Текст книги "Я убиваю"

Пятый карнавал

Он возвращается к себе домой.

Старательно задраивает герметичную дверь в своей комнате с железными стенами. Молчаливый и одинокий, как всегда. Теперь он снова отгорожен от мира, точно так же, как и мир отгорожен от него снаружи.

Он улыбается, аккуратно ставя на деревянный стол у стены рюкзак из темной ткани. На этот раз уверен, что не допустил никаких ошибок. Садится и торжественным ритуальным жестом включает настольную лампу. Отстегивает пружинные замки на рюкзаке и открывает его; такими же церемониальными движениями достает из него черную коробку из вощеного картона. Ставит на стол и некоторое время смотрит на нее, словно на подарок, – хочется потянуть предстоящее удовольствие, прежде чем открыть и посмотреть, что же там такое.

Ночь прошла не напрасно. Время милостиво уступило ему. Покорился еще один бесполезный человек и отдал то, что ему было нужно. Музыка свободна. Теперь в его голове вновь звучит триумфальный марш победы.

Он открывает коробку и осторожно запускает в нее руки. Настольная лампа освещает лицо Аллена Йосиды, когда он вынимает его из картонного футляра. Несколько капель крови падают, присоединяясь к тем, что остались на дне коробки. Улыбается еще шире. На этот раз он был очень аккуратен. Использовал в качестве подставки для своего трофея легкую пластмассовую болванку вроде тех, на какие парикмахеры надевают шиньоны.

Он внимательно смотрит на мрачную маску, и его улыбка приобретает новый смысл. Ничто не изменилось, думает он: нет никакой разницы между этим глупым человеческим манекеном и неподвижным пластиковым.

Осторожно гладит натянутую кожу, проводит рукой по волосам, которых смерть лишила блеска, проверяет, нет ли повреждений на коже и на волосистой части головы. Никаких порезов, никаких царапин, глазные отверстия вырезаны ровно. Губы, самое трудное, полные и мясистые. Лишь несколько капель крови омрачают красоту этого лица.

Отличная работа. Он ненадолго расслабляется, откинувшись на спинку и положив руки на затылок. Выгибает спину, напрягая шейные мышцы.

Он устал. Ночь была плодотворной, но чрезвычайно трудной. Напряжение постепенно проходит и требует расплаты.

Он зевает, но еще не время отдыхать. Сначала он должен закончить свою работу. Он поднимается, достает из шкафа пачку бумажных салфеток и флакон с дезинфицирующей жидкостью, садится за стол и осторожно очищает маску от пятен крови.

Теперь музыка в его голове звучит спокойными мелодиями new-age,[30]30
  Музыкальный жанр, для которого характерно смешение различных элементов классики, поп-музыки, электронной и этнической музыки и джаза, с помощью которого достигается новое мистическое и впечатляющее звучание.


[Закрыть] певуче и выразительно покачиваясь на красивом контрапункте. Какой-то этнический инструмент, возможно, флейта Пана, нежит его сознание таким же легким прикосновением, с каким он ласкает то, что было прежде человеческим лицом.

Теперь он все закончил. На столе возле маски лежат несколько бумажных салфеток, испачканных кровью. Он любуется, сощурившись, своим шедевром.

С самого возвращения он не произвел практически ни малейшего шума, но все равно раздается голос, полный озабоченности.

Это ты, Вибо?

Он поднимает голову и смотрит в открытую дверь рядом со столом, за которым сидит.

– Да, это я, Пасо.

Отчего ты так задержался? Мне было очень одиноко тут в темноте.

Раздражается, но это не заметно по его голосу. Поворачивается к дверному проему в полумраке от слева от него.

– Я не развлекался, Пасо. То, что я делал, я делал для тебя…

В его словах слышится легкий упрек, который сразу же вызывает уступчивый ответ.

Знаю, Вибо, знаю. Прости меня. Только, когда ты уходишь, время тянется бесконечно долго.

Он ощущает прилив нежности. Легкая вспышка гнева утихает. Внезапно он превращается во льва, вспоминающего детские игры со львятами. В волка, защищающего и оберегающего самых слабых в своей стае.

