Текст книги "История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 8"

– Вы хотите моего сердца.

– Точно. Это моя единственная цель.

– Чтобы сделать меня несчастной через две недели.

– Чтобы любить вас до самой смерти. Чтобы повиноваться всем вашим законам.

– Вы останетесь в Милане?

– Не сомневайтесь, если вы сделаете меня счастливым на этом условии.

– Забавно то, что вы обманываете меня, сами того не зная, если правда то, что вы меня любите.

– Обманывать кого-то, не зная этого – это для меня новость. Если я этого не знаю, я невинен.

– Но вы, тем не менее, меня обманываете, если я вам верю, потому что вы не вольны меня любить, когда больше не любите меня.

– Такая возможность существует, но я отбрасываю эту ядовитую идею. Мне больше нравится представлять себя влюбленным в вас вечно. С тех пор, как я вас знаю, я не нахожу более в Милане красивой девушки.

– За исключением красотки, которая нас обслуживала, и которую вы, может быть, имели в своих объятиях до этого самого момента?

– Что это вы говорите, божественная маркиза, это жена портного, который трудился над вашими одеждами; она уехала через полчаса после вас, и ее муж не оставил бы ее у меня, если бы не видел, что она нужна, чтобы обслужить трех дам.

– Она красива как персик. Разве возможно, чтобы вы ее не любили?

– Как можно любить персону, о которой известно, что урод пользуется ею, когда ему вздумается? Единственное удовольствие, что мне доставила сегодня утром эта молодая женщина, это что она говорила о вас.

– Обо мне?

– Вы извините меня, если я покаюсь, что будучи любопытным, спросил у нее, какая из трех девиц, которых она должна была видеть без рубашек, самая красивая?

– Вопрос распутника. Ладно! Что она вам ответила?

– Что та, с длинными каштановыми волосами, намного красивей.

– Я ничему этому не верю, потому что я постаралась сменить рубашку со всей возможной скромностью, она не могла увидеть того, что не мог бы увидеть и любой мужчина, она захотела польстить вашему нескромному любопытству. Если бы у меня была горничная такого сорта, я бы ее прогнала.

– Вы рассердились.

– Нет.

– О! Вы прекрасно сказали «Нет!». Я увидел вашу душу в этой вашей маленькой выходке. Я в отчаянии, что затеял этот разговор.

– Бросьте, это пустое. Но я знаю, что мужчины расспрашивают об этом горничных, и что те отвечают все, как ваша красотка, которая хотела бы, возможно, вызвать ваше любопытство.

– Как она могла бы рассчитывать мне понравиться, превознося вас перед двумя остальными, в то время, как она не знала, что вы та, кого я предпочел?

– Если она этого не знает, я ошиблась; но она от этого не менее лжет.

– Она могла придумать; но я не верю, что она солгала. Вы смеетесь, и вы меня завлекаете.

– Я смеюсь, потому что мне нравится позволять вам думать все, что вы хотите. Хочу просить вас об удовольствии. Вот два цехина. Поставьте их в лотерею на рассвете, и дадите мне билет, когда придете повидаться, или отправите его мне. Никто не должен этого знать.

Вы его получите завтра. Почему вы говорите, чтобы я вам его отослал?

– Потому что, быть может, вам со мной надоест.

– У меня такой вид? Несчастный я! Каковы ваши номера?

Три и сорок. Это вы мне их дали. Три щепотки цехинов – всегда сорок. Я суеверна. Мне кажется, что вы приехали в Милан, чтобы принести мне счастье.

– Эти слова переполняют меня радостью. У вас немного колдовской вид; но не подумайте тем не менее отсюда, если вы не выиграете этот тираж, что я вас не люблю, потому что это будет ложная посылка.

– Я не рассуждаю столь дурно.

– Верите ли вы, что я вас люблю?

– Да.

– Позволите ли вы повторять мне это сотню раз?

– Да.

– И доказывать вам это всякими способами?

– Относительно способов, я желала бы знать их заранее, потому что те, которые вы будете полагать самыми эффективными, могут, возможно, показаться мне вполне бесполезными.

– Я вижу, вы заставите меня долго вздыхать.

– Сколько смогу.

