Текст книги "Слабак"

Глава 4

Кадиллак “Fleetwood Brougham”, возивший моего отца в Нью-Йорк и обратно каждый день, не считался обычным транспортом. Заднее сиденье – убежище отца, где он мог беспрепятственно провести час в одиночестве. Время от времени он пролистывал газету “The New York Times” и перебирал стопки документов, что приносил домой каждый вечер. В основном они так и оставались лежать непрочитанными в портфеле, пока он смотрел в окно и слушал свою любимую музыку: «Сюиты для виолончели соло» Баха в исполнении Яноша Штаркера.

Побыть с отцом наедине в его машине – по дороге в город, который я считал «его городом», – казалось редкой привилегией. Аттилио, необъятный водитель из Неаполя, вёл машину по маршруту, выбранному отцом, а его скорбное клоунское лицо с острыми чёрными волосами телепортировалось на заднее сиденье с помощью зеркала заднего вида. Касательно вождения отец давал Аттилио очень чёткие инструкции. «Всегда поджимай тормоз. Никогда не дави на него. Запомни, он такой же уязвимый, как и ты», – говорил он. Хотя трудно представить, что такой большой человек, как Аттилио, может быть уязвимым. Его рост и габариты, казалось, делали его неуязвимым.

– Начинай поворачивать заранее, не дёргай руль, – часто повторял папа как для меня, будущего водителя, так и для Аттилио.

Машина служила также лекторием отца, его кафедрой: он выглядел непривычно серьёзным, когда мы оставались там одни, высказывал своё мнение и всегда (когда никто не мог вмешаться или возразить ему) прямо давал советы.

Узнав подробности моего визита к доктору Даймонду, – поедая «бланкет де во», блюдо, которое никому не понравилось, – отец сообщил, что записал меня на приём к эндокринологу на Манхэттене. Это не значило, что он не доверяет мнению доктора Даймонда, просто ему хотелось получить подтверждение.

– Мы не будем ставить всё на твоего ортодонта или на доктора Даймонда. Поэтому хочу, чтобы ты сходил к доктору Энслеру для полного обследования. Друзья сообщили мне, что у него есть доступ к особому гормону роста. Думаю, стоит послушать, что он скажет, так ведь? – заявил отец, закончив речь вопросом, уверенный, что не понять его просто нельзя.

Я никогда раньше не слышал о докторе Энслере, и мне было всё равно, что тот может предложить. Лишь бы этот визит дал возможность посмотреть город да побыть наедине с отцом в машине.

– А что делают эндокринологи?

– Ну, не знаю, что делают другие эндокринологи, но гормон, найденный Энслером, может добавить тебе несколько лишних сантиметров. Ты ведь не откажешься от такого, правда?

– Конечно, нет, – с готовностью ответил я, не понимая, в чём подвох.

– Не то чтобы он сделает из тебя баскетболиста или что-то в этом роде, – произнёс отец и ухмыльнулся.

* * *

…Мои родители приезжали посмотреть, как я играю в баскетбольной команде Адамс, что считалась самой низкорослой в старшей школе. Большую часть времени я просто сидел на скамейке запасных, пока тренер не понял, что мои родители находятся в зале.

Тогда он нехотя произнёс:

– Уэллс, твоя очередь. Давай, удиви меня!

Пришлось стараться изо всех сил, но мяч казался тяжёлым, как пушечное ядро. Я сделал всего один бросок в сторону сетки, после чего тренер удалил меня на скамейку запасных.

Потом мама говорила:

– Джон, ты же очень старался, правда?

– Да, старался, – поспешил ответить я (настолько уверенно, насколько вообще это было возможно при подобных обстоятельствах).

Отец произнёс:

– Молодец! Какой дурацкий вид спорта, не правда ли?

* * *

– А как действует это лекарство? Его нужно принимать каждый день? – стал теребить я отца.

– Я не знаю, Джон. Нужно получить больше информации. Но говорят о нём много чего хорошего. И это всё, что я знаю.

Я представил Энслера темнолицым магом вуду, втыкающим в меня иглы и волшебным образом удлиняющим мой позвоночник голыми руками. Вот каких врачей знал папа!

Чтобы подчеркнуть своё мнение обо мне как о слишком худом, слишком низком и слишком неработоспособном человеке, папа начал называть меня «люфтменш», это слово на идише означает сочетание человека и воздуха: этакого мечтателя, человека, витающего в облаках.

