Текст книги "Седьмое чувство. Под знаком предсказуемости: как прогнозировать и управлять изменениями в цифровую эпоху"

Великим открытием Просвещения было то, что свойства объекта изучения – человека, территории, отданного голоса, доли чего-либо – изменились, когда он освободился от оков традиции, невежества, привычек или страха. Крестьянин, обретший личную свободу, стал гражданином, что изменило его политические воззрения, его экономические надежды, его способность учиться и учить. Этот сдвиг вызвал столетия разрушений. Мир перетасовал сам себя. Наша эра Седьмого чувства ничем не будет отличаться. Когда мы соединены, сила смещается. Она меняет то, что мы есть, что мы можем ожидать, как нами можно манипулировать, атаковать или обогащать. Мы живем в относительно раннюю эру соединений. Дело не только в том, что большую часть мира еще только предстоит соединить; оно также состоит в том, что сама природа соединения меняется. Оно становится мгновенным. Оно стремительно оттачивается и улучшается через применение искусственного интеллекта. Простое соединение уже превратилось в могущественную силу. Можно представить, на что способны мгновенные, обеспечивающие доступность к любым информационным базам данных сети.

Возьмем в качестве примера инструмент, которым сейчас пользуется почти всякий, – английский язык. Любой язык является своего рода инструментом, сила которого зависит от того, кто и как им пользуется. Как широкое применение долларов, фунтов стерлингов или золота – для покупки шелка, вкладов или запихивания под матрас – является проявлением сети обмена, так же и английский язык является узловым элементом для передачи информации. Когда испанские, ливанские и русские исследователи объединяются для моделирования молекулы вещества, когда астронавты общаются на Международной космической станции, когда банкиры определяют финансовую политику в ходе очередного непредвиденного кризиса, они используют мощный стандартизированный инструмент, предназначенный для совместного использования, делающий их работу возможной и эффективной. В этом смысле английский язык, так же как французский до него, имеет весомое преимущество: чем больше людей пользуются им, тем сильней стимул изучать его. Но если подумать об английском языке в сетевом ключе, то вывод становится другим.

Английский язык – средство связи, настолько же важное для соединения людей, как в некоторых системах кабель важен для соединения компьютеров. Ученые, занимающиеся информацией, называют английский язык «протоколом». Вы, наверное, знаете это слово из сферы дипломатии, где протоколы определяют все: начиная от расположения президента во время обеда до способа доставки письма дипломату. Протоколы – это то, что удерживает любую запутанную ситуацию – переговоры, банковский семинар, свадьбу – от превращения в невразумительное месиво. Английский предотвращает превращение Международной космической станции в космическую Вавилонскую башню. HTTP, протокол, переводящий цифровые биты в организованные веб-страницы, позволяет Интернету функционировать. Благодаря SWIFT, протоколу для банков и потребителей, в Париже можно расплачиваться американскими картами. Протоколы – своды правил. В Интернете, к примеру, протоколы размещают каждый бит информации в надежном, строгом порядке, так же как дипломатический протокол рассаживает послов во время переговоров. Вот почему компьютеры могут сообщаться друг с другом. Но протоколы состоят не только из битов. Они также могут быть использованы для организации сетей торговли или рынка ценных бумаг. Создание протокола и управление им, таким образом, означает возможность контроля почти всего важного, что есть в системе. «Протокол, – писали технологи-теоретики Александр Галлоуэй и Юджин Текер, – это система для поддержания организованности и контроля в сетях».