– И когда вы больше не сможете?

– Я сдамся. Вы довольны?

– Да. Но использую все мои силы, чтобы уменьшить ваши.

– Действуйте. Ваши старания мне нравятся.

– А вы поможете мне победить?

– Да.

– Ах, очаровательная маркиза! Вам достаточно только поговорить, чтобы сделать человека счастливым. Я ухожу, весь охваченный пламенем и действительно счастливый, не только в воображении, но реально.

Я направился в театр и увидел в банке Каркано человека в маске, который выиграл у него прошлой ночью три сотни цехинов, но играл сейчас очень неудачно. Он проигрывал порядка двух тысяч цехинов и менее чем в час сумма дошла до четырех тысяч, и Каркано бросил карты, сказав, что достаточно. Он встал, и маска ушла. Это был Спинола, генуэзец.

– Вот видите, – сказал я ему, – я мог бы выиграть у вас пари? Согласитесь, в маске Пьеро вы меня не узнали?

– Это правда. Но у меня перед глазами была маска нищего, которую я принял за вас. Вы знаете, кто это?

– Отнюдь нет.

– Говорят, что они все венецианцы, и что, выйдя отсюда, они направились в Бергамо.

Я отправился ужинать с графиней А. Б., ее мужем и Трюльци, которые полагали то же самое. Трюльци сказал мне, что разумные люди все меня осудили, потому что я подал этим маскам по горсти цехинов. Я ответил, что этим стремился только подурачить легковерных.

На следующий день я играл в лотерею, и после обеда принес суеверной ее билет. Я был влюблен, как только может быть влюблен человек, тем более, что она казалась мне тоже влюбленной. Ее кузина не играла, так что я провел три часа в диалогах, все время на любовную тему, действуя против обеих кузин, чьи красота и ум являли собой самое редкое из всего, что возможно. Я понял, когда их покинул, что если бы случай поставил меня перед другой из них, я бы точно так же влюбился.

Подошел к концу карнавал, который длится в Милане на четыре дня дольше, чем во всем остальном христианском мире. Было еще три бала. Я играл, я терял каждый раз две или три сотни цехинов, и весь бомонд любовался моей осторожностью еще более, чем моим везеньем. Каждый день я являлся к кузинам и каждый раз снова надеялся, ничего не получая. Маркиза награждала меня лишь несколькими поцелуями, я ни разу не просил ее о свидании. Всего за три дня до бала я спросил у нее, могу ли я надеяться дать ей ужин в той же компании. Она ответила, что ее брат придет ко мне завтра и скажет, что они решили. Лейтенант явился ко мне как раз в тот момент, когда я радовался, видя тройку и сорок в пяти номерах тиража. Я ничего ему не сказал, потому что его сестра мне это запретила.

– Маркиз Ф., – сказал мне он, – приглашает вас ужинать у вас в ночь бала, в той же компании; но поскольку ему необходимо будет поработать над маскарадными костюмами, и не желая, чтобы вы про это знали, он просит вас предоставить ему ваши апартаменты, и не желая доверить секрет никому другому, просит, чтобы вы предоставили ему ту же горничную.

– Охотно, охотно.

– Скажите, чтобы она там была сегодня в три часа, и скажите пирожнику, что вы предоставляете ему свободу инициативы.

Я увидел, что дорогой маркиз желает отведать Зенобию, и не имел ничего против. Fovit et Favet – был мой излюбленный девиз (Он оценил, ему и выбирать), и, благодаря моей доброй натуре, таков он и теперь и таким и останется до самой смерти. Я послал известить пирожника и отправился к портному, который не рассердился, когда я сказал ему, что мне отнюдь он не нужен, а что я спрашиваю только мою куму. Он сказал, что в три часа он отпустит ее на три дня. После обеда я нашел К. оживленной и радостной. Выигрыш в лотерею дал ей пять сотен цехинов.

– Радость мне доставила не сумма, – сказала она мне, – хотя я и небогата, – но красота идеи, которая пришла мне в голову, и которой я воспользовалась; это удовольствие, которое я ощутила, осознав, что этим счастьем я обязана вам; эта комбинация настоятельно склоняет меня в вашу пользу.

