Текст книги "История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 12"

– Вот как обстоят дела; я была в неведении. Они меня все время заверяли, что ни в чем вам не отказывали, и что они не могут догадаться о причинах того, что вы не хотите более приходить с ними повидаться.

– Либо из-за застенчивости, либо из осторожности, либо из боязни меня огорчить, они вас обманывали; но вы заслуживаете того, чтобы знать все. Моя честь требует, чтобы я вам все рассказал.

– Я этого хочу, и я заверяю вас в своей скромности.

Я рассказал ей в деталях все дело и видел, что она прониклась сочувствием. Она сказала мне, что ее принцип – не думать никогда о дурном без явной очевидности, но, зная о людской слабости, она никак не могла поверить, что мы держим себя в столь жестких рамках почти три месяца, что мы видимся каждый день.

– Мне кажется, – сказала мне она, – что меньше зла в поцелуе, чем в скандале, который причиняет ваш уход.

– Но я уверен, что Армелину он не беспокоит.

– Она плачет каждое утро;

– Эти слезы могут происходить из тщеславия или, возможно, от огорчения, которое ей может причинять мысль о моем возможном непостоянстве.

– Это не так, потому что я пустила слух, что вы больны.

– И что говорит Эмилия?

– Она не плачет, но она очень грустна, и мне кажется, что, говоря мне все время, что если вы не приходите, то это не ее вина, она хочет сказать, что это вина Армелины. Доставьте мне удовольствие прийти завтра; они умирают от желания увидеть оперу Алиберти и оперу-буффо в Капраника.

– Хорошо, мадам, я приду завтра утром завтракать, и завтра вечером они увидят оперу.

– Я очень рада, я благодарю вас. Могу я сообщить им эту новость?

– Я даже прошу вас сказать Армелине, что я решился вернуться, чтобы ее увидеть, лишь в силу того, что вы мне здесь сказали.

Как же была рада принцесса, когда я передал ей эту новость после обеда! Кардинал знал, что так и должно было быть. Она сразу дала мне билет в свою ложу на завтра, и отдала приказ на конюшню прислуживать мне в ее ливрее.

На следующий день, когда я вызвал Армелину, Эмилия спустилась первая, чтобы успеть сделать мне упреки относительно моего поведения; она мне сказала, что мужчина не может так поступать, когда любит, и что я дурно поступил, рассказав все начальнице.

– Я бы ей ничего не сказал, если бы опасался каких-либо последствий этого.

– Армелина несчастна с тех пор, как вас узнала.

– Отчего же?

– Потому что она не хочет уклониться от выполнения своего долга, и видит, что вы любите ее только для того, чтобы ее к этому принудить.

– Но ее горе прекратится сразу, как только я перестану ей докучать.

– Перестав, однако, с ней видеться.

– Разумеется. Не думаете ли вы, что мне это не доставляет огорчения? Но мой душевный мир требует этого усилия.

– Тогда она поймет, что вы ее не любите.

– Она будет думать все, что захочет. А между тем, я знаю, что если она любит меня так, как я ее, все между нами будет хорошо.

– У нас есть обязанности, которых нет у вас прочих.

– Будьте же верны вашим предполагаемым обязанностям и не считайте дурным, что человек чести их уважает, удаляясь от вас.

Пришла Армелина, и я нашел ее изменившейся.

– Отчего вы бледны, и где ваш веселый вид?

– Это оттого, что вы причинили мне горе.

– Ладно. Успокойтесь, верните себе хорошее настроение и примиритесь с тем, что я пытаюсь исцелиться от страсти, природа которой такова, чтобы постараться оторвать вас от исполнения вашего долга. Я буду тем не менее вашим другом и буду приходить повидать вас раз в неделю, пока я остаюсь в Риме.

– Раз в неделю! Не следовало начинать с того, чтобы приходить каждый день.

– Это правда. Ваше обманчивое лицо не дало мне возможности об этом догадаться; но я надеюсь, что, в силу, по крайней мере, чувства благодарности, вы посчитаете добрым, что я пытаюсь снова стать разумным. Чтобы помочь этому процессу исцеления, я должен видеть вас как можно реже. Подумайте немного, и вы сочтете, что решение, которое я принял, мудрое, честное и достойно вашего уважения.