В мире старого, более традиционного соотношения сил американцы наверняка волновались, что наступит день, когда другой язык, другой протокол коммуникации, – скажем, китайский или испанский, – сместит английский. Но это непросто. Протоколы трудно изменить. Столько людей изучило английский. Столько важнейших процессов зависит от его использования. Перевести в одночасье авиацию, рынки облигаций и программирование на китайский или испанский едва ли стоило бы колоссальных затрат. Именно здесь аксиома Седьмого чувства, связь, меняющая свойства предмета, и выходит на передний план. Впервые как результат непрерывной связи появилась казавшаяся немыслимой возможность – машинный перевод в реальном времени. Скоростные, вездесущие сети говорят о том, что английскому когда-нибудь на смену придет не другой язык, а умная переводящая машина, доступная в любое время в любом месте. Вы произнесете: «Доброе утро», забираясь в такси в Барселоне, а водитель услышит: «Буэнос диас». Таким образом, вероятность того, что английскую фразу «Доброе утро» заменит приветствие в другом языке, ниже, чем неприметное и легкое превращение в «早上好» или «Bonjour». Надежный доступ к отличному алгоритму перевода когда-нибудь станет важнее, чем способность изъясняться по-английски (или по-испански, или по-китайски). Американские родители, лихорадочно впрягающие своих детей в изучение китайского языка, не видят главного. В будущем свободное владение любым вторым языком станет невостребованным. Лучше обучить детей, как построить искусственный интеллект или как опровергнуть моральные установки Конфуция и Сократа, чем учить их, как заказать еду на другом языке. Об этом позаботятся машины. В эру связи сила будет заключаться не в устах и умах англофонов, но скорее в руках любого человека, обладающего доступом к лучшему словарному серверу. Вот что нужно будет понять детям.

Куммуникативность, в частности, изменила свойства следующих предметов: самого языка и тех, кто им пользуется, – пилотов, торговцев, машин, вас со мной. Можно увидеть, как способность создавать, строить и запускать (а также отключать) самые быстрые, умные и соединенные языковые машины становится энергетическим коммуникационным центром. Английский язык заменит не испанский или китайский, его заменит протокол. Этот тип специального канала обмена данных обеспечит моментальный, постоянно совершенствующийся перевод. Он станет настолько же важным для мировой экономики, исследовательских лабораторий или индустрии развлечений, насколько сейчас важен английский. Более важным, на самом деле, поскольку машины дадут нам реальную возможность говорить друг с другом. Эти машины будут учитывать не только то, что мы говорим, но также и то, что мы, по их мнению, имеем в виду.

Предсетевое предубеждение – «бойся китайского!» – или – «бойся испанского!» – ошибочно. Так же как и идея обучения мира китайскому или испанскому как источнику силы. Или требование, чтобы все в Соединенных Штатах впоследствии говорили по-английски. Правильный вопрос – это скорее: «Можем ли мы управлять этим сверхбыстрым единым языковым протоколом?» Многие угрозы, которыми мы обеспокоены сейчас, схожим образом преуменьшались или недопонимались. «Боитесь дефляции?» «Боитесь ИГИЛ?» «Боитесь китайских юаней?» Это все проявления слепоты. Финансы, терроризм и валюта меняются, когда они объединены. Беспокоиться нам нужно о сети.

Мы снова и снова будем видеть, как сети меняют и даже уничтожают свойства даже самых прочных на вид предметов. Новые соединения, приходящие в действие повсюду прямо сейчас, изменяют все: от того, как врачи проводят операции, до того, как работают вклады. Неумение обнаружить, понять и использовать эту объединенную силу будет причиной величайших грядущих трагедий. Вообще, оно уже вызывает одни из самых животрепещущих проблем настоящего времени.

На бумаге Бен Бернанке, должно быть, выглядел как идеальная фигура для работы в Федеральной резервной системе в 2008 году. Мир проваливался в финансовый кризис, скорость, глубина и масштаб которого не имели прецедента со времен Великой депрессии 1929–1939 годов. Бернанке, принстонский экономист до назначения в Федеральную резервную систему в 2006 году, был специалистом по Великой депрессии. Его статьи 1990-х годов помогли переменить взгляд служащих банков по всему миру на эту трагедию, трагедию, которая разрушила человеческие надежды целого поколения и послужила одной из предпосылок Второй мировой войны. Великим открытием Бернанке о 1930-х годах было то, что глобальная депрессия была роковым образом усугублена падением доверия к финансовым институтам. Когда никто не мог доверять своим банкам, никто не хотел копить, тратить или вкладывать. Словно сердце рынков остановилось.