– Вот, Джон, кто ты есть! – восклицал отец, как будто эти слова полностью отражали моё состояние. – Мальчик из воздуха. Такой лёгкий, что твои ноги едва касаются земли. Хотя даже не уверен, что ты знаешь, что такое земля. Как, знаешь? – спросил он, слегка опустив голову и глядя на меня карими глазами, полными сочувствия, хотя в них виднелись и ирония, и скептицизм.

– Люфтменш бродит с места на место, не оставляя следов. Так он поступал в прежние времена. Скользил по поверхности земли, как будто для него не существовало гравитации. Возможно, он и понятия не имел, что такое гравитация или зачем она нужна земле. У него не было ни работы, ни магазина. Поэтому он рассказывал истории, путешествуя из города в город, выдавая сплетни за правду.

Теперь меня постоянно называли люфтменш. Когда у меня начался скачок роста, то мои конечности выглядели плохо скоординированными, как будто я их не полностью контролировал. Поэтому я часто спотыкался в неожиданных местах – где, по мнению отца, споткнуться уже просто не обо что. И отец часто смеялся надо мной. Когда я увидел, как сильно он смеётся, то споткнулся снова, но на этот раз специально – как водевилист, оттачивающий своё ремесло. Отец смеялся, и я смеялся вместе с ним, но не потому, что это казалось смешным, я думал, что получается обмануть его: ведь он верит, что всё произошло случайно.

– Ну что, дашь Энслеру шанс? – спросил отец, возвращаясь к тому разговору со мной.

– Да, конечно. А что если он мне не понравится?

– Ну, об этом потом будем переживать, – сказал отец. – Только не забудь сходить на приём. Вся информация у Джо. – Он имел в виду секретаршу, которая работала на него и одновременно на дядю Пола.

Словно неся в руках переспелую сливу, Аттилио очень аккуратно поставил машину на место в гараже «Пан Ам Билдинг», а я самостоятельно спустился по эскалатору на главный этаж «Гранд Централ Терминал». Мама собиралась сесть на поезд позже и встретиться со мной возле кабинета врача. Но поскольку мне уже почти исполнилось тринадцать лет, решили, что я уже достаточно взрослый, чтобы провести несколько часов в городе и сходить в книжные и музыкальные магазины. Это как ничто другое оправдывало необходимость посещения врача, идти к которому у меня не было особого желания.

Мне нравился свет, проникавший через огромное окно, из-за которого широкое открытое пространство «Гранд Централ» напоминало собор изнутри, а золотые звёзды на мутно-зелёном потолке сияли, казалось, специально для меня. Я прошёл по коридорам до Лексингтон-авеню, мимо огромных платформ, куда заезжали поезда, и затем из каждого извергался рой пассажиров.

На улице протиснулся сквозь толпу на Третьей авеню, вошёл в «Сэм Гуди» и сразу же спустился в огромный подвал.

В тот день я охотился за альбомом Саймона и Гарфанкела “Sounds of Silence”. Я уже много раз слышал по радио заглавную песню. И чувствовал внутри себя ту самую темноту, о которой они пели. А ещё завидовал тому, как они дружат с нею и поют ей серенады. Так же сильно я мечтал о “Red Rubber Ball” группы “Cyrkle”. Как им вообще пришло в голову написать слово “circle” через “y” и “k”?

Спустив все свои сбережения в десять долларов на эти два альбома, я отправился на запад – по Сорок седьмой улице и через Пятую авеню в книжный магазин «Готэм». Попасть туда – стало спасением от хасидских зазывал-продавцов бриллиантов в длинных чёрных пальто, ермолках и с пейсами. Они роились вокруг меня, пытаясь привести меня к своим магазинам, чтобы я купил золотую цепочку или медальон. Они выглядели слишком настойчивыми, и их не волновал очевидный вопрос о том, что маленький мальчик, которому нет ещё и тринадцати лет, будет делать с обручальным кольцом. Проходя мимо них, я заметно ускорился, а затем вдруг увидел металлическую вывеску с изображением рыбы, висевшую у входа в книжный магазин. Надпись гласила, что здесь «рыбачат мудрецы». Вестибюль завесили фотографиями больших групп людей, светил Готэма. На той, из-за которой я остановился, был изображен Дилан Томас – пузатый мужчина с лицом младенца, лежащий на ковре в окружении толпы поклонников.

