Текст книги "Горячие точки геополитики и будущее мира"

Частью общего очарования этого крошечного государства является окружающая город сельская местность, с ее деревеньками и замками. Если вы начнете свое путешествие из Швейцарии на север, вдоль дороги А 35, через долину Рейна и через Эльзас, то сразу же погрузитесь в сладострастный мир красивейших сельхозугодий, глядя на которые, трудно себе представить, что сравнительно недавно тут лилась кровь в войнах между Францией и Германией. Обе страны стремились сделать эти земли своими. Сейчас они французские, когда-то были немецкими, но на обоих языках тут говорят и их понимают. Когда вы въезжаете в Люксембург и продвигаетесь еще дальше на север, местность становится все более холмистой и покрытой густыми лесами. Гуляя по тропинкам и видя густо заросшие лесистые склоны, невозможно себе представить, что кто-то мог сквозь них просто пройти, не говоря уже о том, чтобы тут воевать.

Тем не менее это Арденны, место, где в 1944 году немцы перешли в свое последнее стратегическое наступление на Западном фронте (Арденнская операция – Battle of the Bulge). Генерал Паттон осуществлял командование контрнаступлением, которое спасло 101-ю авиадесантную дивизию. Четырьмя годами ранее Гитлер атаковал Францию через те же холмистые и заросшие лесом места – потому, что французское командование, так же, как и я, считало эту местность непроходимой. А самая первая операция Первой мировой войны тоже была тут – нападение Германии на Люксембург для захвата железной дороги. В примерно восьмидесяти километрах к западу находятся города Верден и Седан, ставшие свидетелями кровопролитнейших боев Первой мировой.

Но в этих местах шли бои не только в двадцатом веке. Примерно в восьмидесяти километрах к северу расположен немецкий город Аахен, который был важнейшим опорным пунктом и резиденцией Карла Великого, когда он сражался за создание своей империи. В тридцати километрах на востоке расположился Трир, родина Карла Маркса, где вел свои сражения император Константин, насадивший христианство в Древнем Риме. Знаменитое здание Порта Нигра, выглядящее как четырех пятиэтажный жилой дом, до сих пор стоит в центре города, напоминая, что это место было завоевано римлянами. Вид Порта Нигра также привычен, как вид наших собственных домов, одновременно являясь раздражающе чуждым, как творение марсиан.

Многочисленные войны в этих местах в древнюю эпоху объяснялись неспособностью римлян нанести германским варварам решающее поражение в битве в Тевтобургском лесу. Римская военная тактика не подходила для сражений в густой лесистой местности, поэтому, когда они перешли Рейн, до этого завоевав Галлию (нынешнюю Францию), они потерпели поражение от германских племен. Римляне после этого ни разу не решились на форсирование Рейна, а римская цивилизация никогда не продвигалась дальше этой линии. Исторически сложилось, что к западу от великой реки сложилась подвижная чересполосица немецкоговорящих (включая голландцев) и франкоговорящих областей. То есть благодатнейшая почва для конфликтов – две цивилизации постоянно боролись в попытках отвоевать территории друг у друга.

Берег Средиземного моря остается латинским. Но если вы путешествуете вверх по долине Роны, по пути Юлия Цезаря во время завоевания им Галлии, а также по пути Пятой американской армии во время Второй мировой войны, вы попадете в другой мир после пересечения Альп в направлении на восток. Там, в Швейцарии, смешиваются французский, немецкий и итальянский языки. С этого места и до Северного моря история взаимоотношений Франции и Германии сложна и запутанна. Поезжайте по дороге Е25 из Базеля через Страсбург, Люксембург, Льеж до Амстердама. Вы сможете прочувствовать дух этой древнейшей пограничной территории, которая во многом определяла жизнь и во времена Древнего Рима, и современной Европы. Ее квинтэссенцию вы увидите в Люксембурге.

