Текст книги "Бегство охотника"

– А у тебя? – поинтересовался Рамон.

Патрисио помахал рукой – типа ни шатко ни валко.

– Обследую солевые залежи на южном побережье для одной корпорации. Работа нудная, но платят регулярно. Не то что на вольных хлебах.

– В наше время не до выбора, – заметил Рамон, и Патрисио кивнул, будто тот сказал что-то особо мудрое. На улице под ними медленно разворачивалась, щелкая своими дурацкими челюстями, надувная чупакабра.

Патрисио не уходил. Рамон прикрыл глаза рукой от солнца и внимательно посмотрел на него.

– Что? – спросил он.

– Слышал про посла с Европы? – спросил Патрисио. – Ввязался в драку в «Эль рей». Какой-то псих пырнул его то ли бутылочным горлышком, то ли еще чем таким.

– Правда?

– Правда. Он умер прежде, чем его успели привезти в больницу. Губернатор кипятком писает от ярости.

– А мне-то ты чего об этом рассказываешь? – спросил Рамон. – Я не губернатор.

Елена так и сидела рядом с ним, неподвижная как изваяние, глаза ее сощурились от внезапного осознания того, что произошло накануне. Рамон взглядом пытался заставить Патрисио уйти или хотя бы заткнуться, но тот не замечал – или не хотел замечать.

– У губернатора и так полно хлопот с прилетом эний. Теперь ему еще придется выслеживать того парня, что пришил посла – надо же ему показать, что в колонии поддерживается законный порядок и все такое. У меня двоюродный брат у старшего констебля работает, так они там с ног сбились.

– Угу, – кивнул Рамон.

– Я просто подумал… ну… Ты ведь ошиваешься иногда в «Эль рей».

– Не вчера, – насупившись, буркнул Рамон. – Можешь сам у Микеля спросить. Я там не весь вечер провел.

Патрисио улыбнулся и осторожно шагнул назад. Чупакабра испустила негромкий электронный рык, и окружавшая ее толпа разразилась хохотом и аплодисментами.

– Ну ладно… – протянул Патрисио. – Я просто думал. Ты же понимаешь…

Разговор как-то скис. Патрисио улыбнулся, кивнул и захромал вниз по склону.

– Это ведь не ты, правда? – наполовину прошептала, наполовину прошипела Елена. – Не ты убил этого гребаного посла?

– Никого я не убивал, тем более европейца. Что я, дурак, по-твоему? – отозвался Рамон. – Почему бы тебе не посмотреть этот твой гребаный парад, а?

Когда веселье начало выдыхаться, уже сгустилась ночь. У подножия холма, на поле у дворца подожгли огромную кучу дров, которыми была обложена фигура Горе-Старца – мистера Хардинга, как называли его колонисты с Барбадоса – наспех сколоченное изваяние, гротескная карикатура на европейца или norteamerikano[4]4
  североамериканца (исп.).


[Закрыть], с выкрашенными зеленым щеками и длиннющим как у Пиноккио носом. Костер разгорелся, и исполинская кукла начала размахивать руками, крича, будто от боли, и Рамона вдруг пробрал озноб, словно ему предоставили сомнительную возможность созерцать мучения души, обреченной на геенну огненную.

Подразумевалось, что Горе-Старца испепеляли все людские невзгоды минувшего года, но, глядя на то, как извивается в огне кукла, слушая ее усиленные электроникой стоны, Рамон не мог отделаться от мысли, что это сгорает его удача и что с этой минуты его не ждет ничего, кроме невзгод и лишений.

И одного взгляда на Елену – продолжавшую молча сидеть с накрепко сжатыми, побелевшими губами с того самого момента, когда он нарычал на нее – хватило, чтобы подсказать: пророчество это начнет сбываться очень и очень скоро.

