Текст книги "Изгнанник. Каприз Олмейера"

Олмейер протяжно вздохнул. Лингард вытянул ноги и потребовал:

– Дальше!

Олмейер как будто боролся с самим собой, наконец выдавил:

– Худшее еще впереди. Неслыханные вещи! Позор! Немыслимый позор!

– Ну хорошо! Рассказывай уж до конца. Не могу себе представить, что… – начал Лингард и замолчал на несколько секунд, ожидая продолжения.

– Не можете себе представить? Этого следовало ожидать, – вскинулся Олмейер. – Ну тогда слушайте. После возвращения Али я немного успокоился. Все-таки в Самбире установилось некое подобие порядка. У меня британский флаг был поднят с утра, и я чувствовал себя в большей безопасности, чем раньше. Некоторые из моих людей после обеда вернулись. Вопросы я не стал задавать, отправил их работать, как будто ничего не случилось. Под вечер – было около пяти часов или полшестого – я вышел с ребенком на причал и услышал крики в дальнем конце поселка. Поначалу я не обратил на них внимания, но вскоре прибегает Али и говорит: «Хозяин, давайте я уведу ребенка, в поселке неспокойно». Я отдал ему Нину, а сам взял револьвер и через дом вышел на задний двор. Спускаясь по ступеням, я увидел, как из сарая кухонной прислуги разбегаются девчонки. На другой стороне сухой канавы, определявшей границу наших владений, улюлюкала большая толпа. Кусты, что росли вдоль канавы, не позволяли их видеть, но было слышно, что толпа разъярена и кого-то преследует. Пока я стоял и гадал, что происходит, этот Джим Энг… китаец, который поселился здесь несколько лет назад, помните его?

– Он был у меня пассажиром, это я его сюда привез, – воскликнул Лингард. – Превосходный китаец.

– Вы привезли? Я уже позабыл. Ну, этот Джим Энг продрался сквозь кусты и, буквально рухнув в мои объятия, задыхаясь, сказал, что за ним гнались, потому что он отказался снять шляпу перед голландским флагом. Джим был не столько напуган, сколько зол и возмущен. Разумеется, ему пришлось убегать, за ним гнались человек пятьдесят, дружки Лакамбы, но драки он не боялся. Говорил, что он английский подданый и не намерен снимать шляпу перед чужим флагом. Я попытался его успокоить, а толпа тем временем орала по другую сторону канавы. Я предложил ему взять одну из моих лодок и переправиться через реку, пересидеть на другом берегу пару дней. Он отказался. Это, мол, ниже его достоинства. Он англичанин и готов биться насмерть. «Там одни черные, – говорил он. – Белые люди, такие, как вы и я, любого в Самбире одолеют». Кипел от возбуждения. Толпа немного умерила пыл, я подумал, что смогу спрятать Джима без особого риска, как вдруг услышал голос Виллемса. Он крикнул мне по-английски, чтобы я впустил на свой участок четырех человек забрать китайца. Я ничего не ответил. И Джиму тоже приказал помалкивать. Через некоторое время Виллемс опять крикнул: «Не сопротивляйся, Олмейер. Не советую. Я пока что сдерживаю толпу. Не пытайся их остановить!» Звук голоса этого ничтожества привел меня в бешенство. Я не удержался и крикнул: «Ты лжешь!» Тут Джим Энг сбросил куртку, подтянул штаны, чтобы не потерять их в схватке, выхватил у меня револьвер и бросился назад через кусты. Кто-то резко вскрикнул: видимо, он в кого-то попал, поднялся страшный вой, и не успел я глазом моргнуть, как они перескочили через канаву, прорвались сквозь кусты и набросились на нас! Просто нас смяли! Сопротивляться не было никакой возможности. Меня сбили с ног, Джим Энг получил дюжину ссадин, нас мгновенно оттащили в глубь двора. В рот и глаза набилась пыль. Я лежал на спине, на мне сидели трое или четверо этих обормотов. Я слышал, как где-то рядом Джим Энг пытается что-то кричать. Ему то и дело сдавливали глотку, и он начинал хрипеть. С двумя бугаями, сидевшими у меня на груди, я и сам едва мог дышать. Прибежал Виллемс и распорядился поднять меня с земли, но не отпускать. Меня отвели на веранду. Я посмотрел по сторонам – ни Али, ни ребенка нигде не было видно. Мне немного полегчало. Я попытался вырваться… Боже!