Бернанке считал, что эта финансовая раковая опухоль ускорила то, что экономисты называют «дефляционным циклом», – периодом, когда цены рушатся до невозможной степени. Никто не намерен что-либо приобретать, не важно по какой цене. Как экономисты, так и граждане, конечно же, волнуются и об инфляции, потому что ее цикл постоянно поднимает цены: «Мне нужно купить это сегодня, потому что завтра это будет стоить дороже!» – думают покупатели, торопящиеся в магазин. Но эта проблема легкоразрешима: процентные ставки могут быть применены для того, чтобы призвать людей отложить расходы, к примеру. Дефляция – иной, более устрашающий зверь. В условиях дефляции люди совсем прекращают расходы. Они думают, что завтра цены станут ниже, и поэтому они не торопятся с тратами. И ждут. «Дефляция, – заключил Бернанке в исчерпывающем анализе Великой депрессии, – создает пространство финансовой катастрофы, в которой народ теряет стимул брать кредит, а банкам становится сложно их выдавать».

Реакция Бернанке на финансовый кризис 2008 года – и на путь, который избрали большинство его коллег – ведущих экономистов по всему миру, – была ожидаемой: он считал, что необходимо избежать финансового краха, и для этого нужно наводнить систему деньгами. «Я не хотел быть главой Федеральной резервной системы, занимающейся заседаниями, пока в мире бушует Вторая великая депрессия», – вспоминал он в 2009 году. Денежная масса США выросла в пять раз – от 800 миллиардов долларов до 4 триллионов долларов, – пока программа, известная под названием «количественное смягчение», проталкивала деньги в оборот. Но нечто необычайное и обескураживающее обозначилось спустя несколько лет. Невзирая на активно увеличивающийся запас денег, цены оставались преимущественно неизменными. Потребление продолжало стагнировать. Обычно вливание громадных объемов денег в систему создает спрос, оно создает давление для инфляции: внезапно у всех появляются деньги и все хотят их тратить. «Инфляция всегда и везде представляет собой денежный феномен», – сказал лауреат Нобелевской премии экономист Милтон Фридман, и фраза эта стала знаменитой. Но если все эти деньги закачивались в систему, почему цены не росли?

Причиной, как оказалось, было то, что выпало из внимания Бернанке и многих других экономистов: информационные сети. Время объединенных рынков отличалось от того, в котором объединений было меньше. Мировые сети торговли, информации и финансов делали две вещи одновременно, обе из которых оказывали то самое давление на цены, которого Бернанке надеялся избежать: они уменьшали спрос, концентрируя богатство и увеличивающееся предложение многих важных благ. По части спроса проблема была довольно-таки прозрачной. Богатые богатели. И любой из 1 % населения Земли обладал меньшей «предельной склонностью к потреблению», – меньшей вероятностью того, что они потратят любой дополнительный доллар, полученный от вас, чем кто-нибудь из среднего класса. Дайте миллиардеру доллар – он его сбережет. Дайте его учителю – он его потратит. Но форма рынка капиталов на момент кризиса 2008 года была таковой, что любая выгода от свободной денежной политики накапливалась у тех, у кого уже были деньги. (Среди прочего причиной было и то, что они были подключены к сетям кредитов, вкладов и информации, ускользающим от большинства людей.) В то же время, появление новых технологий и сетей торговли, финансов и информации означало, что профессии среднего класса устаревали или автоматизировались. Итак, некогда процветающий средний класс, опора любой стабильной капиталистической системы, разрывался на части. Богатые богатели; бедные в других странах (либо машины) забирали работу. Хотя финансовые и экономические стимулы привносились в систему, должного эффекта не было. «Расширение и продолжающееся увеличение неравенства доходов в США очень беспокоит меня, – говорила Джанет Йеллен, преемница Бернанке, в 2015 году, спустя семь лет действия политики количественного смягчения. – Последние несколько десятилетий отметились наиболее устойчивым ростом неравенства доходов со времен XIX века». Даже с большим количеством денег, как ни парадоксально (по крайней мере если посмотреть на ситуацию традиционно), спрос становился меньшим.

