Текст книги "Распутин. Воспоминания дипломатов"

– В. к. Николай Николаевич… Вы не верите его патриотизму? Вы не считаете его достаточно русским, достаточно антинемцем? Чего же вам еще надо?..

Я согласен с вами, что он патриот, что он обладает волей. Но он слишком плохо справляется со своей задачей. Это не вождь, это икона. А нам нужен вождь.

Он кончает слишком верным изображением армии:

– Она все еще поражает героизмом и самоотверженностью, но она не верит больше в победу, она наперед сознает себя принесен ной в жертву, как стадо, которое ведут на бойню. В один прекрасный день, может быть, скоро, наступит полное уныние, пассивная покорность, она будет отступать без конца, не будет больше бороться, не будет сопротивляться.

Я ему возражаю, что военное положение, как оно ни плохо, далеко не отчаянное, что народное движение, во главе которого стала Дума, обнадеживает, и что при методичности, упорстве и энергии все прошлые ошибки могут быть еще исправлены.

– Нет, – восклицает он с мрачной энергией, – нет! Дума не в состоянии бороться с официальными и закулисными силами, которыми располагает немецкая партия.

Воскресенье, 22 августа 1915 г.

Распутин недолго оставался в своей сибирской деревне. Он вернулся три дня тому назад, у него были уже продолжительные беседы с царицей.

Царь на фронте.

Среда, 25 августа 1915 г.

Когда я вышел сегодня утром к Сазонову, он немедленно объявил мне бесстрастным оффициальным тоном:

Г. посол, я должен вам сообщить важное решение, только что принятое е. в. императором и которое я прошу вас хранить в тайне, впредь до нового сообщения. Е. в. решил освободить в. к. Николая Николаевича от обязанностей главнокомандующего, назначив его наместником на Кавказ, вместо гр. Воронцова-Дашкова, которого состояние его здоровья вынуждает выйти в отставку. Е. в. лично принял высшее командование армией.

Я спрашиваю:

– Вы сообщаете мне не намерение, а твердое решение.

– Да, это непреложное решение императора, он объявил его вчера своим министрам, добавив, что он не допускает никакого обсуждения.

– Будет император фактически главнокомандующим?

– Да, в том смысле, что он впредь будет жить в Ставке и высшее руководство операциями будет исходить от него. А что касается подробностей командования, он их поручит новому начальнику Главного Штаба, которым будет генерал Алексеев. Впрочем, Ставка будет переведена ближе к Петербургу, ее переведут, вероятно, в Могилев.

Мы некоторое время молчим и смотрим друг на друга. Потом Сазонов продолжает:

– Теперь, когда я официально сообщил вам все, что должен был сообщить, мой дорогой друг, я могу вам признаться, что я в отчаянии от принятого царем решения. Вы помните, что в начале войны он хотел уже стать во главе своих войск, и все его министры, я первый, умоляли его не делать этого. Наши возражения имеют теперь еще больше оснований. По всей вероятности наши испытания не скоро кончатся. Нужны месяцы для того, чтобы реорганизовать нашу армию и дать ей возможность продолжать бой. Что произойдет в это время? До каких пор мы вынуждены будем отступать? Не страшно ли подумать, что впредь царь лично будет ответственен за все несчастья, которые нам угрожают? И если по вине одного из наших генералов мы потерпим поражение, это будет не только военное поражение, но одновременно поражение политическое и династическое.

– Но, – сказал я, – по каким мотивам царь решился на такую важную меру, не пожелав даже выслушать своих министров?

– По многим мотивам. В. к. Николай не справился со своей задачей. Он человек энергичный, пользуется доверием в армии, но у него нет ни знаний, ни кругозора, необходимых для руководства операциями в таком масштабе. Как стратег, Алексеев стоит гораздо выше его. Поэтому мне было бы вполне понятно, если бы Алексеев был назначен главнокомандующим.

Я настаиваю:

– Какие еще мотивы заставили царя решиться принять самому командование?

Сазонов на мгновение останавливает на мне печальный и усталый взгляд. Затем как-то неуверенно отвечает.

– Царь, вероятно, хотел показать, что для него настал час использовать высшую прерогативу монарха, – стать во главе своих войск. Никто не сможет впредь усомниться в его воле продолжать войну до последних жертв. Если у него были еще другие мотивы, я предпочитаю не знать их.