– Все в порядке, Пасо. Теперь посплю здесь, у тебя. А кроме того, я принес тебе подарок.

Голос звучит удивленно. Голос звучит нетерпеливо.

Что же это, Вибо?

Он опять улыбается. Укладывает скальп в коробку, закрывает крышку и гасит настольную лампу. На этот раз все будет превосходно. Все так же улыбаясь, берет коробку и направляется к двери. За ней – мрак и голос.

Он локтем нажимает на выключатель слева.

– Нечто такое, что тебе понравится, вот увидишь…

Он входит в комнату. Это голое помещение с металлическими стенами, окрашенными в серо-свинцовый цвет. Справа стоит железная, прямо-таки спартанская кровать, рядом такая же простая деревянная тумбочка, на ней лампа с абажуром, и больше ничего. Одеяло застелено безупречно, без единой морщинки. Подушка и часть простыни, откинутой поверх одеяла, идеально чистые.

На середине комнаты примерно в метре от кровати стоит на деревянных козлах – на таких же, что и стол в соседней комнате – стеклянный саркофаг длиной метра два. Из отверстия в его дне тянется резиновая трубка на муфте, которая ведет к небольшой машине, стоящей на полу, между передними ножками козел, ближе к двери. От машины провод идет к электрической розетке.

В стеклянном саркофаге лежит мумифицированное тело. Это труп мужчины ростом примерно метр восемьдесят, совершенно обнаженный. Иссохший, с пожелтевшей усохшей кожей, обтягивающей ребра и суставы, он позволяет судить о телосложении, которое было видимо, таким же могучим, как и у того, кто принес скальп.

Он подходит к саркофагу и кладет руку на стекло. Оно идеально чистое и от теплого прикосновения слегка запотевает. Он улыбается еще шире. Поднимает коробку и держит ее над трупом, над его ссохшимся лицом.

Ну, давай же, Вибо, скажи, что это такое?

Он с любовью смотрит на лежащее перед ним тело. Оглядывает голову, с которой кто-то с хирургическим мастерством полностью снял кожу и волосы. Загадочно улыбается в ответ на улыбку трупа, ищет глазами его потухший взгляд, с тревогой следит, не изменилось ли выражение, – словно уловил какую-то перемену в высохшей мускулатуре цвета серого воска.

– Увидишь, увидишь. Хочешь послушать музыку?

Да. Нет. Нет, потом, сначала покажи, что там у тебя. Покажи, что принес мне.

Он отступает на шаг, словно играя с ребенком, нетерпение которого нужно сдерживать.

– Нет, сейчас важный момент, Пасо. Нужно немного музыки. Подожди, сейчас вернусь.

Нет, Вибо, потом, а сейчас покажи…

– Я мигом, подожди.

Он ставит коробку на складной деревянный стул возле саркофага.

Исчезает за дверью. Труп остается в одиночестве, недвижный в своей вечности, и смотрит в потолок. Вскоре из соседней комнаты доносится печальное гитарное соло – выступление Джимми Хендрикса на Вудстоке. Американский гимн, исполненный на зафуззованной гитаре, утратил всякий оттенок ликования. Нет ни героев, ни знамен. Осталось лишь сожаление о тех, кто отправился на глупую войну, и слезы тех, кто из-за этой глупой войны никогда больше их не увидит.

Свет в соседней комнате гаснет, и он вновь появляется в темном дверном проеме.

– Нравится музыка, Пасо?

Конечно, ты же знаешь, я всегда любил ее. Но теперь давай, покажи, что ты принес мне…

Он подходит к коробке, лежащей на стуле. Улыбка так и не сходит с его лица. Торжественным жестом поднимает крышку и кладет ее на пол возле стула. Берет коробку и ставит ее на стеклянный футляр над грудью лежащего в нем тела.

– Вот увидишь, тебе понравится. Уверен, прекрасно подойдет тебе.

Осторожными движениями извлекает из коробки лицо Аллена Йосиды, натянутое на болванку, словно пластиковая маска. Волосы при этом слегка шевелятся, будто еще живые, будто их ворошит ветер, который сюда, под землю, никогда не залетит.