Сегодня в Люксембурге располагается много институтов Евросоюза, в основном финансовых. Продолжая путешествие на север, вы попадете в Маастрихт – город, где, как ранее отмечалось, был подписан договор, положивший начало современному Европейскому Союзу. К северо-западу находится Гаага, где заседает Международный суд. Возвращаясь в Страсбург, вы попадаете в самую сердцевину пограничной территории между Францией и Германией, видевшую войны на протяжении тысячелетий, а сейчас ставшую домом для всевозможных институтов ЕС, призванных предотвратить какие либо войны в будущем. Неслучайно, что на этой линии расположено столько важнейших учреждений. Когда Евросоюз только еще зарождался, пограничные области между Германией и Францией были предметом всеобщего беспокойства, поэтому размещение там руководящих органов нового союза было глубоко символично. Это должно было продемонстрировать всему миру, что граница между двумя странами превратилась в истинную границу мира.

* * *

Если пограничные территории между европейским полуостровом и материком являются главной разделительной линией в Европе, то область франко-германской границы – главной внутри самого полуострова. Вообще-то война может случиться где угодно, но если эта область является территорией мира, то общеевропейская война маловероятна. Географические особенности полуострова приводили к тому, что все европейские вооруженные конфликты имели свои естественные границы.

Что касается войн, которые могут затронуть всех, то в Европе не существует других государств, кроме Франции и Германии, которые могли бы стать их инициаторами. Альпы отделяют север от юга, различные локальные полуострова приводят к тому, что расположенные там страны в известной степени оказываются замкнуты в своих геополитических коконах. Если же дело доходило до вовлеченности в конфликты Франции и Германии, то они – эти конфликты – могли и могут легко расползтись и на юг, и на восток. И вообще, в них может оказаться вовлечена вся Европа. Сохранение и поддержание мира на этой границе стало критически важно еще со времен, предшествовавших наполеоновским войнам.

Крепостные фортификационные стены, окружавшие Люксембург, были снесены в 1860 году в результате дипломатических договоренностей между Францией и рядом германских государств. Некоторые люксембуржцы говорили мне, что фортификации оказались разрушенными потому, что в результате тех договоров их существование перестало иметь какой-либо смысл. Было решено, что там больше никогда не будет войн, а Люксембург с того момента должен был стать мирным городом, центром коммерции и торговли. Все это должно было дать мне чувство того, что люксембуржцы совершенно искренне привержены делу мира и выполнению всех положений Маастрихтского договора.

Странно, что тогда, в середине девятнадцатого века, местные жители не увидели, насколько бесполезным был этот «жест доброй воли». В течение последовавших восьмидесяти лет войны прокатывались по Люксембургу, несмотря на те договоренности. Если тогда преобладало убеждение, что фортификации в городе стали ненужными, то история показала, насколько ошибочным оно было. Сегодня можно задаться вопросом: является столь же иллюзорным аналогичное убеждение в контексте современного развития европейских дел? Но этот вопрос может рассматриваться как отчасти риторический, так как он является ли частью вопроса более общего, фундаментального: возможна ли на европейском полуострове всеобщая война после 1945 года и после образования Европейского Союза…

Бельгия является страной, где актуальна проблема, которую люксембуржцы считают у себя решенной. Исторически регион назывался «европейским полем битвы», так как там приходили в соприкосновение и сталкивались франкоговорящий и германоговорящий (включая Голландию) миры. Независимая Бельгия образовалась в 1830 году во многом благодаря вмешательству Британии, которая не желала французского контроля над некоторыми важнейшими портами, особенно Антверпеном. Британия стремилась создать на континенте свой собственный буфер от возможной экспансии Франции через Ла-Манш, поэтому независимая и нейтральная Бельгия, которая ранее была частью то Франции, то Голландии, устраивала английскую корону больше всего.

Королевство Бельгия включило в себя земли, на которых говорили как по-французски (Валлония), так и по-голландски (Фландрия). Трения между этими двумя основными составляющими страны всегда были существенными, иногда даже выливающимися в столкновения. В прошлом Валлония считалась более развитым и богатым регионом, сейчас места поменялись – более успешна как раз Фландрия. Вся Бельгия – это тоже пограничная территория, только как бы в «микрокосме»; происходящие там локальные трения между двумя ее частями могут быть поучительны для анализа возможного развития событий между Францией и Германией в будущем. Сейчас же достаточно будет отметить, что, несмотря на почти что два века жизни в одной объединенной и очень небольшой по территории стране, фламандцы до сих пор являются фламандцами, а валлоны – валлонами, они все это прекрасно осознают. Это – один из уроков для всего европейского сообщества.

