Текст книги "Седьмое чувство. Под знаком предсказуемости: как прогнозировать и управлять изменениями в цифровую эпоху"

Терроризм – это всего лишь один пример опасности и силы сети. Финансовые риски – еще один. Как и уловки государств, ищущих новые сферы влияния. И эти опасности могут оказаться еще не самыми грозными из тех, с которыми нам предстоит иметь дело. Уже обычным делом стало говорить о том, что международная система вошла в состояние величайшего переворота за последние более чем 50 лет. Но эта ремарка обычно сопровождается перечнем движущихся элементов, представляющихся разрозненными незакаленному взору: европейская экономика, пандемии, Россия, перемены на Среднем и Ближнем Востоке, глобализация и затем обратная глобализация. На самом деле все они находятся на одной линии. Каждый активируется и формируется соединением. «Кто… мог бы представить, что эра после Холодной войны, которая должна была характеризоваться «мягкой силой» и экономическим сотрудничеством, окажется такой жестокой?» – написала недавно одна команда исследователей, размышляя об искреннем удивлении многих так называемых экспертов. Мало кому удалось предугадать окончание Холодной войны. А также то, что последовало далее. Кто мог бы представить? Да любой, кто понимал сети.

Томас Гоббс, британский философ XVII века, один из первых аналитиков власти, сказал однажды без обиняков: нации нуждаются в том, чтобы ими управляли. «Когда люди живут без общей власти, которая держит их всех в восхищении, они находятся в состоянии войны, – писал он, – войны, где все ополчаются друг против друга». Для Гоббса обязательным условием мира было целенаправленное владение какой-либо страны, силы или племени каким-нибудь регионом, империей или даже всем миром. «Общая власть, которая держит их всех в восхищении», писал он, удовлетворяет потребность в порядке. В нашу эпоху соединений общая восхитительная сила уже есть. Это глобальные информационные сети. Битва сейчас идет только за эту историческую, по-прежнему неизведанную силу. Сети будут атаковать, душить, кромсать, разгонять, использовать, обновлять, их будут выигрывать и проигрывать; все это будут вершить люди с новым мироощущением, и это будет сказываться на каждом из нас. Целый новый ландшафт власти формируется прямо сейчас; он позволит новому поколению государственных деятелей применить все переплетения нашей эпохи в интересах построения стратегии, которая не начинается со слова «не». Но это требует нового понимания власти. Нового мышления. Решающая часть новой эпохи все еще не видна и не может восприниматься приверженцами умной власти и идеологии «Не возвращайся домой».

Точно так же, как реки, горы и потоки воздуха определяли коммерцию и военное дело в прежние времена, сети будут оказывать сильное, часто решающее влияние на дальнейший ход истории. В конце концов, сегодня невозможно вести какую-либо деятельность на реках, в горах, в небе или в космосе без мгновенного подключения к информационным сетям. Территория, которую охватывают взаимосвязанные сети, составляет новую географию. Она растет каждый день, словно гигантский континент, формирующийся в океанской толще. Как утверждает команда «Gee! Do!», мы переходим от мира, в котором страны сражались со странами, к миру, в котором страны сражаются с сетями. Несомненно, в ближайшие годы сети начнут крушить государства так же, как государства некогда крушили друг друга. Именно взаимосвязанные системы торговли, экономики, биологии и информации создадут условия для дипломатической практики в будущем и, когда та провалится, – простор для решительных военных и экономических действий.

Уже сейчас рост власти глобальной сети порождает странные столкновения. Иран и видео на YouTube во время выборов в 2009 году. Взлом мексиканских наркобаронов, террористов и российского телевидения группой Anonymous. Финансовые сети когда-то подрывали сети торговли людьми. Сенсоры для биологических исследований распространяются по городам в поиске неожиданных вспышек эпидемии или биологической атаки – сеть машин в ожидании кибератак и вирусов. Столкновения почти всех масштабов происходят уже сейчас; это строящийся трамплин войны, которого мы пока не видим. В своей книге 1890 года «Влияние морской силы на историю 1660–1783» великий американский историк и адмирал Альфред Тайер Мэхэн предпринял попытку убедить людей, маниакально сосредоточенных на наземных силах, в устойчивой силе вооруженного морского флота. Опустошающие атаки Ганнибала на Рим и провал Наполеона в борьбе с Англией – в обоих случаях «мастерство в мореплавании определило победителя». В будущем определенно возникнет наука, изучающая влияние силы сети на историю. И она, несомненно, придет к выводу о том, что мастерство во владении сетями определит победителей в дипломатии, бизнесе и политике. Стаи подключенных к сети вооруженных беспилотников, к примеру, запросто могут оказаться одной из опаснейших тактических военных угроз нескольких следующих десятилетий; единственной надеждой в защите от них будут более совершенные интеллектуальные и самообучающиеся роботизированные сети, способные реагировать со скоростью, которой требуют оптико-волоконные сети и сети машинного обучения.