Глава 2

Он не имел намерений возвращаться раньше, чем через месяц. Даже при том, что они натрахались накануне ночью после одной из обычных своих ожесточенных ссор, терзая друг друга, как два обезумевших от желания зверя, он решил уйти прежде, чем она проснется. Задержись он – и они поссорились бы снова, и она, возможно, все равно выставила бы его взашей; помнится, он засветил ей вчера бутылкой, и она наверняка припомнила бы ему это, протрезвев. Правда, не будь того убийства в «Эль рей», он мог бы и задержаться еще в городе. Елена скорее всего остыла бы через денек-другой – по крайней мере настолько, чтобы они могли разговаривать, не срываясь на крик, вот только новости о смерти европейца и губернаторском гневе заставляли его испытывать в Диеготауне острую клаустрофобию. На портовом складе, куда он зашел за припасами и фильтрами для воды, ему все время казалось, будто за ним следят. Сколько народу было в той толпе? Сколько из них знали его в лицо… или по имени? Всего, что он хотел, на складе не оказалось, но он купил то, что имелось в наличии, а потом перегнал фургон на свалку техники у Гриэго в Нуэво-Жанейро. Для серьезной работы фургон нуждался в кое-какой починке, и Рамон хотел, чтобы это сделали безотлагательно.

Свалка Гриэго располагалась на городской окраине. Громоздкие остовы старых фургонов, прогулочных флаеров и небольших частных челноков усеивали площадь в несколько акров. Половину ангара занимали бэушные запчасти, половина оставалась свободной. С антигравитационных подвесов свисали элементы питания, от которых – как, похоже, от всей турианской техники – исходило причудливое сияние. У одной из стен примостился негромко гудящий ядерный генератор размером с небольшую квартирку. Стеллажи с разным барахлом громоздились до потолка; баллоны с редкими видами топлива и канистры нанокрасок соседствовали на них с лысыми покрышками и замасленными приводами. Половина из хранившихся здесь деталей потребовали бы полугодового заработка только для того, чтобы заставить их работать; вторая половина не стоила даже усилий на то, чтобы их выбросить. Старик Гриэго колотил молотком древнюю подъемную тубу, паря на платформе, когда Рамон опустил свой фургон на стоянке.

– Эй, парень, – окликнул его Гриэго, стоило Рамону хлопнуть дверцей. – Давненько не показывался. И где тебя носило?

Рамон пожал плечами.

– У меня утечка где-то в задних тубах, – сообщил он.

Гриэго нахмурился, отложил кувалду и вытер замасленные руки о штанины.

– Загоняй на пост диагностики, – сказал он. – Посмотрим, что там у тебя.

Из всех жителей Диеготауна и Нуэво-Жанейро, а может, и всей этой планеты старый Гриэго нравился Рамону больше других… точнее говоря, его он ненавидел совсем немного. Гриэго был отменным специалистом во всем, что касалось самодвижущихся механизмов, марксистом постконтактной эпохи, а еще – насколько мог судить Рамон – человеком, совершенно свободным от каких-либо моральных суждений. У них ушло чуть больше часа на то, чтобы найти причину неразумного поведения тубы, заменить карту и запустить программу проверки. Пока фургон, вибрируя, бурчал что-то сам себе, Гриэго прохромал к одному из серых складских контейнеров, набрал на панели код и, открыв створку охлаждаемого отсека, извлек оттуда упаковку местного темного пива. Выудив из коробки пару бутылок, он заскорузлым пальцем сорвал с них крышки и протянул одну Рамону. Рамон прислонился спиной к пустой бочке из-под машинного масла и сделал глоток. Пиво было густым, сильно отдавало дрожжами, и на дне бутылки остался толстый слой осадка.

– Ничего, а? – спросил Гриэго, осушив одним глотком полбутылки.

– Неплохо, – кивнул Рамон.

– Значит, опять в глушь намылился?

– На этот раз серьезно, – ответил Рамон. – Вернусь богачом. Погоди. Сам увидишь.

– На твоем месте я бы об этом не мечтал, – заметил Гриэго. – Лишние деньги губят таких, как ты и я. Господу угодно, чтобы мы оставались бедняками, иначе он не создал бы нас такими поганцами.

Рамон ухмыльнулся в ответ.

– Тебя, Мануэль, может, и поганцем. Он просто не хочет, чтобы я отнимал всякое дерьмо у других. – На мгновение перед глазами его мелькнул образ европейца, из раскрытого рта которого стекала струйка крови, и он нахмурился.

Гриэго покачал головой.

– Снова за старое, а? «На этот раз»… Сколько раз ты мне это говорил? – Он ухмыльнулся. – В точности, как перед каждым твоим отъездом.

– Угу, – кивнул Рамон. – На этот раз все по-другому. Как всегда.

