Текст книги "Мифы для жизни"

Однако в этом есть и опасность. Сновидения и мифы, унаследованные из архаики, могут оторвать от мира современного сознания, законсервировать человека в непригодных для жизни сегодня шаблонах архаичных переживаний и мышления. По этой причине, утверждает Юнг, нужен диалог, а не впадение в одну из крайностей, непрерывный диалог посредством символических форм, которые возникают в подсознании и осмысливаются сознанием.

Что же происходит с детьми общества, которое отказывается от возможности подобного взаимодействия и, цепляясь за свои родовые сновидения как за непреложный атрибут абсолютной истины, отвергает все, что предлагают сознание, разум, наука, и факты? Есть одна известная история, которая может послужить подходящим предупреждением.

Как знает любой школьник, то, что мы считаем наукой, предположительно зародилось в античной Греции. Аккумулированные там знания распространились и стали известны в Азии, через Персию в Индии и еще дальше, в Китае. Но в каждом из восточных царств к тому времени уже получили развитие собственные направления мифологической мысли, и на объективные, прагматические, исследовательские и экспериментальные подходы греческой науки не обратили внимания. Сравните, например, с научной точки зрения науку в Библии, священной книге Востока, составленной в основном после того, как маккавеи избавились от греческого влияния, – скажем, с наукой Аристотеля, не говоря уж об Аристархе Самосском (ок. 275 г. до н. э.), для кого Земля была небесным телом, вращающимся по орбите вокруг солнца. Эратосфен (ок. 250 г. до н. э.) уже верно вычислил окружность Земли, равную 250 000 стадиев (39 689 км, точная длина по экватору 40 075 км). Гиппарх (ок. 240 г. до н. э.) рассчитал с точностью до нескольких миль диаметр Луны и среднее расстояние до нее от Земли. И просто попробуйте представить, сколько пролилось крови, пота и настоящих слез – ведь за ересь людей сжигали на костре, – всего этого можно было избежать, если бы вместо закрытия всех языческих школ Греции в 529 г. н. э. Юстиниан поддержал их! Вместо этих школ мы и наши потомки получили первую и вторую главы Книги Бытия и более чем тысячелетнюю задержку развития не только науки, но и всей мировой культуры.

Одну из самых интересных историй того, куда заводит отказ от науки, мы можем увидеть в исламе, который сначала принимал, одобрял и даже развивал наследие Античности. На протяжении примерно пяти-шести столетий «золотого века ислама» мусульмане оставили впечатляющий след в развитии научной мысли, экспериментировании и исследованиях, особенно в области медицины. Но затем, увы, авторитет общины, сунны, согласия, провозглашенных пророком Мухаммедом, рухнул. Слово Божие, запечатленное в Коране, было признано единственным источником и проводником истины, а научная мысль – «ведущей к утрате веры в происхождение мира и в его Творца». В итоге как раз в то самое время, когда свет учения древних греков начал доходить от мусульманского мира до Европы – начиная примерно с 1100 года, – мусульманские наука и медицина застыли и омертвели, а вместе с ними и сам ислам. Факел не только научного, но и исторического прогресса перешел к христианскому Западу. Мы можем подробно наблюдать за чудесным развитием науки с начала XII века через историю отважных и блестящих умов, чьи открытия превзошли всё сделанное за всю долгую жизнь человечества. Величину нашего долга перед этими умами не сможет оценить тот, кто никогда не ступал на одну из земель, лежащих за пределами этого европейского периода. Все социальные преобразования у так называемых «развивающихся народов» сегодня, как и веками ранее, являются результатом не длительных процессов, а внешних вмешательств и их последствий. Каждая малая группа закрепляется в своей собственной укоренившейся, застывшей мифологии, изменения происходят только в результате столкновений – как, например, когда в Индию вторглись воины ислама и какое-то время был неизбежен обмен идеями, или после прихода британцев, принесшего следующую эру потрясающих и неожиданных открытий. С другой стороны, в современном западном мире, благодаря немногим храбрецам, неустанно, чистосердечно и непредвзято ищущим предела бесконечной истины, идет последовательный и непрерывный плодотворный рост, по сути идентичный расцвету живого организма.

