Текст книги "40 чертей и одна зелёная муха"

III. Волшебное дерево

Объяснять детям у доски технику рисунка и колористику, как это делают многие учителя в начальной школе, – по-моему, то же самое, что всерьез рассказывать двухлетнему ребенку о том, что надо говорить не «динь-дон», а «бронзовый колокол», то есть «колокол, отлитый из сплава олова и меди…»

В общем, занятие это совершенно бесполезное и, скажу больше, вредное.

Двухлетний карапуз, способный произнести все эти умные слова про колокол, кажется мне маленьким уродцем, которого можно показывать за деньги в цирке. Точно так же, как ученика начальной школы, который знает законы перспективы, анатомию и секреты всех тонов и оттенков. Я бы такого ребенка просто-напросто боялся и, попадись он в моем классе, срочно придумал бы какие-нибудь семейные обстоятельства и попросил перевод в другой город, от греха подальше.

Но, к счастью, таких детей не бывает – мои ученики всегда рисовали человечков строго определенным образом: одна нога на огромном расстоянии от другой, волосы дыбом, над волосами, едва их касаясь, шляпа, ушей, понятное дело, нет, но зато есть длиннющий ряд пуговиц, руки смахивают на высохшие стволы деревьев, из которых торчат пять, а иногда, по невниманию, и шесть тощих прямых веточек. В общем, те самые человечки, которых можно увидеть на стенах бедных кварталов, с обязательной подписью: «Джиджи цалуица с Марьеттой».

Эти простодушные мальчишки из начальных классов – они не знают не только что такое целоваться, но и как это пишется.

– Нарисуйте короля, – дал я как-то раз задание своим ученикам из третьего.

И Мартинелли – тот, что дарил мне карамельки и воровал для меня цветы на холме Оппио из парника с написанными на табличках латинскими названиями («Синьор учитель, тут что-то странное написано, но вы не думайте, это цветы…»), – нарисовал такую картинку:

Он так его себе представлял, короля: сидящим высоко-высоко, с маленькими подданными внизу. А тот подданный с цветком в руке, возможно, был сам Мартинелли, укравший цветы для короля.

Зачем мне было объяснять ему, что король и короны-то почти никогда не носит и что на трон его уж точно проще забраться, чем на эту чудом стоящую башню из тумбочек и табуреток? Мартинелли ведь никогда не видел короля и слышал о нем до этого разве что от бабушки, которая иногда рассказывала ему сказки.

Тронов он, конечно же, тоже никогда не видел, так что не мог знать, как они выглядят. Он знал, что существуют стулья, табуретки, скамейки – жил он с мамой и маленькими братьями в довольно скромном домишке и даже не подозревал о существовании диванов и кресел. Куда ж ему посадить короля? На скамейку? Или на соломенный стульчик, такой, на котором он сидел сам, когда делал уроки или обедал? Это несерьезно. Нужно было что-то, о чем Мартинелли не знал, потому что никогда в жизни не видел. Поэтому из уважения к королю он поставил друг на друга много скамеечек, стульев и табуреток, а на вершину этой чудом держащейся башни посадил короля. Так что подданные оставались далеко-далеко внизу и казались совсем крошечными. И я не собирался объяснять Мартинелли, что его человечки непропорциональны: ведь, нарушив пропорции, он нашел самый точный способ подчеркнуть величие короля.

Как-то раз после прогулки по Римскому Форуму я сказал ребятам:

– Нарисуйте то, что вас больше всего поразило.

И Ронкони, мальчик, чьи мысли были гораздо старше его самого, хотя сам он об этом и не подозревал, – глаза у него были огромные и черные, личико тонкое и бледное, на тонких запястьях проступали вены, а на губах – улыбка, которую в последний раз я увидел несколько месяцев спустя на белоснежной подушке, почти не примятой под невесомой маленькой головой, – этот самый Ронкони показал мне такой рисунок:

Среди полуразрушенных колонн прогуливались древние римляне и летали бабочки.

– Это древние или современные бабочки? – шутливо спросил я его.

– Бабочки всегда одни и те же, – серьезно ответил Ронкони.

– А эти дети, которые там играют, почему они не одеты как древние римляне?

Он окинул меня взглядом, в котором читалось: «Ты же учитель, ну как ты можешь не понимать таких простых вещей?»

Ронкони был явно расстроен. Он любил меня, ставил выше себя и был уверен, что я все понимаю, в том числе и детские мысли, которые бывают такими взрослыми и глубокими, что никто их понять не может.