Но это еще не все. Сетевые коммуникации также работали над переменной уравнения, означающей предложение. Напоминаю, что рынки всегда устанавливают цены исходя из соотношения спроса и предложения. В жаркий день, когда больше людей хотят лимонад, дети, торгующие им на пляже, могут потребовать за него больше, чем они потребовали бы в дождливый день. После 2008 года большая часть дешевых кредитов, выдаваемых вследствие проведения все той же политики «количественного смещения», направлялась на то, чтобы финансировать проекты, значительно увеличивавшие предложение. Были построены новые нефтяные платформы. Вся нефтегазовая индустрия финансировалась из дешевых кредитов. Началось строительство новых кораблей. Новые шахты появились в Австралии и в Бразилии. Новые фабрики были построены в Китае, Вьетнаме и Малайзии. Вследствие этого появилось предложение огромных исторических масштабов: от самолетов до железной руды, от железной руды до обуви. Дешевые деньги сделали обычно невыгодные вклады возможными; технологии усилили их влияние повсюду. Взгляните хотя бы на то, как такие сервисы, как Airbnb и Uber, задействовали неиспользуемые блага – свободные жилища и автомобили – и включили их в рынок. Это исторический, резкий прирост предложения. Схожие процессы сейчас идут в промышленности, логистике и информационных технологиях. Будто бы на том пляже невесть откуда появились бы сотни галлонов лимонада. Цены рухнули. И так как предложение тоже рухнуло перед лицом неравенства, так беспокоившего Джанет Йеллен, все новообразованное предложение не нашло соответствующего спроса. Традиционными средствами экономического регулирования нельзя было спасти мир, и не потому, что иссяк арсенал, но потому, что проблема заключалась в сетях. Старые идеи в сетевом информационном пространстве, как минимум, усугубляли кризис.

Инициативы Бернанке по остановке дефляции на самом деле сделали ее неотвратимой. Они не оказали среднему классу должной поддержки, наводнили рынок спросом и в конце концов изменили цены до неузнаваемости. В своей речи 2014 года Лоуренс Саммерс, бывший министр финансов США и, возможно, самый выдающийся экономист США, сформулировал проблему следующим образом: «Думаю, справедливо будет сказать, что шесть лет назад макроэкономика сводилась прежде всего к применению денежно-кредитной политики для уменьшения и без того малой амплитуды колебаний в конкретном направлении, сохраняя при этом ценовую стабильность». Иными словами, главной заботой таких людей, как Бернанке, Саммерс и Йеллен, было сохранение цен на лимонад в разумных пределах. Но к 2014 году это изменилось. «Сегодня мы мечтаем о проблеме минимизации колебаний до удовлетворительных масштабов», – сказал Саммерс. По-настоящему его беспокоило, как он отметил в той речи, то, что система прошла через то, что называется «гистерезисом» – термином, обозначающим явление, когда что-то нарушается или изменяется так, что невозможно восстановить в полной мере. Рынки, которые он боялся, походили на разбитый и не подлежащий восстановлению хрусталь.

Источником этого сокрушительного давления были информационные сети, которые одновременно усилили предложение и уничтожили спрос. Совершенный дефляционный шторм. Первые шаги Бернанке были важны и необходимы, но подключение даже самых сложных мировых рынков капитала к сетям сделало их опасными. Это было подобно установке двигателя Ferrari в старый Volkswagen Beetle. Сети разогнали машину глобальных рынков до точки невозврата, когда крах уже неизбежен, довели ее до кризиса, против которого обычные меры бессильны. Капитализм довольно неплохо работал в эру пуританских ценностей, когда люди откладывали сбережения, когда рынки двигались медленно, когда финансы были изолированной частью экономики, а средний класс получал львиную долю благ цивилизации. Но поскольку сети меняют свойства даже таких явлений, как английский язык, то само собой разумеется, что они меняют и свойства наших сбережений. Они меняют свойства всего, с чем они связаны. Сейчас задача нас как граждан – понять, почему так происходит. И успеть это сделать еще до того, как сверхбыстрые сети расколят большую часть нашего мира на части. И тогда, нравится нам это или нет, нам придется влиться в противостояние опасностям сетевого воздействия с помощью возможностей, которые они в себе таят. Многие из нас пока не знают, как это делать, – вот почему эта книга и была написана. Но по крайней мере мы не отказываемся попробовать. В каком-то смысле мы даже отдаленно не так опасны, как другая группа: наши лидеры.