Итак, что означает слово «истина» для современного ученого? Конечно, не то же самое, что для мистика! Действительно великим и существенным в научном откровении – и это самое замечательное и многообещающее – является то, что наука не претендует и не может претендовать на звание абсолютной истины ни в каком смысле. Она не собирается говорить «последнее слово». Это умозрительное выстраивание не более чем «рабочих гипотез» («Ох, уж эти ученые!» – «Да, я знаю, но они нашли кости»), которые просто учитывают все известные на текущий момент факты, имеющие отношение к делу.

Нет ли тут неявного намерения успокоиться на некоем окончательном объяснении или достаточном количестве фактов?

Конечно же, нет! Поиск нового будет только продолжаться – поскольку разум стремится расти. И такое развитие, пока оно идет, будет мерой жизни современного западного человека, мерилом мира со всеми его исполненными обещаниями и теми надеждами, которые он все еще продолжает осуществлять: мира перемен, новых мыслей, новых вещей, новых открытий и постоянного преобразования, а не окостенения, ригидности и когда-то открытых «истин», превратившихся в общеобязательный канон.

Итак, друзья мои, ничего мы не знаем, и даже наша наука не может рассказать нам правду, поскольку она не больше чем стремление к истине, неважно, куда оно может завести. И поэтому мне кажется, что здесь нас снова ожидает открытие, более великое и жизненное, чем все, что древние религии когда-либо дали или даже просто внушили нам. Старинные тексты успокаивают нас перспективами. Они говорят, что где-то там есть любящий, добрый и справедливый отец, который, поглядывая на нас свысока, готов принять нас и вечно думает о наших драгоценных жизнях. С другой стороны, согласно научной точке зрения, никто не знает, что такое «где-то там» и существует ли оно вообще. Пока все, что нам известно, есть область феноменологии, в которой органы чувств транслируют в наш мозг информацию о внешних явлениях в соответствии с природой нашего разума. Есть не менее потрясающая область воображения, транслирующего внутренние образы, – наиболее полно мы воспринимаем их по ночам, во сне, но они в любое время могут вмешаться в нашу дневную жизнь и иногда даже разрушить ее, ввергнув нас в безумие. Мы можем только догадываться о возможном происхождении этих образов, и внешних, и внутренних, и по возможности продвигаться вперед, опираясь на гипотезы. Что они такое, откуда и почему (перечислите все, что принято спрашивать) – абсолютная тайна. Приходится признать: пока точно известно только одно – что ничего неизвестно.

Больше нет никаких «Да будешь ты…» или «Да не будет у тебя…». Нет ничего, во что нужно верить, и ничего, что следует делать. С другой стороны, каждый по-прежнему может – если, конечно, хочет – принять для себя правила старинной игры Средневековья, или какой-нибудь из игр Востока, или даже первобытной. Мы живем в трудное время, и для тех из нас, кто потерял силу духа, любые способы, ограждающие от сумасшедшего дома, достаточно хороши.

Когда зимой 1954 года я был в Индии, один индийский джентльмен примерно моего возраста, с которым мне довелось беседовать, спросил, выждав паузу после того, как мы обменялись любезностями: «Что вы, западные ученые, нынче скажете о датировке Вед?»

Следует знать, что Веды для индуса – то же самое, что Тора для иудея: его самые древние священные книги, содержащие наивысшее откровение.

«Ну, – ответил я, – дата появления Вед недавно была признана более поздней, и теперь определяется, как я полагаю, где-то 1500–1000 годами до нашей эры. Как вы, вероятно, знаете, – добавил я, – в самой Индии были найдены останки более ранней цивилизации, чем ведическая».

«Да, – сказал индийский джентльмен без раздражения, но твердо, со вздохом невозмутимой уверенности, – я знаю, но как ортодоксальный индуист не могу поверить, что во вселенной есть что-либо древнее Вед».

Он действительно так и считал.

«Ладно, – сказал я, – тогда зачем спрашивали?»