– Ну, тогда ступай с Богом, – вздохнул Гриэго, и улыбка его померкла. – Все суетятся. Пытаются доделать все начатое. Со своим ранним прилетом эти чужие нас со спущенными штанами застанут. Хотя забавно: мало кто сейчас из города улетает. Скорее наоборот: почти все собираются со всех сторон, ждут корабли. Все, кроме тебя.

Я кажусь подозрительным, подумал Рамон. Словно бегу от чего-то. Он настучит в полицию, и мне кранты. Он сжал бутылку с такой силой, что заболели пальцы.

– Это все Елена, – объяснил Рамон, надеясь, что его полуложь покажется достаточно убедительной.

– А-а, – рассудительно кивнул Гриэго. – Так я и думал, что дело в чем-нибудь таком.

– Она снова меня выставила, – добавил Рамон, стараясь казаться несчастным беспризорником, несмотря на переполнившее его облегчение. – Поругались из-за этого парада. Ну, горячились чуть больше обычного, вот и все.

– Она знает, что ты уматываешь?

– Думаю, ей наплевать, – сказал Рамон.

– Ну, пока, может, и наплевать. Но ты улетишь, а она недели через три решит, что все прощено и явится с расспросами ко мне.

Рамон хихикнул, припомнив случай, на который намекал Гриэго. Впрочем, тот ошибался. О примирении тогда речи не шло. Елена уверовала в то, что Рамон, улетая в поле, захватил с собой женщину. Она продолжала беситься до тех пор, пока не обнаружила, что девица, в которой она заподозрила соперницу, никуда не делась из города и, более того, спуталась с одним из магистратов – впрочем, даже после этого она продолжала дуться. Рамону пришлось ухлопать почти половину заработанных в той вылазке денег, покупая пиво и каф всем своим деловым партнерам, которых она достала за время его отсутствия.

Гриэго даже не улыбнулся в ответ.

– Ты хоть понимаешь, что она психопатка? – спросил старик.

– Бывает, бесится, – отозвался Рамон с легкой улыбкой, пробуя ее на лице, как примеряют новую рубашку.

– Нет, которых просто бесятся, я знаю. Елена, так ее маму, loca[5]5
  буйнопомешанная (исп.).


[Закрыть]. Помнишь, тебе нравилась совсем другая девица? Как, бишь, ее звали?

– Лианна? – с сомнением в голосе спросил Рамон.

– Ага, она самая. Ну, с северной окраины. У тебя ведь с ней что-то было, так ведь?

Рамон вспомнил те дни – он тогда был моложе и только-только прилетел в колонию. Да, была такая женщина с кожей цвета кофе с молоком и смехом, одних звуков которого хватало, чтобы стать счастливее. Может, он даже скучал по ней с тех пор раз или два. Но и это имело свою адскую сторону. Рамон почесал шрам, перечеркивавший его живот. Гриэго повел бровью, и Рамон хохотнул.

– Она… Нет. Нет, она не такая. Между такими, как она, и такими, как я, ничего и быть не может. И не дай бог, чтобы Елена услышала от тебя, что это не так.

Гриэго огорченно помахал в воздухе бутылкой. Рамон сделал еще глоток. Насыщенный, грубоватый вкус пива отвлекал его от других мыслей. «Интересно, – подумал он, – насколько оно хмельное, это пиво?»

– Лианна была хорошая женщина, – сказал Рамон. – Зато Елена вроде меня. Мы с ней друг друга понимаем, ясно? – Он даже сам удивился тому, сколько горечи прозвучало в его голосе. – Мы с ней друг друга стоим.

– Как скажешь, – согласился Гриэго, и тут как раз тренькнул сигнал: фургон закончил проверку систем. Рамон выпрямился и следом за Гриэго подошел туда, где светились в воздухе результаты проверки. Показания энергосистемы были чуть ниже допустимых, и Гриэго ткнул в цифры корявым пальцем.

– Не важно, – заметил он. – Может, еще раз проверим…

– Это силовой кабель, – уверенно заявил Рамон. – Предыдущий соляные крысы перегрызли. Надо, надо было поставить на замену золотой. От углепластовой фигни никакого толку.

