Текст книги "Любовная паутина"

Джоу Энн Росс
Любовная паутина

ПРОЛОГ

Предупреждающие сигналы были всегда. Но они оба, и она, и Митч, предпочитали не замечать их. Годы спустя, беспристрастно вспоминая тот ушедший в глубину времени роковой вечер, Эланна Кентрелл ясно это видела.

Митч по своему обыкновению оставался глух к тревожным сигналам. Во многом именно врожденному, дьявольски беззаботному отношению к опасности он обязан был успехом. Отчасти за это она и влюбилась в него. Эланна никогда не встречала такого рискового человека, как Митч Кентрелл. Наверно, поэтому она и позволила убедить себя, что их любовь – его талисман. Магический амулет, который защитит их от безрассудств.

Стоял типичный для июня жаркий вечер. Когда Эланна вышла из своего кабинета в Американском университете Бейрута, ярко-желтый шар солнца медленно катился к горизонту. У соседней двери ало-розового здания американского посольства маршировала демонстрация протеста. Эланна не обратила на нее внимания.

Она твердо решила, что ничто не омрачит ей радость первой годовщины свадьбы. Хотя бы на одну ночь она забудет, что живет в городе, где вдет война, закроет глаза на почерневшие, обгорелые руины и взорванный водопровод и сделает вид, словно это тот же город, который когда-то называли Парижем Ближнего Востока.

На одну сегодняшнюю ночь она готова вообразить, будто шуки, эти разбитые до булыжников восточные рынки, снова засверкали золотом и брильянтами, зашуршали мерцающими шелками. И на этот единственный вечер она готова закрыть глаза и не видеть детей, взобравшихся на зенитную установку, брошенную на соседнем пляже, где ярко-красный руль спортивной машины, валявшийся на песке, напоминал о других, более безопасных временах.

Митч ждал ее на ступеньках здания. Она уже почти влетела в его объятия, когда он вдруг быстрым движением достал из-за спины роскошный букет.

– Тюльпаны! – Эланна окунула в букет лицо, вдыхая нежный аромат светло-вишневых, желтоватых и темно-оранжевых, похожих на чашу цветов. – Потрясающе! Какое чудо! Но, ради Бога, как тебе удалось найти тюльпаны в Бейруте?

Он засмеялся. Низкий, рокочущий звук его смеха всегда вызывал в ней дрожь.

– Это нетрудно. Надо просто знать, где искать.

– На черном рынке он, наверно, стоит целого состояния, – пробормотала Эланна, поглаживая бархатистые лепестки.

Аромат тюльпанов вызвал волну так хорошо знакомой тоски по дому, по Сан-Франциско. Сейчас на Русском Холме, вдоль поднимающейся вверх Ломбард-стрит, в полном цвету гортензии – белые и красные воздушные шары всех оттенков. Садовники срезают ярко-желтые и пунцовые циннии перед Дворцом Легиона Чести. Парк Золотых Ворот переливается многоцветьем, а по сторонам на прилавках радуют глаз свежие букеты.

– Эй, не горюй, моя маленькая синичка. – Митч наклонился и ткнулся носом ей в шею, наслаждаясь нежным, женственным ароматом гардений, источаемым ее кожей. – Яйцо в гнезде не тронуто.

Со дня их свадьбы Эланна копила деньги, чтобы, вернувшись в Штаты, купить дом. Просторный дом со множеством комнат для детей и большим деревом во дворе, чтобы повесить на него качели. Митч обещал ей, что это его последнее назначение на Ближний Восток; вернувшись домой, он готов осесть на одном месте. Понаблюдав последние двенадцать месяцев за его работой, Эланна поняла, что это слишком оптимистическое обещание. Но она хотела быть во всеоружии, когда – и если – ее муж, талантливый журналист, вдруг станет домоседом.

– Помнишь, с месяц назад я говорил тебе, что жена Пьера Утгенбоса поехала рожать домой в Голландию? – спросил Митч.

– Конечно. – Еще Эланна вспомнила, что новость о рождении у Пьера дочери подстегнула ее собственное желание иметь ребенка. Ребенка от Митча.