В последние годы разговоры о разделении страны на две части и присоединении одной к Франции, другой – к Голландии стали особенно сильными. Британия более не является силой, способной повлиять на развитие событий и потребовать «нейтралитет» этой части восточного берега Ла-Манша. Поэтому распад Бельгии не является таким уж невероятным вариантом для будущего этого региона. Несмотря на всевозможные демонстрации под сепаратистскими лозунгами, на различные зажигательные речи политиков, Бельгия пока остается единой. Ее судьба является в некотором роде тестом на стабильность пограничных территорий на западе полуострова. Если Бельгия не сможет сохраниться в нынешнем виде, то и судьба всего пограничного региона может оказаться под вопросом.

Трения между французской и голландской частями Бельгии в данный исторический момент являются локальными для всего региона, который в общем и целом представляется мирным. Но таким он часто казался и в прошлом. Вопрос в том, насколько стабильно такое состояние. Ответ на него зависит от Германии и Франции и может быть переформулирован так: насколько стабильны и долговременны сегодняшние дружеские отношения между двумя странами?

* * *

Про Германию я уже говорил очень много. Давайте рассмотрим поближе Францию.

Франция была в свое время главным, сверкающим центром европейского Просвещения. В восемнадцатом веке страна была интеллектуальным центром всего мира. Вплоть до второй четверти двадцатого века французский был языком, которым по умолчанию должны были владеть все образованные люди – он был языком цивилизованного дискурса. Можно сказать, что в каком-то роде он в Новое время заменил средневековую латынь в качестве языка интеллектуалов – как Просвещение «оттерло» христианство с переднего края общественной жизни.

Моя первая встреча с Францией произошла, когда я был аспирантом, пытающимся продраться сквозь философские конструкции Декарта и Паскаля. Оба они были величайшими математиками и философами, коренным образом отличавшимися друг от друга. Мышление Декарта носило систематизированный характер. Все положения его концепций прекрасно соответствовали друг другу. Паскаль же давал людям маленькие призмы, через которые им самим следовало смотреть на мир. Очень часто это имело форму коротких афоризмов. Невозможно понять какие-то частные мысли Декарта без понимания всего его образа мыслей. У Паскаля не было такой целостности – она проявлялась только в той мере, в которой вы сами эту целостность накладывали на его мысли.

Несмотря на все их различия, их объединяли два момента. Первый – они оба были преданными католиками, хотя в своих логических построениях сильно отходили от католичества. Второй – у меня возникло ощущение, что оба они были готовы изменить свои концепции для того, чтобы выглядеть остроумными. В то время мне казалось, что это были их слабости.

Когда я стал взрослее, то осознал, что одна строчка Руссо объясняет противоречивость, которая мне казалась его несостоятельностью: «Я видел все эти противоречия, но они меня не остановили». Когда вы молоды, вам трудно понять, как это может быть истиной. Становясь старше, вы понимаете, что наиболее элегантное решение вероятно является ошибочным. Ни природа, ни человек не являются настолько упорядоченными, чтобы их можно было объяснить, не прибегая к противоречию. Декарт и Паскаль должны были быть католиками, чтобы сохранить верность своему прошлому. Они оба сделали очень много, чтобы подорвать позиции церкви, чтобы оказаться верными будущему. Оба понимали, что они вынуждены жить с этим противоречием внутри себя, противоречием между прошлым и будущим.

Однажды я принял участие в жарком споре в кафе на бульваре Сен Жермен. То были времена, когда студенты могли еще себе позволить посидеть в таких заведениях. Дискуссия переходила от одной темы к другой, никто не помнил, с чего все началось. Я помню, как одно уверенное острое словцо и специфически французское выраженьице опрокинули всю мою американскую логику, все рассуждения по теме, которую я все еще горячо обсуждал в то время, как все уже переключились на что то другое, никак с этой темой не связанное.