После этих сибиллических слов я расстаюсь с ним. Вечером я узнал из лучшего источника, что опала в. к. Николая давно подготовлялась его непримиримым врагом, бывшим военным министром, генералом Сухомлиновым, который, несмотря на свои скандальные злоключения, сохранил тайное влияние на царя и царицу. Ход военных операций, в особенности в последние месяцы, доставлял ему слишком много поводов приписать все несчастья армии неспособности главнокомандующего. Кроме того, именно он, при поддержке Распутина и генерала Воейкова, мало-помалу убедил царя и царицу, что в. к. Николай старается создать себе в войсках и даже в стране нездоровую популярность в надежде занять трон при помощи восстания. Приветствия по его адресу во время недавних беспорядков в Москве дали его врагам в руки очень сильный аргумент. Царь, однако, не решался на такую важную меру, как перемена главнокомандующего, в самый критический фазис общего отступления. Участники интриги представили тогда царю дело так, что времени терять больше нельзя; в самом деле, генерал Воейков, который заведует царской охраной, заявил, что его полиция напала на след заговора против царя и царицы, главным участником которого был один из состоящих при них офицер. Царь все еще противился. Тогда апеллировали к религиозному чувству. Царица с Распутиным повторяли ему неустанно: «Когда трон и отечество в опасности, место самодержца во главе его войск. Предоставить это место другому значит нарушить волю божью».

Впрочем, «старец», чрезвычайно болтливый от природы, не скрывает того, каким языком он говорит в Царском Селе; он вчера еще говорил об этом в тесном кругу, где он разглагольствовал битых два часа с тем импровизированным, стремительным и беспорядочным воодушевлением, которое делает его иногда очень красноречивым. Насколько я могу судить по дошедшим до меня обрывкам его речей, доводы, которые он приводит царю, выходят далеко за пределы актуальных вопросов политики и стратегии: он защищает тезис религиозный. Из его красочных афоризмов, из которых многие, вероятно, ему просуфлированы его друзьями из Синода, выступает доктрина: «Царь не только вождь и светский повелитель своих подданных. Священное помазание коронования налагает на него по отношению к ним безконечно более высокую задачу; оно делает его их представителем, заступником и ходатаем перед Верховным Судьей; таким образом, оно обязывает его принимать на себя все ошибки и несправедливости так же, как и все испытания и страдания своего народа, отвечать за первые и вести счет вторым перед Богом…».

Воскресенье, 29 августа 1915 г.

Впервые за Распутина принялась пресса. До сего дня цензура и полиция защищали его от всякой критики в газетах. Кампанию открыли «Биржевые Ведомости».

Откровенно рассказаны его прошлое, его темное происхождение, его воровство, кутежи, разврат, интриги, его скандальные связи с высшим обществом, с высшими сановниками и высшим духовенством. Но с большим тактом избежали всякого намека на его близость к царю и царице. «Автор этих разоблачений задается вопросом, как это может быть, чтобы такой гнусный авантюрист мог так долго издеваться над Россией. Не поразительно ли, что оффициальная Церковь, Св. Синод, аристократия, министры, Сенат, множество членов Гос. Совета и Думы могли сговориться с такой канальей. Не является ли это самым страшным обвинением, какое только можно формулировать против режима… Вчера еще политический и социальный скандал, вызываемый именем Распутина, казался совершенно естественным. Сегодня Россия требует прекращения его»…

Хотя сообщенные «Биржевыми Ведомостями» факты и анекдоты давно всем известны, разоблачение тем не менее производит сильное впечатление. Восхищаются тем, что новый министр внутренних дел, князь Щербатов, разрешил напечатать эту диатрибу, но все единодушно предсказывают, что он недолго сохранит свой портфель.

Воскресенье, 5 сентября 1915 г.

Царь выехал вчера в Ставку, где он сегодня вступает в отправление обязанностей главнокомандующего.

Перед своим отъездом он подписал изумившее и огорчившее всех постановление: он без всякой мотивировки дал отставку начальнику своей военной канцелярии князю Владимиру Орлову.

Связанный с Николаем двадцатилетней дружбой, посвященный, благодаря своей должности, в повседневную и интимную жизнь царя, но всегда сохранявший независимость характера и откровенность с царем, он не переставал вести борьбу против Распутина. Впредь среди приближенных царя и царицы не будет ни одного лица, которое не было бы покорно «старцу».