Сейчас, на заре новой революции, большинство наших лидеров слепы. Их проблема не в том, что они мало-мальски не приспособлены к техническим новшествам (хотя это один из самых неприятных их недостатков, подтвержденный слитыми в сеть электронными письмами и подслушанной голосовой почтой). Неоспоримо, что слушать разговоры некоторых нынешних лидеров о технологии – все равно что пытаться объяснить своим дедушке с бабушкой, что такое сервис Snapchat и с чем его едят. Но проблема значительно серьезней. Избегать киберпроисшествий, ограничивать распространение ядерного оружия, справляться с глобальным потеплением, обуздывать финансовые кризисы, восстанавливать равномерный рост – все эти задачи жаждут своего разрешения с помощью новой чувствительности. Они созданы новыми силами, в конце концов. Эти проблемы маячат не как отдельные разрывы на некоей цельной основе, которую легко залатать, но скорее как вестники целой сети объединенных разломов, растущей со временем.

Даже несмотря на наступление новой эры, многие лидеры по-прежнему мыслят категориями дизинтегрированных опасностей. Они как астрологи до открытий Коперника и Галилея. Эти люди видят мир рисков, которые могут быть сведены к существительным: атомным бомбам, фундаменталистам и различным производным. Если говорить точно, многие опасности такого рода действительно стоят перед нами. Но самые острые составляющие наших проблем обусловлены тем фактом, что эти факторы – составляющая часть сетевого пространства, которое придает им необычайную активность. Наша эра – эра взаимосвязанных кризисов. Взаимосвязь сейчас настолько же важна, насколько важно любое отдельное явление.

«Главнокомандующий, – писал фон Клаузевиц о поздней стадии эволюции наземных битв, – должен направить свои помыслы на получение всеобъемлющего знания о конфигурации отдельной провинции, может быть, даже всей страны. В голове у него должно быть четкое представление дорожной сети, речной системы и горных хребтов, и он при этом никогда не должен терять ощущения окружающего пространства». Такое искусство командования – то, к чему мы все должны стремиться в эпоху информационных сетей, пусть условия и изменились, а реки стали оптико-волоконными. Но кто из наших теперешних лидеров держит в уме такую детальную карту? Кто обладает таким глубоким знанием и в своих поступках действует с уверенной чуткостью, которую дала бы такая мудрость?

Наши лидеры пока не видят или не чувствуют главнейшие потоки силы, вливающиеся в те или иные потрясения. Они борются с ними прежними индустриальными методами, с предсказуемыми результатами. Сети уже сейчас делают привычное опасным, а опасное – привычным. Сетевой капитализм – не наш капитализм, он иной. То же относится и к политике. И к военным действиям. «Учась вычислять, мы постигаем суть вычислений», – заметил однажды австрийский философ Людвиг Витгенштейн. То же самое с сетями. Мы должны узнать их, управляя ими. Но у наших лидеров никогда такой возможности не было. Отчасти это из-за того, что время такое, я думаю. Но дело, честно говоря, еще и в настрое. Сети располагают грандиозным потенциалом. Многих наших нынешних лидеров устраивает текущее положение вещей. Слова «потенциал» и «угроза» синонимичны в их представлении. Они не отдают себе отчета в том, что такие загадки, как будущее американо-китайских отношений, неравенство доходов или искусственный интеллект, – это все суть сетевые проблемы, к которым нельзя подходить с традиционных позиций.

В момент, когда столь многие из нас живут, счастливо наблюдая зарождение чего-то нового, многие лидеры вынуждены, к сожалению или к ужасу, бессильно наблюдать завершение чего-то. В один и тот же момент. Разное чувственное восприятие. Это напоминает мне роман Вирджинии Вульф под названием «Годы», в котором некогда властный полковник Паргитер уходит на тот свет, бросая свою дочь Элеонору на попечение судьбы; Кросби, горничная, служившая им много лет, не переносит перемены. «Для Кросби это был конец всего, – пишет Вульф. – Она знала каждый шкаф, каждую плитку, стул и стол в этом огромном лабиринтообразном доме, причем не с высоты пяти или шести футов, как они, – она знала их в непосредственной близости, – ведь именно она, стоя на коленях, все это вытирала и поддерживала в чистоте и порядке; она знала каждый зазор, каждое пятно, вилку, нож, салфетку и шкаф. Они и их заботы – это был весь ее мир. И теперь ей приходилось уйти одной в уединенную комнату в Ричмонде». Люди, совершенно потерявшиеся в постоянных сетевых коммуникациях, мобильных приложениях и самообучающихся машинах, сейчас горестно оплакивают упадок телевидения, газет, необъединенной эпохи, стоит им уединиться со своими старыми структурами. Они с пеленок знали, они строили и поддерживали это в той же мере для нас, в коей и для самих себя. Элементы этой медленной, несоединенной эры нужно чтить. Но мы должны двигаться дальше. Такие люди никогда не ухватятся за возможность, которая наличествует прямо сейчас.