Порядок, к которому привык американский и европейский мир, большей частью предполагает роль стран в качестве самых значительных фигур. Страны обладали единоличным правом на использование силы. Они пользовались им. Жестокие столкновения стран были решающими событиями международных отношений. В таком мире страна с наибольшей силой, наибольшим материальным состоянием, сильнейшим чувством национальной судьбы также обладала такой роскошью, как наибольшей безопасностью, – и наибольшим количеством опций. Несколько сотен тысяч британских военных таким образом захватили Индию. Немалое число сильнейших государств – Британия, Франция, Германия, Соединенные Штаты, Россия – веками боролись за доминирование над всей системой. Государственные деятели искали и иногда даже на время находили баланс между стабильной шаткостью и свирепыми возобновлениями войн, непомерно извергавших раздутые амбиции, национализм и ненависть, накалявшиеся между странами.

В наших современных глобальных сетевых системах сила проявляется в различных формах: во всех сферах от фондовых рынков до торговых блоков. Малые силы могут оказывать большое влияние. Одна неверная торговая сделка может пошатнуть рынок, а затем опрокинуть ведро хаоса на целые страны, компании и торговые фирмы. Один хакер, прокравшийся через заднюю дверь глобальной компьютерной сети, может – воспользуемся прекрасным термином – закачать систему обороны страны на простой столь же живучий, как дверной ограничитель, девайс. Когда-то для победы над одной большой индустриальной силой требовалась другая большая индустриальная сила. Такие изматывающие победы требовали времени. К ним можно было приготовиться. Их даже можно было избежать. Теперь уже нет. Даже самые мощные структуры мира – армии, рынки, правительства – могут быть обездвижены виртуальными атаками на их связанные между собой нервные системы. Эти удары (или, в отдельных случаях, происшествия) парализуют с сетевой скоростью, то есть практически моментально. Когда американская стратегия национальной безопасности заводит речь о «продолжительной борьбе» с терроризмом или с усиливающимся Китаем, она не берет в расчет то, какими быстрыми некоторые из предстоящих поворотов могут оказаться. Да, сейчас нам предстоит битва за контроль над важнейшими сетями, платформами и протоколами, которая будет длиться десятилетиями. Но я опасаюсь, что некоторые из будущих изменений поразят нас своей скоростью. Генералы Первой мировой войны сокрушенно сознавали, что всей войны можно было бы избежать, если бы дипломатические коммуникации осуществлялись с размеренной скоростью конного посыльного. Проклятая быстрота телеграфной связи помутила разум правительств, утверждали они. Люди, настроенные на скорость, сильно отстающую от той, которую требует время, представляли тогда – и представляют сейчас – угрозу.

Великий теоретик политического реализма XX века Ганс Моргенто однажды назвал страны «слепыми и могучими монстрами». Он ощущал некое неспокойное зло, изучая движения, совершаемые странами на исторической сцене. Часть этого беспокойства исходила и от него самого: он бежал из Германии в 1932 году, как раз тогда, когда Гитлер довел до совершенства свою жуткую, пахнущую смертью государственную машину. Подозреваю, Моргенто пришел бы в ужас от неусыпной всевидящей соединенной бездны, окружающей нас. Объединенные силы могут передвигаться подобно своенравному монстру, уничтожающему бизнесы и национальные экономики: без какого-либо предупреждения и с безжалостной точностью. На борьбу с объединенными террористами ушли триллионы; объединенные бизнесы изничтожили триллионы долларов прибыли от старых источников с холодной, режущей точностью. Skype, например, не крал сотни миллиардов долларов за дальние телефонные звонки. Он просто сделал так, чтобы они исчезли. Amazon за жалкую пару лет покалечил издательства, на постройку которых ушли триллионы долларов.