– Эх, – вздохнул Гриэго и поцокал языком, то ли сочувственно, то ли огорченно. – Угу, должно быть, так оно и есть. Чтоб их, крыс этих. Вот ведь проблема: мы распугали всех хищников, так? Выходит, защитили от них всех тех, кого они жрали раньше – ну, соляных крыс там или плоскомехов… вот они теперь все и заполонили.

– Нескольких крыс я уж как-нибудь переживу, только бы мне не остерегаться чупакабр или красножилеток всякий раз, как до ветра выйду, – возразил Рамон. – И потом, если бы не грызуны, какой бы это, к чертовой матери, был город?

Гриэго пожал плечами и вырубил дисплей. Они договорились о цене: половину с банковского счета Рамона, половину с ожидаемой прибыли – с автоматическим перечислением ее на счет Гриэго. Солнце близилось к горизонту, окрашивая небо розовым, золотым и лазурно-голубым. Под ними раскинулся мерцающий словно прогоревший костер Диеготаун. Рамон допил пиво и сплюнул липнувший к зубам осадок.

– Последний глоток, конечно, не самый приятный, – согласился Гриэго. – Все равно лучше, чем вода.

– Аминь, – кивнул Рамон.

– Ты надолго собрался?

– Месяц, – ответил Рамон. – Может, два.

– Весь праздник пропустишь.

– В том и смысл.

– Еды-то у тебя хватит на такой срок?

– Взял с собой охотничье снаряжение, – заверил его Рамон. – Хоть насовсем там останусь и проживу, если захочу. – Он снова удивился своему голосу, который звучал теперь почти мечтательно.

Оба помолчали с минуту, а когда Гриэго заговорил, слова его ударили по нервам Рамона, наполнив его внезапным страхом:

– Слыхал про убитого европейца?

Рамон, вздрогнув, поднял взгляд, но Гриэго с отсутствующим видом вычищал из зубов пивной осадок.

– А что с ним? – осторожно поинтересовался Рамон.

– Губернатор, сколько я слышал, рвет и мечет.

– Если так, похоже, он в изрядной заднице.

– Ко мне полиция заглядывала. Двое констеблей, серьезнее некуда. Спрашивали, не приходил ли ко мне кто срочно ремонтировать фургон. Ну, если вдруг кому не хочется, чтоб его нашли.

Рамон кивнул и покосился на свой фургон. Густое пиво в желудке, казалось, превратилось в камень.

– И что ты им сказал?

– Сказал, нет, не было никого, – пожал плечами Гриэго.

– А что, правда никого не было?

– Двое, – отозвался Гриэго. – Парень Орландо Вассермана. И этот псих, гринго из Лебединой Отрыжки. Но я подумал, какого черта? Понимаешь? Мне полиция не платит в отличие от остальных. Так что ничего я им не должен.

– Ну, человека все-таки убили, – сказал Рамон.

– Угу, – с довольным видом кивнул Гриэго. – Гринго. – Он сплюнул и пожал плечами, будто смерть гринго или любого другого типа с Европы не имела особого значения. – Я и тебе-то рассказываю только потому, что они спрашивали. Ты улетаешь, они могут это неправильно понять и здорово попортить тебе кровь. Ты просто имей это в виду, когда будешь запасы пополнять.

Рамон кивнул.

– Как думаешь, его поймают? – спросил он.

– Еще бы, – убежденно ответил Гриэго. – Придется. Хотя и попотеть придется хорошо. Им же надо показать эниям, что мы народ законопослушный. И пусть им на это наплевать. Блин, да ведь эти энии лижутся – друг друга лижут и, возможно, губернатора тоже оближут, а потом его же с дерьмом съедят, если он в ответ не оближет их. Но в любом случае он устроит показушный суд на всю катушку – все сделает для того, чтобы показать им, что они нужного человека выбрали. Осудят и повесят, как гребаного пса. Даже если настоящего не найдут. Ты ведь знаешь, Джонни Джо Карденас всегда под рукой. Они сто лет уже как мечтают пришить ему что-нибудь.

– Может, даже хорошо, что я улетаю из города, если так, – заметил Рамон. Он попытался изобразить на лице подобие улыбки и тут же решил, что уж она-то выдает его с головой. – Ну, сам понимаешь. Во избежание недоразумений.

– Угу, – кивнул Гриэго. – И потом у тебя ведь серьезное дело, да?

– Надеюсь, – согласился Рамон.