Воскресенье, 12 сентября 1915 г.

Положение русских войск в Литве быстро ухудшается; к северо-востоку от Вильны неприятель форсированным маршем продвигается через Вилькомир к Двинску; кавалерийские патрули его доходят уже у Свенцян до железной дороги, единственной артерии, соединяющей Вильну с Двинском, Псков с Петроградом. Южнее, после упорных боев при впадении Зелвянки в Неман, неприятель у Лиды, угрожает большой дороге из Вильны в Пинск. Следовательно, придется поспешно эвакуировать Вильну.

Вот несколько точных справок об условиях, при которых пришлось князю Владимиру Орлову несколько дней тому назад оставить ответственный пост, который он в течение стольких лет занимал при царе.

Владимир Николаевич узнал о своей опале косвенно и случайно. Царь, извещая в. к. Николая о том, что он назначает его наместником на Кавказе, прибавил к Своему письму постскриптум: «Что касается Владимира Орлова, которого ты так любишь, я уступаю его тебе; он сможет быть тебе полезным в гражданских делах». Великий князь, близкий друг Орлова, тотчас послал к нему одного из своих адъютантов спросить, что означало это неожиданное решение. Спустя несколько часов Орлов узнал, что царь, готовясь выехать в Ставку, вычеркнул его фамилию из списка лиц, которым назначены были места в царском поезде; он из этого сделал тот вывод, что Николай не хочет его больше видеть. С полным достоинством он воздержался от всякой жалобы, от всякого упрека, и отправился в Тифлис.

Среда, 15 сентября 1915 г.

Вечером я обедал в одном нейтральном доме с Максимом Ковалевским, Милюковым, Маклаковым, Шингаревым, с главным штабом, с цветом либеральной партии. В любой стране этот обед был бы вещью самой естественной. Здесь пропасть между оффициальным миром и прогрессивными элементами так глубока, что я ожидаю, что меня сильно будут критиковать в благонамеренных кругах. А между тем эти люди безупречной честности, глубоко культурные, меньше всего революционеры; весь их политический идеал резюмируется конституционной монархией. Поэтому Милюков, крупный историк, автор «Очерков по истории русской культуры», мог сказать в первой Думе: «мы не оппозиция против е. в., мы оппозиция его величества».

Когда я пришел, все окружали Ковалевского и с удрученным видом о чем-то оживленно говорили; они только что узнали, что правительство решило отсрочить созыв Думы. Таким образом, розовые надежды, возбужденные шесть недель тому назад в начале сессии, уже сведены к нулю; образование ответственного министерства – химера, победил «Черный Блок»; это – торжество личной власти, самодержавного абсолютизма и закулисных сил… Весь обед проходит в расшифровании мрачных перспектив, открывающихся благодаря этому неожиданному возвращению реакции.

После ужина какой-то журналист сообщил, что указ об отсрочке созыва Думы был подписан сегодня днем и будет опубликован завтра.

Я с Ковалевским и Милюковым уединяемся в углу салона. Они сообщают мне, что ввиду оскорбления, нанесенного народному представительству, они хотят уйти из смешанных комиссий, недавно образованных при военном министерстве для интенсифицирования работы заводов.

Я энергично указываю им на то, насколько такое их поведение было бы неуместно, даже преступно.

– Не мое дело входить в оценку ваших мотивов и ваших политических расчетов. Но как посол союзной Франции, принявшей участие в войне для защиты России, я имею право напомнить вам, что перед лицом неприятеля вы должны воздержаться от всякого акта, от всякой манифестации, которые могли бы ослабить вашу военную мощь.

Они обещают мне подумать. В заключение Ковалевский говорит:

– Эта отсрочка созыва Думы – преступление. Если бы хотели ускорить революцию, нельзя было придумать ничего лучше.

Я спросил его:

– Вы думаете, что настоящий кризис может привести к революционным потрясениям?

Он обменивается взглядом с Милюковым. Затем, пристально устремив на меня свой светлый, умный взгляд, он отвечает:

– Поскольку это будет зависеть от нас, во время войны резолюции не будет… Но скоро, может быть, – это не от нас будет зависить.

Вторник, октября 1915 г.