– Как жаль что вы не можете любить меня так же, как я вас люблю.

– Это значит спокойно. Без всяких желаний.

– Я этого не говорю; но умея держать в узде желания, которые противоречат нашему долгу.

– Это будет наука, которую в моем возрасте я не смогу постичь. Не скажете ли вы мне, очень ли вы страдаете, подавляя желания, которые любовь, что вы ко мне питаете, вам внушает?

– Мне бывает очень не по себе, если я сдерживаю свои желания всякий раз, когда думаю о вас. Наоборот, я их лелею, я их ценю. Я хотела бы, чтобы вы стали папой, я несколько раз хотела, чтобы вы были моим отцом, чтобы я могла вполне свободно осыпать вас сотней ласк, я хотела бы в моих мечтах, чтобы вы стали девушкой, как я, чтобы иметь возможность жить с вами весь день.

Я не мог при этом удержаться от смеха. Сказав, что приду за ними, чтобы отвести их в театр Алиберти, я покинул их в радости, что должен ощущать влюбленный мужчина, который чувствует уверенность, что достигнет желаемого, хотя и с большими трудностями, поскольку во всем том, что сказала мне сейчас Армелина, я не заметил ни тени искусственности, ни кокетства. Она меня любила и она упорствовала, не соглашаясь в этом признаться себе самой, и, соответственно, испытывая нежелание доставить мне наслаждение, в котором природа заставит ее участвовать, и она поймет, что любит меня. Это чувство зародилось в ее душе вопреки ей самой. Ее опыт не внушил ей, что она должна либо бежать меня, либо приготовиться стать жертвой любви.

В час оперы я явился за ними в том же экипаже и с тем же слугой. Когда привратница увидела ливрею Санта Кроче, она сказала им спуститься, и они увидели меня сидящим на откидном сиденье. Они не удивились, увидев меня одного. Эмилия передала мне привет от начальницы, которая попросила меня прийти к ней завтра поговорить. Я проводил их в оперу и там не отвлекал их внимания от спектакля, который они видели в первый раз. Не веселый и не грустный, я лишь отвечал на все их вопросы. Будучи римлянками, они примерно знали об особенностях кастратов, но несмотря на это Армелина хотела верить, что та, что играла вторую роль, была женщина, ее грудь доказывала ей ее правоту. Я спросил, осмелилась бы она лечь в постель с ней, и она ответила, что нет, потому что порядочная девушка должна ложиться в постель только одна.

Такова была строгость воспитания, которое давали девушкам этого дома. Эта загадочная сдержанность по отношению ко всему, что могло возбуждать наслаждение любви, должна была лишь порождать в них идею великой значимости всего того, что касается взгляда и прикосновения, откуда происходило, что Армелина предоставила мне свои руки лишь после долгого сопротивления и никак не хотела, чтобы я видел, идут ли ей чулки, которые я ей подарил. Запрет ложиться вместе с другой девушкой должен был дать ей понять, что показаться обнаженной перед другим – это преступление, и если так было относительно девушки, такой же, как она, то что должна была она подумать, окажись перед мужчиной? Сама мысль об этом должна была заставить ее содрогнуться. Всегда, когда я разражался перед решеткой вольными речами об удовольствиях, связанных с любовью, я находил их глухими и немыми. Я бесился. Я не пытался заставить отойти от своей грусти Эмилию, хотя и свежую и довольно красивую, но приходил в отчаяние, когда видел Армелину, которая больше не сохраняла улыбку на своем лице, когда я осмеливался спрашивать, знает ли она, в чем разница между девочкой и мальчиком.

После оперы Армелина сказала мне, что она проголодалась, после недели, когда она почти ничего не ела из-за горя, которое испытывала, не видя меня. Я ответил, что если бы я знал, я заказал бы хороший ужин, в то время как теперь мы будем есть лишь то, что нам предложит трактирщик.