Лицо Олмейера перекосилось от приступа гнева. Лингард пошевелился в кресле. Передохнув, Олмейер продолжил:

– Меня держали, выкрикивая в лицо угрозы. Виллемс снял мой гамак и бросил этой кодле, потом открыл ящик стола, нашел в нем наперсток, иголку и парусные нитки. Мы шили тент для вашего брига, как вы просили во время нашего последнего плавания. Виллемс, конечно, знал, где что лежит. По его приказу они положили меня на пол, завернули в гамак и начали зашивать от ног к голове, точно мертвеца. За работой он гнусно посмеивался. Я ругал его последними словами, которые только мог вспомнить. Виллемс приказал им зажать мне рот и нос, что они и сделали своими грязными лапами! Я чуть не задохнулся. Если пытался пошевелиться, получал тычок под ребра. Продев в иглу очередную нитку, он методично продолжал работу. Зашив меня по самое горло, он встал и сказал: «Сойдет. Отпустите его». Эта его женщина тоже стояла рядом, видимо, они помирились, и хлопала в ладоши. Я лежал на полу, как тюк с товаром, он смотрел на меня свысока, а женщина повизгивала от удовольствия. Как тюк с товаром! Все улыбались до ушей, на веранде их было полным-полно. Я пожалел, что не умер. Клянусь, капитан Лингард, так и было! Я и теперь хочу умереть, как только вспомню об этом!

На лице капитана проступило сочувствие с примесью негодования. Олмейер уронил голову на руки, лежащие на столе, и продолжил рассказ в этом положении сдавленным глухим голосом.