Если с музыкальными магазинами всё становилось ясно, то, заходя в книжный, я даже и не знал, что именно ищу. Целью было не найти конкретную книгу, а впитать атмосферу самого места, где ряды книг заполняли каждый дюйм стен и возвышались над полом, как курганы, расставленные согласно магической системе, известной только персоналу. Я старался незаметно смотреть на сотрудников, когда они искали то или иное название, находя его, видимо, с помощью особого инстинкта, которым я так желал обладать.

Я слонялся так долго, как только мог: брал книги, прочитывал абзацы наугад, пытаясь подслушать, как продавцы дают советы другим покупателям. Казалось, что продавцы книг, словно медиумы, интуитивно чувствовали, кому какая книга нужна. Мне захотелось, чтобы такое умение – неважно, откуда оно происходило! – было загружено и в меня.

Наконец я выбрал «Раскрашенную птицу» Ежи Косинского, потому что эту книгу настоятельно рекомендовал папа: о мальчике, который жил совсем один и попал в беду. В аннотации на обложке было сказано, что он скитался без семьи из города в город – в Восточной Европе во время Второй мировой войны. По сравнению с его жизнью моя казалась безопасной и лёгкой.

Мой отец, человек, в основном читавший лишь балансовые отчёты, любил короткие рассказы. Он держал экземпляр «Величайших в мире коротких рассказов» в серой потрёпанной обложке возле кровати и забирал его с собой каждый раз, когда уезжал в отпуск. Он любил рассказы О. Генри, Саки и Честертона. «Открытое окно» Саки – любимый его рассказ. В нём рассказывается об охотниках, не вернувшихся с охоты, и о вдове, что оставила для них окно открытым – на случай, если они всё же вернутся. Казалось, что отец всё так же заинтригован, как и в детстве: всё же призраки или живые люди каждую ночь возвращаются в гостиную миссис Сэпплтон? Как и рассказчик, мистер Фрэмтон Наттел, папа не был уверен в том, кто больше бредит – читатель или миссис Сэпплтон – в тот момент, когда охотники появлялись вновь.

Во время одной из наших последних поездок в город отец слегка наклонил голову и уточнил:

– Наблюдал за тобой: кажется, ты слишком долго читаешь одну страницу. Неужели прочитываешь каждое слово?

Я посмотрел на него, удивлённый самой постановкой вопроса: разве, когда читаешь, не нужно прочитывать каждое слово?

– Разве так неправильно? – удивился я.

– Ну, не то чтобы неправильно, но ни у кого нет времени на маленькие слова. Тебе действительно так нужны все эти артикли, союзы и вспомогательные глаголы? Разве время глагола так уж важно? Всё это не расскажет тебе сути. Это вполне можно пропустить – и ты ничего не упустишь.

Отец рассматривал меня, чтобы убедиться, что я достаточно хорошо его понимаю.

– Никаких артиклей, предлогов и местоимений – вот мой девиз. Они просто скрепляют предложение. Но ты же должен «добраться до мяса» как можно быстрее! Например, когда я веду вас в ресторан. Разве я говорю, что сначала нужно съесть овощи и картофель? Нет, советую так: «Ешьте то, за что я плачу». Я плачу за мясо. Значит, забудьте про овощи. Убери все мелкие слова, и ты получишь тот же самый результат, что и без них. Я называю это вертикальным чтением. Горизонтальное – для школяров. Ты ведь не хочешь быть горизонтальщиком? – спросил он, подстрекая меня ответить «нет».

Я заставил себя покинуть «Готэм» и вернуться в папин офис на сорок пятом этаже здания «Пан Ам Билдинг». Оказавшись внутри, я зашёл в каждый кабинет, чтобы поздороваться и завязать приятную беседу с руководителями отца, как он и велел.

– Ты не можешь вести себя с ними так, будто их не существует. Я завишу от этих людей, даже если ты этого понять не можешь, – заявил он мне. Поскольку большинство из них знали меня с детства, то задавали вопросы о школе, спорте и учёбе. Я чувствовал себя с ними в безопасности: ведь я нахожусь под защитой большинства из них, если не всех. Единственным исключением был Гарри, менеджер по продажам из Бронкса, относившийся ко мне с неприязнью. Он, бывало, увидит у меня под мышкой книгу и сразу выдернет её.