Едва оторвав фургон от земли, он почувствовал разницу. Подъемные тубы буквально пели, уводя машину в небо, прочь от раскинувшегося под ним хаотического лабиринта узких улочек и красных черепичных крыш Диеготауна. Где-то там, внизу, осталась Елена. И полиция. И труп европейца. И Микель Ибраим вместе с гравиножом, который Рамон сам отдал ему в руки. Орудие убийства! А где-то в баре или подпольном приюте курильщиков опиума – а может, и в чужом доме, в который он вломился, чтобы ограбить, – Джонни Джо Карденас в ожидании виселицы.

А в одном из благополучных кварталов у порта, возможно, Лианна, не вспоминающая больше Рамона.

Мысли Рамона прервал пульсирующий рев уходящего на орбиту челнока с очередным грузом металла, или пластика, или топлива, или хитина для готовящейся ко встрече платформы. Рамон отвернул фургон к северу, включил автопилот и систему предупреждения столкновений и полетел дальше один, оставив за спиной ад, грязь и скорби Диеготауна.

Глава 3

Стоял теплый июньский день. Шел уже второй июнь – год на Сан-Паулу продолжается заметно дольше земного, так что там целых два июня. Рамон вел свой потрепанный фургон на север – через Пальцеземье, через страну Зеленых Трав, через реки и болота, через Четвертый океан, в глубь неизведанных территорий. Севернее Прыжка Скрипача, самого удаленного поселения расползавшейся по планете людской колонии, лежали тысячи гектаров земель, на которые не ступала, да и не думала даже ступать нога человека. Все, что про них знали, основывалось на орбитальных съемках, сделанных еще первыми разведчиками планеты.

Колонии землян на планете Сан-Паулу едва исполнилось сорок лет, и большинство ее городов располагалось в субтропической зоне восточного континента, длинной змеей вытянувшегося почти от полюса до полюса. Колонисты прибыли большей частью из Бразилии и Мексики, с вкраплениями уроженцев Ямайки, Барбадоса, Пуэрто-Рико и прочих карибских наций, так что для них вполне естественно было селиться во влажных краях у самого экватора. В конце концов в отличие от хилых nortamericanos они привыкли к такому климату, они умели уживаться с жарой, возделывать джунгли, и кожа их не обгорала на солнце. Поэтому они стремились на юг, не обращая внимания на холодные северные земли – возможно, по невысказанному, но всеобщему, сложившемуся задолго до того, как нога первого испанца ступила на землю Нового Света, убеждению в том, что не стоит и пытаться жить там, где хоть изредка выпадает снег.

В жилах Рамона текла кровь индейцев яки, и вырос он на плоскогорьях Северной Мексики. Он любил холмы, и горные реки, и холода он тоже не боялся. Еще он хорошо понимал, что шансов найти богатое рудное месторождение в горной цепи Сьерра-Хуэсо гораздо больше, чем на равнинах близ Руки, или Нуэво-Жанейро, или Собачки. Горные пики Сьерра-Хуэсо выросли за миллионы лет до того, как столкновение континентальных плит вытеснило плескавшийся между ними океан. Выдавленное на поверхность морское дно, как правило, богато медью и другими металлами. Мало кто из геологов-одиночек вроде него интересовался северными землями; ископаемых пока хватало и на юге, так что дальние путешествия казались большинству пустой тратой времени. Сьерра-Хуэсо отсняли с орбиты, но Рамон не знал никого, кто побывал бы там лично, и земли эти оставались настолько неразведанными, что никто даже не позаботился дать названия горным вершинам. Из этого следовало, разумеется, что в радиусе нескольких сотен миль не будет ни одного людского поселения, да и спутников, способных передать сигналы, тоже не будет, так что в случае чего ему придется полагаться только на себя. Конечно, у него есть шанс одним из первых разбогатеть в этих краях, но пройдут годы, экономическая ситуация на юге осложнится, и люди устремятся сюда – по картам, которые изготовит и продаст им Рамон. Они последуют за ним, как муравьи – сначала один, потом десяток-другой, а потом река из тысяч и тысяч мелких насекомых. Рамон ощущал себя тем самым первым муравьем, рискнувшим исследовать новые территории. Не потому, что ему так уж хотелось быть первооткрывателем, но потому, что он по природе своей стремился держаться в стороне от других. Ему нравилось быть первым муравьем. Не сразу, но он все же признался себе в том, что ему комфортнее работать одному. Подальше от людей. Возможно, крупным изыскательским кооперативам достаются более выгодные контракты, более современное оборудование, но там всегда больше рома и больше женщин. А значит, понимал Рамон, и больше поводов для драки. Он не умел обуздывать свой вспыльчивый нрав – никогда не умел. Это здорово портило ему жизнь – вспыльчивость, и драки, и связанные с этим неприятности. Теперь это могло стоить ему жизни – если его поймают, конечно. Нет, лучше уж так, в одиночку. Он да его фургон, больше никого.

