Текст книги "Любопытство убивает"

Джордж Беллаирс
Любопытство убивает

George Bellairs

Death of a Busybody

© George Bellairs, 1942, 1943

© Перевод. В. И. Агаянц, 2017

© Издание на русском языке AST Publishers, 2019

* * *

Предисловие

Повесть «И восстанут мертвые», которую иногда называют «Убийство не скроешь», впервые вышла в печать в 1942 году. Это история об «остывшем» деле, холодном во всех отношениях. На дворе 1940 год, морозная зима, Рождество. В Хаттеруорте, небольшом городке в Пеннинских горах, поют псалмы, когда туда приезжает инспектор Скотленд-Ярда Томас Литтлджон. Он взял короткий отпуск, чтобы встретить праздник со своей выздоравливающей женой. Но довольно скоро рождественское веселье прерывает тревожная новость: на болотах неподалеку нашли зарытые в земле человеческие останки. Их сразу удается опознать, это Инок Сайкс, пропавший без вести в 1917 году. Литтлджон охотно включается в полицейское расследование, ему предстоит встряхнуть не один скелет в шкафах Хаттеруорта и заставить греметь старые кости.

История развивается живо, ей служит отличной приправой свойственный Джорджу Беллаирсу мягкий юмор. Автор уверенно и точно рисует нам тихий городок и холодные мрачные болота. Вероятно, Хаттеруорт – вымышленное подобие Саддлуорта, вблизи которого вырос сам писатель. По трагической и страшной прихоти судьбы через двадцать лет после того, как была написана эта повесть, пустошь Саддлуорт-Мур стала местом ужасных поисков в реальной жизни: стало известно, что знаменитые «болотные убийцы», Йен Брэйди и Майра Хиндли, закапывали там тела своих жертв.

Вторая история в этой книге – «Смерть знахаря», была опубликована годом позже. И снова Беллаирс с первых страниц бросает читателя в самую гущу событий: констебль Меллалью уже в первой главе находит труп Натаниеля Уолла. Жертву, мужчину старше семидесяти лет, убили странным способом. Кто-то пытался его задушить, однако смерть наступила позднее, когда Уолла повесили на конструкции из веревок и блоков, которую тот использовал в своей работе. Покойный был костоправом и опытным гомеопатом; его успешная практика в деревне Столден вызывала злобу и зависть у местного дипломированного врача по имени Китинг. Тот объявил Уолла шарлатаном, хотя значительно уступал ему в популярности среди пациентов.

Местная полиция немедленно обращается в Скотленд-Ярд, и Литтлджон берется за расследование. Дом покойного переходит по наследству к его племяннику, дипломированному врачу, который предъявляет железное алиби. Убийство кажется необъяснимым, зачем кому-то понадобилось убивать Уолла? Но Литтлджона заинтересовало собрание газетных вырезок, найденных среди бумаг покойного. В них шла речь о преступлениях прошлого. Возможно, здесь кроется мотив убийства?

«Любопытство убивает» – роман Беллаирса, опубликованный в 1942 году. Та вездесущая особа, на которую указывает заглавие книги «Любопытство убивает», – мисс Этель Тидер. Она только и делала, что выведывала людские секреты и вмешивалась в чужие жизни, чем восстановила против себя всех жителей Хилари-Магны, маленькой, типично английской деревни. Едва познакомившись с ней, искушенный читатель детективных историй тотчас сообразит, что перед ним жертва убийства. И верно, уже к концу первой главы эту малоприятную даму ждет отвратительная смерть. Мисс Тидер найдут на дне выгребной ямы, куда ее сбросили, оглушив ударом дубинки по голове; ей предстоит захлебнуться сточной водой.

