Текст книги "Седьмое чувство. Под знаком предсказуемости: как прогнозировать и управлять изменениями в цифровую эпоху"

Затем в Сиди-Бузид, тихий тунисский городок вдали от всех этих шаек, попадает искорка. Местный лавочник поджег себя. Полиция (хуже – женщина-полицейский) изъяла у него весы и фрукты, а затем мотала его по различным инстанциям по той лишь причине, что он беден и ничего не может с этим сделать. Декабрь 2010 года. В считаные часы протесты охватывают Сиди-Бузид. Они распространяются до Туниса. Затем – до Триполи. Затем – до Дамаска. Вы видите, как гнев, передающийся по некогда невидимым технологическим линиям видео и текста, подрывает стабильность в Северной Африке. В последующие два года лидеры лишаются власти в Египте, Тунисе, Ливии и Йемене. Их имена, вместо того чтобы быть символами стабильности, в мгновение ока стали олицетворять несправедливость. Другие страны – Сирия, Алжир, Судан, Бахрейн – засасывает в черную дыру гражданского насилия. Некоторые ошибочно видят в этом демократическую революцию. Со временем, однако, становится понятно, что это если и похоже на нее, то очень отдаленно. Нечто куда более сложное проглядывает из мглы насилия. Новые почти что виртуальные группы формируются также и в вакууме власти – смертоносные версии объединенного протеста. Зародилась новая форма политической энергии – метод объединения людей и идей и легкая в обращении разрушительная сила в одном флаконе. Действует она одинаково как среди маньяков-фундаменталистов, так и среди оптимистической молодежи. Демократическая революция? Нет. Просто революция? Да, определенно.

Несколькими годами позже, когда вас сместили или вы оказались в бегах, после того, как ваша страна пережила переворот, а вас навестил благонамеренный американский дипломат, увещающий вас тихо осесть в Саудовской Аравии, испанский философ Мануэль Кастельс назовет болезнь, свалившую вас. Возможно, Кастельс не вполне подходит для постановления диагноза политического заболевания, охватившего такую большую часть мира начиная с 2008 года. Одевается этот невысокий, шустрый человек с растрепанной шапкой седых волос так, словно работает в какой-нибудь конторе бухгалтером, а благодаря раскатистому испанскому акценту его речь отдает романтикой. Такая комбинация качеств идеально вкладывает в его уста слово «револууция». Кастельс провел десятилетия, самоотверженно трудясь в изучении сетей, занимаясь с таким усердием, с каким, например, антрополог документирует далекое неизученное племя. В конце 1990-х годов его исследование определило рамки мира, в котором мы обитаем: стремительно меняющийся, испещренный коммуникациями и технологиями и необычным образом связанный. «Сетевое общество, – рассуждал он, – это качественное изменение в жизни человечества как такового».

Мало-помалу Кастельса стало интересовать, как это изменение влияет на политику. Выступая в Гарварде весной 2014-го, он представил публике то, что он изучил за последние 10 лет, – и особенно о периоде после 2008 года, когда большую часть времени он проводил, разъезжая по эпицентрам вспышек недовольства. «Мы свидетели рождения новой формы общественного движения», – сказал он слушателям. Информационные технологии создавали массивные и быстрые социальные волны. Такие движения молниеносно переходили из невидимого состояния в неукротимое. Они требовали политических изменений, экономической справедливости или – хотя и странно видеть такое от столь высокотехнологических инициатив – отката к дотехнологическому состоянию. В большинстве этих стран старые организации мало интересовали новое поколение протестующих. Политические партии прогнили. Сфера медиа была в полной власти государства и контролировалась миллиардерами. Поколению, которое привыкло к моментальному проявлению и употреблению информационного воздействия, замедленное течение жизни в сломанных структурах казалось нетерпимым.

В любом случае была одна дополнительная опция. Twitter, Facebook и YouTube ясно дали им это понять. Так, в десятках городов вспыхнули несанкционированные и неконтролируемые восстания. Коллективную деятельность движений последних нескольких сотен лет – от взятия Бастилии до восстаний рабочих – сменила связующая деятельность. Незнакомые люди с разными жизнями и устремлениями связывались между собой через высокоскоростные биты ярости. Вероятно, это можно было предвидеть, ибо это было отражением быстрорастущего динамизма самого кризиса 2008 года. Как заметил служащий центрального банка Великобритании экономист Энди Холдейн, мир никогда прежде не проходил через настоящий глобальный экономический кризис, в котором каждая страна на планете, связанная с остальными посредством сетей финансов и технологий (и страха), кубарем повалилась вниз по наклонной в одну и ту же наносекунду. Всего лишь за один трехмесячный промежуток времени основные составляющие глобальной экономики сократились на 5 %.