– Сколько нас будет?

– Только нас трое.

– Тем лучше. Нам будет свободнее.

– Разве вы не любите принцессу?

– Я люблю ее, но она любит поцелуи, и это меня смущает.

– Вы, однако, дарили их ей, и весьма влюбленные.

– Я бы боялась, поступая иначе, что она решит, что я дурочка.

– Не доставите ли вы мне удовольствие, сказав, не думаете ли вы, что совершаете грех, давая ей эти поцелуи?

– Нет, разумеется, потому что не получаю при этом никакого удовольствия.

– Почему же не сделали вы такого же усилия также и для меня?

Она мне не ответила, и мы приехали в трактир, где я велел развести хороший огонь и заказал добрый ужин. Слуга спросил, не желаю ли я устриц, и, видя, что девушки заинтересовались узнать, что это такое, я спросил у него цену. Он ответил, что они из Арсенала Венеции[5]5
  высший сорт устриц – прим. перев.


[Закрыть] и он может подать их лишь за пятьдесят паули за сотню, и я согласился. Я пожелал, чтобы их открывали в моем присутствии.

Армелина, удивленная тем, что ее каприз обойдется мне в пять римских экю, просила меня отменить заказ, но замолчала, когда я сказал ей, что ничто не кажется мне слишком дорогим, когда я вижу, что могу доставить ей удовольствие. На мой ответ она взяла меня за руку, которую я с досадой отдернул, когда увидел, что она подносит ее к своему рту; поскольку я сделал это немного слишком резко, Армелина была огорчена. Я уселся у огня между нею и Эмилией; ее смущение меня огорчило, я попросил у нее прощения, сказав, что моя рука недостойна ее поцелуя, но, несмотря на мое извинение, Армелина не смогла помешать двум слезинкам скатиться с ее прекрасных глаз. Я был в отчаянии. Армелина была голубка, с которой нельзя было обходиться грубо. Я мог отказаться от своей любви, но, не имея намерения ни заставить меня бояться, ни вызвать ко мне ненависть, я должен был ее покинуть, либо держаться совершенно иначе. Убежденный этими двумя слезинками, что я должен был ранить в высшей степени ее деликатность, я поднялся и спустился заказать шампанское.

Поднявшись обратно пять или шесть минут спустя, я увидел, что она во всю заплакала и наклонилась к столу над какой-то тарелкой, и это привело меня в отчаяние. Не теряя ни секунды, я принес ей свои извинения и попросил вернуться к своему веселью, если она не хочет нанести мне самую тяжкую обиду. Эмилия меня поддержала, я взял ее за руку, нежно ее поцеловал, и она успокоилась. Пришли открывать сотню улиток, которые заполнили четыре больших блюда. Удивление этих бедных девушек меня бы весьма развлекло, если бы я способен был получать удовольствие, но любовь приводила меня в отчаяние. Я томился, и Армелина просила меня быть таким, каким я был в начале нашего знакомства, как будто настроение зависит от желания.

Мы сели за стол, где я научил девушек есть устриц, показывая сам пример. Они обливались соком. Армелина, проглотив пять или шесть, сказала Эмилии, что есть такое нежное блюдо должен быть грех; Эмилия ответила, что это должен быть грех не потому, что оно такое вкусное, а потому, что с каждой устрицей, что мы проглатываем, мы проглатываем пол-паоли.

– Пол-паоли? – сказала Армелина, – и наш владыка папа этого не запрещает? Если это не грех чревоугодия, хотела бы я знать, что называют чревоугодием. Я ем этих устриц с удовольствием, но уверяю тебя, что я хочу повиниться в этом на исповеди, чтобы посмотреть, что скажет мне исповедник.