Дело это грязное во всех отношениях; местная полиция понимает, что расследование им не по плечу, и спешно обращается в Скотленд-Ярд. Инспектор Литтлджон, главный герой цикла детективных романов Джорджа Беллаирса, прибывает в деревню ближайшим поездом и довольно скоро убеждается, что в подозреваемых недостатка нет. Дружелюбный приходский священник вручает ему карту местности, где произошло преступление; многие годы карты были весьма популярным атрибутом традиционного детективного романа, Беллаирс иногда включал их в свои книги, как и в этом случае.

Книги Джорджа Беллаирса были изданы в Соединенных Штатах, переведены на французский и другие языки, но писательство он всегда рассматривал прежде всего как хобби. Беллаирс, чьи публичные выступления стали весьма популярными, как-то сказал, что никто не хочет слушать, как он рассуждает о банковском деле, стоит публике узнать о его детективных романах. Из-за писательской плодовитости автора качество его работ не всегда одинаково, но лучшие его книги доставят читателю немало удовольствия.

Мартин Эдвардс

Глава 1. Тело у могилы цыганки

Когда преподобный Этелред Клапледи, выпускник Кембриджского университета, магистр искусств, приходский священник деревни Хилари-Магны (а также и Парвы[1]1
  В названии деревень автор обыгрывает латинские слова magna – великая и parva – малая. – Здесь и далее примеч. пер.


[Закрыть]), выглянул в окно сентябрьским утром, ему захотелось прыгать и кричать от избытка чувств.

– Он проспал до рассвета, а затем проснулся и запел[2]2
  Цитата из романа английского писателя и проповедника Джона Баньяна «Путешествие пилигрима в Небесную Страну».


[Закрыть], – пробормотал пастор себе под нос, широко распахнул створки и распростер худые руки в просторных рукавах пижамы, будто хотел обнять весь мир за окном.

Он привстал на костлявых пальцах ног, вытянулся и замер в этой позе, словно готовился взлететь. Потом выпятил тощую грудь и глубоко, с шумом вдохнул. От глотка бодрящего свежего воздуха у него закружилась голова, пастор пошатнулся, отступил на шаг и судорожно ухватился за край туалетного столика, чтобы не упасть. Затем осторожно проковылял назад к кровати, сел, с трудом вытянул тяжелый, верблюжьей шерсти халат из путаницы одеял и простыней, закутал им дрожащее тело и мысленно предостерег себя: не следует слишком увлекаться дыхательными упражнениями. Лучше начинать мягко, постепенно, вдыхать поочередно то одной ноздрей, то другой, как делают йоги. Вскоре дурнота прошла, и преподобный побрел в другой конец дома, в ванную. Там он снова приблизился к окну, закрыл глаза, зажал пальцем одну ноздрю и медленно вдохнул под оживленный аккомпанемент радостных мыслей. Эффект оказался поразительным, поскольку в этой части пасторского дома воздух не благоухал шампанским, здесь стоял смрад геенны огненной, запах смерти и разложения. Глаза мистера Клапледи в ужасе вытаращились и тотчас зажмурились. Он засопел, словно пес, обнюхивающий любимое дерево, и поспешно выпустил воздух из легких, стремясь выдавить все зловоние без остатка, затем бросился обратно, туда, где дышалось легче.

Повсюду вокруг природа разостлала свою роскошную накидку, раскрашенную в цвета осени. Из окна спальни пастора видны были деревья в саду, а чуть в стороне – церковное кладбище в обрамлении живописных ровных полей. Посередине высилась старая церковь с квадратной башней и покосившимся флюгером, которую окружали аккуратные лужайки. На поле по ту сторону изгороди стояли и молчаливо жевали свою жвачку коровы. В саду несколько кроликов резвились среди яблонь, увешанных плодами. Рядом на грядках возился огородник – выкапывал картофель; голова его скрывалась в ботве, наружу торчал лишь широкий зад, похожий на огромный черный гриб-поганку. На обширных окрестных полях налились колосья: созревший урожай дожидался жатвы. Хотя солнце взошло уже давно, линии пейзажа за окном чуть расплывались в легкой туманной дымке. Пастор вздохнул. Почему старому Гормли, деревенскому умельцу на все руки, вздумалось именно этим утром очистить сливную яму при пасторате?