Мне тогда казалось, что такой аргумент в споре является нечестным. Потом уже я пришел к пониманию того, что в человеческой речи, в споре, даже для отъявленных картезианцев чистая логика не является окончательным доказательством; логика – это только одна из частей, что составляет суть человеческой личности. Мои французские друзья понимали, что в споре критичным является не просто найти наиболее весомый аргумент, а вести сам спор наиболее «человечным» образом, апеллируя не только к логике своего визави, но и облекая свои аргументы в такую форму, которая явственно демонстрирует мудрость и здравый смысл твоей позиции.

Такой стиль дискуссии обращается к более глубоким и тонким, чем чистая логика, струнам человеческой души и выводит сам спор в новое и более важное измерение, характерное человеческой природе. Если жизнь является набором противоречий, то, согласно французам, их надо преодолеть, если невозможно разрешить. Уверенность в себе, стиль, острый язык, острый глаз могут сделать то, что не под силу чистому разуму. Мне очень не нравилось проигрывать в таких спорах, особенно потому, что мои аргументы казались мне более весомыми и правильными. И все же я проигрывал один спор за другим. Это напоминает мне споры с женой: победы в мгновение ока могут обернуться поражениями. А вот для французов наоборот – поражения очень скоро могут превратиться в победы.

* * *

Во время моих посещений Парижа в семидесятые восьмидесятые годы город стал центром для всевозможных террористических групп, и арабских, и европейских. Туда же тянуло и их врагов – американцев, израильтян, британцев и т. д. Для Америки все было ясно: террористов надо обнаружить и уничтожить. Французы не жаждали превращения своих улиц в поля сражений, но они также смотрели на это явление – терроризм – как на более сложное. Это было место и время для всего – и кое-что должно было быть уничтожено, кое что защищено. Цели постоянно менялись. Каждая группировка имела свои особенности, свои права и свои правду, однако было и очень много общего между ними. Французы достигли прямо-таки совершенства в том, как предпринимать минимально возможные меры, поэтому временами казалось, что они даже защищают террористов. Несмотря на то что Франция была членом антитеррористической коалиции, никаких сомнений не возникало, что ее взгляд на проблему отличался от взглядов ее союзников.

Говоря словами Руссо, очевидная противоречивость такой позиции не остановила французов. Они рассматривали битву за Европу, как иногда все это высокопарно называли, как нечто слишком важное, чтобы просто в ней победить. Из нее надо было выйти с приемлемыми результатами, путем аккуратного маневрирования, не обязательно достигнув окончательного решения. «Приемлемые результаты» – это понятие было сложно заранее определить и поставить себе в качестве цели, которую необходимо достигнуть. Какими будут эти «приемлемые результаты» должно было стать ясно через какое-то время, в процессе работы. Простое физическое уничтожение всех известных террористов не означает долговременное решение проблемы – останутся те, о ком в данный момент ничего неизвестно. Слежка за террористами похожа на коллекционирование почтовых марок, как мне однажды сказали. Она должна осуществляться медленно и осторожно, обращая внимание на различные особенности, без какой либо спешки в продажах и покупках. Это спокойная, даже созерцательная деятельность.

Одним из главных моментов для французов было не допустить, чтобы открытая война с терроризмом велась на территории Франции, тем более Парижа. В противном случае толпы террористов стали бы слетаться сюда в еще больших количествах. Мне сказали: «Мы слишком небольшие, чтобы сражаться за благо всего мира. Мы боремся за Париж, чтобы сохранить его мирным. Вы, американцы, можете спасать мир повсюду, но только не в Париже».

Я был молод и возмущался французским вероломством. Это все казалось противоречивым нонсенсом. Но такой же казалась и французская философия, пока наконец до меня не дошло, что мне пытались объяснить: нам бы хотелось уничтожить всех террористов и терроризм как таковой, но мы не знаем, как это сделать. Поезда каждую минуту приходят в Париж – вместе с ними приедут новые отморозки. Мы не знаем, как искоренить терроризм в мире. Но если нам удастся сделать так, чтобы террористы не убили слишком много людей в Париже, то это уже будет кое-что. И если в процессе достижения этой цели нам придется делать вещи, которые могут озадачить наших союзников, то нам, французам, ничего не останется, кроме как вытерпеть это и смириться с этим. Мы сделаем это потому, что мы французы…

Для французов карьерные планы – не главное, что призвано придать цель жизни. Их жизнь – это цепь событий: случайные встречи, спонтанные углубления в самих себя, мимолетные интрижки. Каждое такое событие рождает неожиданные возможности, дает повод для созерцания, для любви в жизни. Или не дает.