Как бы быстро такие катаклизмы, как вышеизложенный экономический, ни распространялись, политические цепные реакции, кажется, двигаются еще быстрее, отражаясь эхом друг от друга и принося еще более громкие и комплексные результаты. ИГИЛ, например, почти весь возник из хаоса цифровой связи и по сути являлся реакцией на управляемое через сеть разрушение, каковым являлась Арабская весна, – а также на произошедший ранее раскол старого порядка в Ираке. Когда Барак Обама наотмашь обозвал ИГИЛ нелепым сборищем террористов и заявил, что Западу беспокоиться не о чем, он руководствовался теми же соображениями, из-за которых прекратилось президентство Мубарака. «Не могут эти ребятишки представлять собой что-нибудь серьезное». Молодость этих групп, то обстоятельство, благодаря которому они как раз таки были чем угодно, но не сборищем, следует также иметь в виду их необычайную сноровку во владении виртуальным пространством, – все это лишь усиливало их энергию и привлекательность. Даже в тех странах, которые по американским меркам были технически «отсталыми», системы коммуникаций буквально форсировали революцию. Они расторопно заняли место нежизнеспособных традиционных медиа и поспособствовали созданию таких необычных групп, как «Сирийская электронная армия» и «Захвати Гонконг».

Обычно длинный перечень безнадежных уязвимостей – отсутствие денег, отсутствие союзников, отсутствие доступа, отсутствие власти – усугублял отчужденность. Но ИГИЛ – это как блогеры в Иране, активисты Нью-Йорка, борющиеся за социальную справедливость, или йеменские хусисты-реваншисты, вызывающе взирающие на людей, обладающих деньгами, союзниками, властью и беспилотниками. Обама, Мубарак и [вставьте любое влиятельное имя или институт] оказались слишком медленными. Они были не в теме. Все их связи оказались неверными. И хотя отдельные части новых сетей – молодые студенты, военные, которые еще не вполне освоились и огрубели, – и были мягкими, с человеческим лицом, и легко нейтрализуемые, они все же продолжали подтачивать старый уклад. Связанные вместе, коммуникационные системы сами по себе были способны на большее, чем их отдельные составляющие.

То, что их связывало, не было лишь одной отдельной проблемой или идентификацией. Их скрепляла дешевая, сиюминутная связь. И они, надо признаться, свирепствовали.

«Старики» тоже были не промах, разумеется. Они попытались блокировать технологию как таковую или метили по важнейшим местам сетей. К примеру, такого рода команды, как «Арестуй или убей любого главаря, которого сможешь найти!», были гарантом восстановления стабильности в Иране. Другие правительства считали, что волю протестующих можно подавить с помощью гонений на их близких. Репрессии на родственников и близких, как выяснилось, были наиболее удобным и быстрым способом, с помощью которого власть могла обратить одну сеть против другой. Египетская армия, например, имела очень серьезный и обстоятельный план действий. Она уступила массовой оппозиции и даже дала волю экстремистским сетям. Но позже оказалось, что это было не чем иным, как прелюдией, целью которой было отследить связи этих групп, с тем чтобы досконально изучить, как они функционировали, и получить сведения о секретных источниках их могущества, влиятельности и денег. А потом, когда египетскому народу опостылели недоисламисты у власти, – словно бы армия знала, что это когда-нибудь произойдет, – за дело взялись генералы.

Скептики бы набросились на Кастельса с расспросами: «Да чего вообще этими несчастными протестами можно добиться?» Что это за такая «револууция», которая не принесла Триполи и Дамаску ничего, кроме пробоин? Достижения их, признавал Кастельс, были в большинстве своем деструктивны. Но в этом-то вся суть. Именно это ломание старых законов, разбивание вдребезги идей власти и контроля, изменило все. Еще это открыло скрытую логику, лежащую в основе сетевых систем коммуникации. «Ничего серьезного?» Это то же самое, что сказать, что на землетрясения и эпидемии не стоит обращать никакого внимания. По тому, как сети выворачивали системы, которые когда-то были нерушимы, можно было сказать, что сетевые общественные движения – вещь более чем серьезная. Они выявили взаимосвязанные сети фатальных ошибок. Они показывали, как группы могли всасывать в себя коммуникативную энергетику сетей по невидимым каналам и приводить себя в движение, точно как если бы они подключались к электросети. Протестующие и террористы хорошо понимали мощь, которая существовала благодаря одной лишь связи. И у них было осознание, которого не было у благоустроенных людей в дворцах. Традиционная реакция высших лиц – «Схватить всех подозреваемых» – не работала, поскольку, как заметил Кастельс, «подозреваемыми были сети». Сеть не арестуешь.