– Дети, – сказал он мне, – всегда одинаковые. Они всегда играют. И древнеримские дети были такими же, как мы: они играли с мячом, с обручем и совсем не знали, что они древнеримские.

Я не нашелся, что ответить.

Мне пришли на ум стихи одного поэта – о том, как в Риме на раскопках древнего храма нашли детские захоронения. И поэт в своем стихотворении спрашивает у умерших детей:

– Что вы делали, когда были живы? О чем вы думали тогда? И Рим, каким был Рим?

– Что мы можем об этом знать? – отвечают они. – Мы ведь были детьми, мы играли, бегали за бабочками, как все дети. Что еще тебе сказать? Я хорошо помню свою куклу. А я – мячик и обруч…

Так Ронкони, ученик третьего класса, сам того не подозревая, почувствовал то же, что чувствовал поэт. И выразил это свое чувство не словами, а карандашами.

Чувство, совсем не пришедшееся по душе старому и важному инспектору в очках в золотой оправе, который как-то зашел ко мне в класс. Он строго раскритиковал мою манеру обучать, а вернее, не обучать рисованию и более всего возмутился, когда увидел древнеримских детей, играющих с обручем и бегающих за бабочками.

– Это что за легкомыслие, что за распущенность такая!

Я робко спросил его, чем, по его мнению, играли дети Древнего Рима.

– Они не играли вовсе! – отрезал он. Потом, чуть подумав, уже другим тоном добавил: – Ну, или играли… но отважно, не смеясь, и на головах у них должны были быть при этом маленькие шлемы, а в руках – мечи.

– Но бабочки… – начал было я…

– Никаких бабочек в Древнем Риме не было и быть не могло!

В классе повисла глубокая тишина.

На лицах кое-кого из мальчишек я увидел сильное желание поднять руку и спросить, в каком году изобрели бабочек.

– Синьор учитель, – инспектор повернулся ко мне, – вы совершенно не умеете преподавать рисование. То, что рисуют ваши ученики, – это какие-то каракули!

С этими словами он взял наугад один рисунок.

– Это чей? – спросил он. – Кто из вас Мартинелли?

Мартинелли, дрожа, встал из-за парты и, онемев от испуга, моргнул, давая понять, что он и есть Мартинелли.

Потрясая рисунком, на котором был изображен зимний пейзаж с заснеженными горами и крышами и как по волшебству выросшим посреди площади деревом, усыпанным разноцветными цветами, инспектор стал кричать:

– Разве зимой, под снегом, цветут деревья? Когда цветут деревья, а?

– Весной! – хором ответил класс.

– Правильно, молодцы. А ты, Мартинелли, ты видел хоть одно цветущее дерево зимой?

– Видел, – ответил Мартинелли.

– Это где же? – чуть не подпрыгнул инспектор.

Тут Мартинелли разрыдался, потому что не знал, что ответить, но он-то и правда видел, он был в этом убежден.

Я незаметно прошептал ему: «Тс-с, не плачь», – давая тем самым понять, что верю в его дерево.

Инспектор попрощался со мной очень сухо:

– Синьор учитель, вы должны усерднее исполнять свои обязанности. Учить детей рисованию – серьезное дело. Сделайте так, чтобы в следующий раз я не увидел здесь никаких цветущих кустов посреди зимы!

Когда он вышел, воцарилась полная тишина. Подождав немного, я спросил:

– Мартинелли, ты и вправду видел это дерево?

– Синьор учитель, видел! Красивое такое, огромное, всё в цветах… Вы мне тоже не верите?

– Верю, – ответил я.

И Мартинелли расплылся в широченной улыбке.

Все остальные тоже заулыбались. Нам, взрослым, чтобы увидеть что-то прекрасное, нужно, чтобы оно было прямо у нас перед глазами; дети же, наоборот, видят красоту всегда – их воображение, мечты их и желания так живы, так сильны, что становятся реальностью. Мартинелли действительно верил в то, что видел цветущее дерево среди белого снега, под серым-серым небом.

– Ребята, – обратился я к классу, – синьор инспектор, конечно, прав: зимой на деревьях не растут ни цветы, ни листья, но если вы без них никак не можете обойтись, то так и быть, пусть будут – всю ответственность я беру на себя.

На партах лежали цветные карандаши и бумага для рисования.

– Рисуйте!

– Синьор учитель, – отозвался из-за парты Мартинелли, – можно мне нарисовать дом с красной-красной крышей?

– А мне, – подхватил Сантини, – можно желтые и зеленые черепицы нарисовать?

– А можно я нарисую синьора инспектора с усами, с бородой и с красными глазами, как у дракона? – спросил Леонарди.