Однако, отдавая должное старой Индии, позвольте мне закончить фрагментом индуистского мифа, который, как мне кажется, с помощью весьма удачного образа ухватил суть тенденции, с которой мы все столкнулись сегодня, в критической точке истории человечества. Он рассказывает о древних временах, когда боги и их главные враги, демоны, были заняты одной из своих вечных войн. На этот раз они решили заключить перемирие и совместными усилиями взбить Молочный океан – Море вселенной – в масло бессмертия. В качестве палки-маслобойки они взяли Космическую гору (ведический аналог горы Чистилища у Данте), а в качестве шнура для вращения обернули вокруг горы Мирового змея. Затем все боги потянули за змеиную голову, демоны – за хвост, таким образом заставив Космическую гору вращаться. И крутили они так тысячи лет, пока из вод не поднялась огромная черная туча исключительно ядовитого дыма, и пахтание пришлось остановить. Они пробились к беспримерному источнику силы и первым делом испытали на себе ее негативное, смертельное воздействие. Чтобы продолжить работу, кому-то было необходимо проглотить и впитать ядовитую тучу. Все знали, что на такое был способен лишь один из них – изначальный бог йоги, Шива, ужасный и демонический. Он просто собрал весь яд в свою миску для подаяния и одним глотком выпил до дна, с помощью йоги задержав отраву на уровне горла, которое после этого посинело, а сам он с тех пор стал известен как «Синее горло», Нилаханта. Когда изумительное деяние свершилось, все вернулись к общей работе. И вертели они, и вертели, и снова вертели без устали, пока – глядите-ка! – из Космического моря не начали во множестве возникать удивительные блага: луна, солнце, слон с восемью хоботами, великолепный конь, чудодейственные лекарства, и – да, наконец! – огромный сияющий сосуд, наполненный амброзией.

Я считаю, что этот старинный индийский миф может стать для современного мира отличной притчей – призывом не сдаваться и продолжать свой труд, несмотря на страхи.

Глава II. На заре человечества (1966)

Мифология, несомненно, является ровесницей человечества. В самом далеком прошлом – насколько мы смогли проследить по фрагментарным и разрозненным ранним свидетельствам возникновения нашего вида – были обнаружены признаки, указывающие, что уже тогда творчество и быт Homo sapiens формировались целями и соображениями, основанными на мифе. Подобные подтверждения говорят нам нечто важное о единстве нашего вида, поскольку основные темы мифологической мысли остались неизменными и всеобщими не только на протяжении всей истории человечества, но и на всем земном пространстве, где живут люди. Обычно, обсуждая эволюцию человека, ученые концентрируются на физических признаках, анатомических особенностях, которые отличают нас: вертикальное положение тела, большой мозг, число и расположение зубов, противостоящий большой палец, позволяющий нашим рукам управляться с орудиями труда. Профессор Луис Лики, чьим открытиям в Восточной Африке мы обязаны большей частью того, что знаем о самых ранних гоминидах, назвал самую человекоподобную из своих первых находок – около 1,8 млн лет до нашей эры – homo habilis, Человеком умелым. Это название прекрасно подошло малому, который, возможно, был первым мастером по изготовлению примитивных орудий труда. Однако когда вместо физических мы рассматриваем психологические признаки нашего вида, самое очевидное отличие – организация жизни в соответствии, прежде всего, с целями и законами, диктуемыми мифом, и только во вторую очередь – с обусловленными экономически. Да, еда и питье, размножение и постройка жилища играют в жизни человека роль не менее важную, чем у шимпанзе. Но что насчет экономической целесообразности египетских пирамид и средневековых соборов, умирающих с голоду индусов, вокруг которых бродят пригодные в пищу коровы, наконец, истории Израиля со времен Саула до наших дней? Если надо назвать главное отличие психологии человека от психологии животных, это, несомненно, подчинение мифологическому даже хозяйственной сферы деятельности. Вопрос: почему же, каким образом нематериальный порыв подмял под себя требования физической жизни? Ответ прост: в удивительном человеческом мозгу однажды забрезжило понимание, неведомое остальным приматам. Это было осмысление себя как личности и осознание, что и ты сам, и те, кто важен для тебя, однажды умрут.