Эти наивные речи породили радость в моей душе, но и необходимость ее сдерживать. Моя умирающая любовь вырывалась наружу. Съев полсотни устриц, мы осушили две бутылки игристого шампанского, что заставило смеяться этих хороших девушек, которые чувствовали неприличную потребность в отрыжке. Как жаль мне было, что не могу предаться смеху и покрыть поцелуями Армелину, которую мог поглощать только глазами! Я сказал слуге собрать ужин и оставить остальные устрицы на десерт. Они были поражены, обнаружив у себя живой аппетит после поглощения каждой по шестнадцать столь лакомых кусочков пищи. Армелина, как мне показалось, была влюблена; мне необходимо было льстить себя этой надеждой. Немного рассчитывая на Бахуса, я избегал воды. Мы получили ужин из самых изысканных для трактира. Мои бедные героини увлеченно ему предались. Эмилия разгорячилась. Я велел принести лимоны, бутылку рома, сахару, большую миску и горячей воды, и после того, как поставили на стол оставшиеся полсотни устриц, я отпустил слугу. Я сделал большую порцию пуншу, сдобрив ее бутылкой шампанского. Проглотив пять-шесть устриц и выпив пунша, который заставил вскричать от восторга обеих девушек, очарованных этим напитком, я вздумал попросить Эмилию вложить мне в рот устрицу своими губами.

– Вы слишком умны, – сказал я ей, – чтобы вообразить, что в этом есть что-то дурное.

Эмилия, удивленная этим предложением, стала думать. Армелина внимательно на нее смотрела, заинтересованная ответом, который та мне даст.

– Почему, – спросила она у меня, – вы не предложите это вашей Армелине?

– Дай ему это первая, – сказала ей Армелина, – и если ты осмелишься, я осмелюсь тоже.

– Какая тут смелость? Это детская шалость, в этом нет ничего дурного.

Получив этот замечательный ответ, я счел, что могу трубить победу. Вложив ей в рот раковину, я сказал втянуть сок, удерживая устрицу губами. Она точно выполнила урок, предварительно посмеявшись, и я получил устрицу, присосавшись к ее губам своими с наибольшей благопристойностью. Армелина ей зааплодировала, сказав, что не считала ее способной сделать такое, и превосходно повторила ее результат. Она была очарована деликатностью, с которой я принял устрицу из ее губ. Она удивила меня, сказав, что теперь она должна принять от меня такой подарок, и Бог знает какое удовольствие я получил, выполнив этот долг.

За этой прекрасной игрой мы съели всех устриц, опустошая при этом стаканы пунша. Мы сидели в ряд, я между ними, спиной к огню, поворачивая голову то к одной, то к другой, никогда не было опьянения ни более веселого, ни более продуманного, ни более полного. Пунш, между тем, еще не кончился. Нам было жарко. Я вынужден был расстегнуть мою одежду, не имея сил терпеть, и они должны были расшнуровать свои платья, подбитые изнутри подкладкой. Я сказал, что имеется кабинет рядом с нашей комнатой, куда они могут зайти, и они быстренько поднялись, взявшись за руки, обрадованные, что я догадался о потребности, которую они имели, но не смели мне открыть. Они вернулись в комнату, заливаясь смехом, потому что не могли держаться на ногах. Я их оставил на минутку, по той же причине, но несколько менее пьяный, чем они. Они сидели у огня, все время смеясь над тем состоянием, в котором пребывали. Я служил им ширмой, ни слова не говоря о том удовольствии, которое испытывал, видя их в таком беспорядке, который позволял наблюдать красоту их груди, очаровывая мне душу. Я благодарил их за удовольствие, которое они доставляли своей очаровательной компанией. Я говорил, что мы не должны выходить из харчевни, пока не выпьем весь пунш. Они отвечали, заливаясь смехом, что было бы жаль его оставлять, и мы пили. Я осмелился им сказать, что их ноги столь прекрасны, что я не знаю, кому из них отдать предпочтение, при этом они еще сильнее смеялись, так как не заметили, что их открытые платья и короткие юбки позволяли мне видеть их наполовину обнаженными.

Прикончив пунш, мы остались еще на полчаса болтать без всякого смысла, осыпая меня самого похвалами за силу воли, которую я проявлял, ничего не предпринимая. В момент ухода я спросил у них, могут ли они пожаловаться на меня, и Армелина первая сказала, что если я хочу иметь ее душевной подругой, она готова следовать за мной повсюду.