– Наконец, по указанию Виллемса, меня швырнули в большое кресло-качалку. Меня зашили так плотно, что я застыл в одном положении, как деревянная колода. Он крикливо отдавал распоряжения, а этот мерзавец Бабалачи следил за их исполнением. Все беспрекословно ему подчинялись. Тем временем я лежал в кресле бревно-бревном, а эта баба, сидя на ковре, корчила мне рожи и щелкала пальцами у меня перед носом. Женщины – это зло, не находите? Я ее прежде в глаза не видел, ничего ей не сделал. А она надо мной издевалась. За что? Время от времени она бросала меня и вешалась ему на шею, а потом возвращалась к моему креслу и снова принималась за свои выходки. Виллемс только смотрел и не мешал ей. У меня со лба лился пот, ел глаза, а руки зашиты. Временами я был как слепой, но иногда еще мог видеть. Она подтащила его за руку к моему креслу. «Я не хуже белой женщины», – говорила, тиская его за шею. Вы бы видели морды этих типов на веранде! Они были в шоке и сгорали от стыда за ее поведение. И тут она его вдруг спрашивает: «Когда ты его убьешь?» Представьте себе, что я в эту минуту пережил. Видимо, упал в обморок, потому что не помню, что он ответил. Кажется, между ними завязался спор. Виллемс рассердился. Когда я снова пришел в себя, он сидел рядом на корточках, а ее уже не было. Наверно, послал ее позвать мою жену, которая все это время сидела в доме. Виллемс сказал мне (я до сих пор слышу его хриплый глухой голос): «Тебя никто пальцем не тронет». Я промолчал. Он дальше: «Прошу обратить внимание, что флаг, который ты поднял – кстати он не твой, – никто не сорвал. Передай это капитану Лингарду, когда его увидишь. Но, – добавил он, – ты первый открыл огонь по толпе». – «Врешь, мерзавец!» – воскликнул я. Я уверен, что он поморщился. Ему не понравилось, что я не испугался. «Как бы то ни было, – сказал он, – выстрел был сделан с твоего участка, ранен человек. И все-таки твое имущество из уважения к британскому флагу не тронут. Кроме того, у меня нет ничего против капитана Лингарда, старшего совладельца этой компании. А что касается тебя, ты не забудешь этот день, даже если доживешь до ста лет, или я плохо изучил твою породу. Горький вкус унижения будет преследовать тебя до последнего дня жизни – таков мой ответ на твою доброту. Я заберу отсюда весь порох. Этот берег находится под защитой Нидерландов, и ты не имеешь права иметь запас пороха. На этот счет у совета есть указ губернатора, и ты это знаешь. Где ты держишь ключ от малого склада?» Я не проронил ни слова, он немного подождал и поднялся со словами: «Если мы что-то сломаем, ты сам виноват». Он приказал Бабалачи взломать замок конторского помещения, начал рыться в ящиках стола, но ключа не нашел. И тут эта женщина, Аисса, просит мою жену, и та отдает ключ. Они мигом выкатили все бочонки с порохом и побросали в реку. Восемьдесят три штуки! Виллемс лично проследил, чтобы не осталось ни одного бочонка. Народ недовольно ворчал. Бабалачи злился и пытался его отговорить, но Виллемс резко его осадил. Надо отдать ему должное, он совершенно не боялся эту шоблу. Потом поднялся ко мне на веранду, сел рядом и сказал: «Мы нашли твоего человека Али, он прятался с твоей дочерью в кустах у реки. Мы привели их сюда. Их, разумеется, никто не тронет. Поздравляю, Олмейер, у тебя растет смышленая дочь. Она сразу же меня узнала и крикнула «свин», как ты ее учил. Обстоятельства сильно влияют на чувства. Ты бы видел, до чего перепугался твой человек Али. Зажал ей рот ладонью. Мне кажется, ты ее излишне балуешь, Олмейер. Но я не в обиде. Ты так смешон в этом кресле, что я не могу сердиться». Я сделал отчаянную попытку вырваться из мешка, чтобы вцепиться этой сволочи в горло, но всего лишь упал на пол и опрокинул на себя кресло. Виллемс расхохотался и сказал: «Я оставил в твоем револьвере половину патронов, а половину забрал себе, они одного калибра. Мы оба белые и должны бы держаться вместе». – «Ты вор!» – крикнул я из-под кресла. Он даже не обернулся: ушел, одной рукой обнимая за талию эту женщину, а другой – Бабалачи за плечо, диктуя на ходу, что еще нужно сделать. Через пять минут все они покинули наш огороженный участок. Через некоторое время пришел Али и освободил меня, разрезав стежки. С тех пор Виллемса я больше не видел, да и всех остальных тоже. Меня оставили в покое. Я предложил раненому шестьдесят долларов, он принял деньги. Джима выпустили на следующий день, когда спустили флаг. Он отправил мне на хранение шесть ящиков опиума, но своего дома не покинул. Кажется, ему больше ничто не угрожает. Все очень спокойно.

Под конец своего рассказа Олмейер поднял голову и теперь сидел, откинувшись на спинку стула и глядя вверх, на бамбуковые стропила. Лингард, вытянув ноги, раскачивался в кресле. В мирный полумрак веранды за опущенными ширмами доносились слабые отзвуки внешнего мира, изнывающего под палящим солнцем: приветствия плывущих по реке, ответные оклики с берега, скрип талей, звуки короткие и прерывистые, словно быстро выбивающиеся из сил в полуденный зной. Лингард медленно поднялся, подошел к балюстраде и, отодвинув край ширмы, молча выглянул наружу. Над водой и опустевшим двором отчетливо прозвучал голос с маленькой шхуны, стоящей на якоре у причала:

– Серанг! Подтяни нок топенантом. Гафель совсем съехал на гик.