Признание своей смертности и потребность ее преодолеть являются первым большим толчком к формированию мифологии. Есть и еще один факт, осознание которого влияет на ее развитие: а именно то, что сообщество, в котором человек рождается, которое кормит и защищает его и которое он сам помогает кормить и защищать большую часть своей жизни, существовало задолго до его собственного рождения и останется после его ухода. Иначе говоря, отдельный представитель нашего вида не только осознает себя самого и угрозу смерти, но также сталкивается с необходимостью приспособиться к любым правилам жизни, принятым в обществе, где он родился, к порядку, довлеющему над его личными желаниями, к сверхорганизму, в который он должен быть принят, через сопричастность которому он придет к жизни, побеждающей смерть. В каждой мифологической системе из тех, что от начала времен, включая доисторическую эпоху, распространились по разным областям и территориям Земли, эти две основные идеи – неизбежности личной смерти и долговечности общественного порядка – были символически объединены и составляли стержень, на котором держались ритуалы, а следовательно, и само общество.

Однако взрослеющий в первобытном обществе охотников мальчик должен был приспосабливаться к социуму, полностью отличному от того, к которому нужно адаптироваться подросткам в промышленной стране вроде нашей. Между этими двумя крайностями – неисчислимое множество общественных укладов. Следовательно, двойственная идея, о которой я только что говорил, определяет не только единство нашего вида, но также и его разнообразие. Хотя каждого ожидает смерть, народы мира относятся к ней весьма по-разному. Соответственно, межкультурное исследование мифологий человечества должно обратить внимание не только на общие сюжеты, но и на их трансформацию в частностях.

Третий фактор, мощно влияющий на формирование мифологий, еще одна сфера опыта сугубо человеческого, который взрослеющая личность неизбежно получает по мере развития способности мыслить и наблюдать, – театр Вселенной, мир природы, в котором оказывается человек. Загадочна связь между существованием человека и этим миром, загадочны его величие, вечная переменчивость и вечное возвращение на круги своя. Представление человека о Вселенной сильно поменялось на протяжении тысячелетий, особенно – совсем недавно, после усовершенствования наших исследовательских инструментов. Но большие сдвиги были и в прошлом: например, во времена расцвета ранних шумерских городов-государств, с появлением жрецов, наблюдающих за небесными траекториями, или во времена физиков и астрономов Александрии с их концепцией земного шара внутри семи вращающихся небесных сфер.

По этой причине при анализе мифов, легенд и соответствующих обрядов, помимо определенных постоянных сюжетов и принципов, нужно распознавать и частности, обусловленные не только разнообразием общественных систем, но и природными особенностями, которые в течение тысячелетий формировали и меняли представление человека об окружающем мире.

Более того, в свете археологических находок становится очевидным, что в течение первобытных эпох происходило общее центробежное расселение народов во все стороны, различные популяции все дальше и дальше обособлялись друг от друга, и каждая вырабатывала свои собственные способы применения разделяемых всеми общих идей и соответствующие их трактовки. Теперь же мировые транспорт и средства связи снова объединяют человечество, и различия стираются. Прежние расхождения, отделяющие одну систему от другой, становятся сейчас все менее и менее значимыми, все менее заметными. Наоборот, становится важно научиться увидеть за различиями общие внутренние сюжеты, которые возникли, когда пращуры человека впервые поднялись над уровнем развития животных, и по-прежнему пребывают с нами.

Еще одно соображение, прежде чем перейти к следующему вопросу: в наши дни – по крайней мере, в ведущих современных центрах культурного творчества – люди начали воспринимать наличие обеспечивающего их жизнь общественного порядка как само собой разумеющееся. Вместо того чтобы стремиться защищать и укреплять общество, они стали концентрироваться на развитии и защите индивидуума – не как части государства, а как отдельной сущности и конечной меры всех вещей. Такая ситуация характеризует собой исключительно важный, беспрецедентный сдвиг точки зрения, последствия которого для будущего мифологии мы еще обсудим.

Давайте, однако, сначала рассмотрим некоторые значимые различия в традиционных взглядах, давшие начало противоречивым трактовкам общих мифов в различных частях мира.