– Значит, вы не боитесь больше, что я мог бы склонить вас нарушить свой долг?

– Нет, я чувствую себя с вами уверенной.

– А вы? – обратился я к Эмелии.

– И я вас люблю, если вы сделаете для меня то, о чем начальница скажет вам завтра.

– Я сделаю все, но я буду говорить с ней лишь вечером, потому что сейчас три часа.

Вот над чем они смеялись. «Что скажет маман, что скажет маман?». Я быстро оплатил все, что было записано, хорошо вознаградив слугу, и проводил их в их монастырь, где привратница была очень довольна реформой дома, когда получила два цехина. Время было слишком позднее, чтобы подниматься, я возвратился к себе, откуда вернул экипаж принцессы, с большим удовлетворением для кучера и лакея. Но более всего была удовлетворена Маргарита, которая выцарапала бы мне глаза, если бы я не убедил ее снова в своей великой верности. Я сказал ей, и она должна была мне поверить, что я был занят до этого часа карточной игрой.

На следующий день я развлек принцессу и кардинала, подробно рассказав им обо всем, что делал. Принцесса сказала, что я упустил момент, но кардинал счел, что я подготовил полную победу для следующего раза.

Я направился в монастырь, чтобы узнать, чего хочет начальница и что я могу сделать для Эмилии. Эта добрая руководительница приняла меня, поздравив с тем, что я смог развлекаться с этими двумя девушками до трех часов утра, ничего не сделав с ними такого, что не было бы вполне порядочно. Они рассказали ей, каким образом мы съели полсотни устриц, и она сочла это вполне невинным. После этого вступления она сказала, что я мог бы осчастливить Эмилию, доставив ей, с помощью принцессы, разрешение на ее брак, с публикацией, с одним торговцем, живущим в Чивита Веккия, который давно женился бы на ней, если бы не необходимость в этих публикациях, потому что имеется женщина, которая претендует на то, что он должен на ней жениться, без всяких, впрочем, законных на то оснований. Возражения, которые она выдвигает, могут породить судебный процесс, который никогда не кончится.

– Эмилия, – сказала она мне, – будет счастлива и будет всем вам обязана.

Я выяснил имя этого мужчины и пообещал поговорить в самом благоприятном свете о нем с принцессой. Она спросила у меня, поможет ли мне это завоевать любовь Армелины, и я ответил, что да, но что я стану воздерживаться от свиданий с нею в пост. Она поздравила меня с тем, что в этом году карнавал весьма долог.

Я поговорил с принцессой об этом освобождении от публикаций, которого не следует, однако, добиваться без сертификата епископа Чивита Веккия, что этот мужчина свободен. Кардинал сказал мне, чтобы я вызвал этого человека в Рим, и что он займется его делом, если тот сможет представить всего лишь двух известных свидетелей, что он не был женат. Начальница написала соответственно, и некоторое время спустя я увидел этого человека в другой приемной, возле решетки, с начальницей и Эмилией. Положившись целиком на мою протекцию, он сказал, что ему необходимо, до того, как он женится, располагать шестью сотнями экю. Речь шла о том, чтобы получить две сотни экю от милости, потому что четыре сотни ему даст монастырь, и я договорился об этом; но до того я организовал другой ужин с Армелиной, которая каждое утро спрашивала меня у решетки, когда я отведу их в комическую оперу, которую дают в театре Капраника. Я отвечал, что боюсь, что моя любовь заставит меня попытаться заставить ее нарушить ее долг, который она любит больше, чем комическую оперу. Они обе сказали, что опыт показал, что меня не следует опасаться. Армелина сказала мне, смеясь, что ее исповедник издевался над ней, когда она рассказала ему, что ела устриц, беря их своим ртом изо рта мужчины. Он сказал ей, что это свинство.