– И представляешь, такая удача – он должен был вернуться из Амстердама сегодня. Вот я и попросил его привезти цветов для моей красавицы новобрачной.

Будучи честной с собой, что всегда ей помогало в жизни, Эланна знала, что глаза у нее чересчур широко расставлены, подбородок тяжеловат, а каштановые волосы чересчур прямые, точно струи дождя. Так что вряд ли ее можно считать красивой. И к тому же, будто перечисленного мало, кожа слишком бледна и не загорает даже здесь, в стране постоянного солнца. Но каждый раз, когда Митч смотрел на нее своим особым интимным взглядом, она чувствовала себя красивой и желанной.

Он часто уезжал на юг, спал на земле, пробирался через блокаду, стараясь не быть убитым под перекрестным огнем, что в гражданской войне случается сплошь и рядом. И мысль, что там он думал о ней, ошеломляла.

– Ты самый романтичный мужчина, какого я встречала. – Эланна знала, что глаза ее отражают все, чем заполнено сейчас ее сердце.

– Черт возьми, я не привык быть таким, – признался он, вспоминая дни, когда, скитаясь по всяким экзотическим местам, вступал в краткие отношения с женщинами, каждая из которых так же не горела желанием свить гнездо, как и он. – Но я сделал открытие: легко быть романтичным, когда женат на самой восхитительной женщине в мире. – Митч обхватил своими длинными загорелыми пальцами ее подбородок и наклонил голову. Поцелуй обжег Эланну как вспышка пламени, но, увы, кончился слишком быстро. – Как прошел день? – спросил он, когда они вышли на авеню де Пари.

– Мы все еще топчемся на Пелопоннесской войне. – Эланна взяла мужа под руку. Широкая полоска кольца на безымянном пальце левой руки сверкнула в лучах заходящего солнца.

– Это та, что была между Спартой и Афинами? В пятом веке, правильно?

– Молодец, отлично, – улыбнулась она.

– Если женишься на преподавательнице античности, приходится что-то вылавливать из памяти, – пожал он плечами. – К тому же я прослушал вводные лекции по истории Древней Греции на втором курсе, когда учился в Стэнфорде. Что, старина Фукидид кажется тебе таким же сухарем, каким запомнился мне по колледжу?

– Неисправимый брюзга. Все видит в мрачном свете, но порой у него прорывается жестокое остроумие. Впрочем, мы дошли только до той части его «Истории», где он начинает понимать важность Персии в конфликте сторон. Местные обстоятельства вроде бы подогрели у слушателей интерес.

– История всегда кажется интереснее, когда события происходили рядом с домом.

– Верно. Но хватит на сегодня лекций по античности. – Она встряхнула темными волосами. – Я не каждый день праздную первую годовщину свадьбы и не намерена портить ее разговорами о войне, древних историках и даже телепередачах. Через много лет, постарев и поседев, мы будем коротать время на веранде, глядя, как наши внуки играют среди цветочных клумб, и я хочу, оглядываясь назад, с умилением вспоминать сегодняшний вечер.

– Ты и я. Мы оба, малышка. И, держа в уме эту романтическую цель, я заказал столик в «Коммодоре». – Она нахмурилась – на долю секунды, не дольше, чем на один удар сердца, но его внимательные глаза, острые голубые глаза, которые никогда ничего не упускали, уловили мелькнувшее недовольство. – Что-то не так?

– Нет, ничего. – Она заставила себя улыбнуться. Митч изучал ее проницательным взглядом, тем самым, который принес славу его телевизионным интервью с тузами делового мира. – Правда, – еще раз подтвердила Эланна.

Все тот же долгий немигающий взгляд.

– Перестань, – смеясь, попросила она. – Ты же знаешь, я терпеть не могу, когда ты на мне проверяешь свой взгляд для «Шестидесяти минут». Еще секунда этого безмолвного запугивания, и я признаюсь, что подложила бомбу в только что взорванную машину.

– Моя жена, Элли Кентрелл, – городской террорист.