Что касается первых книг и глав Библии, то и для иудеев, и для христиан было общей нормой понимать повествования о происхождении вселенной и подлинных доисторических событиях буквально, как достоверные свидетельства. Считали и учили, что мир был сотворен за семь дней неким Богом, известным только иудеям, что где-то на этой просторной новой земле находился эдемский сад со змеем, умеющим говорить, что первая женщина Ева была создана из ребра первого человека и что злой змей рассказал ей о чудесных свойствах плодов, которые Бог запретил паре есть. Вследствие того, что первые люди съели плод, случилось грехопадение всего человечества, смерть вошла в мир, а пару изгнали из сада. Ибо в саду было и второе дерево, плоды которого могли даровать вечную жизнь; Создатель, боясь, как бы люди теперь не поели еще и от него, став такими же знающими и бессмертными, как он сам, проклял их и изгнал, а у ворот сада поставил херувима с пламенным мечом, охраняющего все подступы к древу жизни.

Сегодня кажется невероятным, но люди еще верили во все это едва ли не полвека назад: священники, философы, государственные чиновники и прочие. Сегодня мы знаем – и знаем точно, – что ничего подобного не было: на земле нет никакого эдемского сада, змеи никогда не могли говорить, никогда не происходило ни доисторического грехопадения, ни изгнания из сада, ни Всемирного потопа, не существовало и Ноева ковчега. История, на которой были основаны ведущие западные религии, является сборником вымыслов. Но что удивительно, такие выдумки были широко распространены и стали базовыми преданиями многих других религий. Их двойники обнаруживаются повсюду – и тем не менее, не было никогда таких сада, змеи, дерева и потопа.

Как объяснить эти странности? Кто придумывает эти невероятные истории? Откуда берутся эти образы? И почему – несмотря на явную абсурдность – им так благоговейно верят повсюду?

Предположу, что, сравнивая разные мифологические традиции разных частей света, можно прийти к пониманию их силы, источника и возможного смысла. Они не историчны. Это совершенно ясно. Следовательно, они говорят не о событиях внешнего мира, а о сущностях воображения. И поскольку они обнаруживают действительно всеобщие признаки, то в каком-то смысле должны отражать особенности воображения, присущие человеческой расе, неизменные свойства души человека или, как мы говорим сегодня, психики. Мифы говорят о фундаментальных темах, вечных базовых принципах, которые стоило бы познать. В сущности, их необходимо исследовать, чтобы сохранить связь разума с тайными побуждениями и глубинами психики. Короче говоря, священные сказания с их образами являются посланиями разуму из уголков души, неизвестных бодрствующему сознанию. Если толковать их как хронику событий, имевших место в определенном пространстве и времени – будущем, настоящем или прошлом, – они неизбежно будут поняты превратно, воздействие их исказится, а функции символа примет на себя какой-либо второстепенный предмет: священный жезл, камень или животное, человек, событие, город или социальная группа.

Давайте чуть более пристально рассмотрим библейский образ сада.

Его название, Эдем, на иврите означает «наслаждение, место наслаждения». Английское Paradise происходит от персидского пайри, «вокруг», и дайза, «стена», по сути означая «огороженное стеной место». Очевидно, что Эдем – окруженный стеной сад наслаждения, в центре которого стоит огромное дерево – точнее, два: древо познания добра и зла и древо вечной жизни. Кроме того, из сада – как из неиссякаемого источника – в четырех направлениях текут четыре реки, питающие мир. А когда наши прародители, съевшие плоды, были высланы прочь, у восточных ворот сада поставили херувимов, чтобы (как мы уже слышали) преградить путь к возвращению.

Этот образ Эдема – описывающий не какое-то географическое место, а панораму души – внутри нас. Однако наш разум не в состоянии войти в него и насладиться вкусом вечной жизни, поскольку мы уже вкусили знание добра и зла. По сути, именно знание выгнало нас из сада, изгнало из собственной сердцевины. В итоге мы судим обо всем в категориях знания и переживаем только добро и зло вместо вечной жизни, которая, поскольку огороженный сад заключен внутри нас, уже должна быть нашей, хотя даже не осознанна. Таким представляется смысл мифа, если трактовать его не как рассказ о доисторической эпохе, а как описание внутреннего, духовного состояния человека.