– Вот, Пасо. Смотри.

Ох, Вибо, какое красивое. Это для меня?

– Конечно, для тебя. И сейчас надену.

Держа маску в одной руке, он другой нажимает кнопку в верхней части футляра. Слышно легкое шипение воздуха, заполняющего прозрачный гроб. Теперь он может приподнять крышку, она откидывается на петлях.

Он берет маску обеими руками и аккуратно прикладывает ее к лицу трупа, осторожно перемещая, пока глазницы не совпадают с остекленевшими глазами покойника, нос с носом, рот со ртом. Наконец, с величайшей осторожностью подсовывает руку под голову трупа и, приподняв ее, соединяет на затылке края скальпа так, чтобы не было складок.

Голос звучит нетерпеливо и в то же время робко.

Ну как, подходит, Вибо? Покажи мне?

Он отступает немного и изучает результат своей работы.

– Подожди, подожди минутку. Не хватает кое-чего…

Идет к тумбочке и достает из ящика расческу и зеркальце. Подходит к изголовью покойного с волнением художника, возвращающегося к незаконченному полотну, на котором не достает лишь последнего, завершающего мазка, чтобы получился шедевр.

Он аккуратно расчесывает волосы маски, уже матовые, без блеска, словно хочет придать им облик ушедшей жизни.

В эту минуту он – и отец, и мать. Воплощение самозабвенной безграничной преданности, не имеющей пределов и во времени. Его движения исполнены нежности и бесконечной любви, словно жизни и тепла в нем хватает на них обоих, как если бы кровь в его венах и воздух в его легких делились поровну между ним и телом, лежащим в стеклянном гробу.

С торжествующим видом подносит зеркало к лицу мертвеца.

– Вот, готово!

Минута поразительной тишины. Зафуззованная гитара Джимми Хендрикса рисует поле битвы, раны всех войн и поиск смысла гибели тех, кто пал за пустые ценности.

От волнения он роняет слезу на труп, на его маску, и кажется, будто это слезы радости покойного.

Вибо, я теперь тоже красивый. У меня такое же, как у всех, лицо.

– Да, Пасо, ты действительно очень красив, красивее всех.

Не знаю, как и благодарить тебя, Вибо. Не знаю, что бы я без тебя делал. Раньше…

В голосе слышится волнение. В нем звучат сожаление и благодарность. В нем те же любовь и преданность, что и в глазах того, к кому он обращается.

Сначала ты освободил меня от зла, а теперь подарил мне… Подарил мне это, новое лицо, прекраснейшее лицо. Разве я смогу когда-нибудь отблагодарить тебя?

– Ты не должен даже говорить об этом, понял? Никогда не должен говорить так. Я сделал это для тебя, для нас, потому что другие у нас в долгу и должны вернуть нам все, что отняли у нас. Я сделаю все, чтобы вознаградить тебя за твои страдания, обещаю.

Словно в подтверждение угрозы, скрытой в этом обещании, музыка внезапно сменяется энергичной «Purple Haze», рука Хендрикса терзает металлические струны в оглушительном беге к свободе и самоуничтожению.

Он закрывает крышку, бесшумно опускающуюся на резиновую прокладку. Подходит к компрессору на полу, и нажимает кнопку. Машина начинает с шумом откачивать воздух из гроба. В образующемся вакууме маска еще плотнее прилегает к лицу покойника, при этом сбоку возникает небольшая складка, отчего кажется, будто он довольно улыбается.

Он подходит к постели, снимает черную футболку, бросает ее на скамейку в изножье кровати. Раздевается донага. Наконец, его могучее тело вытягивается в постели, голова опускается на подушку, и он остается лежать на спине, глядя в потолок, в той же позе, что и тело, покоящееся в сверкающем гробу.

Свет гаснет. Из соседней комнаты сюда попадает лишь слабый отсвет красных светодиодов электронной аппаратуры, хитрых, словно кошачьи глаза на кладбище.

Музыка умолкает.