По словам г-жи Вырубовой, сказанным ею вчера вечером в некоем благочестивом доме, где молятся на Распутина, хорошее настроение, уверенность, бодрость, которые я наблюдаю у царя, вызываются, главным образом, восторженными похвалами, которыми осыпает его царица с тех пор, как он ведет себя настоящим самодержцем. Она ему беспрерывно повторяет: «Теперь вы достойны ваших величайших предков; я уверена, что они гордятся вами и с высоты небес благословляют вас… Теперь, когда вы вступили на путь, указанный божественным Провидением, я больше не сомневаюсь в нашей победе как над внешними, так и над внутренними врагами; вы спасаете одновременно страну и трон… Как мы были правы, что послушались нашего дорогого Григория. Как его молитвы перед Богом помогают нам…».

Оказывает ли Распутин на царя такое же влияние, как и на царицу? Нет, разница значительная.

Александра Федоровна по отношению к «старцу» находится как бы в состоянии гипноза. Какое бы он ни высказал мнение, какое бы желание ни формулировал, она тотчас соглашается, повинуется; идеи, которые он ей внушает, входят в ее мозг, не вызывая ни малейшего сопротивления. Со стороны царя подчинение гораздо менее пассивно, гораздо менее полно. Он, конечно, верит, что Григорий «человек божий», но однако сохраняет по отношению к нему большую долю своей свободной воли; он никогда не уступает ему сразу. Эта относительная независимость обнаруживается в особенности, когда «старец» вмешивается в политику. Тогда Николай II отделывается молчанием и недомолвками; он уклоняется от тягостных вопросов, оттягивает решительный ответ; во всяком случае подчиняется лишь после долгой внутренней борьбы. Но в области нравственной и религиозной царь сильно подчинен влиянию Распутина; он почерпает в этом подчинении много силы и спокойствия, как он признался недавно одному из своих адъютантов Д., сопровождавшему его во время прогулки.

– Я не объясняю себе, – говорил ему царь, – почему князь Орлов был так вооружен против Распутина; он не переставал дурно отзываться о нем и повторять мне, что его дружба гибельна для меня. Как раз наоборот… Вот посмотрите: когда у меня забота, сомнение, неприятность, мне достаточно пять минут поговорить с Григорием, чтоб тотчас почувствовать себя укрепленным и успокоенным. Он всегда умеет сказать мне то, что мне нужно услышать. И действие его слов длится целые недели…

Суббота, 9 ноября 1915 г.

Реакционное влияние, унесшее месяц тому назад министра внутренних дел Щербатова и обер-прокурора Синода Самарина, унесло еще одну жертву: министр земледелия Кривошеин освобожден от исполнения своих обязанностей под туманным предлогом состояния здоровья.

С качествами прекрасного администратора Кривошеин соединяет редко встречающийся в России темперамент государственного человека; он, без сомнения, самый выдающийся представитель либерального монархизма. Он пал по вине Распутина, обвинявшего его в сношениях с революционерами. А между тем я не думаю, чтоб конституционный идеал Кривошеина выходил из пределов французской хартии 1814 г. И за его религиозное благочестие я готов поручиться не меньше, чем за его лойяльность по отношению к династии.

Итак, правительство, возглавляемое Горемыкиным, насчитывает только двух либеральных министров: Созонова и генерала Поливанова.

Суббота, 8 января 1916 г.

Под влиянием Распутина и его шайки моральный авторитет русского духовенства падает с каждым днем.

Одним из последних фактов, шокировавших сознание верующих, является конфликт, возникший этой осенью между Варнавой и Синодом по поводу канонизации архиепископа Иоанна Тобольского.

Два с половиной года тому назад Варнава был невежественным и беспутным монахом, когда Распутину, его другу детства и веселому собутыльнику из Покровского, пришла в голову фантазия сделать его епископом. Это назначение, против которого Синод протестовал, открывает эру крупных религиозных скандалов.