Мягкий порыв ветра со стороны Средиземного моря пробежал по улице и бросил на ее щеки несколько шелковистых прядей каштановых волос. Митч нежно убрал их.

Мысль о том, что эта спокойная, образованная, изысканно красивая женщина – его жена, не переставала поражать его. Брак никогда не привлекал Митчелла Кентрелла. Не то чтобы он был против института брака, но, как саркастически замечал Митч, ему просто не хочется проводить жизнь в институте. К тому же он был слишком занят, мотаясь по горячим точкам планеты, чтобы думать о собственном гнезде.

Но так он считал до того, как вернулся домой из Ливана на похороны отца и обнаружил, что девочка из соседнего подъезда выросла и превратилась в очаровательную юную женщину.

– Если ты в самом деле не хочешь в «Коммодор», то предлагаю «Саммерленд», – сказал он. – После прошлогоднего попадания снаряда он снова открылся.

– Можно, конечно, и в «Коммодор», – покачала головой Эланна. – Только...

– Только там всегда торчит пресса, и ты боишься, что нам не удастся долго посидеть вдвоем и я не смогу поиграть с твоей ногой под скатертью.

Эланна почувствовала, как кровь приливает к щекам. Прошло уже двенадцать месяцев, а Митч все еще мог возбудить ее одним лишь словом, лукаво поднятой бровью или хитрой улыбкой. Недаром читатели журнала «Космополитэн» пять лет подряд называли Митчелла Кентрелла самым сексуальным журналистом на телевидении.

– Отчасти и это.

– Дорогая моя новобрачная, – он привлек ее к себе, ласково вглядываясь в поднятое к нему лицо, – неужели ты всерьез думаешь, что после двух долгих холостяцких недель мне придет в голову разделить мою несравненную жену с бандой сексуально озабоченных и полупьяных репортеров?

– Я надеялась, что мы побудем вдвоем, – призналась Эланна, проклиная краску, заливавшую лицо.

Костяшками пальцев он нежно, но с уверенностью собственника провел по ее пылающим щекам.

– И мы побудем. Так уж вышло, что твой ужасно умный и ужасно сластолюбивый муж снял номер для медового месяца на весь уикенд... – он поиграл бровями, изображая сексуальное нетерпение, – где он намерен безвылазно провести целых двое суток, наслаждаясь любовью со своей женой всеми мыслимыми способами. И кое-какими немыслимыми тоже.

Забыв, что они на людной улице, Эланна обхватила его за шею.

– Я люблю вас, мистер Кентрелл.

– Но не так сильно, как я вас, миссис Кентрелл, – возразил он. – Предупреждаю: если мы сейчас не двинемся дальше, то можем попасть в неловкое положение: я опрокину тебя прямо здесь на теплый песок и сделаю то, чего больше всего хочу. При всем честном народе.

Он всегда заставлял ее чувствовать себя такой сексуальной... такой желанной... Эланна засмеялась и запустила пальцы в его светлые волосы, отливавшие на солнце золотом.

– Подумаешь, испугал!

Держась за руки, они пошли дальше. На углу Митч остановился, чтобы купить с овощной тележки два ярко-красных яблока, и велел положить каждое в отдельный пурпурный пакет.

– На десерт, – объяснил он, вручая Эланне одно из яблок.

– Мне думалось, я десерт, – ласково упрекнула она.

– Ах, даже такому несравненному любовнику, как я, время от времени надо поддерживать силы.

Только она собралась было сказать, что прежде во время их любовных игр он не выказывал признаков усталости, как какая-то бронзового цвета машина вдруг резко свернула к тротуару и остановилась возле них с душераздирающим визгом тормозов.

Три человека, вооруженные автоматами, выскочили на мостовую. И не успела Эланна опомниться, как они схватили Митча и грубо швырнули на заднее сиденье. Машина сорвалась с места и понеслась по рю Блис.

Понимание запоздало поразило ее, прошивая ужасом, будто град осколков кассетной бомбы. Опустившись на колени на том самом месте, где только что стоял Митч, Эланна начала кричать.