Мир, в который мы сейчас входим, – это мир постоянных переполненных сенсорами потоков информации. С одинаковым интересом они будут следить за вашим домом и вашим сердцем, – и они будут помнить и обдумывать то, что они почерпнут из этих бесконечных наблюдений. Мощные сетевые силы наших дней не «слепы», как отозвался Моргенто о странах, но наделены даром зрения. Они видят все, всегда, больше, чем мы и наши лидеры. Они ничего не забывают. У сетей словно бы есть неистощимая энергия, побуждающая их к нахождению различных зазоров. Подумайте, например, о связи Аль-Каиды и американской авиасети в 2000 году или о растущих силах, выискивающих слабые места в международном порядке, о которых мы еще даже не начали задумываться, не говоря уж о том, что никаких мер в их отношении не приняли. Когда мы боремся то с бандами организованных в сеть террористов, то с каскадами компьютерных ошибок, мы часто натыкаемся на пугающую правду: от них просто нельзя избавиться.

Информационные и социальные сети в их различных проявлениях едва можно назвать новым явлением международных отношений, даже при том, что непревзойденный масштаб и скорость новых систем явно новы. Изгибы реки Ганг, к примеру, были сетью, питавшей Могольскую империю в XVI и XVII веках. Реки Янцзы, Желтая и Меконг обеспечили богатством и знанием полдюжины несказанно богатых китайских династий. Нил взрастил великое могущество, державшееся в Египте столетиями, так же как и Евфрат в Месопотамии. Торговые сети исполосовали Средиземноморье, ставшее сердцем богатых Карфагена, Римской и Византийской империй. И величайшая империя в истории была не чем иным, как сетевой державой, зиждившейся на морских линиях. Веками водные пути пульсировали мощью. Они были жизненно важны для торговли, войны и национальной свободы.

Сети империй разворачивались и на суше, собранные из объединенных сетей политики, шелка, табака и золота или общих религиозных пристрастий. Такого рода сети, в некоторых случаях тонкие, как путь одного путешественника вроде Марко Поло, несли по мере своего распространения надежду на процветание (а также потенциал для кровопролития). Барон Генрих Жомини, вдохновенный тактический напарник Наполеона, явно был на пути к какому-то открытию, когда он заметил, что великие исторические империи обязаны своими победами внутренним объединенным в сеть линиям коммуникации и логистики. «Методы меняются, – рассуждал Жомини, – но принципы неизменны». Хитросплетения линий, бегущих внутри боевых машин нации, так же важны для безопасности, как и собственно способность атаковать, – вот урок, который Жомини и Наполеон извлекли во время истощения их линий провизии в России весной 1812 года. Сегодня связанные авиасообщением сети, коммерческие сети, спутниковые соединения и финансовые платформы так же охватывают вездесущие каналы американского влияния в мире. Итак, если мы сочтем сети развивающимися, если мы увидим мир, опутанный соединениями, как наибыстрейшую, наиболее широкую сеть в истории, мы должны будем задаться вопросом, который наверняка возникал у Жомини: «Будет ли еще более великая империя основываться на контроле над информационными сетями?»

Этот новый мир коммуникаций не поглотит старый моментально. На самом деле классическое и революционное будут некоторое время соперничать, мчась бок о бок: кибероружие и ядерное оружие, например, схлестнутся в причудливом танце. Представьте, что вы правите страной без какой-либо надежды на построение собственных платформ для медицины, финансов, информации и безопасности. Вы подпадете под постоянную зависимость стран и групп, контролирующих эти сферы. Если вы правите страной средних размеров, то нет никаких шансов, что ваша IT-индустрия может разработать поисковую систему таких масштабов и удобства, как Google, или настолько всепроникающую систему кибербезопасности, как китайская. Сделает ли это вас более заинтересованными в ядерном вооружении? Не будете ли вы без него чувствовать себя под угрозой национальной катастрофы?