В гробовой тишине живой человек погружается в сон без сновидений, каким спят мертвые.

22

Фрэнк и Юло приехали на центральную площадь Эз-Виллаж,[31]31
  Курортный городок между Княжеством Монако и Ниццей со старинным замком на вершине холма.


[Закрыть] оставив слева магазин «Фрагонар», царство парфюмерных товаров. Фрэнк с болью в сердце вспомнил, как Гарриет покупала здесь духи во время их предыдущего приезда в Европу. Представил ее крепкое, стройное тело под легким летним платьем, увидел вновь, как она подставляет запястье под каплю духов для пробы, как трет свою руку и ждет, пока жидкость испарится, а затем вдыхает аромат, неожиданно возникший от сочетания запаха ее кожи и духов.

Один из тех ароматов был с нею в тот день, когда…

– Ты здесь или мне сходить за тобой туда, где ты находишься?

Голос Никола разом стер воспоминания. Фрэнк понял, что полностью отключился.

– Нет, я здесь. Только немного устал, но я здесь.

На самом деле Никола устал больше. Воспаленные глаза у него были обведены черными кругами, как у человека, который провел бессонную ночь и ему срочно требуется теплый душ и свежая постель. Фрэнк поднялся в «Парк Сен-Ромен» и поспал днем, а Никола работал в офисе, оформляя документы, связанные с расследованием. Оставив его в управлении, Фрэнк подумал, что в тот день, когда полицейские перестанут тратить половину своего времени на бесконечную бюрократическую писанину, будут спасены одновременно и леса Амазонки от вырубания, и порядочные люди – от преступников.

Теперь они ехали ужинать домой к Никола и его жене Селин. Оставили позади парковку, рестораны, сувенирные магазины и свернули влево на улицу, что вела в верхнюю часть города. Чуть ниже церкви, расположившейся на вершине холма, стоял дом Никола Юло – небольшая светлая вилла с темной крышей. Она была построена на таком крутом склоне, что Фрэнк не раз задавался вопросом, какие такие ухищрения придумал архитектор, проектировавший ее, чтобы дом устоял перед силой тяготения и не полетел кубарем вниз.

Они припарковали «пежо» на стоянке, и Фрэнк последовал за другом. В коридоре он остановился, осматриваясь, пока Никола закрывал за его спиной дверь.

– Селин, мы приехали.

Мадам Юло выглянула из кухни.

– Привет, любимый. Привет, Фрэнк, вижу, ты все такой же красавец-мужчина, каким помню тебя. Как поживаешь?

– Я разодран на клочки. Единственное, что может вернуть меня к жизни – это твоя кухня. И судя по запахам, у меня есть надежда возродиться.

Улыбка осветила загорелое лицо мадам Юло. Она вышла из кухни, вытирая руки о полотенце.

– Почти готово. Ник, предложи Фрэнку что-нибудь выпить, пока вы тут ждете. Я немного опаздываю. Сегодня потратила уйму времени, приводя в порядок комнату Стефана. Тысячу раз говорила ему, надо быть аккуратнее, но все без толку. Когда уходит из дома, его комната – просто бедствие какое-то.

Женщина вернулась в кухню. Фрэнк и Никола переглянулись. В глазах комиссара видна была неизбывная тревога.

Стефан, двадцатилетний сын Селин и Никола, погиб в автомобильной катастрофе несколько лет назад, долго пролежав в коме. С того дня сознание Селин отказывалось признать смерть сына. Она осталась прежней милой женщиной, умной и тонкой, ничего не утратив как личность. Только вела она себя так, будто Стефан всегда находился в доме, а не под могильной плитой на кладбище. Врачи, неоднократно консультировавшие ее, пожимали плечами, советуя Юло потакать невинной мании жены и считая, что это спасительно для ее рассудка.

Фрэнк знал о проблеме Селин Юло и вел себя соответственно с давних пор – с первого приезда в Европу. Так же поступила и Гарриет, когда они вместе отдыхали на Лазурном берегу.