Глава 1

Июнь

Пять лет спустя

Ночь выдалась холодная. Спустившийся туман окутал городские фонари мягким белесым одеялом, приглушая яркое сияние. Легкий ветерок, налетевший из залива Сан-Франциско, раскидал хлопья тумана по долинам всех сорока трех городских холмов. Эланна вздрогнула, когда одинокий вой противотуманной сирены эхом отразился от холодной морской воды.

– Я так и подумала, что найду тебя здесь. – На балкон вышла Элизабет Кенгрелл с кремовой кашемировой шалью в руках. Она накинула шаль на голые плечи Эланны. – Ночь слишком холодная, дорогая, чтобы стоять здесь в одном платье.

– Я не сообразила. – Эланна плотнее закуталась в шаль и вспомнила, как холеная продавщица в «Саксе» убеждала ее, что изумрудное шелковое платье для коктейля, обнажающее плечи, очень пойдет к глазам и подчеркнет достоинства ее великолепной фигуры. Продавщица не обещала, что в платье будет тепло.

– Ох, по-моему, беда в том, что ты чересчур много думаешь, – вздохнула пожилая дама.

Эланна не ответила. У нее не хватило духу встретить взгляд, в котором она прочтет сострадание и даже жалость. Она притворилась, будто ее вдруг заинтересовало здание «Трансамерика», пирамидальные очертания которого просвечивали сквозь туман. Из квартиры доносился шум компании, приглушенный стеклянной дверью со звукоизоляцией, вечеринка была в разгаре.

– Тебе не в чем винить себя, Эланна, – тихо проговорила Элизабет.

Эланна повернулась к ней, подавляя в себе противоречивые чувства.

– Вы полагаете, я не говорю себе этого? Но иногда, как вспомню о тех счастливых днях... Я буду думать о Митче и...

Голос у нее сорвался.

– О Боже, – прошептала она. – Еще так тяжело. После стольких лет.

– Эланна, дорогая, – Элизабет положила украшенную кольцами руку на плечо невестки, – ты не можешь упрекать себя за смерть Митча.

– Он вернулся днем раньше, чтобы не пропустить нашу, годовщину, – почти беззвучно пробормотала Эланна. – Если бы его не было на этом углу улицы в тот самый момент...

– ..его бы украли в другом месте. И в другое время.

– Мы этого не знаем, – покачала головой Эланна. – Совсем не обязательно.

Глаза у Элизабет были сухими. Несколько лет подряд непрестанно проливая слезы по сыну, она в конце концов приняла решение заняться собственной жизнью и считала, что так же следует поступить и Эланне. Хотя, возможно, она и не права.

– Дорогая, госдепартамент еще пять лет назад объяснил тебе, что эти фанатики твердо наметили украсть Митча. И ты ничего бы не смогла сделать, чтобы изменить ход событий.

– Я могла настоять, чтобы мы вернулись домой, в Сан-Франциско, еще до того, как его украли. Я могла с самого начала отказаться поехать с ним в Ливан.

– Хм, скажи честно, ты веришь, что это остановило бы моего сына от поездки в Бейрут?

– Нет, – вздохнула Эланна, рассеянно проводя пальцами по волосам. – Ничто не помешало бы Митчу охотиться за сенсацией. – Ей даже не хотелось вспоминать, сколько раз он пробирался на оккупированную территорию, сколько раз нарушал комендантский час в поисках новостей.

Элизабет в задумчивости смотрела на Эланну. Темные, остриженные до подбородка волосы обрамляли лицо, оттеняя большие глаза, и от этого печаль, таившаяся в них, становилась еще заметнее.

– Эланна, почти пять лет назад его взяли в заложники. И почти три года назад захватившие его фанатики распространили эту фотографию.

Три года назад укравшие Митча «воины священной войны» распространили заявление, в котором утверждалось, что за преступления против ислама Митч Кентрелл казнен. Сопровождала это заявление фотография мужского тела, изрешеченного пулеметными очередями. Хотя снимок был слишком неясный для того, чтобы точно определить, кто на нем изображен, он оказался достаточно солидным свидетельством для госдепартамента. Мужа Эланны объявили мертвым, несмотря на то что его тело так никогда и не было найдено.