Но всецело поддерживать нашу технологическую элиту – тоже не совсем правильно. Да, это чудесно, что мы – свидетели начала нового периода. Но не вполне правильно считать, что там, где начинается эпоха сетей, заканчивается эпоха старая. На самом деле это опасное заключение. Мы сейчас находимся на чрезвычайно примитивной стадии понимания сетей, сравнимой с экономикой в XIX веке и с медициной – в XVIII. У нас есть скромный набор инструментов, с помощью которых мы можем анализировать, рассматривать и оценивать сложную структуру сетевого мира. Мы едва понимаем принципы работы и эволюцию многих сетей. А сети сетей? Мгновенные сети? Сети с искусственным интеллектом? С этими у нас практически отсутствует какой-либо опыт.

Опрометчивый скачок в мир постоянного соединения будет, конечно же, уравновешиваться, испытывать сопротивление, протесты, подрывы, борьбу и манипуляцию. Сети касаются всего, помните? Мысль о том, что такой тотальный контроль – вас, меня, наших финансов и наших наций – обойдется без пары-тройки взрывов, в высшей степени наивна. Революции не происходят тихо. В конце концов, сами качества, которые делают величайшие технологические умы нашего времени столь великолепными – чувство непреклонного детерминизма, пренебрежение историей, рабское и бессознательное стремление соединить между собой все, – могут иногда быть отрицательными для нас. Я знаю много таких людей; их железная уверенность даже превосходит их успехи в создании чего-то из ничего в мгновение ока. Но это настойчивое стремление придерживаться всего нового приводит к разрушительным столкновениям со старыми понятиями – приватностью, личным пространством, размеренностью, – которые держались так долго только потому, что они тончайшим образом касаются человеческого сердца, самого смысла жизни.

Мой друг, владеющий передовой технологической компанией, рассказал мне о тревожном осознании того, что некоторым из важнейших лиц в фирме было всего лишь немного за двадцать, а занятия их были такими, которые были едва доступны пониманию высших менеджеров компании. Они перебирали алгоритмы, определяющие одни из важнейших функций современного мира. И хотя невозможно было спорить с их технической виртуозностью, в основном было, признаться, трудно понять, что это вообще за люди. Что они думали о свободе и искренности? Понимали ли они эти идеи? Естественно, самые большие такие фирмы будут полагаться на опыт нескольких пожилых лиц, старцев-экспертов, знающих, где находятся старые, корневые рычаги. Но они являются участниками битвы за формирование ценностей грядущей системы. Неизбежный массив методов и идей молодежи – это тот тип инверсии силы, которым отмечен миг потенциального разлома: высшее могущество в стабильном мире достается тем, у кого больше всего опыта, перспектив и способности выносить суждения. Прошлое обычно является неплохим предсказателем будущего; взрослость и ее склонность к консерватизму определенно содержит мудрость. Назначение седовласого генерала, бывшего пилота реактивного самолета, ответственным за ядерное вооружение страны было оправданным. Он понимал и технологии, и их грозный потенциал. Сегодня колоссальным, даже определяющим влиянием на рынках, в биоинженерии и в военном деле обладает молодая каста. Их безупречное владение нормами сетевой эпохи пока не идет в сравнение с восприятием философии, истории и даже трагедии.

«Программирование, как оказалось, относительно просто в изучении, – рассуждал ученый-специалист по компьютерной технике Массачусетского технологического института Джозеф Вейценбаум в 70-х годах XX века, когда ЭВМ начали проникать в академическую жизнь. – Почти что любой человек с рационально устроенным умом может стать приличным программистом». Ошибочно, предупреждал он, думать, что простое программирование машины может решать что-то кроме, собственно, выполнения машиной команд. Мастерство в программировании не означает мастерства в системах, на которые может повлиять машина. Это вовсе не означает владения, скажем, наукой. И это не означает, что любой сидящий за клавиатурой должен верить, что мир – боже упаси! – можно запросто программировать. Программирование, говорил он, «больше всего импонирует тем, кто не обладает должной выдержкой, позволяющей мириться с долгим промежутком, разделяющим попытку достичь чего-то и само зрелище конкретных результатов успешно завершенного дела».