В то же время есть семья и какие-то вещи, для которых француз был рожден. Что бы ни произошло, семья всегда примет его. Противоречие между космополитическим характером французского интеллекта, дом которого – вся планета, и конкретным французом, который всегда летом едет к своей семье в Вогезы, поражает и удивляет, но я воспитал в себе привычку не зацикливаться на этом. Вспоминается, как одна француженка – блестящая женщина необыкновенной красоты – решила поддерживать меня. Ее образ жизни был исключительно богемный, но каждый вечер она возвращалась в квартиру к своим родителям.

Французская утонченность может привести к тому, что они сами себя могут сбить с толку. Разве что тонкость их натуры достигнет таких пределов, что сбить с толку будет вообще невозможно. Мировой разлад они просто пережидают. Они ждут, что придет затем. Для того чтобы понять французский характер, а в его свете – даже некоторые особенности всего Евросоюза, помните, что их не смутить противоречиями, их не остановят ни поражения, ни упадок.

Упадок Франции начался в начале девятнадцатого века после поражения Наполеона, но тогда он был еще не так очевиден, как в конце того века, когда летящая на всех парах Германия оставила экономику Франции далеко позади. Страна оказалась между двух необыкновенно успешных индустриальных держав: между Британией на западе, отделенной узким проливом, и Германией на востоке, на другом берегу Рейна. К концу девятнадцатого века оба этих государства явно возвышались над Францией.

Много копий было сломано в спорах, почему так произошло. Макс Вебер в своем произведении «Протестантская этика и дух капитализма» доказывал, что протестантизм обеспечивает лучшую базу для экономического развития, чем католичество. Аргументы были приведены весомые, но одновременно был проигнорирован тот факт, что Бавария и Рейнская область, регионы с доминированием католичества, были частью Германии, а Рейнская область – это вообще индустриальное сердце Германии. Другие аналитики делают упор на сопротивлении индустриализации со стороны французского крестьянства. В общем, существует много соображений на этот счет, причем большинство из них носит вполне логичный и здравый характер, объясняет ту или иную особенность развития страны, но нет ни одной «теории», которая бы учитывала все факторы.

* * *

Мне кажется наиболее удачным следующее объяснение. После поражения Наполеона Британия стала доминирующей силой в Мировом океане и создала могущественную империю с Индией в качестве главной жемчужины. Британцы собрали под властью своей короны самые лакомые земли и обеспечили себе полное господство в торговле на имперском пространстве. Франция тоже сколотила свою империю, но во многом она состояла из того что оставалось, что объективно было менее ценно, чем то, что захватила Британия. Французская империя была геополитическим образованием более «низкого уровня» во всех отношениях. Торговля внутри Французской империи не обладала должным уровнем самодостаточности, что явно было характерно для империи Британской.

Другим значимым фактором были особые отношения Британии с Америкой. Несмотря на болезненное поражение в войне за независимость Соединенных Штатов, Британия сохранила тесные торговые отношения с бывшей колонией. Особую важность в этой торговле приобрели американские земли в бассейне Миссисипи, которые были просто каким-то рогом изобилия в смысле производства продовольствия. В результате цены на продовольствие в Великобритании снизились, что привело к разорению британских фермеров и пополнению ими армии промышленных рабочих.

Франция не использовала американское продовольствие в такой степени, тем самым объективно поддержав своих фермеров. В результате индустриальная рабочая сила во Франции оказалась более малочисленна, а продовольствие в городах – в среднем более дорогим. Британцы были более безжалостны к своим фермерам, а поэтому достигли бóльших экономических успехов.