Протяжно, с оттягом заверещал боцманский свисток – песнь дергающих за канаты. «Годится!» – крикнул тот же голос. Еще один голос – очевидно, серанга – подхватил: «Икат!» Лингард молча отвернулся, отпустив ширму, словно не увидел за ней ничего, кроме света, ослепительного, жесткого, тяжелого света, накрывшего помертвевшую землю покрывалом, сотканным из огня. Лингард сел напротив Олмейера, положил локти на стол и задумался.

– Хороша шхуна, – пробормотал Олмейер. – Вы ее купили?

– Нет. После потери «Вспышки» мы дошли до Палембанга в шлюпках. Я зафрахтовал ее на полгода у молодого Форда, ты его знаешь. Это его корабль. Он решил посидеть на берегу, поэтому я на шхуне теперь за главного. Команда, конечно, вся от Форда. Я никого из них не знаю. Пришлось идти за страховкой в Сингапур. Потом, естественно, в Макасар. Длинные переходы. Штиль. Меня как будто кто-то проклял. Со старым Хедигом вышел конфликт. Все это очень меня задержало.

– А-а, с Хедигом… Почему с Хедигом? – равнодушно спросил Олмейер.

– Э-э… из-за женщины одной, – пробормотал Лингард.

Олмейер посмотрел на него с вялым удивлением. Старый моряк, скрутив седую бороду в рожок, теперь яростно накручивал усы. Маленькие красные глазки, привычные к соленым брызгам всех морей, бесстрашно открытые ураганным ветрам всех широт, поглядывали на Олмейера из-под насупленных бровей, как два испуганных зверька, прячущихся в кустах.

– Невероятно! Это так на вас похоже! Зачем вам понадобились женщины Хедига? Старый вы грешник! – пренебрежительно бросил Олмейер.

– Что ты мелешь! Это была жена друга… я хотел сказать, знакомого…

– И все равно не понимаю, – не дал ему договорить Олмейер.

– Жена человека, которого ты тоже знаешь. Очень даже хорошо знаешь.

– У меня было много знакомых, пока вы не похоронили меня в этой дыре! – пробурчал Олмейер. – Если эта женщина как-то связана с Хедигом, значит, грош ей цена. Этого парня остается только пожалеть.

Мина Олмейера просветлела при воспоминании об историях прошлых лет, когда он был молод и жил во второй столице. В то время он находился в самой гуще событий.

Олмейер рассмеялся, а Лингард нахмурился еще больше.

– Не говори глупости! Речь идет о жене Виллемса.

Олмейер, раскрыв глаза и разинув рот, вцепился в сиденье стула и ошеломленно воскликнул:

– Что-о? Как это?

– О жене Виллемса, – четко повторил Лингард. – Ты ведь не глухой? А насчет «как это?»… я дал слово. К тому же я не знал, что здесь произошло.

– Могу поспорить, что вы предложили ей денег.

– А вот и нет! Хотя, пожалуй, надо было.

Олмейер застонал.

– Дело в том, – медленно, с расстановкой продолжил Лингард, – что я привез ее сюда, в Самбир.

– Господи! Зачем? – воскликнул Олмейер, вскакивая.

Стул накренился и упал. Он всплеснул над головой руками, резко их опустил, с трудом расцепив пальцы, словно схваченные клеем. Лингард быстро закивал.

– Привез вот. Неловко вышло, а? – Старый капитан озадаченно посмотрел вверх.

– Ей-богу, я вас совершенно не понимаю, – плаксиво сказал Олмейер. – Что вы теперь будете делать? Жену Виллемса!

– И жену, и ребенка. Маленького сына. Они на борту шхуны.

Олмейер посмотрел на капитана с внезапным подозрением, отвернулся, поднял с пола стул, сел к Лингарду спиной, начал что-то насвистывать, но тут же замолчал. Лингард продолжил:

– По правде говоря, этот малый поссорился с Хедигом. Я его пожалел: обещал все уладить. И уладил. Не без труда, конечно. Хедига злило, что Джоанна желает вернуться к мужу. Старый хрыч не слыхал о принципах. Ты ведь знаешь, что она его дочь? Я пообещал, что не брошу ее, помогу Виллемсу все начать сначала. Поговорил с Крейгом в Палембанге. Он уже стар, ему нужен управляющий или партнер по фирме. Я обещал, что Виллемс будет паинькой. На этом мы и порешили. Крейг – мой старый приятель. Вместе ходили в море в сороковых. Он ждет Виллемса. Ну и каша заварилась. А ты что думаешь?

Олмейер пожал плечами.

– Эта женщина ослушалась Хедига, поверив моему обещанию, что все будет хорошо, – продолжал Лингард с растущей тревогой. – Да-да. Правильно, конечно, сделала. Жена, муж… оба вместе… как и должно быть. Вот хитрец. Мерзавец, каких поискать. Ишь чего удумал! А-а, черт!

Олмейер издевательски засмеялся:

– Вот она обрадуется. Вы устроите счастье двух человек. Сразу двух!

Он опять засмеялся. Лингард озабоченно смотрел на его вздрагивающие плечи.

– Прижало к скалам, как никогда раньше, – пробормотал капитан.

– Отправьте ее назад, и побыстрее, – предложил Олмейер, подавляя новый приступ смеха.

– Что ты гогочешь? – рыкнул Лингард. – Я все улажу, вот увидишь. А тем временем пусть поживет в этом доме.

– В моем доме! – вскричал Олмейер, оборачиваясь.

– Он и мой тоже немного, не так ли? – напомнил Лингард. – Не спорь, – рявкнул он, когда Олмейер открыл рот для ответа. – Выполняй приказ и придержи язык!

– А-а, ну если вы таким тоном… – пробормотал Олмейер, надувшись, и махнул рукой.

– Ты такой въедливый, мальчик мой, – внезапно сменил гнев на милость старый моряк. – Дай мне время разобраться, что к чему. Я не могу все время держать ее на борту. Ей надо что-то сказать. Например, что муж уплыл вверх по реке. Вернется со дня на день. Так и сделаем. Слышь? Направь ее мысли в эту сторону, пока я разруливаю положение. Господи! – скорбно воскликнул он. – До чего ненадежная штука эта жизнь! Как фока-брас ночью в дурную погоду. И все же. И все же. Приходится идти ее курсом, пока не пошел на дно. А теперь исполняй, если не хочешь со мной поссориться, мальчик мой, – с неожиданной строгостью добавил он.

– Я не собираюсь с вами ссориться, – пробормотал Олмейер с покорностью мученика. – Мне бы только понять вас. Я знаю, что лучше вас у меня нет друга, капитан Лингард. Но, ей-богу, иногда я вас не в силах понять! Если только…

Лингард разразился громким смехом, неожиданно умолк и тяжело вздохнул. Он прикрыл глаза, склонил голову на спинку кресла, и на его выдубленном солнцем лице на секунду, как неожиданная недобрая примета, промелькнули усталость и старческая дряхлость, испугавшие Олмейера.

– Я умотался, – тихо признался Лингард. – Совершенно умотался. Всю ночь на мостике провел, пока поднимались по реке. А тут еще эти разговоры с тобой. Такое чувство, что засну хоть на сушилке для белья. Но сначала надо чего-нибудь поесть. Сообрази, Каспар.

Олмейер хлопнул в ладоши и, не получив ответа, хотел кликнуть прислугу, как вдруг за красной занавеской, отделявшей коридор от веранды, послышался визгливый повелительный детский голосок:

– Возьми меня на ручки. Я хочу на веранду. А то я обижусь. Возьми.

Девочке сдержанно, тоном робкого протеста отвечал мужской голос. Лица Олмейера и Лингарда вмиг просветлели. Старый моряк крикнул:

– Неси ребенка сюда, Лекас!

– Сейчас увидите, как она подросла, – торжествующим тоном пообещал Олмейер.

Али вышел из-за занавески с маленькой Ниной на руках. Девочка одной рукой обхватила его за шею, а в другой держала спелый грейпфрут размером с ее голову. Маленькое розовое платье без рукавов сползло с плеча, длинные черные волосы, обрамлявшие смуглое личико с большими черными глазками, смотревшими на взрослых с детской серьезностью, каскадом, как тонкий шелковый тюль, ниспадали на плечи и руки – ее и Али. Лингард поднялся навстречу слуге. Завидев старого моряка, Нина уронила плод и с радостным криком потянулась к нему. Капитан взял девочку у малайца, и Нина с нежной заботой схватила его за усы, отчего на маленькие покрасневшие глаза моряка навернулись неожиданные слезы.

– Не так сильно, малышка, не так сильно, – бормотал он, прижимая ребенка к своему лицу огромной лапищей, закрывавшей всю ее голову.

– Подними мой фрукт, о раджа морей, – с необычайной легкостью произнесла она высоким чистым голосом. – Вон там, под столом. Дай мне его поскорее! Дай! Тебя долго не было, ты много воевал. Так Али говорит. Ты могучий воин. Так Али говорит. В далеком-предалеком море.

Девочка взмахнула рукой, глядя на мужчин с мечтательной рассеянностью. Лингард присел на корточки и сунул руку под стол.

– Откуда она все это знает? – спросил Лингард, осторожно выпрямляясь.

Олмейер тем временем отдавал распоряжения Али.

– Нина любит быть с мужчинами: сколько раз я замечал, как за ужином она сует пальцы в их миски с рисом, – а вот к матери равнодушна, чему я даже рад. Посмотрите, какая красавица. И умненькая. Вся в меня!

Лингард опустил ребенка на стол, оба сели, не спуская с девочки сияющих глаз.

– Настоящая маленькая женщина, – прошептал Лингард. – Да, мой мальчик, мы ее выведем в люди. Вот увидишь!

– Сейчас на это не приходится рассчитывать, – печально заметил Олмейер.

– Много ты знаешь! – воскликнул Лингард, снова взяв ребенка на руки и начав ходить с ней по веранде. – У меня есть план. Слушай.

Лингард начал объяснять заинтригованному Олмейеру свой план действий. Он встретится с Абдуллой и Лакамбой. Теперь, когда те взяли верх, с ними придется как-то договариваться. Лингард прервал свою речь, чтобы вволю выругаться, потому что Нина обнаружила его свисток и громко свистнула ему прямо в ухо. Лингард сморщился, засмеялся и с нежным упреком отвел руку девочки. Да, это будет нетрудно устроить. С ним пока еще считаются. Кому как не Олмейеру это знать. Ладно. После этого придется потерпеть, организовать какую-нибудь торговлю. Только для вида. Но главное – Лингард понизил голос, вдруг остановившись перед зачарованным Олмейером, – главная штука – это золото в верховьях реки. Он, Лингард, полностью посвятит себя его поискам. Он уже бывал в глубинных районах. Там есть огромные россыпи наносного золота. Сказка! Он абсолютно уверен, видел эти места своими глазами. Опасно? А как же! Но зато какая награда! Он обязательно найдет это золото. Можешь не сомневаться. К черту риск! Сначала они наберут побольше для себя. Главное – держать язык за зубами. Через некоторое время учредят компанию – в Батавии или Англии. Лучше, конечно, в Англии. Блеск! Почему бы и нет. Твоя крошка станет самой богатой женщиной мира. Он, Лингард, возможно, не дотянет до этого дня, хотя намерен покоптить небо еще не один год, но Олмейер точно дотянет. Ради этого стоит жить, а?

Самая богатая женщина мира последние пять минут пронзительно кричала:

– Раджа Лаут! Раджа Лаут! Хай! Слушай сюда!

Старый моряк машинально говорил все громче, перекрывая низким басом нетерпеливый детский писк, наконец остановился и ласково спросил:

– В чем дело, маленькая женщина?

– Я не маленькая женщина. Я белый ребенок. Анак путих – белый ребенок. Белые мужчины – мои братья. Так папа говорит. Али тоже так говорит. Али знает не меньше папы. Он все знает.

Олмейер чуть не пританцовывал от удовольствия.

– Это я ее научил. Я, – повторял он смеясь, со слезами на глазах. – Правда, умница?

– А я раб белого ребенка, – заявил Лингард с наигранной серьезностью. – Какие будут приказания?

– Я хочу домик, – пылко прощебетала малышка. – Домик, на его крыше – еще один домик, и еще один на крыше второго. Высокий! Как в том месте, где живут мои братья, в краю, куда уходит ночевать солнце.

– На западе, – вполголоса объяснил Олмейер. – Надо же! Ничего не забывает. Нина просит тебя построить карточный домик. Как в прошлый раз, когда ты был здесь.

Лингард уселся с ребенком на коленях, Олмейер в поисках карт стал энергично выдвигать ящики стола – с такой спешкой, будто от этого зависела судьба всего мира. Он извлек замусоленную двойную колоду карт, которыми играли только во время пребывания Лингарда в Самбире. Капитан иногда играл по вечерам с Олмейером в китайский безиг. Олмейеру эта игра казалась скучной, но старый моряк любил ее, считая удивительным порождением китайского ума. Почему он питал к китайцам такую большую симпатию и восхищение, понять было трудно.

– Приступим, сокровище мое, – объявил Лингард, с величайшей осторожностью складывая две карты, казавшиеся до нелепости хлипкими в его больших пальцах. Маленькая Нина с напряженным вниманием следила, как он возводит первый этаж, в то же время продолжая разговор с Олмейером, отвернув лицо в сторону, чтобы не опрокинуть сооружение неловким выдохом.

– Я знаю, о чем говорю. Бывал в Калифорнии в сорок девятом. Правда, заработал одни крохи. Потом в Виктории, в самом начале. Я все об этом знаю. Можешь мне поверить. Даже слепой мог бы… Не егози, сестренка, а то все развалится. У меня пока что еще твердая рука! Верно, Каспар? А теперь, радость моя, поверх двух домиков мы построим третий. Не шуми.! Как я сказал, достаточно просто нагибаться и собирать золото горстями… песок… вот. Готово! Три домика, один на другом. Дворец!

Лингард отклонился в кресле, машинально поглаживая детскую головку одной рукой и отчаянно жестикулируя другой.

– На месте главной заботой будет, как все это золото собрать. После этого мы все вместе отправимся в Европу. Ребенка надо учить. Мы будем богаты. «Богаты» не то слово. В Девоншире, где я вырос, был один малый… так вот он построил дом в Тинмуте, и окон в нем было как иллюминаторов на трехпалубном судне. Все деньги заработал где-то в этих местах в старые добрые времена. Местные говорили, что он пиратствовал. Мы, салаги (я тогда был юнгой на траулере в Бриксеме), конечно, верили. Разъезжал по своим владениям в инвалидной коляске. Один глаз у него был стеклянный.

– Выше! Выше! – крикнула Нина, дергая старого моряка за бороду.

– Никакой пощады, а? – ласково упрекнул ее Лингард, нежно поцеловав. – Как? Четвертый домик подавай? Ну хорошо, я попробую.

Нина наблюдала за его руками, затаив дыхание. Когда сложный фокус удался, она захлопала в ладоши и удовлетворенно вздохнула.

– Ой! Смотри! – воскликнул Олмейер.

Под легким дыханием ребенка сооружение рухнуло. Лингард на секунду расстроился. Олмейер засмеялся. Нина заплакала.

– Возьми ее, – вдруг попросил старый моряк.

Олмейер унес плачущего ребенка, капитан остался сидеть за столом, остановив угрюмый взгляд на рассыпанных картах.

– Чертов Виллемс, – тихо пробормотал он, откинувшись на спинку кресла. – Но я все равно это сделаю!

Лингард встал, сердито смахнул карты на пол и плюхнулся обратно в кресло.

– Устал как собака, – вздохнул он и закрыл глаза.