После смерти Гарриет его дружба с Юло стала еще крепче. Они понимали горе друг друга, и только поэтому Фрэнк принял приглашение друга приехать погостить у него в Монако.

Юло снял пиджак и повесил его слева от стены на вешалку из венского ясеня. Вилла была обставлена современной мебелью, но продуманно, так что многое здесь приятно напоминало о временах, когда дом еще только строился.

Юло, а за ним и Фрэнк прошли в гостиную, откуда широкие стеклянные двери вели на просторную террасу с видом на побережье.

Здесь уже был накрыт для ужина стол с безупречно чистой скатертью, посреди которого стояла ваза с желтыми и лиловыми цветами. Во всем чувствовалась тепло домашнего очага, видно было, что бесхитростные вещи тут старательно отобраны с желанием создать спокойную, уютную жизнь, а не из стремления кого-то чем-то поразить. Ощущалась и неразрывно сближавшая супругов скорбь о сыне, которого больше не было с ними, сожаление обо всем, что могло быть и чему не суждено было сбыться.

Фрэнк прекрасно все понимал. Подобное состояние души было ему хорошо знакомо – чувство горечи, неизбежно возникающее там, где жизнь приложила свою тяжелую руку. И все же, как ни странно, обстановка в доме не только не повергла Фрэнка в печаль, но напротив, позволила обрести покой. Он рад был взглянуть в сияющие, жизнерадостные глаза Селин Юло, нашедшей в себе мужество жить и после смерти сына, укрывшись в спокойной бухте своего невинного безумия.

Фрэнк завидовал ей и был уверен, что и муж ее тоже испытывал такое же чувство. Дни календаря не были для нее числами, которые чья-то рука ежедневно вычеркивала, как минувшие, и не мучилась нескончаемым ожиданием того, кто уже никогда не придет. Селин счастливо улыбалась, как человек, оставшийся в доме один и знающий, что те, кого он любит, вскоре вернутся.

– Чего тебе налить, Фрэнк? – спросил Юло.

– Запахи, что носятся в воздухе, говорят о французской кухне. Что скажешь о французском аперитиве? Я рискнул бы даже попробовать пастиса.

– Согласен.

Никола направился к бару и начал колдовать с рюмками и бутылками, а Фрэнк вышел на террасу и остановился, обозревая панораму. Отсюда, сверху, видно было все побережье, бухты, излучины, высокие мысы, тянувшиеся далеко в море, словно пальцы, указывавшие на горизонт. Пылающий закат сулил всем на завтра еще один безоблачный день, но только им двоим в нем было отказано.

Наверное, эта история оставила неизгладимый след в его душе, но Фрэнку припомнилось название альбома Нила Янга «Rust Never Sleeps».

Ржавчина никогда не спит.

Перед ним сверкали все краски рая. Голубая вода, зеленые горы, окунувшиеся в море, красное золото неба, в этот закатный час настолько теплое, что даже щемило сердце.

Но вытаптывали эту землю жившие на ней люди, точно такие же, как во многих других ее краях, воюющие между собой по самым различным поводам и единые лишь в одном: в отчаянном стремлении уничтожить все сущее.

Мы – ржавчина, которая никогда не спит.

Он услышал, как подошел Никола. Остановился рядом, держа рюмки с матовым, молочного цвета напитком. Кусочек льда звякнул о стекло, когда Никола протянул рюмку.

– Держи, почувствуй себя французом на два-три глотка, а потом опять становись американцем, потому что сейчас ты мне нужен именно таким.

Фрэнк глотнул, ощутив колкий вкус и запах аниса во рту и ноздрях. Они выпили не торопясь, молча, стоя рядом, одинокие и решительные перед чем-то, что, казалось, не имело никакого конца. Прошел день после того, как обнаружили труп Йосиды, и ничего не прояснилось. День, напрасно потраченный на поиски улик, хоть каких-то следов. Лихорадочная деятельность походила на изнурительный, из последних сил бег по дороге, терявшейся где-то за горизонтом. Передышка – вот что им было нужно. Всего лишь короткая передышка. Но и в эту минуту, оставшись вдвоем, они ощущали рядом присутствие кого-то третьего и не понимали, как от него избавиться.