Глава III

Флорентинец. Эмилия выходит замуж. Схоластика. Армелина на балу

Если до ужина с Армелиной я был влюблен в нее до того, что считал себя вынужденным больше с ней не видеться, чтобы не сойти с ума, после этого ужина я понял, что мне абсолютно необходимо ее заполучить, чтобы не умереть. Видя, что она соглашается на маленькие глупости, к которым я ее склоняю, только принимая их за безразличные шалости, я решил пойти этим путем до тех пределов, до которых она допускает. Я стал изо всех сил играть роль безразличного; я продвигался таким образом два дня подряд, я не смотрел на нее влюбленными глазами, делал вид, что забываю поцеловать ей руку, проделывая это лишь Эмилии, я разговаривал с той о ее свадьбе и говорил, что если буду уверен, что получу от нее некие милости, я поселюсь в Чивита Веккия через несколько дней после ее свадьбы. Я притворялся, что не замечаю, что эти речи огорчают Армелину, которая не могла выдержать, что я проявляю интерес к ее подруге. Эмилия говорила, что, выйдя замуж, она окажется менее связана соблюдением своего долга, и Армелина, задетая тем, что та осмеливается подавать мне надежду на получение своих милостей в ее присутствии, говорила ей, что обязанности замужней женщины более строги, чем у девушки. Я спорил, внушая ей ложные доктрины. Я говорил, что высокий долг жены – не создавать риска подвергать сомнению происхождение потомства своего мужа, а остальное – пустяки, и что я никогда не потребую от Эмилии ничего, кроме шалостей, услаждающих глаза и руки. Я даже сказал, что для того, чтобы вполне убедиться в том, что я получу от нее эти милости, я хочу не только, чтобы она пообещала, что будет вполне добра ко мне, когда я буду в Чивита Веккия, но чтобы она дала мне некий залог своей будущей доброты еще до свадьбы. Она сказала мне однажды, что никогда не даст мне других залогов, кроме тех, что даст мне Армелина, которую я также должен постараться выдать замуж. Армелина, несмотря на растерянность, которую вызвали у нее эти рассуждения, сказала, что я единственный мужчина, о котором она могла бы сказать, что видела его, с тех пор, как вышла в свет, и что, не собираясь выходить ни за кого замуж, она не даст мне никакого залога, несмотря на то, что не представляет себе, о каком залоге может идти речь. Я нашел в себе силы отойти от этого разговора, оставив ее в волнении. Я чувствовал себя умирающим от того, что вынужден играть такую роль перед этим ангелом, которого я обожал; но я не знал более верного средства для того, чтобы преодолеть ее предрассудки.

Я снял ложу в «Капраника», когда увидел превосходные устрицы, что прибыли к метрдотелю посла Венеции; он предложил их мне по той же цене, что они стоили ему. Велев отправить их в ту же харчевню, где я ужинал в первый раз, я спросил у слуги комнату с кроватью, но он ответил, что такое не разрешено в Риме; он сказал, что я могу снять на третьем этаже две комнаты, где имеются большие диваны, которые можно вполне рассматривать как кровати, и увидев, что дело обстоит именно таким образом, я их нанял. Я сказал ему развести огонь в обеих и подать на стол все, что есть наиболее вкусного в Риме.

Войдя с двумя девушками в ложу в третьем ярусе, которую я снял, я увидел в соседней ложе маркизу д’Ау, и у меня не было времени от нее ускользнуть. Она сразу приветствовала меня, обрадованная, что мы будем соседями. Она была со своим французом-аббатом, своим мужем и молодым человеком с лицом столь же красивым, как и благородным, которого я у нее еще не видел. Она сразу спросила у меня, кто эти две девушки, что она видит со мной, и я сказал, что они из дома посла Венеции. Она похвалила их красоту, не делая различия между той и другой, но стала больше разговаривать с Армелиной, которая сидела с ее стороны и отвечала весьма мило на все замечания, которые та ей делала, вплоть до начала пьесы. Молодой человек стал также с ней разговаривать и, спросив у меня разрешения, передал ей большой пакет, наполненный конфитюрами, приглашая попробовать их вместе со своей соседкой. Узнав в нем по акценту флорентинца, Я спросил, не из его ли страны эти сласти, и тот ответил, что они из Неаполя, откуда он приехал три дня назад.