– Зачем читать такое? – удивлённо бросит он. – Ты уже читал «Исход»? А «Марджори Морнингстар»? Может, «Атлант расправил плечи»? Вот стоящие книги! А то, что читаешь ты, ни хрена не стоит. Эти книги не принесут тебе ничего хорошего. Затем он обычно уходил, качая головой, при этом искры от бриллианта в его кольце сияли на потолке.

* * *

Джо Салливан, секретарь, работавшая и на отца, и на его старшего брата Пола, работала с ними уже много лет. Каждую неделю она печатала письма, которые мой отец рассылал нашим бабушкам и дедушкам, поэтому она знала каждую мелочь о нашей повседневной жизни. Я заглянул в её кабинет, чтобы поздороваться. Джо улыбнулась и встала, чтобы поприветствовать меня. Её каштановые волосы обрамляли скулы, а золотые браслеты зазвенели на костлявых запястьях.

– У меня назначен приём у доктора Энслера, – тихо произнёс я.

– Да, вот адрес. Твой отец сейчас на совещании. Поэтому попросил передать его тебе, – бодро отозвалась она.

И добавила:

– Удачи! – как будто бы точно знала, для чего я туда направляюсь.

Я шёл к доктору Энслеру с тревожным чувством, крепко сжимая под мышкой новую книгу, пытаясь отыскать скрытые пути между зданиями и скверами, с обеих сторон ведущие на главные улицы. Я чувствовал себя как Марко Поло, когда впервые один посетил город – открывал свой собственный маршрут. Я прошёл через вестибюли банков, атриумы и узкие проходы возле зданий, пока не добрался до офиса Энслера на Сорок девятой улице. Там меня ждала мама. Она сидела со мной уже во многих медицинских кабинетах, и теперь считала, что я нервничаю больше обычного.

– Ты не должен ни на что соглашаться сегодня. Всё, что тебе нужно сделать, это просто выслушать, что скажет доктор. У меня такое чувство, что это одна из самых диких идей твоего отца, – заявила она, потрепав пальцами мои волосы и убрав невидимую ворсинку с воротника. Я показал, что купил, и она несколько минут рассматривала «Раскрашенную птицу», скользя глазами по аннотации к альбому Саймона и Гарфанкела.

Доктор Энслер был высоким худым человеком с тёмными глазами и мрачным лицом. Он выглядел так, словно, сколько бы он ни брил свои впалые щёки, из-под кожи всё равно будет виднеться призрак щетины.

– Итак, что вас беспокоит, миссис Уэллс? Кстати, приятно познакомиться, Джонатан! – произнёс он, протягивая мне безжизненные костлявые пальцы. Мать подробно рассказала про мой рост и вес, прежде чем перейти к неизбежному вопросу – «Что вы можете сделать?» – как будто сам я был невидимкой. Доктор посмотрел на меня, взял мою руку и осторожно пощупал её, как это делал и Даймонд.

– Существует новый гормон роста, который извлекается из гипофиза и называется HGH – гормон роста человека. Целесообразность применения его всё ещё неоднозначна, за исключением крайних случаев. Он даёт некоторые перспективы, и я начал предлагать его своим пациентам.

– А без него, как вы думаете, каковы перспективы относительно роста и веса Джона? – поинтересовалась мать.

– Может быть, пять, семь или восемь, – ответил он. Потом подозрительно посмотрел на меня и заключил: – Он всегда будет мелким.

– Ну а с вашим гормоном? – спросила она.

– Он может прибавить дополнительные дюйм или два, если будет принимать его каждый день в течение долгого времени, но тут нужна целеустремлённость. Придётся научиться самому делать инъекции: медсестра может показать ему, как это делается.

Несмотря на внешнее спокойствие, я был шокирован. Знал ли отец об уколах, прежде чем отправить меня сюда? Или решил, что будет лучше, если Энслер сам мне всё расскажет? Я ненавидел уколы больше всего на свете. Даже доктор Даймонд, самый добрый врач, которого я когда-либо встречал, не мог сделать мне укол, не вызвав у меня паники. О том, чтобы делать их себе самому, даже и подумать нельзя. Зачем отцу понадобилось корректировать моё тело? Чем же оно его так обидело?