У инспектора не было ни красных глаз, ни бороды, ни даже усов.

– А у него все это было? – спросил я. – Вы уверены?

– Да-а! – закричали все хором, более чем уверенно.

– Ну тогда рисуйте.

И мои мальчишки принялись рисовать, низко согнувшись над листами бумаги.

Я немного понаблюдал за ними, а потом, потихоньку, чтобы никто не видел, зашел за доску и разноцветными мелками нарисовал широкие снежные просторы с цветущим посреди снегов деревом. А в уголке пририсовал физиономию инспектора с огромными усищами и бородой. И с глазами как у дракона.

IV. Сочинение в классе

Сегодня у нас сочинение.

Ребята входят в класс на цыпочках, испуганно глядя на учителя. Достают из портфеля и кладут на парту два листочка: один черновик, другой чистовик – гладкие, белые, только что купленные в лавочке, что находится в двух шагах от ворот школы и в которую из-за тесноты не могут зайти больше двух человек. Хитрец-хозяин – старичок в кипе, который всегда улыбается ребятам и знает их всех до единого, – не зря открыл свой магазин прямо у школы. Он продает не только бумагу, тетради и пеналы: основную прибыль ему приносит продажа водяных пистолетов, бумажных свистков-язычков и старых марок Гондураса и Гватемалы. Торгует он с неизменной улыбочкой и с таким искусством, что мальчишки за любую из этих марок готовы выложить аж по пять или шесть монет, тут же, правда, жалея о покупке и стараясь поскорее сбыть ее своим одноклассникам, хотя бы за две монеты или четыре стальных пера.

Но гватемальские марки – ничто по сравнению с бумажными солдатиками, которых старик с дьявольским коварством выставляет на витрине. Он знает все котировки, знает, что солдатик с пушкой стоит четырех обычных, тот, что на коне, – восьми, а если конь белый, то и всех шестнадцати, и назначает цены согласно колебаниям рынка, о которых ежедневно, получая взамен бесплатную точилку или бумажный свисток, докладывает ему кто-то из мальчишек.

Этот старичок-лавочник приносит школе больше вреда, чем пользы, да и родители частенько жалуются на то, что дети вместо бумаги покупают марки или солдатиков. Но он торгует на этом месте уже так давно, что старые учителя и не припомнят, чтобы его лавки там не было, а самые молодые, придерживая язык за зубами, чтобы не уронить свое учительское достоинство, вспоминают, как сами еще школьниками покупали у старика водяные пистолеты и целые мешки солдатиков. Солдатики, правда, были тогда другие – в другой форме, с высокими фуражками и закрытыми воротничками, – но это все равно были солдатики.

Поэтому лавочнику никто ничего не говорит, и даже сам директор каждое утро отвечает улыбкой, когда старик с ним здоровается. В последние годы, правда, он делает это не так, как раньше: когда-то он кланялся и снимал кипу, теперь же заменил этот старый привычный жест римским приветствием[2]2
  Фашистский жест, использовавшийся в Италии в эпоху Муссолини, – поднятая прямая правая рука с раскрытой ладонью.


[Закрыть].

Так вот, сегодня у нас сочинение.

Стены школы еще хранят холод только что ушедшей зимы, но снаружи уже чувствуется весна, хотя окна класса и выходят на грязный переулок, куда не заглядывает солнце. В окне напротив стоит какая-то девушка; время от времени учитель бросает на нее взгляд-другой, не отвлекаясь при этом от класса. На окне перед девушкой роза: еще не цветет, но бутоны вот-вот раскроются… А как хороши сейчас луга: ромашки сплошным ковром и спрятанные в траве фиалки, их можно угадать по тонкому аромату. И деревья, цветущие красным, белым, голубым…

«Мартинелли не придет…» – думает учитель, прикидывая, какую бы дать тему.

Ребята уже написали на черновике сегодняшнее число, под ним слово «тема» и ждут, с широко распахнутыми глазами и сильно бьющимся сердцем, что же продиктует учитель…

Но учитель медлит по двум причинам: во-первых, потому что ждет Мартинелли, а во-вторых, потому что, как и все учителя (дети этого, к счастью, не знают), понятия не имеет, какую дать тему. «Самый прекрасный день в моей жизни»? Нет, зачем заставлять их обманывать: у них ведь не хватит храбрости написать, что самым прекрасным днем в их жизни был тот, когда они увидели толстую тетушку с зонтиком и сумкой для покупок, катившуюся кувырком по лестнице… Да и потом, зачем учить их, таких маленьких, сравнивать один день с другим – какой лучше, какой хуже? Для десятилетних мальчишек все дни прекрасны, не важно, видели ли они толстую синьору, споткнувшуюся на лестнице, или им удалось поймать цикаду, поднести ее к уху и послушать, как она стрекочет…

«Весна»? Только не это! Заставлять их писать: «Зима прошла, дует уже теплый весенний ветерок, зацвели деревья в саду, наконец-то можно бегать и играть…»

Заставлять их думать о том, чего они не могут сделать, сидя в классе, где все еще по-зимнему холодно, в классе, окна которого выходят на грязный переулок…

Мартинелли не придет.