Ну и потом, он понял, что ему просто нравится вот так вести фургон в одиночку, и чтобы день стоял вот такой, ясный, чтобы большое, не слишком яркое солнце Сан-Паулу отсвечивало от рек, озер и влажной листвы. Он поймал себя на том, что насвистывает что-то, глядя на то, как леса темносусел и дубов-божеруков под ним постепенно сменяются местным аналогом земной тайги. Наконец-то рядом не было никого, кто действовал бы ему на нервы. И в первый раз с самого утра у него перестал болеть живот.

Ну, почти перестал.

С каждым прошедшим часом, с каждым лесом и озером, оставшимся за кормой, образ убитого европейца все отчетливее вставал у него перед глазами, кристаллизуясь пиксель за пикселем до тех пор, пока Рамону не начало казаться, что тот сидит в кресле водителя-сменщика – с тем дурацким выражением на большом белом лице, какое было у него в момент, когда до него дошло вдруг, что и он смертен. И чем реальнее становилось его призрачное присутствие, тем сильнее разгоралась Рамонова ненависть к нему.

Там, в «Эль рей», он ведь не ненавидел европейца; этот тип был для него всего лишь очередным ублюдком, который искал приключений на свою задницу, а нашел Рамона. Такое случалось и прежде – и не упомнишь, сколько раз. Это было, можно сказать, в порядке вещей. Он приезжал в город, напивался, он и еще какой-нибудь похожий на него псих находили друг друга, а потом один из двоих уходил. Иногда Рамон, иногда тот, второй. Злость – да, злость имела к этому некоторое отношение, но не ненависть. Ненависть подразумевает, что тебе известно что-то об этом человеке, что он тебе небезразличен. Злость просто поднимает тебя над всем: моралью, страхом, самим собой. Ненависть означает, что кто-то обладает над тобой некоторой властью.

Эти места всегда действовали на Рамона умиротворяюще: глушь, далекие края, безлюдье. Напряжение, охватывавшее его в присутствии других людей, отпускало. В городе – будь то Диеготаун, Нуэво-Жанейро или любое другое место, где собралось на ограниченной площади слишком много народа, – Рамон всегда ощущал на себе давление. Неразборчивые голоса, смех, объектом которого мог быть, а мог и не быть он, безразличные взгляды мужчин и женщин, похотливое тело Елены и ее переменчивое настроение – именно из-за этого Рамон пил, попадая в город, и оставался трезвым в поле. В поле у него просто не имелось повода напиваться.

Но теперь здесь, где ему полагалось бы расслабиться и успокоиться, с ним был европеец. Рамон смотрел в бездонный купол неба, а мысли его возвращались к тому вечеру в «Эль рей». Ко внезапно стихшей толпе. К крови, стекавшей из приоткрытого рта европейца. К ногам, выбившим дробь по земле. Он сверялся с картами, но вместо того, чтобы прикидывать, какая складка или расселина более перспективна для изысканий, думал о том, где его может искать полиция. Он не мог отделаться от мыслей о случившемся, и это бесило его почти так же, как чувство вины. Но чувство вины – для слабаков и недоумков. Все будет хорошо. Он славно проведет время в поле, общаясь с небом и камнями, а когда вернется, европейца уже забудут. Все, что останется – это тысяча слухов и домыслов, и ни один из них не будет до конца верным. В конце концов это всего лишь одна смерть из тысяч и тысяч других, случающихся ежегодно по естественным и прочим причинам по всей известной вселенной. Человеку исчезнуть – все равно что палец из воды вынуть. Следа не останется.