– Эланна, ты уже столько лет оплакиваешь Митча. Пора тебе заняться собственной жизнью.

– Я знаю, но...

– Не убеждай меня, будто в глубине души ты не готовишься выйти замуж за Джонаса...

Джонас Харт был лучший друг старшего брата Эланны и архитектор, которого девять месяцев назад она наняла, чтобы обновить свой викторианский дом.

Кроме того, Джонас был единственным мужчиной, которому удалось добиться успеха там, где с той давней июньской ночи в Бейруте не добивался никто. Со свойственной ему жесткой прямотой он убедил Эланну, что пришло время начать жизнь заново.

– Конечно, я думаю об этом.

– Хорошо. Потому что он, Эланна, удивительный человек.

– Знаю.

– И я бы все равно так сказала, даже если бы он и не позволил твоей бывшей свекрови устроить этот вечер. Хотелось бы, конечно, сказать гостям, почему они сегодня приглашены. Жаль, что ты не разрешила мне объявить о вашей помолвке.

– Я бы предпочла как можно дольше избегать шума в прессе, – пробормотала Эланна. – И, кстати, Джонас знает, что вы для меня больше чем свекровь.

В то лето, когда мать Эланны, Мэри, умерла от рака, девочке исполнилось двенадцать. Элизабет Кентрелл, ближайшая соседка и лучшая подруга Мэри Фэйрфилд, тут же взяла девочку под свое крыло. Она провела ее через штормовые подростковые годы, объяснила, что менструации – это обычный удел женщины, с воодушевлением сопровождала Эланну в экспедицию по покупке первого в жизни лифчика, проливала слезы тревоги и счастья перед первым выпускным экзаменом и поразила Эланну сказочно красивым белым платьем из органди для выпускного бала.

Элизабет Кентрелл всегда была под рукой у Эланны, предлагая совет или с сочувствием выслушивая. В первые мучительные месяцы после похищения Митча у Эланны бывали моменты, которые она вряд ли пережила бы без стойкой поддержки Элизабет.

– Джонас хороший человек, Эланна, – мягко повторила Элизабет.

– Знаю.

– И он станет хорошим мужем.

– Знаю.

– И, судя по тому, как он радуется племянницам и племянникам, обещает быть великолепным отцом.

После похищения Митча Эланна отбросила мысль о том, чтобы иметь детей. Но с прошлого года, то ли из-за растущей привязанности к Джонасу, то ли оттого, что близилось тридцатилетие и ускорились ее биологические часы, а скорей всего, по совокупности, Эланна все больше подумывала о ребенке.

Недавно она стала проводить часы ленча в Уолтон-парке, недалеко от своего офиса, расположенного в одном из четырех сверкающих зданий, которые возвышались над Эмбаркадеро-Центром. У нее вошло в привычку наблюдать за весельем детей. Только сегодня утром, по дороге в офис, она подглядела, как молодая мать убаюкивала своего младенца. Этой трогательной картины материнства оказалось достаточно, чтобы все утро у Эланны томительно ныли груди.

– Мы с Митчем хотели иметь ребенка, – проговорила она, закрывая глаза от неожиданно нахлынувшего чувства вины. – Он всегда говорил, что хочет спокойную, широкоглазую девочку, похожую на меня. А я хотела мальчика. С золотыми волосами, энергичного, точную копию отца.

– Если бы мальчик был похож на Митча, ты бы поседела еще в молодые годы. – Элизабет коснулась своих безукоризненно причесанных серебристых волос.

– И любила бы каждый момент такой жизни. – Эланна подавила вздох. Слезы набежали на глаза. Потянувшись за черной атласной сумочкой, она достала платок и вытерла влагу на щеках. – Господи, я сегодня в плаксивом настроении. Если не возьму себя в руки, Джонас не захочет вести меня к алтарю. Решит, что не стоит тратить оставшуюся жизнь на такую плаксу.