Уже поздно, ворота школы закрыты, и Мартинелли в этот самый момент бродит где-нибудь по лугу и разглядывает цветы, вместо того чтобы о них писать; смотрит, как небо отражается в лужах, и, поболтав рукой в воде, удивляется, почему рука не стала голубой, как вода; смотрит на порхающих в небе ласточек и ужасно хочет поймать одну из них, чтобы проверить, ест ли она шоколад. Сиди он в классе, ему пришлось бы написать: «Ловить ласточек нельзя, потому что они – божьи творения. Дети, которые их ловят, – злые и бессердечные…»

Да какие бессердечные! Прекрасно они делают!

И Мартинелли, один-одинешенек посреди огромного луга, терпеливо упражняется в стрельбе из рогатки… Где, кстати, его портфель? Кажется, он оставил его вон там, за кустом, но это неважно – потом найдет.

Завтра утром, когда он придет в школу, он не скажет: «Синьор учитель, моя мама вчера была очень больна». Придумает что-нибудь поубедительнее. «Синьор учитель, – скажет он мне, – я хотел поймать ласточку, но у меня не вышло…»

А дети всё ждут, с распахнутыми глазами и бьющимся сердцем.

Нужно поторопиться, иначе им надоест ждать и они начнут рисовать на черновике человечков…

А так ли, собственно говоря, необходимо придумывать тему и заставлять их писать сочинение?

Да, потому что нужно отчитаться перед начальством: в конце года директор, убедившись, что в классе было проведено двадцать сочинений, похлопает учителя по плечу и похвалит его, а инспектор начальной школы, увидев, что в школе было проведено четыреста сочинений, горячо поздравит директора и произнесет немало торжественных и лестных слов…

Так что дадим уж ее, пожалуй, эту тему.

– Ребята, пишите!

Сорок перьев одновременно опустились в чернильницы.

– Тема: «Мой сосед по парте».

Наклоненные над листами головы, напоминающие головы велосипедистов, сосредоточенно склонившихся к рулю; перья, скрипящие по бумаге, потом гул, комментарии, восклицания, неизбежно следующие за тишиной ожидания.

Кто-то довольный потирает руки: «Легкотня!»

Кто-то в конце класса начинает хныкать:

– Синьор учитель, у меня нет соседа по парте!

Кто-то поднимает руку и, глядя на своего соседа с побритой под ноль головой, говорит:

– Синьор учитель, можно мне написать, что у моего соседа по парте длинные светлые волосы и что у него красивые локоны до плеч?

– Если он тебе разрешит… Франческони, скажи, ты не против, чтобы Криппа написал, что у тебя золотые локоны до плеч?

Франческони отрицательно мотает головой, потом задумывается, улыбается, представив себя блондином, да еще роскошным, но в конце концов честность берет верх:

– Нет. Пиши, что я бритый.

Бедный Криппа, у него могло выйти хорошее сочинение, если бы ему разрешили изящно описать своего соседа по парте… Я вообще начинаю жалеть, что дал эту тему – она небезопасна.

Я вижу, как Марчеллини угрожающе смотрит на Манили и делает жесты, довольно ясно означающие: «После урока я как следует надеру тебе уши».

– Марчеллини, почему ты хочешь надрать уши Манили?

– Он написал в сочинении, что я ябеда и зубрила и что я никогда ничему не научусь в школе, потому что мне ума не хватит.

Еще один поднимает руку:

– Синьор учитель, можно я напишу, что мой сосед по парте все время корчит рожи, как только вы отворачиваетесь?

А один вообще тихонько плачет.

– Что случилось?

– Ну да, я бедный, – говорит он, указывая на соседа, – но зачем об этом в сочинении-то писать? Не все же богатые, как он, не все могут купить себе карманную чернильницу!