– Что она говорит вам?

– Что я должна вас любить.

– Говорит ли она также, что вы должны мне это доказать?

– Ах, дорогой друг! Поверьте этому.

Она подала мне руку, которую я в первый раз покрыл поцелуями.

– Знайте, – сказала она, – что моей первой мыслью было вложить в лотерею все сорок цехинов.

– Вам не хватило смелости.

– Не поэтому. Я постыдилась. Я испугалась мысли, что могла у вас возникнуть, но вы бы ее мне не высказали. Вы могли бы подумать, что, вложив все сорок цехинов в игру, я этим хотела дать вам понять, что пренебрегаю этой суммой, и это не соответствовало бы моему характеру. Если бы вы меня поощрили, я так бы и сделала.

– Я не подумал об этом! Вы бы имели теперь десять тысяч цехинов. Ваш брат сказал мне, что мы идем на первый бал-маскарад под руководством маркиза, и можете представить себе мою радость, когда я думаю о том, что проведу целую ночь вместе с вами; но я беспокоюсь о том, что его затея не пройдет так же хорошо, как моя.

– Не бойтесь этого; он весьма умен и он любит мою сестру, как и собственную честь. Он уверен, что никто нас не узнает.

– Мне бы этого хотелось. Он хочет заплатить за все. Даже за ужин.

– Он прав.

В день бала я явился к вечеру к пирожнику, где застал маркиза, весьма довольного тем, что все идет по плану. Комната для одежд была закрыта. Я спросил, доволен ли он Зенобией, и он ответил, что может быть доволен только ее работой, потому что не требует от нее ничего сверх этого.

– Я верю; но я боюсь, что м-ль Ф не очень поверит этому.

– Нет. Она знает, что могу любить только ее.

Компаньоны прибыли, и маркиз сказал нам, что его маскарад будет таков, что нам будет приятней переодеться до ужина, чем после него. Ну что ж. Он ведет нас в комнату, где мы видим на длинном столе два довольно больших пакета.

– Этот, – говорит он, – для нас, а этот, мои демуазели, – для вас. Оставайтесь здесь и воспользуйтесь служанкой, чтобы одеться, в то время как мы пойдем и займемся тем же в другой комнате.

Он берет большой пакет, мы следуем за ним, он вскрывает и разворачивает пакет, в котором содержатся три. Он дает мне мой, другой – лейтенанту, оставляет третий для себя и говорит:

– Одеваемся.

Нами овладевает неудержимый смех, так как у нас у всех – женские одежды, вплоть до башмаков. Одежды были из тонкого полотна, все белые. Рубашки были женские, и я отметил подвязки, очень галантные. Чепчики были ночные, не обремененные деталями для завивки, но отделанные ручными венецианскими кружевами. Были также чулки, в которых нам не было бы нужды, так как мы могли сохранить свои, но на них были пряжки, по которым нас можно было узнать. Я был удивлен, что женские башмаки мне подошли, но я узнал, что его обувщик был также и моим. Корсет, юбка, чехол, мантия, косынка, веер, рабочий мешок, коробочка румян, вся маска – ничто не было забыто. Мы оделись, не прибегая к помощи друг друга, за исключением того, чтобы убрать волосы в большие колпаки. У лейтенанта был вид настоящей красивой девушки высокого роста, но маркиз и я являли собой что-то удивительное. Две девицы под пять футов десять дюймов[6]6
  под 190 см – прим. перев.


[Закрыть] – это редкость! Забавно было то, что мы все трое остались без штанов. Я сказал маркизу, что, имея в виду наши подвязки, нам придется обойтись без них.

– К сожалению, об этом не подумали, – ответил он.

У всех троих были большие женские мешки, в которые мы положили все, что нам нужно.