Перед тем как мы углубимся в рассмотрение того, каким образом можно использовать в своих интересах потенциал сетей, нам нужно то, чего не хватает многим недооценивающим ее политикам. Раньше мы накладывали мир на схему «король и подчиненные» или «генерал и его армия», – или даже «газета и ее читатели», – а сейчас нам нужно уметь рассуждать на тему того, как организованы такие компании, как Facebook, Uber или Microsoft cloud, и видеть, как те же самые правила применимы и к финансовым компаниям, и к вооруженным силам. Успешных людей с развитым ощущением глобальных сетей отличает то, что они видят их новые и необычные по устройству структуры. Они понимают, как по ним передается энергия. Джефферсон понимал, как демократия наполняется энергией, и это было одной из причин, по которым он был так настойчив по поводу Билля о правах в разговорах с Мэдисоном. У сегодняшних революционеров похожие идеи. Великолепие дизайнеров серверных кластеров из Google, торговцев на электронных рынках или даже, как ни прискорбно, террористических групп состоит в том, что они видят то, что большинство из нас пока не замечает. Как выглядит сеть? Можем ли мы ее описать друг другу, как мы описываем, допустим, монархию? «Наверху король. Внизу рыцари». Да, сеть нельзя арестовать, как сказал Кастельс. Но можно ли хотя бы выявить ее опасные места? Когда Кастельс говорит: «Энергия перетекает», – что это вообще значит? В этой главе я хочу сделать подробное изображение сети так же, как мы можем набросать структуру монархии с королем и подчиненными. Что общего между толпами исламских пуритан и ИГИЛ? Почему и тех, и других недооценивают? Это изображение – как бы универсальный ключ к пониманию нашей эпохи. Он открывает почти все сетевые замки вокруг нас. В известном смысле он отворяет дверь в мир, где и мы можем начать пользоваться сетями. Среди историков и антропологов бытует мнение, что энергия – способность провоцировать события – определяется строением. Когда я говорю «сверхдержава» (или «сверхсила»), я одним словом рисую картину международной системы. Слово «магистраль» говорит что-то о логистике, грузовиках, экономическом потенциале. Вот почему организационные таблицы значат так много – или так мало – в случаях, когда невидимые человеческие отношения формируют невидимые сети влияния. Представьте энергетическую карту вашей семьи, вашего офиса или вашей страны. Кто принимает решения? Почему? То, как мы связываем наши жизни с компаниями, конгрессами или университетами, оказывает влияние почти на все остальные наши решения. Фирма, директор которой грешит имперскими замашками, и фирма, в которой босс стоит на равных со своими подчиненными, – совершенно разные вещи. Армия с вертикальной иерархией отличается от той, которая живет так, словно она – рыба, а народ – вода, как выразился Мао о китайских партизанах, сумевших завладеть страной в 1949 году. Энергия всегда укладывается в своего рода структуры. Императоры, короли, президенты и правительства являются отражениями определенных договоренностей. Но договоренности изменяются; силовые поля перемещаются. Можно увидеть, как эти постоянные перемены досаждают лидерам: вспомните, как Фридрих Великий, король Пруссии, Иосиф II из Габсбургской династии или Екатерина II пытались совместить новые по тогдашним меркам идеи свободы и старые представления о власти. История, в каком-то смысле, суть не что иное, как повесть о передаче энергии. Когда-то ассирийский царь был явлением новым, так же как и идея президентства или папства. Историей движет возникновение всяческих новых видов и явлений и отмирание старых. Это в той же мере применимо к институтам, как, скажем, к насекомым, но только с одной оговоркой: никто просто так с властью не расстается.