– Один лишь человек мерзок[3]3
  Аллюзия на миссионерский гимн Реджинальда Хибера, англиканского священника и поэта.


[Закрыть], – задумчиво пробурчал преподобный Клапледи своему отражению в зеркале, пока брился в комнате с подветренной стороны.

Пришлось спешить: был уже одиннадцатый час. Накануне он работал допоздна, потому и проспал. Лицо, что смотрело на него из зеркала, всегда озадачивало пастора. Вот уже пятьдесят два года преподобный Этелред видел его перед собой изо дня в день во время бритья, корчил гримасы, медленно соскребая бритвой пену, но по-прежнему понятия не имел, что думают об этом лице другие. Собственные снимки, сделанные на приходских пикниках и чаепитиях в саду, благотворительных распродажах, крикетных матчах и цветочных ярмарках, где пастор в окружении застенчивой паствы неизменно занимал почетное место в середине первого ряда, или более официальные портреты, появившиеся в местной прессе, когда он возглавил приход в Хилари, не говоря уже о фотографии в паспорте (там он походил на беглого преступника, переодетого священником), всегда приводили мистера Клапледи в замешательство. Он изучил свое лицо в мельчайших подробностях и хорошо знал каждую черту. Высокий широкий лоб, гладко зачесанные наверх редкие темные волосы, глубоко запавшие, близко посаженные карие глаза под кустистыми черными бровями, тонкое лицо с восковой кожей да костлявый выступающий подбородок, синеватый из-за быстро растущей щетины и небрежного бритья. Рот крупный, с полными губами; нос прямой, правильной формы, безукоризненно симметричный и соразмерный, как тщательно выписанная цифра «четыре», с широкими ноздрями и розовато-сизым кончиком, верным признаком несварения желудка. Этелред Клапледи мог бы перечислить все до единой приметы своей внешности и даже составить из них подобие портрета, нечто вроде мозаики, выложенной из отдельных кусочков, но, как ни странно, общая картина ни о чем ему не говорила. Каждое утро он с недоумением разглядывал в зеркале свое лицо, покрытое мыльной пеной для бритья. От раздумий над собственным загадочным образом пастора отвлекла сценка на дорожке, огибавшей его сад. Он заметил две знакомые фигуры, занятые разговором. Преподобный Клапледи легко мог вообразить, что происходит. Он узнал мисс Тидер, особу любопытную и назойливую, из тех, что вечно во все суют свой нос. Она задумала обратить в истинную веру деревенского атеиста мистера Хаксли и упорно добивалась своего.

Мисс Тидер, женщине «уже не первой молодости», как отозвался о ней местный сквайр, было около пятидесяти лет, и она располагала достаточными средствами, чтобы платить домашней прислуге. Это позволяло ей шнырять по округе и вынюхивать, высматривать, вмешиваться в дела всех и каждого. Люди презирали мисс Тидер, многие смотрели на нее свысока, однако она продолжала свои тайные вылазки и затевала карательные походы против греха и порока. Вся деревня дрожала от страха перед ней. Стоило мужу занести руку на жену или повысить голос – мысль о мисс Тидер заставляла его замереть. Сварливые жены начинали ворчать тише – а вдруг мисс Тидер бродит где-нибудь поблизости? Распутники, неверные супруги, пьяницы и нечестивцы боялись ее больше, чем священника, и опасливо оглядывались через плечо – нет ли ее рядом. Влюбленные в Хилари никогда не обнимались и не целовались в полях или рощах под открытым небом, но искали для свиданий темные лесные заросли и чащи, чтобы спастись от всевидящего ока мисс Тидер, которая зорко следила за ними с небес, подглядывая сквозь просветы в облаках. Неверующие, инакомыслящие, антипатриоты, радикалы и несогласные обходили стороной мисс Тидер: она перехватывала их на улице, впивалась как пиявка, отнимала у них время, оскорбляла самые заветные их убеждения и взгляды, вызывала желание прикончить ее на месте одним ударом. Впрочем, война этой женщины против всего, что она считала позором и бесчестьем, не ограничивалась слежкой за грешниками. Будь это так, ее считали бы безобидной сплетницей, что повсюду сует свой нос и живет чужими прегрешениями. Мисс Тидер была еще и борцом. Язык, грозное свое оружие, она использовала как кузнечные мехи, и из искры шепотков раздувала всепожирающий пожар пересудов, кару огненную.