Карманная чернильница… Мечта всех мальчишек начальной школы. Такая чернильница открывается с щелчком, если нажать на специальную кнопочку, и не важно, что она при этом разбрызгивает во все стороны чернила и пачкает руки и одежду, заливает карманы… Иметь карманную чернильницу – все равно мечта, но она стоит очень дорого, и в классе такая есть, самое большее, у двух-трех человек. Так как же быть? Это я во всем виноват, это я дал такую тему.

Девушка уже отошла от окна, и мне кажется, что бутоны на цветке раскрылись чуть шире… Я завидую Мартинелли, который гуляет сейчас себе по лугу: он избежал пытки этим сочинением. Завтра придет в школу с широкой улыбкой: «Синьор учитель, а я ласточек ловил…»

Криппа доволен: получил от Франческони разрешение написать, что тот – блондин с золотистыми локонами до плеч, и понятно, почему получил: Криппа отдал ему за это офицера на коне, из тех, что стоят шестнадцати пеших.

Да и Марчеллини, похоже, больше не хнычет из-за того, что Манили написал о нем «ябеда, зубрила и ума не хватит», ведь тот подарил ему аж пять гватемальских марок, так что теперь Манили может писать что угодно на его счет; и может быть, если добавить шестую марку, он сможет обойтись без лишних слов и прямым текстом написать, что Марчеллини – балбес.

Парень, который плакал из-за того, что беден, и тот сейчас сидит довольный и улыбается с водяным пистолетом в руках.

Я потихоньку подхожу к его богатому соседу и становлюсь у него за спиной.

«Я богатый, – пишет он, – и поэтому у меня есть карманная чернильница. У моего соседа по парте, которого зовут Федеричи, ее нет, потому что он бедный. Но зато у него есть водяной пистолет, так что он все равно счастливый. Этот пистолет подарил ему я, потому что у моего папы много денег, и он купит мне еще один…»

Теперь уже все улыбаются, все довольны.

И чья это заслуга, если не старика-лавочника в кипе, который сейчас, наверное, считает деньги? Это благословенные деньги, потому что они помогли избежать драки после уроков, сделали счастливым Криппу, который может теперь написать свое красивое сочинение, и позволили Федеричи больше не чувствовать себя бедным – теперь, когда у него есть свой собственный водяной пистолет.

– Быстрее, ребята, пора уже переписывать на чистовик.

Переписывать на чистовик – сложное дело, но все равно приятное. Потому что это ответственность, которая заставляет ребят дрожать от волнения: переписать надо без ошибок, не чиркая, без клякс…

– Синьор учитель, у меня клякса, мне начать снова или можно стереть резинкой?

Надо написать сегодняшнее число, имя, фамилию, причем красиво и красными чернилами, у кого они есть. У кого нет – можно одолжить у соседа. Это же так приятно – написать «Криппа Джорджио, 4 „В“ клас» красными чернилами: кажется, что всё сочинение от этого становится лучше, и учитель простит и не будет считать за ошибку недостающую «с» в слове «класс», написанном красивыми красными чернилами.

Сколько вообще ошибок учитель не считает, прекрасно понимая, что дело здесь не в незнании, а в невнимании… «Вчера, когда я вошел в класс, учитель отруг меня за то, что…» Что означает этот «отруг»? «Отругал», конечно. Это означает, что в тот момент, когда писалось слово, мимо пролетела одна из первых весенних мух – вот почему, из-за этого почти магического воздействия, которое производят мухи на мальчишек, «ал» осталось в голове.

Для пожилых учителей, позабывших о мухах своей юности, – это ошибка, но не для молодых, для которых мухи еще – почти настоящее.

«Недавно Мама мне сказала…»

– Почему ты написал «мама» с большой буквы?

– Моя мама такая красивая, синьор учитель, и так меня любит…

Ошибка ли это? Или это мы ошибаемся, когда пишем слово «мама» с маленькой буквы?

Учитель на всякий случай подчеркивает красным слово «Мама», чуть заметно, потому что у него у самого есть мама, которую он очень любит, но так как он все-таки учитель, он не может забыть о том, что «мама» – имя нарицательное, женского рода, единственного числа.

«Дз-зинь!» – звенит звонок. Урок закончился, те, кто дописал, сдают сочинения, кто не дописал – спешат изо всех сил, и если вдруг с пера соскользнет клякса, то ничего уже не поделаешь…

Внизу у входа ждет мама. И старичок с солдатиками и марками. И весна, которую Мартинелли сегодня не хотелось описывать в классе: вместо этого он отправился наслаждаться ею, настоящей, в надежде поймать ласточку – творение божье, которое своим чириканьем веселит сердца и молодым, и старым, и потому ловить ее нельзя, так уж водится писать в сочинениях…