Существуют целые концепции о власти, которые выглядят безупречно разумными, пока в один прекрасный день они вдруг не оказываются полнейшей безделицей. На протяжении тысячелетий идея о том, что одному феодальному можно контролировать тысячи людей, выглядела абсолютно разумной как для лордов, так и для тех, кого они контролировали. Знаменитые слова Джона Мейнарда Кейнса о Египте – «Если вы построили пирамиды, это еще не означает, что вы будете ими пользоваться» – явились камнем в огород целой концепции, которая казалась неоспоримой на протяжении столетий, даже несмотря на то, что функционировала она неоспоримо ужасно. Объекты и явления – рвы, огромные соборы, пирамиды, фабрики – существуют только потому, что энергитические поля распределились таким образом, чтобы допустить, активизировать или вызвать их к жизни. Наша повседневная активность – то, как мы ходим за покупками, в каких местах мы встречаемся с друзьями, политика, к которой мы тяготеем, – образует долговременные структуры, точно так же как фермеры, раз за разом пересекающие поле, в конце концов протаптывают тропу. Торговые центры, демократия, горячие точки – это все артефакты человеческого присутствия.

Уже сейчас можно увидеть, что энергетическое наполнение сетей создает целые новые образования. Появляются новые бизнесы, случаются новые прорывы, образуются новые горячие точки. И это также создает новое яркое пространство, в котором образование, медицина, безопасность эффективно выстроены благодаря новому социальному дизайну. Некоторые из этих структур невообразимы нам сейчас так же, как египетскому рабу никогда не могла прийти в голову урна для голосований. Возможности, которые нам предоставляются, в частности, для радикального и широкомасштабного преображения, пока что подвержены риску забвения, поскольку сейчас просто-напросто трудно их представить, как, например, трудно было представить поисковик в 1985 году. Когда мы говорим, что наша эпоха революционна, то мы вовсе не имеем в виду, что это благодаря возможности смотреть видео на телефоне. Это и благодаря тому, почему мы можем смотреть видео на телефоне, и благодаря тому, что это означает для старых, уже начавших паниковать, структур. Но для выработки картины власти не помешает рассказать о самом феномене власти, а также о том, как она менялась в истории.

До начала Просвещения и Промышленной революции политическая и экономическая власть была в высочайшей степени сконцентрированной. Несколько королей и феодалов контролировали большую часть производства. Священники определяли, кто, как и когда может обращаться к Богу. В сфере финансов доминировало несколько семей, большая часть которых работала в тайных учетных заведениях ранних банковских столиц, таких как Амстердам, Генуя и Лион. Мировое знание – наука, история и даже география – держалось в строгой тайне и было недоступным. За стенами монастырей и в университетских аудиториях цель защиты (и редактирования) мирового знания явно шла вразрез с каким бы то ни было стремлением к новым идеям. В те времена предприимчивое или беспринципное меньшинство определяло экономическую, политическую и интеллектуальную жизнь большинства. Власть можно было бы изобразить сосредоточенной в руках немногочисленной, но преуспевающей элиты.

Временами появлялись трещины. Одна из самых ранних в то же время была одной из самых серьезных: схизма, расколовшая католическую церковь. Во-первых, это была работа молодого немецкого теолога начала XVI века по имени Мартин Лютер. Лютер был человеком, чье мировоззрение, как он неоднократно отмечал на закате жизни, было сформировано одним лишь предложением из Послания к Римлянам, 1:17: «В нем открывается правда Божия от веры в веру, ибо писано: праведный верою жив будет». Послание Римлянам – письмо апостола Павла непокорным и духовно чахнущим римским евреям. Его послание было настолько простым и лаконичным, насколько это возможно: передача и восприятие веры требуют единственно наличия самой веры, не больше. Послание Римлянам учит, что веры в Бога вполне достаточно, чтобы обрести все блага небесные – Божье благословение, вечную жизнь, прощение.

Доступ к этим благам во времена Лютера, однако же, был непрост. Духовный контроль, среди прочего, стал прибыльным бизнесом. Роскошь католической церкви, ее умопомрачительных соборов и одеяний, обеспечивалась возмутительной практикой продажи пропусков в рай в форме индульгенций. Этот беспредел во имя Господа не соответствовал чистой личной вере, передающейся от человека к человеку, которую проповедовал Лютер. Когда он увидел прихожан церквей, которыми управляли священники, без зазрения совести обменивающие индульгенции на деньги, он осознал странное, запущенное лицемерие, царившее в церковной среде. Его возмущение хлынуло через край летом 1517 года, когда он выразил претензии к церкви в виде «95 тезисов», которые он прибил к двери одной местной церкви 31 октября. В 5-м тезисе он написал: «Не важно, сколько вы заплатите папе, он все равно не может повлиять на то, что с вами станет после смерти». А в 65-м тезисе: «Индульгенции – сети, которыми ловят ваше богатство».