Но, едва облаченный своим высоким саном, преосвященный Варнава задумал создать в своем епископате место поклонения, которое служило бы одновременно интересам св. Церкви и его личным интересам. Туда стекались бы, конечно, паломники, а также дары, ибо за чудесами дело не стало бы. Распутин сейчас же оценил прекрасные результаты, которые можно было надеяться извлечь из этого благочестивого предприятия. Он, однако, полагал, что для того, чтобы сделать чудеса более надежными, более обильными, более поразительными, следовало бы добыть новые мощи нового святого или, еще лучше, мощи святого, нарочно для этого случая канонизированного; в самом деле, он часто наблюдал, что новые святые любят проявлять свою чудотворную силу, тогда как давно прославленные, по-видимому, не находят в этом никакого удовольствия. Под рукой были как раз новые мощи; то был труп архиепископа Иоанна Максимовича, умершего в 1715 г. в Тобольске. Преосвященный Варнава немедленно приступил к процедуре канонизации, но Синод, узнав всю подноготную, приказал церемонию отложить. Епископ ослушался и собственной властью, вопреки всем правилам, издал постановление о причислении архиепископа Иоанна «раба божьего» к лику «святых»; затем он обратился непосредственно к царю за конфирмацией, необходимой заключительной формальностью всякой канонизации. Царь и на этот раз уступил царице и Распутину: он лично подписал телеграмму, возвещавшую преосвященному Варнаве августейшую конфирмацию.

В Синоде клика Распутина ликовала. Но большинство коллегии решило не допускать такого скандального нарушения канонических законов. Обер-прокурор Самарин, которого, по настоянию московского дворянства, царь как раз в это время выбрал в преемники подхалиму Саблеру всеми силами поддерживал протестантов. Не доложив даже об этом царю, он вызвал из Тобольска преосвященного Варнаву и велел ему отменить постановление о канонизации. Епископ ответил решительным и дерзким отказом: «Мне все равно, что может говорить и думать Синод. С меня довольно телеграммы о конфирмации, которую я получил от е. в.». Тогда, по инициативе Самарина, Синод постановил, что презревший канонические законы епископ будет лишен кафедры и сослан в монастырь. Но на это тоже надо было получить санкцию царя. Самарин мужественно взялся уговорить царя; он употребил на это все свое красноречие и энергию, лойяльность и благочестие. Николай II слушал его с выражением досады и нервными жестами; наконец, он сказал: «Моя телеграмма епископу была, может быть, очень некорректна. Но что сделано то сделано. И я сумею заставить всех уважать мою волю».

Через восемь дней обер-прокурор Самарин был заменен никому неизвестным, раболепным чиновником, приятелем Распутина, Александром Волжиным. А вскоре председатель Синода, преосвященный Владимир, митрополит Петроградский, был переведен митрополитом в Киев, чтобы уступить высший религиозный сан в Империи другой креатуре Распутина, архиепискому Владикавказскому, преосв. Питириму.

Четверг, 3 февраля 1916 г.

Одновременно с выходом в отставку председателя Сов. Министров Горемыкина получил отставку министр внутренних дел Алексей Николаевич Хвостов. Штюрмер получает оба эти поста.

Опала Хвостова – дело рук Распутина. С некоторого времени между ними шла борьба не на живот, а на смерть. На этот счет распространяются самые вздорные, самые фантастические слухи. А именно утверждают что Хвостов хотел убить Распутина при помощи преданного ему агента Бориса Ржевского в соучастии с бывшим другом Распутина, ставшим его злейшим врагом, монахом Иллиодором, проживающим в настоящее время в Христиании. Но директор департамента полиции, креактура Распутина, перехватил доказательства заговора и препроводил их прямо царице. Вот чем объясняется неожиданное смещение министра.

Суббота, 5 февраля 1916 г.

Последние три дня я со всех сторон собирал сведения о новом Председателе Сов. Мин., и то, что я узнал, меня не радует.

Шестидесяти семи лет, он ниже посредственности: ограниченный ум, мелочная душа, низменный характер, подозрительная честность, никакого опыта, никакого знания в крупных делах; во всяком случае, довольно изощренный талант к хитрости и лести.

Семья его германского происхождения, как показывает это его фамилия; он внучатый племянник барона Штюрмера, бывшего комиссаром австрийского правительства, сторожившим Наполеона на Св. Елене.

Ни его личные качества, ни его прошлая административная карьера, ни его общественное положение не давали ему права на высокий пост, который ему вверен, ко всеобщему удивлению. Но его назначение становится понятным, если допустить, что он был выбран, как орудие, т. е. именно за свою незначительность и гибкость. Выбор этот был сделан под влиянием камарильи царицы и энергично поддержан перед царем Распутиным, с которым Штюрмер близко связан. Это предвещает нам счастливые дни.

Среда, 9 февраля 1916 г.

Вот точное изложение таинственных обстоятельств, приведших к опале министра внутренних дел Алексея Хвостова: они дают грустное освещение внутренней подоплеке режима.