Буркнув что-то невразумительное, мама вывела меня из кабинета, и мы вместе пошли обратно к Центральному вокзалу. Я чувствовал тошноту и страх, хотелось только послушать тишину – Пола Саймона или свою собственную, неважно – как только окажусь дома.

– Ты не обязан всё это делать, Джон. Думаю, столь нелепая идея могла прийти в голову только твоему отцу, – раздражённо бросила она, пока мы шли. – Я не позволю ему давить на тебя.

“Hello darkness, my old friend”, – крутилось у меня в голове, пока поезд мчался вдоль реки Гудзон, а свет мигал сквозь деревья и грязное окно.

HGH – это уже слишком! Меня начал злить тот образец маскулинности, что пытался навязать мне отец. Дела с молочными коктейлями и упражнениями и так выглядели плохо, но делать самому себе уколы – уже просто немыслимо!

На станции Оссининг мы взяли такси до дома. Когда въехали в ворота, я заметил несколько машин, припаркованных в конце подъездной дорожки рядом с бывшей сторожкой, которую мой отец сдавал в аренду доктору Скелтону, декану колледжа Брайарклифф, и его жене.

Брайарклифф, расположенный в нескольких минутах езды на машине, был женским колледжем, и декан Скелтон, как я вспомнил, два раза в год устраивал чаепития для выпускников на своей лужайке.

Когда такси высадило нас на подъездной дорожке, я заскочил в дом, вбежал по лестнице и, перескакивая через две ступеньки, ворвался в нашу спальню, где Тим лежал на своей кровати.

– Скелтон устраивает чаепитие. Идём!

Вскоре мы уже топтали посыпанный гравием двор, чтобы спуститься по каменным ступеням между живыми изгородями по обе стороны – мимо юкки и других экзотических кустарников, которые мама разбросала по участку. Потрогав на удачу львиную голову из белого камня, охранявшую розовый сад, мы легли на живот и по-пластунски поползли по траве. Когда добрались до живой изгороди, отделявшей наш сад от сада Дина Скелтона, то спрятались под ней со знанием дела.

Мы уже слышали голоса девушек, доносящиеся с лужайки. Казалось, мы наткнулись на стаю лебедей, таинственным образом приземлившихся на нашем участке. Все они сидели одинаково, в прозрачных чулках, плотно сомкнув ноги и поджав их под себя. Они пили чай, оттопырив мизинцы, а свободной рукой жестикулировали, как будто участвовали в чинном балете. На них были костюмы и жемчуга, а губы – в ярко-красной помаде, немного пачкавшей их зубы. Мы подкрались как можно ближе, призвав на помощь всю нашу юношескую хитрость. И находились так близко, что чувствовали запах их духов и могли бы дотянуться и прикоснуться к ним, если бы осмелились. Будучи совершенно очарованными, мы наблюдали за девушками, едва не забыв о необходимости дышать.

Захотелось приблизиться к одной из них – к любой, чтобы положить голову на её светло-коричневую юбку или прижиматься затылком к бюстгальтеру на косточках до тех пор, пока не почувствую очертания её груди, когда она наклонится надо мной. И чтобы почувствовать на себе влажное девичье дыхание, улавливая время от времени её запах. Она бы положила свои лёгкие голые руки мне на грудь и говорила бы всё, что пришло бы на ум. А я бы ёрзал, притворяясь, что ищу наиболее удобное положение, пока не потёрся бы о каждую часть её тела, до какой бы только смог дотянуться.

Потом ближайшая к нам девушка заметила нас и толкнула локтем девушку, сидящую рядом.

– Смотри-ка, у нас завелись маленькие друзья-щеночки, – несколько картинно удивилась она. – Но вы же не невидимки, знаете ли. Вы, внизу, мы вас видим!

Я почувствовал, как кровь прилила к лицу. Быть пойманным и так уже плохо. Но когда тебя называют щенком – это куда хуже. Мне было почти тринадцать. Разве я не мог считаться почти мужчиной?

– Почему бы вам не выйти и не поговорить с нами. Приятно побыть с мальчиками, пусть даже и маленькими. Сколько вам лет? – спросила девушка. – Дайте угадаю. Тебе, наверное, одиннадцать. Ты такой симпатичный. А это твой младший брат или старший?

– Младший, – ответил я.

– Сколько ему? Десять?