Девушки оделись. Мы открываем дверь и видим повернутые спиной к огню три красивые фигуры, которые в этом одеянии имеют вид слегка запретный, хотя они и стараются показать, что вполне свободно себя чувствуют. Мы приближаемся к ним с дамским реверансом и целомудренной сдержанностью, соответствующими персонажам, которых мы представляем. Это приводит к тому, что они считают себя обязанными имитировать мужские манеры, но их нелепый наряд не соответствует тому, в котором можно было бы представать перед респектабельными дамами. Они были одеты курьерами, в костюмы тонкого полотна, как и мы, приталенные штаны, жилеты и очень короткие куртки, с волосами, заправленными в сетки и легкие колпаки, с обычным оружием из позолоченного и посеребренного картона. Их рубашки с большими жабо были, однако, обшиты прекрасными кружевами. Эти три девицы, одетые таким образом, должны были бы возбуждать наши желания безмерно, но мы их слишком любили, чтобы вспугивать. Если говорить помимо наших ролей и того, для чего это все служило, кузины, как и возлюбленная лейтенанта, показывали нам, что никогда в жизни не одевались мужчинами, и поведали нам о своем опасении, что, если их кто-нибудь узнает в этом одеянии, им придется бежать с бала. Они были правы, но несмотря на это мы использовали все свое красноречие, чтобы внушить им уверенность.

Мы сели за стол, каждый рядом со своей избранницей, и, против моего ожидания, первая, кто начал веселить общество, была любовница лейтенанта, которая решила, что нельзя хорошо играть роль мужчины, не будучи дерзкой; лейтенант защищался, давая ей по рукам, но она не прекращала бросаться в сражение. Обе кузины, боясь показаться менее умными, стали также предпринимать против нас смелые выходки. Зенобия, которая прислуживала нам за столом, не могла удержаться от смеха, когда «мой обожаемый» К. упрекнула ее, что мое платье сделано слишком открытым в груди, и я, вытянув руку, дал ей легкую пощечину, после чего она попросила прощения и поцеловала мне руку. Маркиз заявил, что ему холодно, и его фальшивый кавалер спросила, есть ли «у нее» штаны и попыталась пощупать, но быстро отдернула руку, придя в замешательство, что заставило нас всех расхохотаться, но она повторила это снова, хорошо разыгрывая роль влюбленного. Ужин был так же хорош, как и мой. Мы разогрелись от Амура и Бахуса. Мы находились за столом в течение двух часов. Мы поднялись, наконец, из-за стола, но я увидел, что кузины грустны. Они не могли решиться ехать на бал в своем экипаже. Маркиз отнесся к этой проблеме так же как и я, и считал их сомнение оправданным.

– Надо, однако, решить, – сказал лейтенант, – или на бал, или домой.

– Ни то и ни другое, – говорит маркиз, танцуем здесь.

– А где скрипки? – говорит его любовница.

– Придется заплатить за эту ночь такую цену.

– Ладно, – сказал я, – выпьем пуншу и споем. Мы будем играть в детские игры, а когда устанем, пойдем спать. У нас три кровати.

– Достаточно и двух, – говорит любовница маркиза.

– Это правда, мадемуазель, но чем больше, тем лучше.

Зенобия пошла ужинать вместе с женой пирожника, и я сказал ей, чтобы она не возвращалась, пока я не позову. После двух часов разных глупостей любовница лейтенанта пошла лечь на одну из кроватей в соседней комнате, где находились платья девиц, и лейтенант последовал за ней. М-ль К. сказала, что, выпив пуншу немного больше, чем нужно, охотно легла бы в кровать, и я отвел ее в комнату, где она могла бы даже и запереться, и предложил ей это. Она ответила, что не может ни к кому отнестись с недоверием. Итак, мы оставили маркиза наедине с кузиной в комнате, где мы танцевали, где имелась кровать в алькове.

К., проведя две минуты в туалетном кабинете, попросила меня по выходе принести ей ее накидку и, когда я принес, вернулась обратно в кабинет, затем, вернувшись оттуда уже в накидке, сказала, что вздохнула свободно, так как слишком тесные штаны доставляли ей беспокойство. Она бросилась на кровать.