После первого акта я с удивлением услышал, что у него есть для меня письмо, которое поручила ему передать маркиза де ла К…

– Я только что узнал ваше имя, – сказал он мне, – и буду иметь честь принести его вам завтра, если вы будете любезны сказать мне, где вы обитаете.

После обычных церемоний я был вынужден ему сказать. Я спросил его новости о маркизе, его теще, об Анастасии, сказав, что очарован получить письма от маркизы, от которой я жду ответа уже месяц.

– Это как раз ответ на ваше письмо, очаровательная дама выбрала меня переносчиком ее письма.

– Мне не терпится его прочесть.

– Я могу передать вам его сразу, безотносительно к удовольствию повидаться с вами завтра у вас. Я сейчас принесу его вам в вашу ложу, если позволите.

– Прошу вас.

Он заходит, я уступаю ему место около Армелины, он достает из кармана портфель и передает мне письмо. Я вскрываю его, вижу четыре страницы, говорю ему, что прочту его у себя, потому что в ложе темно, и кладу его в свой карман. Он говорит, что останется в Риме до после Пасхи, потому что хочет все увидеть, хотя и не может надеяться увидеть что-то более красивое, чем то, что у него перед глазами.

Армелина, которая смотрела на него очень внимательно, краснеет и отворачивается; что касается меня, то я задет и даже некоторым образом оскорблен этим комплиментом, который вполне вежлив, но и неслыханно дерзок. Я ему ничего не ответил, я решил, что этот красивый мальчик, должно быть, дерзкий фат. Видя, что мы молчим, он понял, что шокировал меня, и, сразив компанию несколькими бессвязными высказываниями, вышел.

Я похвалил прежде всего Армелину за прекрасную выдержку, которую она проявила в течение последнего получаса, и спросил, что она думает о персонаже, которого она столь славно сумела очаровать.

– Это, как мне кажется, очень красивый мужчина, но по комплименту, что он мне сделал, я отмечаю его дурной вкус. Прошу вас сказать, это такая мода – заставлять краснеть девушку, которую видят в первый раз?

– Нет, дорогая Армелина, это не мода и не вежливость, а также не поведение, которое позволено кому-то, кто хочет находиться в доброй компании и умеет себя держать в свете.

Погрузившись в молчание, я сделал вид, что слушаю только прекрасную музыку, но факт тот, что червь низкой ревности ранил мне сердце. Я думал о чувстве злобе, которое во мне пробудилось, и старался в своем уме найти ему оправдание, потому что мне казалось, что этот флорентинец должен был предположить, что я влюблен в Армелину, и не должен был начинать знакомство с того, чтобы заявлять ей о своей к ней любви в моем присутствии, не боясь, что это мне не понравится, по крайней мере, не принимать меня за такого, который оказывается в обществе столь красивой девушки, и она ему не симпатична. После получаса такого молчания наивная и искренняя Армелина привела меня в еще большее раздражение, сказав мне и нежно на меня глядя, что я должен успокоиться и быть уверенным, что этот молодой человек не доставил ей ни малейшего удовольствия этой своей лестью. Она не чувствовала, что так говорить – это сказать инее нечто прямо противоположное. Я ответил, что совсем наоборот, я хотел бы, чтобы он доставил ей удовольствие. Доброе дитя продолжило меня волновать, сказав, что он, возможно, решил, что я ее отец.

Что ответить на этот довод, столь же жестокий, сколь и правдоподобный? Ничего. Вспылить, промолчать, и, наконец, более не сдерживаясь, попросить Армелину и Эмилию уйти. Это было окончание второго акта, и, разумеется, если бы я сохранил здравый смысл, я никогда не сделал бы этим добрым девушкам такое предложение, всю тираничность и несправедливость которого я осознал лишь на следующий день. Несмотря на это, они переглянулись и затем были готовы. Я сказал, целуя их, что иначе нам не найти экипаж Санта Кроче, если мы выйдем со всей толпой, и что мы вернемся сюда послезавтра. Я не дал Армелине высунуться из ложи, чтобы попрощаться с маркизой д’Ау. Я нашел у дверей слугу, что прислуживал мне от принцессы де Санта Кроче, который болтал с кем-то из своих товарищей, из чего я понял, что принцесса находится в опере. Мы сошли у харчевни. Я сказал на ухо лакею, чтобы шел в отель и возвращался в три часа после полуночи. В том холоде, который наступил, я должен был позаботиться о лошадях.