– Мы оба намного старше, чем ты думаешь, – отозвался я высокомерно.

– Хочешь, возьмём их домой, пусть живут в наших комнатах? – предложила она подруге и ладошкой распушила свои тяжёлые белокурые локоны.

– Мы бы принесли им маленькие блюдца с молоком и кормили бы по вечерам. Они такие очаровательные. Я возьму старшего, хорошо?

Мы с Тимом застыли на своих местах под ветвями живой изгороди, не зная, стоит ли нам двинуться вперёд или назад, пока они не унизили нас ещё больше.

– Вы, мальчики, стесняетесь? Идите и поговорите с нами. Это ваш дом? – спросила она, указывая на холм. Мы кивнули. – А разве вы должны быть сейчас здесь и шпионить за студентками? Ваши родители знают, что вы здесь?

Мы отрицательно помотали головами.

Я посмотрел на Тима, как бы говоря: «Давай-ка убираться отсюда, пока всё не стало ещё хуже». Затем мы отползли от живой изгороди и понеслись галопом. Мы пронеслись через розовый сад и вверх по каменным ступеням.

Через несколько секунд мы уже поднимались по главной лестнице дома. А когда оказались в безопасном пространстве нашей комнаты, я захлопнул дверь, будто хотел отгородиться от полчищ девчонок, преследовавших нас, чтобы разорвать на куски.

Чтобы успокоить себя и брата, я поставил пластинку Саймона и Гарфанкела. Строки “I am a rock… and a rock feels no pain”[9]9
  Я камень… а камень не чувствует боли (англ.).


[Закрыть] стали нашей единственной надеждой в тот момент. Кроме унижения, я чувствовал, что к Тиму проявили несправедливость: ведь для своего возраста он выглядел крупнее меня. Он – не то что я: он был борцом и сильным. У него более крепкое тело, и он всегда весил на десять фунтов больше, чем я.

В тот вечер за ужином папа сообщил, что разговаривал с доктором Энслером после приёма. Энслер считал, что я стану отличным кандидатом на терапию HGH.

– Это дорого, но для чего нужны деньги, если мы не можем сберечь своё здоровье и здоровье наших детей? – громко заявил он. Я ёрзал, ковыряя соломенную подстилку на стуле.

– Ты готов ввязаться в это, Джон? Мы здесь в одной лодке!

Я посмотрел сначала на еду, оставшуюся на тарелке, затем на сестру и братьев и, наконец, в окно, пытаясь понять, куда лучше направить взгляд. Но не мог вымолвить ни слова. Даже открыл рот, чтобы сказать, что не могу этого сделать, но не проронил ни звука. Всё более неловкая тишина заполняла комнату.

– Ну, что не так? Если считаешь, что не сможешь сам себе ставить уколы, то, может быть, Марианита смогла бы их тебе ставить? Она когда-то работала медсестрой в Эквадоре, ты знал?

– Правда? – спросил я, глядя на родителей. Мама оставалась невозмутима, не давая понять, было сказанное правдой или вымыслом. – Нет, не знал.

Папа отвернулся от меня, пытаясь скрыть абсурдность того, что только что сказал.

– Мне так объяснили, хотя это и неподтверждённая информация. Никогда не видел её диплома, – важно произнёс он то, что придумал на ходу.

Я глядел на свои ноги, пока не услышал, что отец изо всех сил пытается подавить смех. Он не смог сдержаться и начал смеяться так сильно, что его лицо покраснело, а сам он закашлялся. Видимо, отца так рассмешила мысль о том, как Марианита – она, может, и сама-то врача вживую видела лишь однажды! – будет вводить мне сыворотку роста. Возможно, белая униформа натолкнула отца на мысль о том, что Марианита похожа на медсестру.

Когда отец начал так сильно смеяться, остальным было трудно не присоединиться к нему. Я подумал: «Когда король смеётся, все смеются вместе с ним». Даже мама, которой, казалось, в последнее время всё больше надоедали подростковые шутки отца, улыбнулась.

– Ладно, я всё выдумал. Уж и пошутить нельзя мальчишке? Так ты хочешь это делать или нет, Джон?

– Не думаю, что смогу поставить себе укол. Просто не смогу!

– Хорошо. Ладно. Не собираюсь принуждать тебя. Придётся найти другой способ заставить тебя вырасти. Давай оставим это.