Мир впереди по курсу перечеркнула рваная линия гор: лед и железо, железо и лед. Должно быть, это Зубья Пилы – значит, он уже миновал Прыжок Скрипача. Рамон сверился с радиомаяками: сигнал отсутствовал. Он вышел за пределы обитаемой зоны, из радиуса досягаемости несовершенной еще системы коммуникаций колонистов. Он снова сам по себе. Он выполнил кое-какие загодя продуманные маневры с целью сбить со следа возможную погоню, но проделал это чисто механически, прекрасно понимая бессмысленность подобных действий. Погони не будет. До него никому не будет дела.

Включив автопилот, Рамон откинул спинку сиденья почти вровень с лежанкой и назло незримо присутствовавшему в кабине немым укором европейцу позволил плывущей под фургоном земле убаюкать себя.

Когда он проснулся, над горизонтом вставали исполинские пики Сьерра-Хуэсо, а солнце клонилось к западу, из-за чего от горных вершин тянулись длинные непроглядные тени. Он выключил автопилот и приземлил фургон на небольшой неровный луг у южного подножия гор. Надув палатку, выставив цепочку датчиков системы предупреждения, вырыв яму для костра и наполнив ее сухими корягами, Рамон вышел на берег озерца. Вода здесь, так далеко на севере, оставалась ледяной даже летом, зато прозрачностью не уступала хрусталю; биочип кухонного блока не обнаружил в ней ничего опасного, если не считать ничтожной концентрации мышьяка. Рамон набрал пару десятков сахарных жуков и отнес их в лагерь. В вареном виде они напоминали то ли крабов, то ли омаров, а серые как камень панцири, освобожденные от содержимого, принимали самую неожиданную яркую окраску. Жить в этих краях несложно, надо только знать как. Помимо сахарных жуков и прочих годных в пищу существ, здесь в достатке воды, да и с крупной дичью проблем нет, если придется задержаться дольше, чем позволяют припасы. Он мог бы задержаться и до равноденствия, если погода не подведет. Рамон подумал даже, не зазимовать ли здесь, на севере. Ну, конечно, придется летать на юг за дровами, а спать в самое холодное время в фургоне…

Поев, он закурил и улегся, глядя, как темнеют на глазах силуэты гор. Высоко, почти под самыми облаками пролетел хлопыш, и Рамон приподнялся на локте, чтобы лучше видеть. Большое плоское кожистое тело чуть шевелило кончиками крыльев в поисках восходящего воздушного потока. До Рамона донесся причудливый писклявый крик, чуть искаженный расстоянием. Размером хлопыш почти не уступал человеку; должно быть, он прикидывал сейчас, годится ли Рамон в пищу, но решил, что тот все-таки слишком велик. Хлопыш заложил вираж и полетел вниз, словно скатываясь по невидимому воздушному склону – охотиться на равнинных пискунов и кузнечиков. Рамон провожал его взглядом, пока тот не превратился в небольшую точку, отсвечивавшую в лучах заходящего солнца как бронзовая монета.

– Удачной охоты! – крикнул он вслед хлопышу и улыбнулся. Удачной охоты им обоим?

Когда последние закатные лучи коснулись вершин хребта на востоке, взгляд Рамона зацепился за что-то. За какую-то неправильность каменных глыб. И дело не в цвете или взаимном положении геологических слоев – нет, Рамон даже не мог определить, что именно насторожило его. Что-то в строении склона – но что? Это не столько встревожило его, сколько заинтересовало. Рамон воткнул в это место воображаемый флажок: сюда стоит наведаться поутру.

Он посидел у огня еще несколько минут, пока ночь окончательно не сгустилась вокруг него, а на небо не высыпали армады сиявших ледяным светом чужих звезд. Жители Сан-Паулу дали новым, странным созвездиям имена по образу земных: Мул, Каменный Великан, Цветок Кактуса, Больной Гринго – и все спорили (Рамон даже узнал раз точно, но потом забыл), которая из этих мерцающих точек – земное Солнце. Потом он отправился спать и увидел во сне себя мальчишкой в горном пуэбло – он сидел на крыше отцовского дома, завернувшись в колючее шерстяное одеяло, и, стараясь не обращать внимания на громкие сердитые родительские голоса в комнате внизу, вглядывался в зимнее небо в поисках звезды Сан-Паулу.