Теперь от этого библейского предания, пленившего Запад, перейдем к покорившему весь Восток индийскому сказанию о Будде, в котором тоже есть мифический образ древа вечной жизни, охраняемого вселяющими ужас стражниками. Именно под этим деревом сидел Сиддхартха, обратившись лицом на восток, когда пробудился к истинному пониманию своей собственной вечности, после чего стал известен как Будда, «Пробудившийся». В буддийской легенде есть и змея, но вместо отождествления со злом ее считают символом вечной энергии, наполняющей все живое на земле. Для змеи сбросить кожу – то же самое, что заново родиться, на Востоке ее уподобляют духу перевоплощения, который обретает новое тело и избавляется от старого, как человек надевает и снимает одежду. В индийской мифологии рассказывается об огромной кобре, удерживающей на своей голове плоскую, как стол, Землю: голова змеи, конечно же, находится по центру Земли, прямо под мировым древом. Согласно легенде о Будде, когда «Благословенный», достигнув всеведения, несколько дней продолжал сидеть, погрузившись в состояние полной медитации, он оказался в опасности из-за большой бури, разразившейся в мире вокруг него. Тогда эта громадная змея, поднявшаяся из недр, обвилась вокруг Будды, защищая, а голову его прикрыла своим капюшоном.

Таким образом, в одной из этих двух легенд о дереве помощь змеи отвергнута и само животное проклято, а в другой – принята. В обоих случаях змея как-то связана с деревом и явно насладилась его плодами, поскольку может сбросить кожу и жить по новой, но в библейском предании наших прародителей выгнали из сада с древом, а в буддистском – мы все еще желанные гости. Таким образом, дерево, под которым сидел Будда, соотносится со вторым древом Эдема, как уже было сказано, не географического, а психологического. В таком случае что мешает нам вернуться и усесться под деревом, подобно Будде? Кто такие или что такое те два херувима? Есть ли у буддистов представление о подобной паре?

Один из самых крупных буддистских центров в мире сегодня – священный город Нара, Япония, где в огромном храме хранится удивительная бронзовая статуя. Шестнадцатиметровый Будда сидит со скрещенными ногами на гигантском лотосе, подняв правую руку в жесте, говорящем: «Не бойся». Каждый приближающийся к территории этого храма проходит через ворота, которые охраняются, слева и справа, двумя гигантскими потрясающе грозными фигурами воинов, размахивающих мечами. Это буддистские двойники херувимов, поставленных Яхве у ворот сада. Однако тут нас не собираются запугивать и сдерживать. Страх смерти и желание жить, которые вызывают в нас эти грозящие стражники, следует оставить позади, проходя между ними.

Иначе говоря, в представлении буддистов снаружи сада нас удерживает не подозрительность или гнев какого-то бога, а собственная инстинктивная привязанность к тому, что мы принимаем за настоящую жизнь. Наши чувства, направленные наружу, в мир пространства и времени, привязали нас к этому миру и бренным оболочкам. Мы не желаем бросать то, что считаем благами и удовольствиями материальной жизни, и привязанность к ним – важное обстоятельство, значимое условие или препятствие, удерживающее нас вне сада. Она и только она мешает нам увидеть внутри себя то бессмертное вселенское сознание, для которого наши физические ощущения, обращенные наружу, являются всего лишь проводниками.

Согласно этой доктрине, не нужен никакой херувим со сверкающим мечом, чтобы не дать нам войти в собственный внутренний сад. Мы сами не пускаем себя туда из-за жадного интереса к преходящим внешним аспектам как своей личности, так и всего окружающего. Таким образом, проход через охраняемые ворота символизирует наш отказ и от такого знакомого мира, и от привычного образа себя: от данных нам лишь в ощущениях вещей, на наших глазах зарождающихся и погибающих, определяемых как добро или зло и, следовательно, рассматриваемых с желанием и страхом. У одного из двух больших буддистских херувимов рот открыт, у другого закрыт – как мне сказали, в знак того, что в этом бренном мире мы всегда познаем все в категориях пары противоположностей. Проходя между ними, мы должны оставить такое мышление.