Из окна спальни пастор видел лишь неясные силуэты, но воображение дополнило картину, особенно живо он представил мисс Тидер. Она носила вязаный костюм, который растянулся при стирке и висел мешком на ее высокой костлявой фигуре. Подол длинной бесформенной юбки обвис и болтался у тощих лодыжек в серых чулках. Завернутые рукава жакета открывали уродливые запястья и квадратные кисти с крупными пальцами. Руки ее беспокойно метались: мисс Тидер имела обыкновение возбужденно жестикулировать при разговоре. Над темными с проседью волосами, забранными в небрежный пучок на макушке, торчком возвышалась черная соломенная шляпа, гибрид капора с ульем из соломы. У нее было длинное узкое лицо, гладкая розовая кожа, твердый круглый подбородок и крупный рот с толстыми губами – нижняя воинственно выступала вперед. Большие, слегка навыкате серые глаза, обведенные темными кругами, смотрели хитро, тонкие черные брови отчеркивали широкий низкий лоб. Однако больше всего на ее лице выделялся нос: длинный, мясистый, с чуть загнутым кончиком и узкими ноздрями. Судя по его цвету и постоянному хлюпанью, этот пытливый, чувствительный орган обоняния, будто нарочно созданный, чтобы вынюхивать, выведывать и проникать повсюду, был вечно простужен.

Мистер Хаксли, жертва мисс Тидер, смиренно стоял с добродушным видом и выслушивал ее доводы. Это был полный коренастый мужчина с квадратным лицом в обрамлении кудрявой каштановой бородки и с живыми серыми глазами за стеклами бифокальных очков в золотой оправе. Он считался человеком со средствами, хотя никто толком не знал, откуда у него состояние. Конечно, в деревне о нем ходили разнообразные слухи и догадки. Поговаривали, будто мистер Хаксли выиграл крупную сумму на скачках или даже проворачивал какие-то грязные делишки в Буэнос-Айресе, но правда заключалась в том, что он был трижды женат, благополучно пережил своих жен и как владелец тройного наследства жил на деньги этих состоятельных дам. Мистер Хаксли взял в аренду у мистера Клапледи пятьдесят акров приходской земли под охотничьи угодья (больше она мало на что годилась), и дважды в неделю его видели бродящим по полям с ружьем. Он палил из двустволки в затаившихся кроликов и диких голубей на ветках, к возмущению местных землевладельцев. Те считали его бесчестным невежей, лишенным спортивного духа, встречали презрительными усмешками и провожали желчными взглядами. Мистер Хаксли в свою очередь утверждал, что убивать неподвижную дичь более гуманно, чем вспугивать, ранить, а затем отыскивать в кустах с перебитым крылом или крестцом, начиненным дробью. Он был человеком начитанным и хорошо знал богословие. Церковь никогда не посещал, однако любил поспорить с пастором о «Тридцати девяти статьях» – своде догматов англиканской веры – и с особым удовольствием проверял его знание канонов и приверженность вероучению, причем находил недостаточным и то и другое. Мисс Тидер часто кидалась к нему с религиозными брошюрами, которые призывали: «Обратись к церкви, или будешь гореть в геенне огненной», «Покайся, и будешь спасен», «Берегись грядущего гнева Господня» и «Будь готов к встрече со Всевышним». Вот и на сей раз преподобный Клапледи увидел, как мисс Тидер достала из сумки пачку бумаг, взволнованно помахала ею и просунула между холеной рукой мистера Хаксли и ружьем, которое он держал. Тот принял дар с улыбкой и учтивым поклоном.