При том, что Лютер хотел восстановить чувство личной веры в духе святого Павла, он также намеревался завязать тяжкий спор о власти. Лютер настаивал на том, что наши отношения с Богом – это отношения наши, и не чьи-либо еще. Это не то, о чем можно договориться, и уж точно не то, чем можно торговать. Это не требует роскошных одеяний и соборов или золотых скипетров. Для Лютера первое осознание близости Бога явилось предвестием глубокого духовного кризиса. Оно перечеркнуло все, что он знал о власти. В свои дальнейшие годы он вспоминал об одном моменте 1508 года, когда во время изучения трудов Аврелия Августина он почувствовал возможность непосредственной связи с Богом. «Когда я произнес слова: «О милостливый отец!» – писал он, – мысль о том, что я могу говорить с Богом без посредника, привела меня в несказанный ужас и обратила в трепет». Кто он такой, Мартин Лютер, чтобы говорить напрямую с Богом? С тех пор опыт Лютера с Богом, его заключение о том, что сила проходит через личную веру от человека к человеку, а не через веру в деньги, из денег – в церкви, а из церквей – обратно в веру, – заключение это явилось воплощением еретического взгляда на силу: Откровение доступно и без посредника.

Эта концепция обесценила многие предыдущие доктринальные постановления. Церковь моментально почувствовала угрозу. Она поспешно заклеймила Лютера как еретика, а затем – как умалишенного. Отстаивая то, что католическая церковь со всеми ее завораживающими ловушками веры была не более чем бесполезным заведением, основная специализация которого состояла в поборах, Лютер также пытался найти ответ на вопрос: «Как лучше распределять власть?» Если Лютер был прав, и Бог действительно стремился сделать веру настолько доступной для нас, то поверх этого нагромождались новые вопросы. Можно ли нам иметь прямой доступ к политической власти? К идеологии? К деньгам, земле и контролю над собственным экономическим состоянием? Можно ли утверждение «от человека к человеку» интерпретировать как «от от идеи к идее», «от правды к правде» или – и это покажется еще более смелым – «от гражданина к гражданину»? Церковь была лишь одним из многих институтов, восседавших прочно, надежно, комфортно (и жадно) между людьми и властью.

Лютер, позже выяснилось, был не один. Началась эра трудных вопросов и ответов. Польский астроном Николай Коперник, например, опередил Лютера на несколько десятков лет со своим собственным набором новейших идей. «Те, кто знают, что долгие столетия имела право на существование идея о том, что Земля, находясь в состоянии покоя, является центром Вселенной… сочтут меня сумасшедшим, если я скажу, что это не так», – писал он. Макиавелли, Галилей, Эразм и многие другие мыслители трудились с тем же вопрошающим настроем. Их «сумасшедшие» заявления, находя подтверждение, открывали дорогу к еще большим открытиям. Началось Просвещение. Старые центры власти вели себя как ни в чем не бывало; возможно, искренне веря, что менять ничего не имеет смысла. «Этот собор объявляет, что любой несогласный с его положениями будет проклят», – убедительно провозгласила католическая церковь на Тридентском соборе в 1547 году в ответ на реформаторские взгляды Лютера. Но пути назад уже не было. Как написал немецкий философ Иммануил Кант, девиз эпохи можно было представить таким: «Имей мужество пользоваться собственным умом!» «Просвещение, – писал он, – не требует ничего, кроме свободы».

Это, как оказалось, было чертовски дорогостоящим требованием.