– Ошибаешься, – возразила Элизабет. – Джонас не такого сорта мужчина, чтобы поджать хвост и бежать при первом же неприятном повороте событий. Он человек постоянный. Я видела, с каким терпением последние девять месяцев он уговаривал тебя вернуться в мир живых. Ясно, что он рассчитывает на продолжение. И в хорошем, и в плохом.

– Знаю. – Эланна с трудом выдавила улыбку. – Но это не значит, что я должна вывалить на него все плохое с самого начала. И что вы имеете в виду, когда говорите, что он уговаривал меня вернуться в мир живых? Ведь я не была отшельницей... Не забывайте, за эти пять лет я произносила речи по всей стране, давала показания перед сенатской комиссией по иностранным делам, встречалась с двумя президентами и тремя государственными секретарями. Я беседовала с президентом Франции и получила частную аудиенцию у папы. И будто этого было мне мало, бросила свою башню из слоновой кости – безопасную и предсказуемую профессию преподавателя – и окунулась в новое для меня дело – в общественную жизнь.

Новым своим занятием Эланна была обязана сестре отца, Мериэн Бертон-Уайт. Наделенная эффектной внешностью и неугомонной натурой, любительница менять мужей и путешествовать, пятидесятилетняя Мериэн так же отличалась от своего серьезного брата-прокурора, как ночь отличается от дня. Много лет она провела, занимаясь на свой страх и риск, но с большим успехом, фотожурналистикой и снабжая снимками самого разного рода издания, от «Лайф» и «Нью-Йорк тайме» до «Ярмарки тщеславия» и «Колльерс». Мериэн любила рассказывать, как, проснувшись однажды утром в кенийской хижине и наблюдая восход слепящего оранжевого солнца над вершиной Килиманджаро, она со стонами потирала спину, чтобы успокоить ноющую боль после пяти ночей, проведенных на голой земле, и в этот момент решила, что устала жить как цыганка.

Выбрав издательское дело, Мериэн основала журнал «Сан-Франциско трэндс» и немедленно предложила племяннице пост редактора, занимающегося местной хроникой. Считая предложение всего лишь добросердечной родственной поддержкой, Эланна не приняла слова тети всерьез. Но на следующее утро Мериэн позвонила ей в офис университета Сан-Франциско и пригласила на ленч.

За отличным крабовым салатом и прохладным сухим шардоне «Напо воллей» Мериэн не только доказала, что у Эланны безупречные данные для этой работы, но и сумела убедить, что ее предложение вполне серьезно. Когда Эланна удивилась невероятному жалованью, тетя предупредила, что если она согласится, то отработает каждое пенни.

После двух недель, заполненных самокритичным копанием в себе, Эланна приняла предложение. Слова Мериэн о том, что она отработает каждое пенни, оказались пророческими. Хотя статьи для журнала, как считала Эланна, были и вполовину не так серьезны, как материалы, которые она привыкла готовить для своих студентов, никогда в жизни ей не приходилось столько работать. И никогда в жизни она не получала такого удовлетворения от своих усилий. Прошедший год оказался насколько утомительным, настолько и волнующим.

– Конечно, ты прошла большой путь от той молодой женщины, которая принимала валлиум, прежде чем заговорить с незнакомым человеком, и терялась, начиная говорить, – согласилась Элизабет. – Ты превратилась в преуспевающую, знающую себе цену особу. Таких называют «цвет общества». Но всем мужчинам, которым ты позволяла быть рядом с тобой, ты, наверно, казалась монахиней, давшей обет.

– Вначале я надеялась, что Митч вернется.

– А потом?

– И потом тоже. Легче было сказать «нет».

– Пока не появился Джонас?

– Да.

Элизабет заметила, как в глазах Эланны мелькнул мягкий свет.

– Пока не появился Джонас, – повторила Эланна и глубоко вздохнула, набираясь отваги, чтобы задать вопрос, который мучил ее весь вечер:

– Вы уверены, что вас не огорчит, если я снова выйду замуж?