Пастор спустился к завтраку. Он просмотрел утреннюю почту, отложил в сторону три счета, четыре письма с просьбами о денежной помощи, листок – рекламу неломающихся целлулоидных воротничков для священника и буклет о лечении гормонами, затем поднялся, вытер с подбородка жир, а с губ – джем, и отправился по своим обычным делам.

Гормли он застал за работой: тот выгребал лопатой из отстойника в тачку вязкую илистую массу, похожую на маслянистый металл. «Долина Еннома»[4]4
  Синоним преисподней.


[Закрыть] при пасторате располагалась в канаве в дальнем конце сада, и ее скрывали от глаз заросли пышной крапивы и высокие кусты золотарника, разросшегося до гигантских размеров благодаря обилию удобрений. Рабочий поднял высушенное солнцем плутоватое лицо с похожей на бахрому косматой бородой и усами. Маленькие хитрые глазки мстительно блеснули.

– Тот малый сказал, что воду можно будет пить при желании, – пробурчал он себе под нос, сплюнул в канаву и продолжил как ни в чем не бывало махать лопатой.

Это был привычный выпад Гормли против пастора: подобную выходку он позволял себе каждый раз, когда чистил яму. Бойкий на язык торговец, продавший мистеру Клапледи очистную установку, клятвенно уверял, будто она справится с любыми твердыми и жидкими отходами, обеспечив на выходе поток чистой воды, и честный пастор поверил ему на слово, хотя Исайя Гормли откровенно, в самых решительных выражениях высказал свои сомнения. Подобное пренебрежение его советами, к которым почтительно прислушивалось многочисленное семейство Гормли за исключением старшей невестки да вдобавок негодная очистная установка, вынуждавшая Исайю раз в полгода спускаться в карликовый Тофет[5]5
  В Библии – святилище идолопоклонников; символ геенны, ада.


[Закрыть] при пасторате, растравляли застарелую обиду. Однако пастор в то утро не был расположен отвечать на колкости.

– Займись лучше делом, Исайя. Знаешь, как говорят, пока овца блеет – траву не жует, – произнес он и уже строже добавил: – И еще я бы хотел, чтобы ты убедился, что ветер дует не в сторону дома, когда в следующий раз решишь вычистить это место. Юго-западный ветер – хуже всего. Нет, так не годится, это неприятно и вредно для здоровья.

– На свете нет ничего здоровее – одна польза и человеку, и всякой живой твари, – раздался из канавы голос старика. Его глухой звук отдался эхом от металлических стенок отстойника и гулко загудел словно невидимый оракул. – Вот отчего все растет и расцветает пышным цветом, – прогромыхало из-под земли, словно сама сливная яма потребовала уважения к своей особе и признания ее заслуг.

– Не болтай чепуху, Гормли, и заканчивай поскорее, – ответил мистер Клапледи и пошел дальше.

В канаве послышалось копошение, над землей показалось свирепое лицо, а затем и туловище возмущенного Исайи. Он не собирался позволять каким-то чужакам, хотя бы даже и священникам, указывать ему, какие ветры и запахи в его родной деревне хороши или плохи. Полный негодования, Гормли закрыл крышками люки отстойника, сердито потоптался на них и заковылял в сторону деревенского паба, бросив работу. Он решил объявить забастовку!

Мистер Клапледи, не подозревая о его отступничестве, продолжил свой путь. Ему нужно было зайти в церковь, а потом навестить больных прихожан. Дерзкая выходка Гормли вывела его из себя, и, чтобы отвлечься, пастор применил мыслительный прием, который ошибочно считал собственным изобретением: принялся декламировать вслух первое стихотворение, что пришло ему в голову. «Помню я, помню дом, где родился…»[6]6
  Гуд Томас (1799–1845). «Помню я, помню».