Спустя годы после «95 тезисов» Европу разорвало на части. Устоявшийся образ власти – сконцентрированной и несомненной – рассыпался. Возник новый образ. Идея личной связи с Господом, подход к религии по образу «один человек, одна молитва», – все это вызвало тяжелейшие потрясения. Авторитет почти любого почитаемого лица и института, существующего за счет контроля над людьми и их решениями, – церкви, королей, феодализма, мифов – стремительно падал. «Знание – сила», – писал в своей взрывоопасной книге «Новый органон» английский философ и государственный деятель Фрэнсис Бэкон. Смысл его слов состоит в том, что человеческое знание является силой человечества. Легко представить, какую энергию, какую надежду заключала в себе эта книга, которая на латинском языке была передана сначала Кеплеру в его рабочий кабинет в Линце, а затем – необыкновенно обрадовавшемуся Галилею, в Венеции, за десять лет до его заключения. Этот вопрос о силе человечества – то, что вдохновляло ликующие народные массы Европы эпохи Просвещения, разрывающие основы старых структур. Первым последствием ереси Лютера стали войны Реформации, битвы, втянувшие все европейские королевские семьи в распрю между церковью и государством, а затем – в распрю между собою. Кровопролитная Тридцатилетняя война, первый вооруженный конфликт, охвативший всю Европу, оставила после себя новый порядок, при котором каждый король мог сам избрать веру своих подданных. «Cuius regio, eius religio» («Чье королевство, того и вера»), – было решено в Вестфальском мире 1648 года. Договор принес некоторую стабильность, правда, ненадолго. Ведь эту фразу можно наделить любым смыслом, исходя из своих интересов, и извратить ее до такого вида: «мое королевство, моя вера».

В каком-то смысле это революционное брожение умов было необходимо для того, чтобы перевести власть от сытого, благоустроенного асимметричного порядка, при котором несколько людей контролировали так много, к чему-то более симметричному. Реформаторские воззрения Лютера сделали Бога прямо и непосредственно доступным для любого. (Прямо как научные воззрения Коперника сделали возможным сомневаться в Боге как таковом.) Индивидуумы могли спорить на равных. В действительности, важное понятие о том, что все «созданы равными», становилось все более очевидным с каждым новым поколением, однако установление этого равенства спровоцировало Великую французскую революцию, Гражданскую войну в США и нескончаемый поток национально-освободительных войн.

Демократические политические системы ставили такой баланс превыше всего, меняя монархии, в которых правление даровалось по рождению или по насильственному перевороту, на республики, в которых власть принадлежала большинству. Новое видение власти отразилось и на рынках. Основными вопросами стали: «Хорош ли этот товар?», «Сколько стоит?», «А он востребован?», а не «Какому лорду принадлежит это поле?». Переход власти в трудолюбивые руки бизнесменов, политиков, ученых и артистов означал, что идеи, политические доктрины и инновации конкурировали. Они стали лучше. Они эволюционировали. И сумма всех этих взаимосвязанных элементов породила первый в истории уверенный и полноценный экономический рост. «В коммерческом обществе, – писал Адам Смит в «Исследовании о природе и причинах богатства народов», – каждый человек живет за счет обмена благ или же сам становится в некоторой мере торговцем». Смит не пытался тем самым сказать, что каждый буквально является торговцем; скорее он имел в виду то, что в мире рынков все мы – наш труд, наши идеи, наш капитал – это товар. Нам дарована свобода, но только ради борьбы. Борьбы за голоса, за рабочие места, за ресурсы.

Если старые религии и институты не выдерживали давления этих мощных, уравнивающих сил, значит, нужно было построить новые. Лауреат Нобелевской премии экономист Дуглас Норт назвал эти построения «строительными лесами человечества». Идея равенства влияния или власти – идея, а не просто зыбкая возможность – требовала новые атрибуты, такие как кабины для голосования, законодательная власть, профсоюзы. Верховенство права было одним из главных постулатов: единый общий код, который мог быть равномерно проведен в жизнь во всем отдельно взятом обществе, предполагающий примат порядка над традиционными привилегиями славы, власти или родовитости. Закон стремился к тому, чтобы сделать всех равными перед судом. Это, в свою очередь, предусматривало новое понимание ступеней социальной лестницы – и к тому же вполне предсказуемую алчность в стремлении улучшить собственное положение. Гюстав Флобер предостерегал в своей трагедии «Госпожа Бовари» о социальном восхождении: «До идолов дотрагиваться нельзя – позолота пристает к пальцам».