Мы расположились у огня, и полчаса я был занят только прекрасными устрицами, которые поваренок вскрывал в нашем присутствии, стараясь не пролить ни капли вкусной влаги, в которой они плавали. Мы ели их по мере того, как он их вскрывал, и смех девушек, которые думали о нашей игре обменов, начал рассеивать мое плохое настроение. В нежностях Армелины я, казалось, видел невинность ее прекрасной души, и я ругал себя за то, что, позавидовав справедливости, которую ей воздал человек, гораздо более меня достойный ей понравиться, я позволил злому чувству взорвать мир в моей душе… Армелина, выпив шампанского, что я ей предложил, поглядывала на меня, как бы приглашая разделить с ней ее веселое настроение. Эмилия говорила со мной о своем будущем замужестве, и, не повторяя, что я приеду в Чивита Веккия, я обещал ей, что в недалеком будущем она получит разрешение на брак, целуя при этом руки прекрасной Армелины, которая, казалось, благодарила меня, что я снова стал нежным.

Развеселившись от устриц и от шампанского, мы замечательно ужинали. Мы ели осетра и замечательные трюфели, великолепное качество которых я ощущал скорее наслаждаясь аппетитом, с которым эти девушки поглощали все это, чем кушая сам. Вполне разумное чувство подсказывает человеку, который изыскивает верного средства влюбить в себя кого-то, что таким средством является предоставить тому какое-то новое удовольствие. Когда Армелина увидела, что я охвачен радостью и снова стал пылать страстью, она должна была понять свою власть надо мной и порадоваться этой власти. Она сама подала мне свою руку. Она не позволила мне отворачивать голову в сторону Эмилии, уставившись своими глазами в мои. Эмилия ела и не обращала ни на что внимания. Мне казалось, что Армелина не сможет отказать мне в своей нежности после ужина, в празднестве устриц и пунша.

Приготовив десерт, другие полсотни устриц и все, что мне нужно для приготовления пунша, слуга удалился, сказав, что горячая вода стоит на огне, в другой комнате, где находится также все необходимое для отхода девиц. Комната была маленькая, нам было жарко; я пригласил их пройти в другую комнату освободиться от своих платьев, подбитых мехом, и вернуться есть устриц в полной свободе. Их платья были на китовом усе, они вернулись в белых корсетах и коротких юбках из бумазеи, доходящих до середины икр. Они вернулись, чувствуя себя освобожденными, смеясь над собственной раздетостью. Я нашел в себе силы скрыть эмоции, которые вызвало во мне очарование их одеяний, и даже не фиксировать своего взгляда на их грудях, в то время как они радовались, не имея ни косынок на шее, ни жабо по верху рубашек. Я сказал им небрежно, что не буду на них смотреть, потому что вид груди оставляет меня равнодушным. Знание женской натуры вынуждало меня к обману. Я был уверен, что они не могут более придавать большое значение тому, на что я обращаю столь мало внимания. Эти две девочки, которые знали, что у них очень красивая грудь, должны были быть удивлены моим пренебрежением; они должны были вообразить себе, что я никогда не видел красивых грудей, и в Риме действительно прекрасные груди значительно более редки, чем красивые личики. Несмотря на приличие своих манер, Армелина и Эмилия должны были бы задаться целью убедить меня в моей неправоте, и от меня зависело доставить им радость и убедить, что им нечего стыдиться. Я очаровал их, сказав, что хочу посмотреть, как они сами приготовят пунш. Сок цитронов был выжат в большой кубок. Они обрадовались, когда я сказал, что нахожу приготовленный ими напиток лучше, чем тот, что готовил в прошлый раз я сам.