В то же время Германия проводила свою индустриализацию, не опираясь на колониальную империю. Но у нее было свое огромное преимущество: из за доступности речных торговых маршрутов вдоль Рейна, Эльбы и особенно Дуная, из за географической близости немцы быстро завоевали доминирующие экономические позиции в Австро-Венгерской и Российской империи. В общем, какими бы ни были причины, факт был налицо: Франция осталась позади, конечно, не до такой степени, чтобы не считать ее страной с мощной индустрией и вообще одной из самых развитых стран, но она никогда так и не пробилась в первые ряды, которые оккупировали Британия и Германия.

Франция боролась с Великобританией на протяжении веков. Северо-запад Франции – Бретань и Нормандия – в разное время либо контролировались британцами, либо Британия и Франция воевали друг с другом за эти земли. Французы обвиняют британцев в поражении Наполеона не столько из за поражения флота в Трафальгарской битве, сколько из за морской блокады, которая существенно повлияла на снабжение Франции.

С точки зрения французов, Британия всегда поддерживала врагов Франции и отсекала пути выхода в океан без серьезных рисков для себя. Словосочетание «вероломный Альбион» очень долго выражал общее отношение французов к британцам. Французский богослов XVII века, епископ Боссюэ говорил:

Англия, о вероломная Англия,

бастионы ее морей стали недоступными для римлян,

но там также вера Христова обосновалась.

В общем, как и повсюду в Европе, история взаимоотношений Франции и Британии была полна вражды и подозрительности. Чувство вероломного предательства обострилось во время Второй мировой войны, когда – по мнению французов – Великобритания бросила Францию в момент, когда последняя больше всего нуждалась в помощи и вывела свои войска. Отношение французов к Британии, которая сыграла решающую роль в разгроме Наполеона при Ватерлоо, было очень часто просто отвратительным.

* * *

Такими же сложными были и отношения с Германией. Прусские войска сыграли не менее критическую роль в битве при Ватерлоо, чем английские. Одновременно с окончанием процесса объединения Германии разразилась Франко-прусская война, которая закончилась поражением Франции. В результате она потеряла часть пограничной территории – Эльзас и Лотарингию. Для широкой демонстрации унижения французов немцы настояли на проведении парада своих войск в Париже. Если вспомнить к тому же и две мировые войны, то можно заключить, что история франко-германских отношений была еще более мрачной, чем отношений франко-британских.

Франция была зажата между двух своих исторических врагов. Но по мере роста мощи Германии Франция и Британия сблизились друг с другом, а потом к ним присоединилась и Россия. Образовавшийся альянс имел целью сдержать самую мощную страну Европы. Тем не менее, крайняя подозрительность французов по отношению к Британии никуда не делась, и для этого были исторические основания. Британия продолжала играть на противоречиях континентальных стран, в частности Франция была использована в большой степени, чтобы затруднить создание германского военно-морского флота, который мог бы бросить вызов британскому господству на море. У Франции не было выбора – страх перед растущей германской мощью был слишком силен. Даже оказавшись с Британией по одну сторону, Франция ощущала себя в ловушке и понимала, что Британия ее использует только к своей выгоде, что становилось особенно очевидным на фоне объективных географических реалий.

После Второй мировой войны, когда шли дискуссии о путях европейской интеграции, одной из основных причин, по которой де Голль выразил свою серьезную заинтересованность в ней, было его глубочайшее недоверие и неприязнь к Великобритании – чувства, берущие начало в далеком прошлом, но в его конкретном случае подкрепленные личным негативным опытом взаимодействия с Британией во время войны.

Де Голль открыто выражал свое нежелание видеть британцев в составе Европейского Сообщества. Он считал, что реформированная Германия, тем более находящаяся «под французским присмотром», будет более важна для его страны, чем Британия. К тому же он видел, что Великобритания клонится к своему закату, в сторону своего превращения в орудие Соединенных Штатов, что, в свою очередь, косвенно угрожало полноценному суверенитету Франции.

Из всего сказанного следует важный вывод, который надо всегда держать в уме: послевоенные франко германские отношения в существенной части были обусловлены реалиями франко британских взаимоотношений в общеевропейском контексте, с учетом американского фактора в контексте уже глобальном. Франция может как-то сопротивляться воле Германии, только если за ее спиной будут стоять готовые ее поддержать Британия и США.