Это, впрочем, не отвратило никого от погони за богатством. Это касалось и читателей Флобера, в конце концов: широкое распространение грамотности обеспечило ему читателей. А стандартизация различных величин и зарождение универсальных кредитов и валют стали инструментами для распространения надежды, власти и способов доступа. «Ей хотелось умереть и в то же время хотелось жить в Париже», – писал Флобер о бедной Эмме Бовари, совершенно помешавшейся из-за возможности иметь все больше, больше и больше. Она не была уникальной: музеи были переполнены посетителями. На научных конгрессах умы сталкивались друг с другом во время дебатов. Глобальные индустриальные экспозиции обращали теоретическое знание в промышленную выгоду. Более чем когда бы то ни было стало эффективным использование железа, пара и электричества – это явилось свидетельством произошедшего небывалого кульбита надежд и достижений, связавшего друг с другом лаборатории и рынки, ученых и бизнесменов. Все образы «Бовари» – карабкающаяся по социальной лестнице домохозяйка, алчный наблюдатель, преисполненный надежд изобретатель – присутствуют в нашей жизни и сегодня. Это отражения людей нашего времени.

«Все зафиксированные, замороженные отношения отметаются прочь, а новые устаревают еще до того, как успевают оформиться. Все целостное тает в воздухе, все святое оскверняется», – писали Карл Маркс и Фридрих Энгельс о скорости этих перемен в 1849 году. Чем больше людей «имели мужество пользоваться собственным умом», тем яснее становилось, что появление противоречивых идей неизбежно. Эволюция, идеи, связанные с электричеством и политикой, – все это привлекало любопытствующую аудиторию. Джон Локк, Исаак Ньютон, Чарльз Дарвин – все они были в равной мере известны как благодаря своим идеям, так и толпам неистово спорящих людей, которые они порождали. Споры были призваны пролить свет на истину, вызвать у людей то ошеломляющее чувство, которое испытывал Лютер, открывая свои будоражащие идеи. Немаловажно то, что эти дебаты были записаны – напечатаны в журналах и книгах и продолжены в письмах.

На протяжении истории знание многое претерпело от воздействия одной нелепой напасти: всегда была вероятность, что какое-то важное открытие потеряется в эпидемии, канет в Лету при повешении еретика, будет сожжено в огне или растворится в военных дрязгах. По этой причине до нас дошли почти все пьесы Шекспира XVI века и почти ничего из поэзии Сапфо VI века до нашей эры. Широкое распространение знаний было словно страховым полисом сохранности величайших идей человечества и изящного искусства. «Я видел дальше других только потому, – писал Ньютон, – что стою на плечах гигантов». Революция Ньютона постоянно требовала столь много книг, сколь гениальными они были. В этом смысле сохранение и развитие знаний, новая симметрия оказалась не только величайшей переменой власти в истории; это также было лучшим, что когда-либо происходило с человеческим родом.

С другой стороны, это, конечно, имело свои негативные проявления. Симметрия имела и темную сторону. Она предполагала, что народы решали стратегические вопросы путем подавления одной массивной, смертоносной силой другой. С каждым годом европейские машины науки и индустрии выковывали орудия небывалой разрушительной силы. Величайшие победы Наполеона были обеспечены столько же промышленной мощью французских артиллерийских заводов, сколько и освобожденным Великой французской революцией народом. Само название французской levée en masse говорило о масштабе того, что может быть сотворено, когда целый народ, а не только наемники и аристократы, выходит на передовую. Когда Британская империя сместила Францию, сделано это было за счет масштаба и доминирования в море. Титанические коммерческие механизмы Германии бросали вызов Лондонскому союзническому владению земным шаром. Размер, масштаб и безопасность стали взаимосвязанными – урок, окончательно подтвержденный американской глобальной гегемонией. Единственным утешением Уинстона Черчилля на протяжении 2 напряженных лет после 1939 года была несомненная сила американской индустрии. «Я знал, что отныне Соединенные Штаты погрязнут в войне по уши и до смерти», – писал он день спустя после Перл-Харбора. «Судьба Гитлера решена. Судьба Муссолини решена. Что касается японцев, они будут сожжены дотла. Остальное – не более чем дело разумного применения силы». Или оборотная сторона монеты: адмирал Ямамото – премьер-министру Коноэ: «Если Вы скажете, что мы должны сражаться, то в первые 6 месяцев войны против США и Англии я напрягу все силы, я продемонстрирую непрерывную череду побед; должен также Вам сказать, что коль скоро война затянется на 2 или 3 года, то сомнения нет – нас ждет решительная победа». Сожжены дотла. Масса на массу. Это была симметрия во всей красе, образ силы, который в своей чистейшей логичности казался несомненным. До этого момента.