Как бы ни было заманчиво счесть наш мир покорившимся предпринимателям и технократам, позволив их хитроумным приспособлениям ворваться в нашу политику и экономику, в действительности мир (к счастью) не реагирует, словно бездушная машина. Промежуток, названный Вейценбаумом, лежащий между попыткой достичь чего-то и реализацией этого, – есть основа человеческого бытия. Этот промежуток исполнен беспокойства, надежды, дебатов, открытий, ошибок и успехов. Короче говоря, это зазубрина, которую ни в коем случае нельзя вынимать из нашей системы – ни технологиями, ни авторитарными, тоталитарными или фундаменталистскими доктринами. «Пусть этим займутся предприниматели» или «пусть этим займутся машины» – не лучший выход из проблемы, чем «пусть этим займутся высшие лица».

Если эти две группы элит, старых и новых, объединятся по крайней мере в своей власти над силами, формирующими наш мир, они также будут разделять одно опасное свойство – практически полное отсутствие разнообразия. Женщины и меньшинства по-прежнему имеют скудную долю в этих мирах; настоящая их сила лежит лишь на периферии в большинстве сетей. Пусть они и заполняют многие из этих сетей как вкладчики или как голосующие, но если приглядеться к состоянию центров силы сетевой эпохи, то складывается ощущение, будто прокатился на машине времени. Элементы будущего удручающе схожи с прошлым. Царит странное господство белых мужчин: к примеру, многие социальные и торговые онлайн-сервисы, управляемые преимущественно мужчинами, самим своим существованием обязаны миллионам женщин. Иные формы разнообразия также отсутствуют. Мало кто из представителей обоих миров – старых и новых центров силы – жил сколько-нибудь времени за рубежом. Они не знают ни одного иностранного языка. Их близкие друзья являются отражениями их самих. Такой порядок вещей, в прошлом бывший просто-напросто аморальным или противоречащим историческим реалиям, сейчас стал представлять собой опасность. Стоит заметить, что ведущие технические фирмы сейчас начали работать над этим – они осознают гибельность монокультуры.

Сиюсекундно информационно связанный мир предполагает необходимость быстрого выявления истинной природы любой опасности. Время – то, чего нам всегда не хватает в нашем сегодняшнем кризисном мире. И, честно признаться, вероятность того, что команда белых американских мужчин обеспечит лучшее восприятие головоломных загадок иных стран, низвергающихся на нас сейчас, слишком мала, представляя собой ощутимый риск. Вероятность того, что культура мачо, все еще оказывающая влияние на Кремниевую долину, Уолл-стрит и Вашингтон, может подстроиться под новую эру, низка. Провал наших старых институтов означает, что их нужно будет перестроить. И, в том или ином смысле, они будут перестроены и сформированы людьми, которые сами обладают богатым опытом, темпераментом и положительным бэкграундом. Иначе будет провал. Единственными устойчивыми институтами будущего будут те, что равно оценивают и идеи, и навыки, – не важно какие.

Вот в чем состоит наша дилемма: старые, ослепленные сетями лидеры (и молодые люди, думающие, как они) уводят нас из Вашингтона и других столиц и традиционных центров силы в мир, в котором их идеи терпят постоянные поражения. В результате мы доверяем им все меньше и меньше. В то же время растущее поколение ввергает нас в поразительные сплетения. Мы радушно встречаем эту соединенность. Базирующиеся в таких местах, как Менло-Парк, Сиэтл, Чжунгуаньцунь или Тель-Авив, эти люди отлично понимают сети, но – пока что – ничего больше. Старая и новая – обе группы так или иначе влияют на нашу свободу. Мы опасно мечемся меж двух этих сил. Проблемы, кажется, только разрастаются. Нам нужно найти выход из этой ловушки. Слияние. Объединенное провидение в отношении как наиболее удачных идей, так и в отношении самых непоколебимых требований силы.