– Где это штаны доставляют вам беспокойство, мой прекрасный ангел? – говорю я, обхватывая ее руками, затем ложась рядом с нею. Добрую четверть часа ни она ни я не произносим ни слова. Я оставляю ее, только чтобы зайти в туалет, потому что никогда не следует пренебрегать знаками приличия. По выходе я вижу ее под одеялом. Она говорит мне, что разделась, чтобы спать, и делает вид, что засыпает. Я быстренько освобождаюсь от всех своих женских принадлежностей, и вот я уже рядом с ней, где меня уже полностью вознаграждают за мою нежность и мое хорошее поведение. Она позволяет мне выставить на показ все ее красоты. Она говорит, что ждала этого момента и, если мы разумные, мы не пойдем больше ни на какой бал и останемся здесь, где мы счастливы и довольны. Я тысячу раз целую ее прекрасный рот, который возвещает мне в столь ясных выражениях мое счастье, и своим порывом я ее более чем убеждаю, что ни один мужчина в мире не любил ее больше, чем я. Мне не нужно убеждать ее не спать, так как сон совершенно не касается ее ресниц. Что касается меня, ее очарование, ее сладость и ее нежные порывы делают меня ненасытным. Мы разрываем наши объятия только с наступлением дня.

Нам нет нужды укрываться друг от друга, потому что каждый наслаждается своим собственным участием. Взаимная сдержанность мешает нам высказывать друг другу комплименты. Этим молчанием мы не отрицаем своей радости, но и не признаемся в ней. Как только мы оделись, я поблагодарил маркиза и пригласил его поужинать там же, не поднимая вопроса о масках, в ночь на следующий бал, если девицы остались довольны. Лейтенант согласился за них, и его любовница страстно его расцеловала, упрекая, что он проспал всю ночь. Маркиз сказал, вместе со мной, что мы поступили так же, и кузины воздали нам хвалы за наше прекрасное поведение. Мы уехали, как в прошлый раз, и маркиз остался один с Зенобией.

Я пошел спать и, проспав до трех часов, поскольку никого в доме не было, отправился к пирожнику в мои апартаменты, где застал Зенобию вместе с ее мужем, который пришел насладиться остатками ужина. Этот муж говорил, что ему повезло со мной, так как его жена получила от маркиза двадцать четыре цехина и его платье, так же как я дал ему свое. Что-то съев, я направился к К., которую любил еще больше, чем прошедшей ночью, проведенной с ней. Мне не терпелось ее увидеть, чтобы узнать, какое впечатление я на нее произвел после того, как она столь основательно составила мое счастье. Я нашел ее еще более прекрасной; она встретила меня как любовника, на которого получила права. Она сказала, что была уверена, что я приду ее повидать, и в присутствии своей кузины получила и отдала мне обратно пламенные поцелуи. Я провел с ней пять часов, которые прошли для меня как пять минут, в рассуждениях о нашей любви. Взаимное любование служило нам неисчерпаемой основой. Это пятичасовое посещение, на другой день после соединения, показало мне, что я действительно влюблен в К., и убедило ее, что я достоин ее любви.

Я был приглашен запиской от графини ужинать с ней, ее мужем и маркизом Трюльци, который пригласил и всех друзей дома. Поэтому я не пошел повидаться с Каркано, который со времени моей победы в образе Пьеро заработал на мне всего двести-триста цехинов, вместо тысячи. Я знал, что он говорил, что уверен, что я побаиваюсь. На этом ужине у Трюльци графиня объявила мне войну. Я не приходил ночевать, меня редко видели, из меня вытягивали слова, чтобы выведать секреты касательно моих приключений. Знали, что я ужинал у Терезы вместе с Греппи, и смеялись над Греппи, который говорил, что я тут ни причем. Я отвечал, что он прав, и что я веду жизнь как нельзя более счастливую.

На следующее утро Барбаро, честный человек, как и все игроки, что поправляют фортуну, явился принести мне мои две сотни цехинов и, плюс к этому, две сотни, составляющие половину от банка, потому что, проведя беседу с братом относительно К., не хотел больше понтировать. Я поблагодарил его за все, и особенно за то, что познакомил меня со своей сестрой, которая захватила мое сердце и суровость которой я надеюсь победить. Он стал смеяться и похвалил мою скромность. После обеда, в три часа, я направился к ней, и оставался у нее до девяти, как и в предыдущий день. Поскольку не было игры, разговаривали обо всем на свете. Став официальным возлюбленным К…, я говорил с ее кузиной по-дружески; она просила меня остаться в Милане подольше, чем я планировал, потому что, оставаясь, я, помимо того, что доставлял радость кузине, радовал и ее саму, так как без меня ей становилось невозможно проводить долгие часы с маркизом Ф., который, пока был жив его отец, не мог с ней видеться свободно; Она, однако, говорила мне, что уверена, что когда отец умрет, маркиз на ней женится. Надеялась она, однако, напрасно, – этот маркиз в скором времени пустился в авантюры, которые его разорили.