Но разве, в конце концов, не в этом же урок библейской истории? Ева и затем Адам съели плод познания добра и зла, иначе говоря, пары противоположностей, тут же осознали себя отличающимися друг от друга и устыдились. Поэтому Бог не более чем подтвердил уже свершившееся, когда выгнал их из сада познать муки смерти, рождения и тяжелого труда ради пропитания в этом мире. Более того, теперь они узнали самого Бога как совершенно «другого», гневного и угрожающего, а херувимы у ворот стали метафорами нового опыта – теперь их собственного – познания и Бога и самих себя. Но, как нам говорит то же библейское предание, на самом деле бессмертие все еще было доступно Адаму: «И теперь как бы не простер он руки своей, и не взял также от дерева жизни, и не вкусил, и не стал жить вечно». Христианский образ распятого Спасителя в точности определяет, что нам надлежит делать. Учат, что Христос вернул человеку бессмертие. На всем протяжении Средних веков его крест приравнивался к дереву вечной жизни, и плодом этого древа был сам распятый Спаситель, предложивший, чтобы его плоть и кровь стали нам «истинно пищей» и «истинно питием». Он сам, так сказать, смело шагнул прямо сквозь охраняемые ворота без страха перед херувимом и вращающимся пламенным мечом. Как Будда пятью столетиями раньше оставил позади все эгоистичные желания и страхи, чтобы прийти к познанию себя как чистой вечной Пустоты, так и западный Спаситель оставил свое тело пригвожденным к дереву и чистым духом отправился на искупление – воссоединение – с Отцом, чтобы мы могли последовать за ним.

Таким образом, символические образы этих двух религий формально равнозначны, даже при том, что позиции религий будет трудно согласовать. В Ветхом и Новом Заветах Бог и человек – не единое целое, а противоположности, и причина изгнания человека из сада – в том, что он ослушался своего Создателя. Соответственно, жертва на кресте была по своей природе не столько реализацией воссоединения, сколько покаянным искуплением. С точки зрения буддистов, разъединение человека с источником его бытия следует скорее определять в терминах психологии – как результат того, что разум сбился с пути, не ведает о своем месте и происхождении и объясняет итоговую реальность лишь данными в ощущениях явлениями. Уровень наставлений, представленных в библейской истории, больше похож на сказку о непослушании и наказании за него, которую детям рассказывают перед сном, прививая подчинение, боязнь и почтительную преданность, – что, возможно, подходит для ребенка и его отношения к родителям. Буддистское же учение, напротив, предназначено для отвечающих за себя взрослых. Несмотря на это, используемый обеими религиями образный ряд гораздо старше любой из них, древнее, чем Ветхий Завет, значительно древнее буддизма, древнее даже самой Индии. Символику змеи, дерева и сада бессмертия можно найти уже в самых ранних клинописных текстах, на старых шумерских цилиндрических печатях и даже в первобытных изображениях и обрядах по всему миру.

С точки зрения сравнительного изучения символических форм не имеет значения, действительно ли Христос или Будда когда-то жили и совершали чудеса, ассоциируемые с их учениями. В мировой религиозной литературе полно аналогий этих двух великих жизнеописаний. В конечном счете, из каждого можно вынести, что спаситель, герой, избавитель – это тот, кто научился преодолевать защитную стену страхов, которые, как правило, наяву и даже в ночных сновидениях отгораживают нас от собственного опыта и божественной основы мира. Мифологизированные биографии таких спасителей, несущих послание о выходящей за пределы познаваемого мира мудрости, оперируют трансцендентальными символами, которые по иронии судьбы обычно переводятся обратно в такие же вербализованные запреты, из которых построены исходные внутренние стены. Бывало, я с сожалением слушал, как добродетельные христианские священники во время венчания наставляют молодую пару жить в браке так, чтобы в мире грядущем их ожидала жизнь вечная. Более уместным для мифа был бы совет так построить совместное будущее, чтобы уже на этом свете испытать жизнь вечную. Ибо бессмертие действительно существует – это вопрос базовых человеческих ценностей, определяющих каждый поступок в жизни человека, присущих как приобретению опыта, так и его реализации, всему тому, с чем люди в любые времена живут и умирают. Мы все неосознанно воплощаем их, просто великими становятся те, кто пробудился и осознал это, – как намекают слова, приписываемые Христу, в гностическом Евангелии от Фомы: «Но царствие Отца распространяется по земле, и люди не видят его».