[Закрыть] – бормотал мистер Клапледи по пути к центру деревни Хилари-Магны.

В тот день посещение больных не заняло у мистера Клапледи много времени. В первую очередь он наведался к мистеру Оллнатту, бакалейщику и церковному старосте, у которого случился поясничный прострел. Владелец лавки был человеком вздорным и сварливым, со своим духовником долго не церемонился и поспешил его выпроводить. Оллнатт изнывал от нетерпения у себя в спальне над магазином, напряженно прислушивался к беспрерывному треньканью дверного колокольчика внизу и гадал, как там распоряжается его помощник: следит ли за стрелкой весов и считает деньги или работает с прохладцей, а больше бьет баклуши да болтает с деревенскими девушками. Мистер Клапледи быстро ретировался, подгоняемый ужасающим зловонием мазей и растираний в склянках, что окружали больного.

На Хай-стрит священник повстречал невестку Исайи Гормли, женщину ленивую и весьма плодовитую. Пятерых из шести ее детей забрали в инфекционную больницу – они стали жертвами эпидемии скарлатины. Многодетная мать стояла в дверях небольшого коттеджа и кормила пышной грудью своего младшего отпрыска. На лице ее застыло сонливое блаженное выражение. Грязная женщина с растрепанными волосами на пороге запущенного дома. «Lutulentus sus»[7]7
  Грязная свинья (лат.).


[Закрыть], – вспомнилось вдруг пастору. Так в школьные годы учитель латинского языка отозвался о неряшливой парте и тетрадях самого преподобного Клапледи.

Миссис Гормли-младшая принялась тараторить.

– Я всегда говорю: нет худа без добра! – выпалила она и едва не задушила своего младенца, прижав его лицо к обильному молочному источнику. – Для меня это настоящий праздник. Теперь, когда детей нет, мне даже не верится, что я жива… Нет, я не скучаю по ним. Но, надеюсь, они вернутся не слишком скоро. Для них это тоже каникулы.

Мистер Клапледи с тягостным чувством заторопился прочь. Похоже, все его попытки хоть как-то улучшить условия жизни и изменить образ мыслей жителей деревни оставались бесплодными. Но нельзя отчаиваться, напомнил себе пастор. Он не должен терять надежды. И мистер Клапледи снова прибегнул к своему испытанному средству: принялся бормотать себе под нос первые же стихотворные строки, что пришли ему на память:

 
Где Бахрам отдыхал, осушая бокал,
Там теперь обитают лиса и шакал.
Видел ты, как охотник, расставив капканы,
Сам, бедняга, в глубокую яму попал?[8]8
  Омар Хайям. Рубаи. ч. 4, 235.


[Закрыть]
 

Пастор вдруг с ужасом осознал, что невольно впал в неверие – скверную штуку сыграла с ним память, – и поспешил направить мысли в иное русло: подумал о Гормли, который, как он полагал, все еще возился в зловонной яме.

Исайя между тем находился неподалеку. Когда священник покинул коттедж Гормли-сына, из-за угла дома показалась фигура отца. С лица его невестки тотчас слетело блаженное выражение.

– Что вы тут делаете в это время? – завизжала она пронзительно. – Разве вы не должны чистить сливную яму пастора? Там работы на целый день!

Старый Гормли пал духом, он боялся ее.

– Я и начал, но потом объявил забастовку, вот так. Я никому не позволю придираться к моей работе, даже священнику. Я бросил это дело, пусть преподобный сам разбирается.

Он обнажил беззубые десны, довольный своей убогой шуткой. Миссис Гормли-младшая раскатисто расхохоталась, но без всякого веселья. От старого болтуна шел густой пивной дух.