На следующий день к вечеру пять очаровательных персонажей, вместо того, чтобы идти на бал, пришли ужинать ко мне, где, слегка перекусив, мы, без лишних разговоров, отправились по постелям. Очаровательная ночь, в которую наша радость, однако, прерывалась грустными размышлениями о том, что карнавал приближается к концу.

В предпоследний день карнавала, поскольку не было оперы, я стал играть и, не дождавшись трех выигрывающих карт подряд, потерял все золото, что имел, и я ушел бы, как обычно, если бы женщина в маске мужчины не дала мне карту, настаивая знаками, чтобы я на ней сыграл. Я выложил ее перед банкером на сотню цехинов на слово. Я проиграл и, стараясь вернуть проигранную сотню, проиграл тысячу, которую оплатил на следующий день. Собираясь выйти, чтобы направиться к К…, я вижу ту же маску – дурную предсказательницу в сопровождении маски – мужчины, который подходит, жмет мне руку и говорит на ухо, чтобы я шел в «Три Короля» к десяти часам в такую-то комнату, если мне дорога честь старого друга.

– Кто этот друг?

– Я сам.

– Кто вы?

– Не могу сказать.

– Я не приду, так как если вы мой друг, ничто не может помешать вам назвать свое имя.

Я выхожу, он следует за мной, говоря идти к виднеющейся аркаде, где он снимет свою маску. Я иду туда, он снимает маску, и я вижу Кроче, которого читатель, может быть, помнит. Я знал, что он был изгнан из Милана, я удивился, увидев его, и, понимая причину, по которой он не хотел назваться, я очень был доволен, что избежал удовольствия идти в его гостиницу.

– Я удивлен, – говорю я ему, – видеть тебя здесь.

– Я прибыл, воспользовавшись случаем, что можно надевать маску, для того, чтобы заставить родственников дать мне деньги, которые они мне должны, а они тянут время, чтобы ничего не давать, будучи уверены, что, из опасения быть узнанным, я должен буду уехать в пост.

– И в пост ты собираешься уехать, хотя и не получил денег?

– Я вынужден; но поскольку ты не хочешь прийти ко мне повидаться, выручи меня, дав мне двадцать цехинов, и тогда я смогу уехать в воскресенье утром, даже если мой кузен, который должен мне десять тысяч ливров, не даст мне тысячу, что я у него прошу; но перед тем я его убью.

– У меня нет ни су, и та твоя маска стоила мне тысячу цехинов.

– Я это знаю. Я несчастен, и приношу несчастье всем моим друзьям. Это я сказал ей дать тебе карту.

– Эта девочка из Милана?

– Отнюдь нет. Она из Марселя, откуда я ее увез. Она дочь богатого комиссионера; я в нее влюбился, соблазнил ее, и она уехала со мной. У меня было много денег, но, несчастный, я все потерял в Генуе, я продал все, что у меня было, и приехал сюда; я здесь неделю. Дай мне надежду, что сможешь мне помочь, одолжи двадцать цехинов у кого-нибудь.

Движимый сочувствием, я повернул назад, чтобы попросить у Каркано; я отдал их Кроче, сказав, чтобы он мне написал, и покинул его. Я направился к К…, где провел вечер и договорился, что мы вместе поужинаем завтра, последний раз в карнавал. Мы провели время так же счастливо, как и в предыдущие разы. Первый день поста я провел в постели и на следующий день, в понедельник, очень рано, Клермон дал мне письмо, которое принес ему местный слуга. Я его вскрываю и, не видя никакой подписи, читаю: «Увы, месье! Явите жалость к самому несчастному созданию на всем свете. Г-н де ла Круа наверняка уехал в отчаянии. Он оставил меня в этой гостинице, он ничего не заплатил, что будет со мной? Придите дать мне по крайней мере совет».