Когда в октябре месяце прошлого года Алексей Хвостов получил портфель министра внутренних дел, назначение это было сделано царем не только по указанию, но по настоянию Распутина и г-жи Вырубовой. Великосветский мошенник, князь Андронников, близкий приятель «старца», его обычный маклер, его главный сводник, играл в этом деле очень активную роль. Таким образом назначение Хвостова было победой камарильи царицы.

Но скоро возник личный конфликт между новым министром и его товарищем министра, хитрым Директором департамента полиции, Белецким. В этом мире низких интриг, ревнивого соискательства и тайного соперничества взаимное недоверие и бесконечные ссоры. Хвостов, таким образом, мало-помалу оказался в ссоре со всей шайкой, поставившей его у власти. Тогда, чувствуя себя погибшим, он тайно направил пушки на своих. А так как его честолюбие состоит, главным образом, из цинизма, смелости и гордости, он тотчас сообразил, какую великолепную всероссийскую роль он мог сыграть, избавив Россию от Распутина.

Как раз в это время он узнал, что монах Иллиодор, известный своей прежней связью со старцем, ставший потом его смертельным врагом и вынужденный в настоящее время жить в изгнании в Христиании, закончил книгу, полную скандальных разоблачений о его сношениях с Двором и с Гришкой.

Хвостов немедленно сделал попытку приобрести рукопись, в которой он надеялся получить всемогущее орудие для того, чтобы заставить царя прогнать Распутина, если не развестись с царицей. Но, вполне основательно не доверяя оффициальной полиции, он не хотел посвящать в это дело «охранку» и отправил в Христианию одного из своих личных агентов, темного журналиста, уже неоднократно подвергавшегося осуждению, Бориса Ржевского. В то время, как последний готовился пробраться через Финляндию в Норвегию, его жена, оставшаяся в Петрограде и хотевшая ему отомстить за его грубость, донесла о всей махинации Распутину, который немедленно призвал своего друга, директора департамента Белецкого. Этот сановник обладает всеми профессиональными качествами, находчив и хитер, не знает колебаний, не допускает другого принципа, кроме государственной пользы и способный на все для сохранения царской милости. Он немедленно решил захватить своего министра с поличным. Маневр был деликатный. Он поручил его одному из своих лучших исполнителей, жандармскому полковнику Туфаеву который был в тот день дежурным в Белоострове на финляндской границе. По прибытии поезда на эту станцию Борис Ржевский устремился в буфет. Полковник Туфаев, поджидавший его при проходе, делает вид, будто тот его толкнул и, якобы теряя равновесие, сапогом наступает ему на ногу. Ржевский взвыл от боли, а офицер притворяется, будто принял этот крик за оскорбление. Поставленные тут же два жандарма хватают нахала и отводят его в помещение бюро. У него спрашивают документы, обыскивают его; он сначала заявляет, что он едет по поручению министра внутренних дел с целью, в которой он никому, кроме его превосходительства, отчета давать не обязан. Ему якобы не верят, донимают его предательскими вопросами, как умеет «охранка» донимать людей, которые попадаются ей в руки; его основательно «обрабатывают». Испугавшись, но сообразив скоро, чего они от него добиваются, он заявляет, наконец, что получил от Хвостова поручение организовать вместе с Иллиодором убийство Распутина… Записывают его показания в протокол, который отправляют к Директору департамента полиции, а последний немедленно доставляет его в Царское Село. На следующий день Хвостов больше не был министром.

Воскресенье, 13 февраля 1916 г.

Возрастающее расположение царицы, которым, повидимому пользуется Штюрмер, и доверие, которое ему в кредит оказывает царь, поддерживают сильное брожение в Синоде. Вся распутинская клика ликует. Митрополит Питирим, епископ Варнава и Исидор чувствуют себя уже хозяевами духовной иерархии; они возвещают близкую и радикальную чистку высшего духовенства, т. е. принесение в жертву всех епископов, игуменов и архимандритов, которые еще отказываются преклониться перед мистиком-эротоманом из Покровского потому, что видят в нем антихриста. В последние дни распространяются списки подлежащих опале и смещению, даже списки подлежащих ссылке в те отдаленные сибирские монастыри, откуда никто не возвращается.

Поют «осанна» и у «матерей Церкви», у графини И. и г-жи Г.