Я не имею в виду какие-то военные аспекты, это касается политико-экономических взаимоотношений. Если Франция оказывается в одиночестве, то она вынуждена следовать в фарватере Германии. Если у нее будет какая-то существенная внешняя поддержка, то возможны варианты. В конце концов, это все обусловлено давней неспособностью Франции поддерживать темп развития других мировых сил – сегодня это темп Германии и США – и идти вперед со сравнимой скоростью. Франция нуждается во внешней поддержке, она не может играть на мировой и даже европейской арене одна.

Британия, в свою очередь, как и на протяжении многих веков, имеет свои интересы на европейском полуострове и готова к своему глубокому вовлечению в европейские дела, но только тогда, когда у нее нет альтернатив такой вовлеченности.

Можно сказать, что участие Великобритании в европейских делах обусловлено только защитой британских интересов: если что-то их не затрагивает хотя бы в какой-то перспективе, британцы предпочтут держаться подальше. Когда-то Британия была сконцентрирована на своей империи, теперь – на своих привилегированных отношениях с Соединенными Штатами, которые призваны уравновесить ее зависимость от отношений с остальной Европой.

* * *

Американская позиция на данный момент предполагает приоритет постепенного выхода из глубокой вовлеченности в дела исламского мира. Америка также стремится избежать необходимости каких-то новых своих действий и обязательств за рубежом, вдалеке от своих границ. США рассматривают Европу сейчас как нечто, во что не следует вкладывать значительные американские ресурсы. Какое-либо глубокое вмешательство Америки в экономические проблемы Европы, выходящее за пределы обычной торговли, может сулить опасности для Штатов.

Тем не менее, в последние годы США дважды оказывались вовлеченными во французские военные операции. Первый раз – это бомбардировки Ливии в 2011 году, когда США решили откликнуться на призыв Франции о поддержке и приняли на себя значительную долю ответственности (и связанных с этим конкретных действий) в операции, хотя поначалу занимали несколько отстраненную позицию. Второй раз – когда Франция направила свой военный контингент в Мали в 2013 году для стабилизации там обстановки. США поддержали Францию, правда, обеспечив только с точки зрения логистических услуг.

Чрезвычайно важно отметить, что ни в том, ни в другом случае не было никакого участия Германии. Это – фундаментальный показатель динамики и направления развития франко германских взаимоотношений. В двух случаях, когда Франция посчитала свои национальные интересы находящимися под угрозой, Германия отказалась поддержать ее в военном отношении, в отличие от Соединенных Штатов. Случайно или нет, но это произошло в то время, когда экономические интересы Франции начали расходится с интересами Германии. Безработица во Франции была на уровне 12 %, в Германии – ниже 6 %. Французы были заинтересованы в общеевропейской политике, направленной в первую очередь на борьбу с безработицей, в то время как немцы – на поддержание финансовой дисциплины.

Конечно, эти трения не вылились в серьезный разрыв между двумя государствами. Французы выучили исторические уроки, связанные с их противостоянием с Германией, особенно в военном плане. Они также стремились уменьшить свое отставание в экономическом развитии. Немцы со своей стороны хотели сохранить теснейшее взаимодействие. Проблема, конечно, не в том, чего хотят политические лидеры, а в том, что они будут вынуждены предпринимать, исходя из национальных интересов своих стран и текущих внутренних проблем.

Неразрешимые проблемы заложены в экономике. И Германия, и Франция, по сути, находятся в более сложном положении, чем это кажется на первый взгляд. Зависимость Германии от экспорта делает страну заложником аппетитов потребителей ее продукции. Слабости французской экономики открыто проявились в процессе кризиса 2008 года. Если эти слабости не преодолеть, то, как и было на протяжении двух последних столетий, Франция будет все больше и больше терять конкурентоспособность на европейских рынках, особенно в сравнении с Германией. А это будет объективно толкать Францию к проведению экономической политики, все более отдаляющейся от немецкой. Разнонаправленные экономические политики двух главных членов ЕС будет все труднее сочетать в рамках одного союза – ЕС.