Я не медлил ни минуты. Не любовь и не распутство заставили меня прийти на помощь этой несчастной, но сочувствие и доброта. Я быстро надел редингот и направился в «Три Короля», в ту комнату, где находилась Ирен; я вижу девицу интересной внешности. Я ожидаю найти оскорбленную чистоту и искренность. Она поднимается и грустно просит у меня прощения за то, что осмелилась меня побеспокоить, прося в то же время сказать по-итальянски женщине, находящейся там, чтобы та вышла.

– Она меня утомляет уже в течение часа, – говорит она; я не знаю ее языка, но понимаю, что она хочет быть мне полезной. Я не склонна принимать ее помощь…

– Кто сказал вам, – обратился я к этой женщине, – прийти к мадемуазель?

– Местный слуга сказал мне вчера, что иностранная девушка осталась здесь одна, и что ее надо пожалеть. Я пришла посмотреть, из человеческого сочувствия, не могу ли я быть чем-то полезной. Я охотно пойду отсюда, вполне довольная. Я оставляю ее в хороших руках, и я ее поздравляю.

Этот жаргон сводни заставил меня расхохотаться.

Покинутая в немногих словах пересказала мне то, что я знал, и добавила, что ее любовник, сразу потеряв те двадцать цехинов, что я ему дал, отвел ее в отчаянии в гостиницу, где провел весь следующий день, не осмеливаясь выйти. Он выходил к вечеру, в маске, и вернулся следующим днем, одетый в плащ с капюшоном, сказав ей, что если он не вернется, он сообщит ей свои новости через меня. Он оставил ей мой адрес.

– Если вы его не видели, – сказала мне она, – я уверена, что он ушел пешком и без единого су. Хозяин гостиницы желает, чтобы ему заплатили, и я смогу это сделать, продав все, но что я буду делать потом?

– Посмеете ли вы вернуться к себе?

– Разумеется, посмею. Мой отец меня простит, когда я расскажу ему, со слезами на глазах, что готова уйти в монастырь.

– Я сам отвезу вас в Марсель, а пока найду здесь вам комнату у порядочных людей. Пока я не найду ее, запритесь здесь и никого не принимайте.

Я вызываю хозяина, чтобы принес счет, который был невелик, оплачиваю, его и она вне себя от изумления от того, что я делаю, и от слов, что ей говорю. Я думаю поселить ее вместе с Зенобией, если у той найдется место, и с этим ухожу. Я сказал той, в присутствии ее мужа, о чем идет речь, и он сказал, что уступит ей свое место, если она хочет спать с его женой, а он снимет маленькую комнату вблизи своего дома, где останется, пока девушка останется у них.

– Из еды она будет готовить себе, что хочет, сказал он.

Я счел это хорошей идеей, написал записку покинутой и сказал Зенобии ее отнести и все сделать. Я заверил ее в записке, что лицо, которое ее принесет, имеет от меня приказ позаботиться полностью о ней. Я увидел ее назавтра у Зенобии, плохо устроенной, но вполне довольной, и при этом хорошо выглядящей. Я увидел, что поступил разумно, но вздыхал, думая о том, насколько мне будет затруднительно быть таким в путешествии.

Мне более нечего было делать в Милане, но я был приглашен, вместе с графом, провести в его обществе две недели в С.-Анж. Это было владение, принадлежащее их дому, в пятнадцати милях от Милана, о котором он говорил мне с энтузиазмом. Я бы его слишком огорчил, если бы захотел уехать, не дав ему этого утешения. У него был женатый брат, который сейчас там жил постоянно и который должен быть очарован, как он мне сказал, знакомством со мной. По возвращении из этого владения он пожелает мне доброго пути, вполне довольный. Решившись удовлетворить его просьбу, я явился раскланяться, на четвертый день поста, с Терезой, с Греппи и с нежной К…, на две недели; графиня не затруднила себя этим путешествием, она гораздо более охотно оставалась в Милане, где маркиз Трюльци не дал бы ей скучать. Мы выехали из Милана в девять часов и прибыли в полдень в С.-Анж, где нас ждали с обедом.