Бывший министр Кривошеин, подавленный, с отчаянием и отвращением, говорил мне вчера:

– То, что происходит, и то, что готовится, отвратительно. Никогда еще Синод не падал так низко. Именно так надо было бы действовать, стремясь истребить в народе всякое уважение к религии, всякую веру. Что останется скоро от Православной Церкви? В тот день, когда царизм, находясь в опасности, захочет опереться на нее, он не найдет ничего… Я тоже начинаю верить, что Распутин антихрист.

Вторник, 15 февраля 1916 г.

Несколько дней тому назад в. к. Мария Павловна дала мне понять, что ей приятно было бы пообедать в посольстве «в тесном кругу». Я пригласил ее на сегодняшний вечер. Вокруг нее я сгруппировал Сазонова и г-жу Сазонову сэра Джорджа и леди Джорджину Бьюкенен, генерала Николаева, князя Константина Радзивилла, Димитрия Бенкендорфа и мой персонал.

Согласно этикету императорского Двора, я ожидаю в. к. внизу у лестницы, где я ей предлагаю руку. Пока мы поднимаемся по лестнице, она говорит мне:

– Я счастлива находиться во французском посольстве, т. е. на французской территории. Я уже давно научилась любить Францию. И с тех пор всегда верила в нее… В настоящее время я чувствую к вашей родине не только привязанность, а восхищение и обожание.

Обменявшись несколькими словами с другими гостями, мы направляемся в столовую. Опираясь на мою руку, в. к. тоном признательности шепчет мне на ухо:

– Благодарю вас за то, что вы выбрали мне такое приятное соседство; с вами, с Сазоновым, с Бьюкененом я чувствую себя совершенно спокойной. А у меня такая потребность чувствовать себя спокойной… Я уверена, что прекрасно проведу вечер.

За столом мы касаемся различных злободневных сюжетов, исключая политику. Затем в. к. говорит со мной о своей благотворительной работе в лазаретах, санитарных поездах, приютах для беженцев, профессиональных школах для слепых и увечных и пр.; она вкладывает в эту работу много энергии, ума и души. Затем она сообщает мне проект, который она выработала в качестве председательницы императорской академии художеств:

– Немедленно по окончании войны я хотела бы организовать в Париже выставку русского искусства; у нас, в церквах, скрыты со кровища живописи и ювелирного искусства; я могла бы вам показать средневековые иконы, такие же прекрасные, такие же трогательные, как фрески Джотто. Можно было бы выставить также декоративные изделия наших крестьян, все эти «кустарные вещи», которые свидетельствуют об оригинальном и многогранном вкусе нашего народа. Пока я держу свою идею про себя; впрочем, она еще не созрела. Но я скоро постараюсь распространить ее в публике. Злые языки не преминут заявить, что она преждевременна; во всяком случае она доказывает, что я не сомневаюсь в нашей победе…

После обеда она долго разговаривает с Бьюкененом, затем приглашает знаком Сазонова, который садится возле нас.

Сазонов относится с уважением и симпатией к в. к. Марии Павловне; он считает ее мужественной, благородной, рассудительной; он уверяет, что она никогда не имела случая проявить себя; он объясняет ее суетность второстепенностью ролей, какие ей всегда отводились. Однажды он даже проговорился: «Вот ей бы быть императрицей. Вначале она, может быть, плохо справлялась бы с задачами, лежащими на царице, но она привыкла бы, прекрасно поняла бы свои обязанности и, мало-помалу, дошла бы до совершенства».

Я издали наблюдаю их беседу. Она слушает с серьезным вниманием, лицо ее время от времени расцветает искусственной улыбкой. Но Сазонову, такому нервному по темпераменту, такому прямому и искреннему в своих словах, не знакомо искусство владеть своим лицом и жестами. Так, по одному блеску его глаз, по подергиваниям в его лице, по дроби, которую отбивают его пальцы на его колене, я догадываюсь, что он изливает перед в. к. всю горечь, которая накопилась у него в душе.

В тот момент, когда он уступает место Джорджине, входит певица Лирического театра Бриан, у которой очень чистое и прелестного тембра сопрано. Она поет нам мелодии Балакирева, Массенэ, Форэ, Дебюсси. Во время антрактов вокруг в. к. продолжается оживленная беседа.

Когда подали чай, я подошел к в. к., которая под предлогом осмотра гобеленов посольства предлагает мне пройтись с ней по салонам. Перед великолепной декорацией Труа «Торжество Мардохея» она меня останавливает: