Текст книги "Мифы для жизни"

Теперь подумаем, что могло бы стать для современного человечества достойным источником благоговения. Как отмечает Фробениус, сначала трепет у человека вызывал мир животных во всем разнообразии его видов – именно эти ближайшие соседи, став объектом восторга, пробудили в человеке тягу к подражательному отождествлению. Следующим образцом оказался растительный мир – чудо плодородия почвы, в недрах которой мертвое вновь оживает. Наконец, с расцветом первых развитых цивилизаций Ближнего Востока, центр внимания перенесся на математику семи подвижных космических тел, подаривших нам, помимо прочего, семь скакунов кавалькады Царя Смерти и Воскрешения. Однако, как утверждает наш историк, сегодня нашим ближайшим соседом являются уже не звери, и не травы, и даже не свод небесный с его завораживающими огоньками. Фробениус подчеркивает, что наука лишила все это мифологичности, и потому главной загадкой ныне стал сам человек: человек как «Ты», ближний, – не такой, каким видит или хочет видеть его «Я», а такой, как есть, таинственное и удивительное существо «в себе».

Первые похвалы и признание этот новый, такой близкий предмет восхищения снискал в греческих трагедиях. Обряды всех прочих народов того времени были посвящены животным, растениям, космическим и потусторонним силам, но в Греции уже в эпоху Гомера мир стал человеческим, а трагедии великих поэтов V века возвестили окончательное смещение духовного фокуса. В «Портрете художника в юности» Джеймс Джойс дает сжатое определение важнейших черт древнегреческой трагедии, благодаря которым открылся путь к мистическому измерению гуманной духовности. Говоря об аристотелевской «Поэтике», Джойс напоминает о двух классических «трагичных» чувствах», сострадании и страхе, одновременно отмечая, что Аристотель не дал им определения. «Аристотель не дает определений сострадания и страха. Я даю, – заявляет его герой Стивен Дедал и продолжает: – Сострадание – это чувство, которое останавливает мысль перед всем значительным и постоянным, что скрыто в человеческих бедствиях, и объединяет нас с каждым страдальцем. Страх – это чувство, которое охватывает нас перед тем значительным и постоянным в человеческих бедствиях и заставляет нас искать их тайную причину». Тайная причина бедствий, разумеется, – сама конечность существования, непременное и, следовательно, поистине «значительное и постоянное» его условие, которое невозможно отвергнуть, если принимаешь саму жизнь. Но, несмотря на согласие с этим необходимым условием, мы испытываем сострадание к человеку бедствующему: в данном случае это поистине родственная нам душа.

В похоронных обрядах, о которых только что шла речь, событие было отмечено характерным для древнего и современного Запада вниманием к человеческой личности. В любой восточной традиции сходный по важности случай воспринимали бы совсем иначе – как указующий через судьбу человека на определенный космологический порядок. Любой, кому доводилось присутствовать во время подобного восточного обряда, наверное, замечал, что церемония истребляет всячески впечатление о личности «человека страдающего», тогда как на Западе, напротив, ценность индивидуальности подчеркивают всеми средствами. Старые мехи наполнились новым вином – значимостью личности; в данном случае это была личность выдающегося молодого человека и всего, что он собой олицетворял (в нашу историческую эпоху, а не во вневременном круговороте нескончаемо повторяющихся тысячелетий). И все же в древней символике семи цокающих копытами жеребцов и оседланного скакуна без всадника сбереглось что-то важное и для настоящего. Старинные образы слагались в новую песню – гимн уникальному, непохожему на других, не имеющему близнецов человеку страдающему, – и в то же время продолжали навевать ощущение «значительного и постоянного в человеческих бедствиях», несли священную весть о неоспоримой «тайной причине», без которой обряд лишился бы глубины и исцеляющей силы.

Позволю себе обратиться напоследок к надежде на непостижимое чудо: эту надежду силой искусства вызывают у нас мифы и обряды. Я хотел бы повторить красноречивые строки одного поэта. Лет сорок тому назад, когда я впервые прочел это короткое стихотворение, оно глубоко тронуло меня и с тех пор не раз возвращало мне душевное равновесие. Написал его калифорнийский поэт Робинсон Джефферс; он присылал стихи со своей сторожевой башни на берегу Тихого океана, где годами следил за изящным полетом пеликанов вдоль побережья, вслушивался в мирный хриплый лай тюленей и старался не замечать вторгающегося издалека размеренного и неуклонно нарастающего гула моторов.

Вот это стихотворение.

Музыка природы

 
Вечный рев океана, птичий щебет речушек
(Зима позолотой сменила их серебро,
Запятнала их воды и зелень побегов окрасила медью, чтоб берега очертить)
Такие разные голоса поют на одном языке.
И я уверен, что, будь мы сильнее,
Вслушайся мы без смеси желаний и страхов
В бурю народов больных и ярь городов истощенных,
Тот же напев к нам донесся бы – ясно, как голос ребенка.
Или дыхание девы, что одиноко танцует
На берегу океана и о возлюбленных тайно мечтает.
 

Глава IV. Разделение Востока и Запада (1961)

Жителям Запада нелегко представить, что относительно недавно появившиеся у нас идеи важности индивидуального, уважения к личности, ее правам и свободе не имеют никакого смысла на Востоке. Точно так же они ничего бы не значили для первобытных людей, народов Древней Месопотамии и Египта, Индии и Китая. В общем и целом наши взгляды абсолютно противоположны идеалам, смыслу и укладу жизни большинства народов мира. Мой второй тезис состоит в том, что это поистине великое новшество подарили миру именно мы: наше западное откровение о духовных идеалах, достойных человека, соответствующих истинному, высшему потенциалу нашего биологического вида.

Основную черту, отделяющую восточный мир от западного, я провожу вертикально через Иран, вдоль шестидесятого градуса долготы к востоку от Гринвича. Это можно рассматривать как линию культурного водораздела, по обе стороны от которой находятся творческие матрицы развитых культур: Индия и Дальний Восток (Китай и Япония), а к западу – Левант, или Ближний Восток, и Европа. На протяжении истории эти четыре мира сохраняли каждый свои уникальные свойства – мифологию, религию, философию и идеалы, не говоря уже про образ жизни, стиль одежды и искусства. И сегодня они составляют пары: Индия с Дальним Востоком с одной стороны, а Левант с Европой – с противоположной.

Восточные центры, отделенные от Запада и друг от друга бескрайними горными пустынями и тысячами лет изоляции, оставались глубоко консервативными. Левант и Европа, напротив, постоянно вступали в плодотворные конфликты и торговые отношения и были широко открыты как крупным вторжениям, так и интенсивному обмену товарами и идеями. Изумительные духовные и материальные свершения нынешней бурной эпохи во многом объясняются тем, что некогда надежные стены Индии и Дальнего Востока были сперва испещрены пробоинами, а потом и вовсе разрушены; после этого, однако, мир столкнулся с проблемой, которую в мифологии олицетворяет библейское предание о строительстве Вавилонской башни, когда Господь смешал языки людей, чтобы те перестали возводить свой вечный город и рассеялись, как сказано в Писании, «по лицу всей земли» (Быт. 11:4). Сегодня уже не осталось мест, где можно было бы спрятаться друг от друга; именно в этом, конечно, и заключается особая проблема нашей эпохи.

Мифический образ Вавилона является вдвойне подходящим, поскольку в древних городах-государствах Месопотамии около 3500 г. до н. э. были заложены первые основы всех высших (то есть высокообразованных и колоссальных по масштабам) цивилизаций. Именно от Леванта, а еще точнее – от ранних храмовых городов с башнями-зиккуратами разрослись все ветви огромного дерева четырех главных цивилизаций. Более того, именно там зародились мифические формы общественного строя, которые до сих пор ограничивают жителей Востока в постижении идей по-настоящему личной жизни. В древних, первобытных общинах охотников, собирателей и рыболовов отдельные кочевые социальные группы, с трудом способные себя прокормить, не были ни крупными, ни сложными. Единственными факторами разделения труда были возраст и пол, но каждый мужчина, женщина и даже ребенок очень неплохо владели всей совокупностью своего культурного наследия и могли стать целостными личностями – во всяком случае, в рамках местной культурной модели.

Однако примерно после 7500 г. до н. э., с расцветом и развитием древнего Ближнего Востока, сравнительно благополучного, жизнь в оседлых общинах, где уже занимались земледелием и скотоводством, сильно усложнилась: по мере неуклонного роста населения и площади таких сообществ специализированные отрасли знаний и профессиональные навыки приобретали большое значение. К 4500 г. до н. э. по всему Ближнему Востоку процветали целые созвездия самостоятельных селений, а около 3500 г. до н. э. такие селения в низовьях долины Тигра и Евфрата превратились в города – первые города на свете. Появилось четкое различие между кастами знати и прислуги, ремесленниками, обладающими специальными навыками, орденами жрецов и купеческими гильдиями и так далее, так что о целостной личности не могло уже быть и речи. Каждый стал «лишь частью». И в прикладном искусстве той эпохи тут же ярко и неожиданно проявились несомненные попытки символически передать мечту о воссоединении разрозненных частей в единое целое.

Уже в керамике середины V тысячелетия до нашей эры возникает, например, симметричная геометрическая организация круговых орнаментов с объединяющей – и символизирующей идею целого – центральной фигурой: розеткой, крестом или свастикой. В более поздних символических композициях центральное место отводили фигуре божества, а в первых городах-государствах тот же бог воплощается в монархе (в частности, египетском фараоне). Более того, и сам монарх, и все его придворные играли в жизни сообществ символические роли, определявшиеся не их личными желаниями, а скорее правилами ритуальной пантомимы, где властителей отождествляли с небесными телами, – подобно тому, как на более ранних этапах культурной эволюции человека ритуалы были подражанием животным или круговороту жизни и смерти в мире растений.

Как отмечалось в предшествующей главе, именно за оградами храмов древнешумерских городов-государств (ок. 3500 г. до н. э.) жрецы, следившие за небесными знамениями, впервые заметили, что Солнце, Луна и пять видимых планет перемещаются среди звезд с математической точностью. Тогда и зародилась грандиозная идея небесного, космического порядка, который непременно должен отражаться в устройстве общества. Облачившись в торжественные наряды и символические короны, король, королева и придворные церемониально воспроизводили на земле величие небесных светил. Сейчас сложно поверить, что они так глубоко вживались в свои роли, но у нас есть поразительные доказательства, найденные покойным сэром Леонардом Вулли в «царских гробницах» древнего и святого города лунного бога – Ура.

Сэр Леонард, по собственному признанию, проводил раскопки на древнем храмовом кладбище, где, по преданию, был похоронен патриарх Авраам. В какой-то момент лопаты археологов на ткнулись на удивительные групповые захоронения, в некоторых из них находились до шестидесяти пяти тел. Лучше других сохранилось тело женщины по имени Шуб-ад, погребенной вместе с двадцатью пятью слугами непосредственно над могилой мужчины по имени А-бар-ги, рядом с которым покоилось около шести десятков придворных. Тело Шуб-ад в богатом убранстве привезли в гробницу на запряженных ослами санях; А-бар-ги – вероятно, ее муж – был доставлен на кладбище в крытой повозке, которую везли быки. И животные, и люди были погребены в гигантской могиле заживо. Придворные дамы мирно лежали в ряд во всех дворцовых регалиях: в волосы вплетены серебряные и золотые ленты, манжеты красных накидок отделаны бисером, в ушах – крупные серьги в форме полумесяца, а на груди – золотые ожерелья с лазуритом. Скелеты арфисток все еще касались струн – вернее, того места, где были когда-то струны. Сами музыкальные инструменты напоминали видом тело быка, чья золоченая голова была украшена пышной лазуритовой бородой. Имелся в виду мифологический бык – божественный лунный бык, чья песня судьбы призвала эти две погребенные компании – сначала короля, а затем его супруги, – чтобы после смерти те могли возродиться заново. Нам даже известно имя бога, восседавшего на мифическом быке. Это был великий и легендарный ближневосточный бог-король и вселенский спаситель Таммуз (шумерский Думузи). Даты празднования его ежегодных смерти и воскресения закреплены и в нашем мифо-ритуальном календаре как дни Пасхи, которую отмечают и в синагогах, и в христианских храмах.

Мы не знаем, по какой именно причине были похоронены эти две царские свиты, но то же самое происходило практически во всех древних цивилизациях. В Египте и Китае найдены могилы, где погребено до восьмисот и более тел. Можно добавить, что фараоны первых трех династий владели сразу двумя такими «загробными владениями»: одно в Абидосе, Верхнем Египте, другое – в Мемфисе, Нижнем царстве. Это были, так сказать, столичное и загородное имения, и за каждым приглядывало до четырехсот скелетов.

Но где же во всем этом индивидуальность? В таком мире просто не могло быть частной жизни – только великий космический закон, властвующий над всеми и отводящий каждому свое место. Египтяне называли его Маат, а шумеры – Me; в китайском это Дао, а в санскрите – Дхарма. Единый закон не допускает личного выбора, индивидуальных желаний и даже собственных суждений. У человека просто нет повода сделать паузу и спросить себя: «Чем я сам предпочел бы заниматься? Каким мне хотелось бы стать?» Кем тебе быть, о чем думать и как поступать, определяется твоим рождением. И самое главное, что я хотел бы подчеркнуть: в начале бронзового века в основе восточного мировосприятия вплоть до наших дней лежит идея общества как отражения космического порядка, которому обязан так или иначе подчиняться каждый, если он вообще хочет кем-то быть.

В санскрите глагол «быть» в женском роде настоящего времени имеет форму «сати»; то же слово обозначает добродетельную индийскую вдову, предающую себя смерти на погребальном костре скончавшегося мужа. Этот самоотверженный, бездумный и исполненный чувства долга поступок в полной мере демонстрирует ее социальную роль и делает ее вечной, превращая в символ бесконечной верности и нерушимой совместной жизни, – иными словами, в настоящую жену. Если же индийская женщина отказывается исполнить свою роль до конца, ее называют а-сати, «не-существующая» – попросту говоря, «ничто», поскольку жизнь человека, весь смысл его существования на земле сводится к обостренному ощущению общественной роли. Он по-настоящему живет, лишь когда идеально исполняет свои обязанности. Оглядываясь назад, на две братские могилы древнего царского кладбища Ура, можно с уверенностью заключить, что на свете была по меньшей мере одна жена, выполнившая свой долг.

Выясняется, однако, что ритуально умертвили и самого А-бар-ги. Несомненные доказательства древнего обычая ритуального цареубийства обнаруживаются на большей части земного шара. Чтобы убедиться в этом, достаточно открыть на любой странице «Золотую ветвь» Джеймса Фрэзера: древних королей-богов приносили в жертву каждые шесть, восемь или двенадцать лет – в зависимости от различных местных порядков; вместе с ними умерщвляли и придворных. Все сбрасывали бренные тела, чтобы родиться заново. Несмотря на весь свой ужас, эта идея фантастична, благородна и странно-чудесна: сама по себе личность – никто и ничто, она лишь живое, даже после смерти, воплощение единого, вечного и совершенно безличного космического закона.

Именно с этой концепцией нам предстоит сравнить западный, или, точнее, современный европейский идеал личности.

Обратимся непосредственно к нему. Начнем с мнения швейцарского психолога Карла Юнга, в чьих работах понятие «индивидуация» обозначает психологический процесс обретения индивидуальной целостности. Юнг высказывает мысль о том, что в нынешней жизни общество требует от каждого из нас исполнения определенной социальной роли. Вообще говоря, неотъемлемым условием нашего существования в мире является непрерывное разыгрывание ролей, которые Юнг называет персонами, от латинского persona, «маска, личина»; римские актеры носили эти маски на сцене и через них говорили (personare, «звучать сквозь что-либо»). Человек вынужден надевать ту или иную маску, чтобы сосуществовать с другими людьми; даже тот, кто решил отказаться от всякой маски, фактически надевает что-то вроде маски отказа: «Черт побери, нет!». Одни маски шутливы, игривы, легкомысленны; другие, напротив, полны глубины, намного большей, чем мы думаем. Как любое тело состоит из головы, двух рук, туловища и пары ног, так каждый человек имеет, помимо прочего, характер – надежно закрепившуюся persona, под которой он представляется себе и другим и без которой не может обойтись.

Поэтому глупо предлагать: «Давайте снимем наши маски и будем естественными». Так или иначе, повсюду нас окружают маски. Это маски юности, старости и социальных ролей, а также самодельные маски, которые мы цепляем на других и соответственно им реагируем.

Представьте, например, что вы сидите в самолете и ведете легкий разговор с незнакомым человеком, сидящим напротив. Проходящая мимо стюардесса вдруг уважительно обращается к нему «сенатор». Когда она отойдет, вы, скорее всего, продолжите говорить с ним совсем в ином тоне, без прежней непринужденности. Собеседник станет для вас тем, кого Юнг назвал «маналичностью», – субъектом, заряженным чарами внушительной социальной маски. Из обычного человека ваш сосед превращается в важную персону; более того, вы сами тут же становитесь персоной подчиненной и малопримечательной – благопристойным американским гражданином, который удостоился беседы с сенатором. В этом кратком эпизоде личины во мгновение ока меняются – по меньшей мере, для вашего восприятия. Что касается самого сенатора, он, разумеется, остался тем же человеком, что и прежде, и если не важничал минуту назад, то едва ли начнет задирать нос теперь.

Для того чтобы осуществить, говоря по-юнговски, индивидуацию, то есть жить в образе свободной личности, необходимо знать, как и когда следует надевать и снимать маски различных социальных ролей. «С волками жить – по-волчьи выть», так что дома незачем носить маску той роли, какую исполняешь в зале заседаний сената. Но это, к сожалению, не так легко, ведь некоторые личины срастаются с кожей. Маски несут с собой определенные суждения и нравственные ценности, а также гордость, честолюбие и тягу к успеху. Они могут требовать даже безрассудных страстей. Очень распространена, в частности, чрезмерная впечатлительность, почтительность к ролям, будь то собственная твоя маска или мана-маска собеседника. Работа над индивидуацией требует, между тем, устранения такого непреодолимого подобострастия. Целью является поиск своего настоящего лица и последующая жизнь, построенная вокруг этого собственного центра, с полным контролем всех «за» и «против». Но этого невозможно добиться, если подчиняешься и подыгрываешь любому маскараду жестко установленных ролей. Как утверждает Юнг, «в конечном счете, каждая жизнь представляет собой реализацию целого, то есть “Я”, так что любую самореализацию можно назвать индивидуацией. Вся жизнь связана с реализующими себя носителями индивидуальности, без них она просто немыслима. Но у каждого жизненного пути есть собственное призвание и собственная цель, и само их постижение придает жизни смысл».

Это представление прямо противоположно идеалу, навязанному всем – даже великим святым и мудрецам – на Востоке, где человек должен до конца идентифицироваться с отведенной ему маской социального положения, а когда все обязанности, соответствующие этой роли, будут идеально исполнены, – исчезнуть, или (пользуясь известным сравнением) раствориться, словно капля, в океане всеобщего. В противоположность типичной для Западной Европы идее – что именно индивидуальная судьба и характер, потенциально данные каждому человеку, представляют собой «смысл» и «исполнение» его единственной жизни, – на Востоке центром внимания остается не отдельная личность, а (как в современных тоталитарных социалистических обществах) установленный общественный строй. Для Востока важна не уникальная творческая индивидуальность – там считают, что она, напротив, таит в себе угрозу, – а ее обуздание по средством идентификации с локальным общественным архетипом и одновременное подавление любого порыва души к собственной жизни. Образование – это навязывание определенных доктрин либо, как принято говорить сегодня, промывание мозгов: брамин должен быть брамином, сапожник – сапожником, солдат – солдатом, жена – женой. И ничем иным, не больше и не меньше.

В таких условиях личность никогда не увидит в себе ничего, кроме более-менее успешного исполнителя совершенно стандартной роли. Любые черты уникального характера, которые могли проявляться в раннем детстве, уже через пару лет полностью исчезают, сменяясь чертами социального архетипа, стандартной формой, призрачной личностью или, как еще говорят в наше время, довольным собой ничтожеством. Образцовым учеником в подобном обществе является тот, кто без лишних вопросов исполняет любые указания и, руководствуясь похвальной добродетелью несгибаемой веры в авторитет наставника, жадно впитывает не только уже расклассифицированную информацию, но и манеры, суждения и общий образ человека, в которого ученику предстоит превратиться, – и здесь слово «превращение» следует понимать буквально, так как от прежнего ученика не останется ничего, никакой личности в нашем, западном смысле – никаких собственных мнений, предпочтений и антипатий, мыслей и целей.

Интересно отметить, что в «Божественной комедии» путешественник-визионер, скитающийся по аду, чистилищу и раю, легко узнает своих покойных друзей и беседует с ними о минувшей жизни. Сходным образом в античных загробных мирах «Одиссеи» и «Энеиды» оба главных героя с ходу узнают тени умерших и заговаривают с ними. Однако в восточных преисподних и небесах индуистов, буддистов и джайнов не встретить упоминаний о подобном сохранении личностных черт, поскольку в миг смерти сбрасывается маска земной роли и надевается новая маска загробных обязанностей: обитатели ада принимают демонический облик, а попавшие на небеса – божественный. Когда же, перевоплощаясь, эта безликая сущность вновь переносится на землю, она просто примеряет очередную маску и не имеет никаких воспоминаний о прошлом.

В европейском мировосприятии – будь то античные эпические поэмы и трагедии, «Божественная комедия» или юнговская психология «индивидуации» – центром внимания является личность, которая рождается лишь единожды, живет лишь единожды; и уникальные желания, мысли и поступки отличают ее от всех остальных. С другой стороны, на бескрайних просторах Востока – в Индии, Тибете, Китае, Корее и Японии – живое существо воспринимается как бесплотный чужеземец, который лишь меняет тела. Ты – не твое тело. Ты – не твое «Я». Пойми, что все это иллюзорно. Основополагающая разница между восточными и привычными нам европейскими взглядами на личность затронула все сферы общественной жизни и нравственности, а также психологические, космологические и метафизические представления. «Эта объективная Вселенная, – читаем мы, например, в одном санскритском тексте, – совершенно нереальна. Столь же нереально и “Ч”, чей срок существования, очевидно, – лишь мгновение. Перестань отождествлять себя со сгустком плоти, грубым телом, и с Эго, тонким телом; ведь оба они выдуманы… Уничтожив своего врага, эгоизм, могучим мечом Самосознания, свободно насладись непосредственным блаженством своего истинного царства – величием Я, которое есть Все во Всем».

Вселенная, от которой нам, таким образом, следует обособиться, должна быть понята как вечно возникающее и пропадающее, подобное сну, иллюзорное видение в повторяющихся циклах. После такого прозрения человек учится исполнять любую роль без участия Эго, без каких-либо желаний, надежд и страхов, и тогда наконец наступает освобождение от непрестанного круговорота бессмысленных перевоплощений. Солнце восходит и заходит, когда необходимо, луна прибывает и убывает, как заведено, звери поступают соответственно своему виду, и мы с вами тоже обязаны жить, как предопределено рождением. Предполагается, что вследствие наших поступков в прежних жизнях нынешняя начинается как бы с того же самого места. Но для его точного определения не требуется участия какого-либо бога-судьи. Все решается само собой – измеряется, так сказать, духовным весом перевоплощающейся монады. Только от этого зависят общественное положение человека, предписанный образ жизни и все прочее, что будет приносить ему радости и страдания.

В древнеиндийских сводах законов («Законы Ману», «Установления Вишну» и так далее) подробно разъясняется, какое обучение приличествует каждой касте, что ее представителям следует употреблять в пищу, на ком жениться, когда молиться и производить омовения, в какую сторону поворачиваться, когда чихаешь или зеваешь, как полоскать рот после еды – и так далее, ad infinitum[3]3
  До бесконечности (лат.).


[Закрыть]. Наказания за нарушение этих правил просто ужасны. На Дальнем Востоке, где Естественный Путь, или Порядок, описывается категориями, несколько отличными от индийских, распорядок человеческой жизни определяется примерно такими же понятиями. Там тоже существует космический порядок, воплощенный, в частности, в общественном устройстве, подчиняться которому – и долг, и естественный образ жизни человека. И так называемые регулирующие законы точно и подробно поясняют каждому, как следует жить; размеры его спальни (соответственно социальному положению), материал матраса и обуви, длину рукавов, количество чашек чая с утра и тому подобное. Тщательно описывается каждая мелочь, и в результате человек столько всего должен, что у него попросту не остается времени, чтобы спросить себя: «А чего бы я хотел?»

Иными словами, принципы личности, открытого мышления, свободы воли и самостоятельных поступков в этих обществах вызывают только отвращение и отвергаются как противоречащие всему естественному, благому и настоящему. По этой причине индивидуация, которая, по мнению Юнга, представляет собой идеал душевного здоровья и благополучия взрослой жизни, Востоку просто непонятна. Позволю себе привести лишь один пример, а именно отрывок из индийских «Законов Ману», связанный с общими правилами поведения благоверной индийской женщины:

Женщина – в детском возрасте, молодая или даже пожилая – не должна исполнять никакого дела по своей воле даже в [собственном] доме.

В детстве ей полагается быть под властью отца, в молодости – мужа, по смерти мужа – [под властью] сыновей: пусть женщина [никогда] не пользуется самостоятельностью.

Пусть она никогда не желает разлуки с отцом, мужем и сыновьями; оставляя их, женщина лишает достоинства обе семьи [свою и мужа].

[Ей] надлежит быть всегда веселой, бережливой, искусной в домашних делах, иметь хорошо вычищенную утварь.

Кому бы ни отдал ее в жены отец или, с разрешения отца, брат, ей следует повиноваться мужу при жизни и не пренебрегать им после его смерти. <…>

Муж, [даже] чуждый добродетели, распутный или лишенный добрых качеств, добродетельной женой должен быть почитаем, как бог. <…>

Вследствие такого поведения женщина, обуздавшая мысли, слова и тело, достигает в этом мире высшей славы, а в будущем – местопребывания мужа[4]4
  Пер. С. Д. Эльмановича.


[Закрыть].

Индийскую философию национальные учителя делят на четыре школы, в соответствии с возможными заверениями жизни, то есть четырьмя целями, к которым стремится человек в этом мире. Первой является дхарма («долг», «добродетель»); именно о ней только что шла речь, и мы убедились, что для каждого человека она определяется его местом в общественной жизни. Вторая и третья цели связаны с природой, и к ним, естественно, тянется все живое: успех, свершение, величие, именуемое на санскрите артха, и чувственное удовольствие, которое называют кама. Эти цели соответствуют тому, что Фрейд обозначил понятием «Оно». Они представляют собой выражение первичных биологических побуждений души, простейшее «я хочу!» животной природы. В отличие от них, налагаемый обществом принцип дхармы равнозначен сверх-Я Фрейда, культурному «Ты должен!». В индийском обществе удовольствиям и успехам человека не следует, так сказать, покидать «потолок» его дхармы: «Должен!» стоит выше «Я хочу!». К середине жизни, когда все обязанности исполнены, мужчина уходит в лес, чтобы стать отшельником и силой йоги стереть последние следы «хочу!», а вместе с ним – и все отголоски «должен!». После этого он достигает четвертой цели, окончательного итога жизни, известного как мокша – «полное освобождение», – хотя это вовсе не «свобода» в понимании Запада, где человек стремится быть тем, кем хочет, и делать то, что хочется. Напротив, мокша означает освобождение от какой-либо тяги к дальнейшему существованию.

«Должен!» вместо «Хочу!», а затем: «Исчезни!». На взгляд современных представителей Запада, конфликт первых двух требований характерен скорее для младенческого, чем зрелого возраста, но на Востоке это противоречие присуще и взрослым. Там не поощряют и не допускают ничего такого, что на Западе сочли бы признаком зрелой личности. В результате все объясняется просто и ясно: Восток никогда не отличал Эго от Ид.

Слово «я» (санскр. ахам) означает для восточного философа только желания, требования, страхи и стремление чем-то обладать – те самые побуждения, которые Фрейд назвал Ид, действующим под давлением принципа удовольствия. С другой стороны, Эго (опять же по определению Фрейда) означает психологическое свойство, объективно относящее нас, с одной стороны, к внешней, эмпирической «реальности» (миру фактов, «здесь и сейчас»), в ее терминах наблюдаемое, распознаваемое, осмысляемое и оцениваемое, соотносящее нас с нами самими внутри этой реальности. Взвешенный поступок взрослого и ответственного Эго в корне отличается от действий жадного, необузданного Ид – и тем более от действий, вызванных безоговорочным подчинением кодексу поведения, который унаследован от предков и вполне может оказаться непродуктивным в современных условиях, а порой приводит даже к непредвиденным общественным и личным конфликтам.