Сети не столько ставят нас выше старых конфликтов, сколько усложняют их. Старой ненависти они придают новые детали; они поджигают старую обиду и делают ее выплеск более легким, чем когда-либо. Хотя и очень приятно говорить, что мы перешли от мира «холодного оружия», такого как самолеты и танки, к миру «горячего оружия», в котором пульсирует цифровой свет и в котором превалировать будут биологические инфекции, в действительности то, что по-настоящему интересно, по-настоящему опасно, – это странное переплетение этих холодных и горячих систем. Железные бомбы с непревзойденно точными взрывами, сделанные из слияния данных GPS и тринитротолуола, будут частью нашего будущего, так же как и патогены, состоящие из ДНК или битов и распространяемые в соответствии с показаниями сетевого интеллекта относительно того, где лучше всего начать заражение.

Широко цитируемые слова Оруэлла – «История цивилизации – это в основном история оружия» – до жути хорошо укладываются в реалии сетевого мира. Сети уже сейчас приобретают ярко выраженный милитаристский характер. Они не состоят из пуль и бомб, но они настолько же опасны. Великому стратегу следует знать и пользоваться материалами своего времени. Наполеон был донельзя фамильярен с артиллерией; Мао был неимоверно прозорлив. Как бы то ни было, наши глобальные сети будут употреблены в погоне за властью. Так что лучшее, что мы можем сделать сейчас, – это понять их природу, узнать, как извлечь из них выгоду и – в идеале – как переписать правила конфликтов так, что нашим врагам ничего не будет оставаться, кроме как реагировать; лучше всего – реагировать неверно. На протяжении столетий силу и богатство определяли вооруженные нашествия, морские бомбардировки и воздушные кампании. В будущем только владение соединениями, сетью и машинным интеллектом будет единственным настоящим, возможно, даже последним, рычагом.

Если стратегической целью европейских лидеров после жестокого взлета и падения Наполеона было восстановление баланса сил, если целью большой стратегии Америки после Второй мировой войны было сдерживание СССР и его тоталитарной идеологии, то сейчас нации должны приноровиться к должной организации безопасности и правильному командованию для облегчения предстоящего перехода. Благосостояние всей системы становится проблемой, требующей пристального внимания; явления, протоколы, идеи, которые угрожают ее здоровью, представляют наибольшую опасность, даже несмотря на то, что это закономерные проявления истории.

Социологи Джон Пэджетт и Уолтер Пауэлл изучали примеры эпохального, разрушительного изменения в политических и биологических системах всех сортов: финансовые рынки эпохи Возрождения, коралловые рифы, кластеры инноваций. Они облекли свои изыскания в краткую форму, подобие коана: «В кратковременной перспективе деятели создают отношения; в долговременной – отношения создают деятелей». Объекты, беспокоящие нас сейчас, происходят из отношений. Вашему геному куда лучше быть в объединенном состоянии, чем когда он один, отсоединенный, превращающийся в рак. Эта идея о том, что отношения создают деятелей, дает мощный базис для большой стратегии. Она также должна предоставить компенсацию за один из самых ужасных наших просчетов: например, Америка вошла в Ирак с надеждой на смену одного состояния на другое. В результате она сменила одно состояние на постоянно перемещающуюся, нестабильную сеть, – причем не такую, которую она может контролировать. Эта сеть в Ираке все еще противостоит нашим понятиям о контроле. Там происходит так: отношения семьи и веры связывают и активируют смертоносных, безжалостных деятелей. У сверхдержавы было все: танки, самолеты, солдаты, деньги. Но у нее не было сетей. Она не смогла создать отношения. Ни один ее шаг долго не длился. Мы были точно команда JIEDDO: сражались совсем не с тем врагом. Стоит нам только понять, как работают сети и что им нужно, – так же как Джефферсон понимал, чего требовала его эпоха восстаний, освободительных движений и революций, – создание большой стратегии само собой неизбежно произойдет. Мы осознаем, что сетевые экономики, технологии или союзы проводят четкую черту между внутренним и внешним, потому что преимущество нахождения внутри системы в эру динамики коммуникаций настолько велико, что не имеет себе равных во всей истории. Влиятельность технологических фирм, понявших это новое веяние – и вследствие этого обретших контроль над грандиозными долями их рынков, – дает представление о том, как сети распределяют силу, и о том, насколько важны врата, определяющие, внутри или снаружи определенной системы вы находитесь. В будущем успех реализации большой стратегии будет прямо зависеть от мастерства локализации, привратничества и от формы пространства, в котором это привратничество происходит. Мы неизбежно придем к видению, что глобальные сети нуждаются в таких заслонках в той же степени, как и в коммуникациях.