– Что будем делать, Фрэнк?

Американец помолчал и глотнул еще.

– Не знаю, Никола. Просто не знаю. У нас почти ничего нет в руках. Что слышно из Лиона?

– С первой записью эксперты закончили работать, но результаты по сути те же, что и у Клавера в Ницце. Поэтому у меня мало надежды на вторую запись. Клюни, психопатолог, сказал, что завтра пришлет отчет. Копию видеозаписи, найденной в машине, я тоже отправил на экспертизу, может удастся получить какие-нибудь антропометрические данные, но если все обстоит так, как ты сказал, здесь тоже ничего не выйдет.

– А что слышно от Фробена?

– Ничего. В доме Йосиды ничего не нашли. Все отпечатки в комнате, где он был убит, принадлежат ему. Следы обуви на полу того же размера, что и на яхте Йохана Вельдера, поэтому нам остается лишь слабое утешение констатировать, что убийца носит сорок третий размер. Волосы на кресле принадлежат покойному, кровь его же – нулевая группа, резус отрицательный.

– А в «бентли» твои ребята нашли что-нибудь?

– То же самое. Отпечатков Йосиды сколько угодно, а на руле другие, и мы сравниваем их с отпечатками охранников, которые иногда водили машину. Я заказал графологическую экспертизу надписи на сиденье, но не знаю, заметил ли ты, она очень похожа на первую. Один к одному, я бы сказал.

– Понятно.

– В общем, у нас одна надежда – это его звонки Жан-Лу Вердье. А вдруг этот маньяк допустит, наконец, какую-нибудь ошибку, которая позволит нам взять его.

– Как думаешь, может, стоит приставить охрану к этому мальчишке?

– Я уже позаботился. На всякий случай. Он позвонил мне и сказал, что его дом постоянно осаждают журналисты. Я попросил не разговаривать с ними и поставил там машину с агентами. Официально – для сопровождения на работу и обратно, чтобы он не попадал им в лапы. На деле же – так я чувствую себя увереннее, но ему ничего говорить не стал, чтобы не испугать. Что касается остального, то можем только по-прежнему держать под контролем радио, что и делаем.

– Ладно. О жертвах что нового?

– Расследуем с помощью немецкой полиции и твоих коллег из ФБР. Изучаем биографии, но пока не выяснилось ничего особенного. Три известных человека, двое американцев и европеец, люди, которые вели очень активную жизнь, но не имели между собой ничего общего, кроме того, о чем мы уже говорили. Совершенно никаких точек соприкосновения, не считая того, что все трое варварски убиты одним и тем же убийцей.

Фрэнк допил свой пастис и поставил рюмку на кованую ограду террасы. Он, казалось, вдруг растерялся.

– Что с тобой, Фрэнк?

– Никола, у тебя не бывало так: вертится в голове что-то, а ты никак не можешь уловить, что именно. Иногда хочешь припомнить что-то, ну, не знаю… скажем, имя актера, которого хорошо знаешь, но все равно никак не можешь вспомнить…

– Конечно, тысячу раз бывало так, прежде. А теперь, в мои годы, это вообще в порядке вещей.

– Вот и я никак не могу понять, что же это такое… Я точно видел или слышал что-то важное, Никола. Что-то такое, что я должен был бы вспомнить, но не получается. И места себе не нахожу, потому что чувствую, это какая-то важная деталь…

– Надеюсь, вспомнишь в ближайшее время…

Фрэнк отвернулся от великолепной панорамы, словно она мешала его размышлениям, оперся спиной об ограду и сложил руки на груди. На лице его отражалась вся усталость бессонной ночи и лихорадочное нервное возбуждение, державшее его на ногах.