– Значит, забастовку? Вы старый пустобрех, никчемный ленивый бездельник! Мало мне приходится кормить голодных ртов на заработок Джо, так еще один нахлебник выискался, и ему подавай еду да питье! Возвращайтесь к работе, и поживее, да не вздумайте никуда заглядывать по дороге: вам бы только развлекаться и болтать! Или вы принесете мне вечером пять шиллингов, что обещал за работу пастор, или ищите себе ужин и ночлег где-нибудь в другом месте. В этом доме нет места старым пройдохам и попрошайкам. Так что проваливайте…

Прежде чем женщина успела закончить свою тираду, Гормли двинулся через поле обратно к дому священника. Он готов был сбежать куда угодно, только бы спастись от злого языка сварливой невестки. Скрип колес его тачки вскоре затих вдали. Была у Гормли и еще одна причина торопиться. Впереди он заметил пастора: тот направлялся к своему дому коротким путем, через церковное кладбище, за стеной которого находилась сливная яма. Исайе нужно было открыть крышку отстойника и сделать вид, будто он усердно работает, прежде чем появится мистер Клапледи. В противном случае пастор прогонит его, и тогда прощайте, пять шиллингов… Он перешел на тяжелую, неуклюжую рысь, так что тачка грохотала по дорожке, подскакивая на камнях.

Тем временем пастор, задумчивый и безмятежный, как прежде, уже достиг кладбища и с удовольствием предвкушал, как вот-вот ноздрей его коснется аппетитный аромат ростбифа, йоркширского пудинга и запеченных в тесте яблок, что готовились ему на обед, когда у него мелькнула внезапная мысль. На неосвященной земле возле кладбищенской ограды, на пригорке, откуда хорошо просматривалось конечное звено сточной системы при пасторате, располагалась цыганская могила с большим камнем. Его поставили цыгане в память о своей усопшей королеве. Еще до того, как мистер Клапледи прибыл в Хилари-Магну, на камне выбили странную надпись, чему никто не помешал:

 
Разросшейся тьмою
Дом окружен.
Царствуют всюду
Забвенье и смерть[9]9
  Автор слегка исказил последнюю строку стихотворения Г. У. Лонгфелло «Вечерний звон»; в оригинале – «Забвенье и сон».


[Закрыть].
 

Заняв место приходского священника, добродушный мистер Клапледи негодовал, что на могильной плите позволили высечь столь мрачную эпитафию, вселяющую безысходность. Он сразу решил исправить зло, но все откладывал – находились более важные и неотложные заботы. Однако неделю назад на собственные средства заказал местному каменщику еще одну надпись на надгробии, которая теперь отчетливо белела на темном камне в контрасте с потускневшими буквами старых строк: «Доколе день дышит прохладою, и убегают тени»[10]10
  «Песнь песней», гл. 2, ст. 17.


[Закрыть]. Пастор с удовольствием полюбовался плодами своих трудов. Мысли его легко перескочили ничтожные преграды настоящего и устремились в будущее. Душа словно обрела крылья и воспарила ввысь.

Дикий вопль вернул мистера Клапледи с небес на землю. Казалось, в этом звуке слились бешеный рев быка, отделенного от стада, и стон сбитого с ног боксера в падении. Пастор заглянул за ограду – крик донесся оттуда. Там, возле отстойника, неподвижно стоял старый Гормли, будто прирос к земле. Он только что снял крышку с люка. Заметив, как настоятель прихода продирается сквозь кусты, Гормли указал заскорузлым пальцем на свою находку. Тело лежало на дне отстойника лицом вниз, с раскинутыми руками. Мистеру Клапледи незачем было спрашивать, кто это. Он узнал бесформенный вязаный костюм. Преподобный издал тонкий, придушенный крик и попытался заглушить его, прижав ладонь ко рту.

– Оставайся здесь, ни к чему не прикасайся и никого сюда не подпускай! – визгливо скомандовал он Гормли.

Пастор подхватил полы сутаны и побежал кратчайшим путем в сторону деревни. Он спотыкался, тяжело дышал и путался в складках облачения, словно торопился прийти первым в забеге в мешках, проводимом лигой трезвости.