Для достижения успеха нужно будет выработать новое чувственное восприятие, такое, которое требует отказа от старых взглядов вроде «Не делайте глупостей» и «Не возвращайся домой». Сети требуют большего. Но они нам также дают кое-что взамен: картину мирового порядка и ответы на те 6 парадоксов, стоящие перед миром. Теперь мы сосредоточимся на разрешении этой загадки. Для начала мы по крайней мере можем подправить странную терминологию нынешних мировых элит внешней политики: мы больше не живем в том, что они часто называют эрой после Холодной войны. (В конце-то концов, никто ведь не называл Просвещение постфеодальной эрой?!) Тому, в чем мы живем, пожалуй, больше всего подходит название Эпохи власти глобальных сетей. Мир коммуникаций отвечает своей собственной мощной логике, но никак не нашим надеждам, желаниям и устаревшим представлениям о том, как должен быть устроен мир. Власть сети проявляется во все новых платформах, и эти платформы, в свою очередь, определяют многие аспекты нашей жизни. Предвидение Мелом Конуэном роли телефонных сетей оказалось более верным, чем он сам мог подумать: устройство этих сетей влияет на мир столь же сильно, сколь однажды появление железных дорог обратило одни города в бурлящие мегаполисы, а другие – в города-призраки. Уже сейчас сети начинают расфасовывать нас по «клубам конвергенции» и «клубам дивергенции», точно так же, как Промышленная революция когда-то расчленила мир. И вы будете правы, если зададитесь вопросом: «А в каком лагере буду я?»

Часть вторая
Седьмое чувство

В которой мы обращаемся к миру с новым восприятием. Сетевые коммуникации, как мы обнаруживаем, меняют его свойства.

Глава 4
Челюсти глобальных сетей

В которой Седьмое чувство объясняет странный новый вид проявления силового воздействия сетей.

Звонок застал дипломата Фрэнка Уиснера-младшего врасплох. Но за все эти годы он определенно понял, чего от него ожидали, и через несколько часов он начал готовиться к вылету. Целью звонка была передача необычного запроса из Белого дома и из Государственного департамента США, – и, хотя он и был человек, получивший за свою жизнь множество необычных запросов, он знал, что этот имел особую значимость, вес, если угодно, если вы из тех, кто измеряет подобное в человеческих жизнях.

Этот дипломат был из таких. И его отец, Фрэнк Уиснер-старший, тоже. Уиснер-старший был одним из самых известных и эффективных американских шпионов времен Холодной войны. Он возглавлял Управление стратегических служб на юге Европы во время Второй мировой войны, а затем, в более поздние годы, составлял операции Центрального разведывательного управления. Он многое повидал, был представителем того поколения американцев, выходцы из которого сражались и побеждали в войнах и которые взвешивали свои деяния в человеческих жизнях. Во время службы разведчиком в Румынии в 1940 году Уиснер-старший наблюдал, как Красная армия, как какая-то чудовищная машина, окружала и уничтожала отряды его товарищей. Курс его жизни был задан. «Уиснер был неугомонным, – рассказывал Уильям Колби, будущий директор ЦРУ, работавший под его началом. – [Управление координации политики] работало при нем в атмосфере рыцарского Ордена тамплиеров во имя спасения западной свободы от коммунистической тьмы и, разумеется, от войны».

Фрэнк Уиснер-младший тоже отличался активностью. Когда поступил звонок из Белого дома, ему было 72 года. У него за плечами была богатая карьера дипломата, он прошел по стопам отца нелегкий путь исполнителя особых поручений, отличавшийся своеобразной полусекретной атмосферой рыцарского ордена: Принстон, Вьетнам, Филиппины и залы Государственного департамента в Туманном дне. Уиснер был первым, к кому обращался не один американский лидер, оказавшись в затруднительном положении с многомиллиардными потерями, и при этом он имел доступ к самым взрывоопасным делам политики. Иран. Северная Корея. Он был многоречивым и своенравным человеком, но эти качества в нем странным образом уживались с деликатностью, точностью и терпением. Эта комбинация делала его совершенно надежным и дико интересным человеком. Долгие годы он был теплым и близким мне человеком, одним из тех, кто смотрел на любую проблему в ее долгосрочной перспективе, кто успокаивающе клал руку вам на колено, когда какой-то план срывался и грозил вылиться в порцию хаоса. Он как бы был идеограммой надежности: здоровый, лысый, круглый, верный. Он создавал впечатление человека, которого уже ничем не удивить.