– Давай поразмыслим, Никола. У нас есть убийца, который любит музыку. Некий меломан, который перед каждым убийством звонит диджею, ведущему популярную передачу на «Радио Монте-Карло», и предупреждает о своих намерениях. Оставляет музыкальную подсказку, которую никто не понимает, и сразу же убивает двоих, мужчину и женщину, и преподносит их нам в таком виде, что мороз по коже продирает. Он словно насмехается над нами и подписывается под своими убийствами. Пишет кровью «Я убиваю». И не оставляет никаких следов. Это расчетливый, ловкий, хорошо подготовленный и безжалостный человек. Клюни говорит, что интеллект у него выше среднего. Я бы сказал, намного выше среднего. Он так уверен в себе, что во втором случае дает нам новую подсказку, тоже связанную с музыкой, и нам опять не удается ее расшифровать. И он снова убивает. И еще более варварским способом, причем вроде бы вершит при этом справедливость, только издевка здесь еще явственнее. Аудиокассета в машине, видеозапись убийства, поклон, та же надпись, что и в прошлый раз. На трупах нет следов сексуального насилия, значит, он не некрофил. Однако у всех трех жертв он полностью снял кожу с головы. Зачем? Почему он так обращается с ними?

– Не знаю, Фрэнк. Надеюсь, в отчете Клюни будет какое-то объяснение этому. Я сломал себе голову, но не в силах даже предположить что-либо приемлемое.

– Но именно это мы и должны понять во что бы то ни стало, Никола. Если поймем, зачем это ему надо, то, я почти убежден, узнаем, кто он и где его искать!

Голос Селин прервал их мрачные, под стать сгустившимся сумеркам разговоры.

– Все, хватит думать о работе.

Селин поставила на стол аппетитное, дымящееся блюдо.

– Это вам буйабес.[32]32
  Французская уха с чесноком и пряностями.


[Закрыть] Приготовила только одно это блюдо, зато много. Фрэнк, не съешь хотя бы две порции, сочту за личную обиду. Никола, займись, пожалуйста, вином.

Фрэнк обнаружил, что проголодался. При виде рыбной похлебки, приготовленной мадам Юло, бутерброды, которые они съели в офисе, не почувствовав вкуса, казались далеким воспоминанием. Он сел за стол и расстелил на коленях салфетку.

– Говорят, в еде выражается истинная культура народов. Если так, то я бы сказал, что твой буйабес декламирует бессмертные стихи.

Селин рассмеялась, светлая улыбка осветила ее красивое смуглое лицо южанки. Тонкие морщинки вокруг глаз нисколько не портили его, а напротив, лишь придавали ему особое очарование.

– Ты коварный льстец, Фрэнк Оттобре. Но такое приятно слышать.

Юло смотрел на Фрэнка поверх букета цветов в центре стола. Он знал, что у того творится в душе, и тем не менее, из дружеских чувств к Селин и к нему, Фрэнк держался как нельзя деликатнее, на что способен далеко не каждый. Юло не знал, что именно Фрэнк пытается вспомнить, но пожелал ему как можно скорее сделать это и обрести покой.

– Ты золотой парень, Фрэнк, – сказала Селин, протягивая в его сторону рюмку, словно чокаясь с ним. – И твоя жена – счастливая женщина. Жалко, что в этот раз не смогла приехать с тобой. Но мы еще увидимся. Я поведу ее по магазинам, и твоя зарплата не переживет такого удара.

Фрэнк и бровью не повел и улыбался все так же. Лишь легкая тень мелькнула в его глазах, но тут же и развеялась от тепла этого дружеского застолья. Он поднял рюмку и ответил на тост Селин.

– Конечно. Я же понимаю, что шутишь. Ты жена полицейского и, конечно, знаешь, что после третьей пары туфель, которую ты заставишь ее купить, твое поведение уже можно считать преступлением – злонамеренное использование умственной отсталости Гарриет.

Селин снова рассмеялась, и трудная минута осталась позади. Постепенно загорались прибрежные огни, отмечая в ночи предел между сушей и морем. Наслаждаясь отличной едой и хорошим вином, они долго еще сидели на террасе, будто висевшей во мраке, и только желтый свет обозначал границу между ними и темнотой.

Двое мужчин, двое часовых на страже воюющего мира, где люди убивали друг друга и умирали, и мирная женщина, задержавшая их ненадолго в своем славном доме, где никто не мог умереть.