Ответ Элизабет прозвучал с некоторой торжественностью:

– Дорогая, я говорила тебе сотни раз: все, чего я хочу от тебя, так это твоего счастья. Я даже самолично взялась за весьма, откровенно говоря, хлопотливое дело – знакомить тебя с приятными молодыми людьми. А ты с несносным постоянством сторонилась всего такого. Разобрав в твоей душе баррикады, перед которыми ленивый человек обязательно бы отступил, Джонас сделал тебя счастливее, чем ты была все последние годы. А это в свою очередь доставляет радость и мне.

– Да, он делает меня счастливее, – согласилась Эланна. – Конечно, это не то безумное, перехватывающее дыхание счастье, какое я пережила с Митчем. Быть замужем за Митчем – все равно что жить в кабинке на «русских горках»: летишь то вверх, то вниз. Да еще в какой низ! Митч – нелегкий в общении человек, нетерпеливый, безрассудный, вспыльчивый. В гневе он мог стереть человека с лица земли... И когда мы падали вниз, я думала, что мы совершили ошибку. А потом взлетали так высоко! – Эланна улыбнулась своим воспоминаниям. – Эти дикие волнующие высоты всегда вызывали во мне желание выбрать другую дорогу.

– А Джонас? – ласково спросила Элизабет.

– Джонас больше похож... Не знаю, как это описать. Быть с Джонасом – это все равно что под летним солнцем сидеть на берегу спокойного горного ручья и слушать, как прозрачная вода журчит по камням. Жизнь более мирная. Более спокойная. – Погрузившись в свои мысли, Эланна устремила взгляд на затянутый туманом залив.

А между тем ее жених, угрюмо нахмурившись, стоял в дверях балкона.

Мирный. Спокойный. Из ее описания вырастает скучный человек. Хуже, чем скучный. Слабый.

Проклятие, мрачно размышлял Джонас Харт, нелегко справляться с Эланной Кентрелл, держа ее не в ежовых рукавицах, а в лайковых перчатках...

Они наметили обсудить работы по обновлению ее дома, и он пришел к ней на ту первую встречу на десять минут раньше назначенного времени. Подходя к ее дверям, Джонас внезапно для себя понял, что младшая сестра его лучшего друга – женщина, которую он ждал всю жизнь.

Он знал историю похищения ее мужа. Знал, сколько напрасных усилий она приложила, чтобы освободить его. Даже известие о смерти Митчелла Кентрелла не остановило ее борьбы за освобождение других заложников. Она не давала американцам забыть о тех, кто еще оставался в плену на Ближнем Востоке. Эланна стала хорошо известной личностью, и к ней обращались как к общественному защитнику.

Но Джонас чувствовал, что под элегантной, самоуверенной внешностью скрывается ранимая душа. И это подсказало ему, что надо действовать медленно. Он ухаживал за ней почти со старомодной рыцарственностью, тогда как ему хотелось, уподобясь пещерному предку, бросить ее на ближайшую кровать и насиловать восхитительное тело до тех пор, пока от утомления и насыщения они оба не лишатся сил.

Конечно, они бывали вместе в постели. Ведь это все-таки девяностые годы, и они оба взрослые, сексуально зрелые люди. Но даже в постели, в моменты раскрепощения, он сдерживал себя, опасаясь, что сила его чувства может испугать Эланну и она бросит его раньше, чем он доведет ее до алтаря.

Так чего же он добился таким несвойственным ему терпением? Женщина считает его спокойным. Безопасным. А он хотел быть для Эланны всепоглощающей страстью. Проклятие, он хотел, чтобы она была одержима им так же, как он ею.

Беззвучно ругаясь, Джонас отступил в гостиную, так глубоко засунув кулаки в карманы, что они порвались. На ковер выкатились шиллинг, два десятицентовика, пенни и канадский пятицентовик, который он где-то подобрал. Джонас не обратил внимания на звон монет. Он был слишком занят, планируя дальнейшие действия. Он твердо решил, что оставшаяся часть вечера для Эланны Кентрелл будет какой угодно, только не спокойной.

Сегодня ночью, как только они останутся одни, он сбросит маску рыцаря «Круглого стола» Галаада и покажет Эланне, каким страстным может быть ее кажущийся слабым жених, И, что еще важнее, какими страстными могут быть они оба.