Полдесятилетия Фрэнк Уиснер-мл. служил послом в Египте в 1980-х. Его обходительность и харизма обеспечили ему довольно близкие отношения с Хосни Мубараком, президентом Египта. Мубарак, бывший летчик, был необычайно вежливым человеком, удивительно быстро пришедшим к власти после убийства Анвара Садата одним тихим вечером октября 1981 года. Через несколько лет после этого прибыл Уиснер. Хоть они и не были «не разлей вода», но Уиснер, по крайней мере, мог позволить себе прямоту в общении с Мубараком. Он стал зеркалом, в котором президент Египта мог увидеть, в каком свете та или иная позиция по отношению к Америке или Израилю предстает остальному миру. Итак, когда зимой 2011 года Белый дом наблюдал за тем, как Мубарака одолевали волны немыслимого гражданского протеста, в момент, когда уже начало казаться, что египетскому президенту суждено стать следующей главой государства, который будет свергнут ввиду нарастающего недовольства, которое позже обретет имя Арабской весны, – в этот момент они послали Уиснера с сообщением для Мубарака: «Никаких убийств. И еще вам пора подать в отставку».

Позже Уиснер вспоминал напряженность, царившую в Каире, когда он туда прибыл. Беспокойство города было таким, какого он прежде не видел. Он приземлился и почти сразу же отправился на встречу с президентом. Мубарак уверял Уиснера, что ситуация обязательно нормализуется. Скоро. За несколько дней до этого он уволил почти весь Кабинет. Он пообещал провести реформы и начал выяснять, с чего лучше начать и когда. Он намекнул Уиснеру, что слухи о переходе власти к его сыну Гамалю были не совсем безосновательны. Но Мубарак еще не собирался никуда уходить.

Уиснер попробовал поступить иначе: он спросил, не хотел бы президент покинуть страну. Быть может, за лечением? Мубарак отклонил эту идею, сославшись на то, что видал ситуации и похуже. Мубарак сидел в паре сантиметров от Садата, когда того убили, и сам пережил 6 покушений на убийство. И в итоге он сказал, что собирался выступить на телевидении в этот же вечер. Он собирался прямо обратиться к протестующим. Рассказать и им, и остальным египтянам о своих планах реформ и о постепенной смене власти. Напомнить им о величии национального духа. Об обширности их древней истории. И он не собирался оставить и тени сомнения в том, что он останется, что он умрет на египетской земле. «Можете и Белому дому это передать», – сказал Мубарак Уиснеру. В конце разговора Мубарак пообещал выполнить по крайней мере одно из требований, с которыми был послан Уиснер, и одно из них – никакого насилия. Торжественный уход в какой-то момент. Даже выборы. Но все это – только на его веку.

В те дни, как вспоминал Уиснер, Мубарак был окружен советчиками, которые сами ничего толком не понимали. Вся верхушка властной структуры Египта была убеждена, что ее положению ничего не угрожает. Они, в конце концов, являлись как бы тонкой линией между современным миром и кипящими от злобы исламскими фундаменталистами, алчущими захватить бразды правления. Были арестованы стандартные диссиденты, традиционные каналы связи были перекрыты, что подтверждали информаторы. Ничего. Старые, надежные методы сдерживания не работали. Обстановка накалялась. Нетрудно понять, почему эти высшие лица верили, что они уцелеют. Они никогда не допускали промахов. Мубарак занимал пост президента на протяжении 30 лет. По крайней мере на тот момент силлогистические суждения президента звучали убедительно: «Египту нужна стабильность. Только я могу ее обеспечить. Поэтому Египту нужен я».

