поэтому я снова стал думать о том, что в дом могут проникнуть злоумышленники.

Я проанализировал возможности побега в случае внезапного нападения. Услыхав шаги на лестнице в прихожей, я бы соскочил со второго яруса кровати и тихо прокрался в комнату Эйлин, чтобы не потревожить её. Затем выскользнул бы из её ванной комнаты, ведущей на террасу. Перекинул бы себя через перила и спустился по водосточной трубе. А затем, не обращая внимания на странные тени, побежал бы вниз с большого холма – сообщить о происходящем в полицейский участок рядом с нашей дорогой (не только спасся бы сам, но и спас других!). Благодаря моим усилиям братья, сестра и родители были бы спасены. И подобная смелость реабилитировала бы меня в собственных глазах. Я уже чувствовал себя героем: все увидят, какой я находчивый! И такие недостатки, как рост и размер, уже не будут иметь значения благодаря моей смелости и ловкости.