* * *

Однажды в выходной, несколько дней спустя, Тим поехал на школьную экскурсию с ночёвкой, а я решил поспать на его кровати внизу. Когда я проснулся на следующее утро, мой взгляд остановился на обложке «Раскрашенной птицы», которую я засунул под матрас своей кровати. Птица с яркими разноцветными перьями смотрела с обложки, а её голова с острым клювом выглядывала из мантии, как будто она одна из тех соблазнительных самок, заигрывавших со мной на лужайке.

Когда я понял, насколько возбуждён, то не мог понять, снились ли мне до пробуждения девушки из дома доктора Скелтона или я просто снова представил их себе. Я представил, как две девушки, что разговаривали с нами, вращаются и меняются местами друг с другом. И чем больше я смотрел, как они двигаются и оживают, тем сильнее возбуждался.

Девушки из колледжа Брайарклифф не впервые взволновали меня подобным образом. Даже не заметив, как всё это произошло, я дотронулся до себя через простыню. А потом закрыл глаза – и калейдоскоп из их одежды, чулок и жемчуга, причёсок, запахов и красной помады (даже следы на белых салфетках «Клинекс», которыми они стирали помаду с передних зубов) буквально захлестнул меня. Я искал в памяти мельчайшие детали их внешности, чтобы дополнить и сохранить. Они наклонились вперёд, чтобы задать мне ещё один вопрос, виляя бёдрами прямо передо мной. А их белые руки взлетели вверх и жестом указали на лужайку. И затем легли на колени – где мне и самому больше всего хотелось бы приземлиться.

Вдруг дверь моей спальни со скрипом открылась. Мне не хватило времени спрятаться или повернуться, чтобы посмотреть, кто это, прежде чем вошла мама, прошла позади меня и уселась на кровать. Я попытался замаскироваться, чтобы не попасться. Она заметила мои движения, но ей почему-то не пришло в голову оставить меня одного. Она вошла так, будто моя комната принадлежала ей и она имела полное право там находиться.

– Это что же, утренняя эрекция? – спросила она, глядя мне прямо в глаза и не мигая. Я и понятия не имел, что имелось в виду. Эрекция любого рода являлась для меня чем-то новым. Мать нетерпеливо ждала моего ответа. Её голубые глаза блестели, а на лице читалось доброжелательное терпеливое выражение.

– Ты знаешь, у меня в детстве не было братьев, поэтому я ничего не знаю об этом. Я слышала, что у некоторых мальчиков подобное случается по утрам, когда они ещё не сходили в туалет. У тебя так? – спросила она, как будто мы брат и сестра. – Или это другое?

Я даже не знал, что ответить. Мне стало просто невыносимо смотреть на неё. Все краски исчезли из комнаты, она стала вдруг чёрно-белой. Слабые лучики света, проникавшего сквозь жалюзи, были настолько ослепительными, что становилось трудно смотреть. Остальное пространство находилось в сумерках, хотя день уже начался. Внезапно я почувствовал себя голым: как будто какой-то шутник украл всю одежду, пока я спал. В тот момент я мог думать лишь о том, что же могло бы прикрыть меня.

– Думаю, мне нужно снова заснуть, – сумел выдавить я из себя. И тут же отвернулся от матери – ещё более подавленным, чем если бы она увидела меня голым.

И как я теперь перестану думать о её вторжении? Оранжевая стена находилась всего в двух дюймах от лица – я пристально смотрел на неё, надеясь, что сфокусируюсь.

За эти несколько секунд я превратился из любимого старшего сына и наперсника, которому мать доверяла, в разгильдяя, от которых она всегда шарахалась: неотёсанных, подглядывающих, неряшливых. У которых болтались края рубашек, а под ногти забивалась грязь. В одно мгновение я превратился в простого смертного.

Первые строчки моей любимой песни “The Beatles” “You’ve Got to Hide Your Love Away”[10]10
  Ты должен прятать свою любовь (англ.).


[Закрыть] поглотили меня. Я обхватил голову руками и повернулся на бок, чтобы прижаться лицом к стене, и стал напевать про себя припев, когда мать ушла, не сказав больше ни слова. Раскалённое, тлеющее чувство внутри меня скручивало и жгло. Я чувствовал тяжесть стыда и изоляции Джона Леннона. Мы с ним были братьями в своём унижении…