Уиснер покинул президентский дворец. Он передал собранные сведения Вашингтону, на этом его работа была окончена, и он направился в аэропорт. В тот вечер он ожидал своего рейса в замызганном холле отеля у дороги, ведущей из города; он сидел напротив телевизора и видел обещанную речь президента. Он выглядел абсолютно уверенно на экране. Это был Мубарак, которого Уиснер знал в 80-х. Этот человек всегда отличался лихой самоуверенностью; она не покидала его и во время той речи, когда он вот-вот должен был столкнуться с неизведанным. Он был тверд, красив и превосходно держал себя. Уиснеру на мгновение подумалось: «Этот человек вытаскивал страну в тяжелые времена. Он выдержит». Шесть покушений. Мубарак всегда выходил сухим из воды.

Уиснер смотрел и понимал, какие испытания ждут этого великого человека. «А Мубарак понимает? – говорил про себя Уиснер. – Он вообще понимает, что вокруг него происходит?» В том, что он произносил свою речь по телевидению перед этим странным революционным движением, распространявшимся через смартфоны Каира, так же как и его улицы, проглядывало следующее: старая власть с трудом справляется с новыми условиями. Уиснер видел записи речей, которые были нацелены на то, чтобы утихомирить толпу, но вместо этого только разжигали ее. Он сознавал, что Мубарак был на самой грани.

Мубарак рассказал на телевидении, что не собирается баллотироваться в президенты снова. Он сказал своим слушателям, что наступят изменения. Но Уиснер видел, что чего-то не хватало. Мубарак должен был обратиться к протестующим, войдя в их положение, дабы показать им, что он понимал, что к чему. «Только одного Мубарак ни в коем случае не должен был допускать, – думал Уиснер, наблюдая за тем, как Мубарак мучился в последующие недели. – Высокомерия. Ему нельзя было обращаться к протестующим свысока, как если бы он говорил с детьми. Так что когда Уиснер, вскоре после того как он покинул Каир, смотрел, как Мубарак в очередной раз выступал, и услышал, как президент сказал своим обычным твердым, немного резким голосом: «Я обращаюсь ко всем вам от чистого сердца, как отец – к своим сыновьям и дочерям», – он лишь разочарованно вздохнул от неизбежности трагедии.

Спустя две недели президент Мубарак подал в отставку.

Представьте на секунду, что вы – Мубарак, – ну или любой успешный автократ начала XXI века. Несколько десятков лет вы держали в своей деснице какую-то одну страну среднеазиатского или североафриканского региона. Возможно, ваша позиция перешла к вам по наследству от отца или дяди. Они обучили вас власти. «Держи все под контролем». «Регулярно сменяй высших лиц». «Время от времени устраняй врагов». Вы воочию увидели все преимущества применения жестких мер. Вы послали своих офицеров учиться в лучшие школы США и Европы, и те научились смягчать свою крепкую хватку (умеренной) гуманностью. Если кратко, то вы освоили применение силы и формирование в народном уме такой установки, при которой ваше имя – будь то Каддафи, Зин эль-Абидин Бен Али, – воспринимается как синоним стабильности процветания и даже служит поводом для гордости. Нынешний порядок вам кажется наистабильнейшим. Вы знаете, что когда-нибудь он может измениться, но это кажется вам слишком далеким, чтобы вызывать беспокойство. Вы откладываете реформы. Вы готовите сына к принятию власти от вас. Тем временем ваши граждане осваивают Интернет и сотовые телефоны. И в один прекрасный день 2008 года во время финансового кризиса, который, впрочем, имел место далеко за пределами вашей страны, вы начинаете замечать тревожные тенденции. На улицах Исландии, Испании, Чили, Израиля, Украины, Турции, Мексики и Нью-Йорка собираются тысячи и сотни тысяч людей. В этих протестах не присутствует ни единого лидера. Эти движения дышат и растут как органическое целое. Недовольство просачивается везде, даже если формула одна и та же: массовые собрания, контроль какого-нибудь важнейшего общественного пространства – площади, фондовой биржи, парка. Оно стройно организовано, причем при помощи совершенно эфемерных средств: СМС, видео, чатов. Подобные движения возникают по всему миру. В Иране, в Италии, в России. «Захвати Уолл-стрит», протест против экономического неравенства и финансовой системы, бушует в Нью-Йорке. Он становится саморекламируемым социальным движением и возникает во множестве городов: «Захвати Вашингтон». «Захвати Сентрал» в Гонконге. «Захвати – как ни странно – Лас-Вегас».