В Бейруте было позднее утро. Беспощадное солнце пробивалось сквозь дым горевших зданий. Когда с глаз сняли повязку, Митч заморгал, ослепленный резким светом.

В течение последних трех недель борьба ожесточилась, снаряды и ракеты свистели в небесах двадцать четыре часа в сутки. С начала эскалации боевых действий его запрятали в подземный бункер. Вынужденные разделять скудное снабжение, одну флягу воды и тесное пространство, тюремщик и пленник сблизились, границы, созданные враждой, стерлись. Время от времени так всегда бывало в последние пять лет.

Первые четыре дня своего плена Митч провел с повязкой на глазах, привязанным к спинке деревянного стула; руки его для пущей верности привязали к задним ножкам. Ему запретили говорить, угрожая прикончить на месте, если он издаст хоть единый звук.

В конце первой недели его засунули в багажник машины и переместили в подвал многоквартирного дома в пригороде Бейрута. Там, в крохотной комнате без света, он просидел шесть месяцев. Ему пришлось спать на полу, его били, пинали и мучили насмешками насчет того, что его правительство и даже семья бросили его на произвол судьбы.

Пленника держали на скудном пайке из ничем не сдобренного риса и чая. Ослабев от голода и побоев, он подхватил пневмонию. Испугавшись, что он умрет раньше, чем они выжмут из его похищения все, что только возможно, тюремщики привели доктора, терапевта из престижной Американской университетской больницы, сочувствующего исламскому джихаду. Перенесенная болезнь принесла свою пользу. Ему стали давать более питательную пищу с витаминами и различными добавками к рису. Когда врач прописал ежедневные упражнения и солнечный свет, Митч готов был расцеловать его.

В следующие несколько лет его, завернув в упаковочную ткань будто мумию, запрятав в багажник машины или в «скорую помощь», перевозили с места на место, из дома в дом. Однажды его засунули в слишком короткий гроб, где он чуть не задохнулся. Каждый раз его хватали среди ночи и долго возили по городу намеренно запуганным путем, чтобы он не мог догадаться о направлении. В большинстве домов, куда его помещали, с ним обращались как со злейшим врагом.

В немногих – как с нежеланным гостем. Но везде строжайшим образом охраняли, чтобы не оставить никакой лазейки для побега.

В течение второго года из пяти лет плена его вместе с двумя другими заложниками, профессором биологии из университета и сотрудником посольства США, держали в большом полуразрушенном доме на холмах. Эти дни в компании, хотя и были далеко не радостными, сделали последующие годы, проведенные в полной изоляции, еще невыносимее.

Потом, когда он думал, что уже почти сломлен, его снова переместили. И последние девять месяцев держали в доме Рафика Абдель Наммара. За это время между двумя мужчинами установились отношения обоюдного уважения. Рафик даже признался, что ему все меньше нравится идея использовать американских заложников на переговорах в качестве интернациональной валюты. Но шестеро братьев Рафика, бесчисленные кузены и дядья участвовали в джихаде, и он не мог повернуться спиной к семье. И все же именно Рафик прошлой ночью сказал Митчу, что его наконец решили освободить, сделав жест доброй воли по отношению к Западу.

– Итак, скоро вы будете дома, – пробубнил Рафик, когда они вдвоем стояли, перед тем как расстаться, посреди площади Пушек, также известной как площадь Мучеников. Во время первой мировой войны, когда на этих землях правили турки, здесь было повешено более пятидесяти человек. В редких зданиях, не разрушенных до фундамента, зияли дыры от пуль. В стенах, изрешеченных снарядами, торчали обрывки проводов, причудливо кренился искореженный бетон. – Какие у вас планы?

– Сначала я долго-долго буду стоять под горячим душем, потом выпью холодного пива и буду любить жену. – Пять лет! Порой ему казалось, что прошла целая вечность с тех пор, как он занимался любовью с Элли. А порой казалось, что это было только вчера.

– Именно в таком порядке? – Под густыми черными усами собеседника сверкнули зубы.